трусливой лихорадки мне мечталось одержать верх, победить, увлечь,
заставить их полюбить себя - ну хоть "за возвышенность мыслей и несомненное
остроумие". Они бросят Зверкова, он будет сидеть в стороне, молчать и
стыдиться, а я раздавлю Зверкова. Потом, пожалуй, помирюсь с ним и выпью на
ты, но что всего было злее и обиднее для меня, это, что я тогда же знал,
знал вполне и наверно, что ничего мне этого, в сущности, не надо, что, в
сущности, я вовсе не желаю их раздавливать, покорять, привлекать и что за
весь-то результат, если б только я и достиг его, я сам, первый, гроша бы не
дал. О, как я молил бога, чтоб уж прошел поскорее этот день! В невыразимой
тоске я подходил к окну, отворял форточку и вглядывался в мутную мглу густо
падающего мокрого снега... Наконец на моих дрянных стенных часишках
прошипело пять. Я схватил шапку и, стараясь не взглянуть на Аполлона, -
который еще с утра все ждал от меня выдачи жалованья, но по гордости своей
не хотел заговорить первый, - скользнул мимо него из дверей и на лихаче,
которого нарочно нанял за последний полтинник, подкатил барином к Hotel de
Paris.
IV
Я еще накануне знал, что приеду первый. Но уж дело было не в
первенстве.
Их не только никого не было, но я даже едва отыскал нашу комнату. На
столе было еще не совсем накрыто. Что же это значило? После многих
расспросов я добился наконец от слуг, что обед заказан к шести часам, а не
к пяти. Это подтвердили и в буфете. Даже стыдно стало расспрашивать. Было
еще только двадцать пять минут шестого. Если они переменили час, то во
всяком случае должны же были известить; на то городская почта, а не
подвергать меня "позору" и перед собой и... и хоть перед слугами. Я сел;
слуга стал накрывать; при нем стало как-то еще обиднее. К шести часам,
кроме горевших ламп, в комнату внесены были свечи. Слуга не подумал, однако
ж, внести их тотчас же, как я приехал. В соседней комнате обедали, на
разных столах, два какие-то мрачных посетителя, сердитые с виду и
молчавшие. В одной из дальних комнат было очень шумно; даже кричали; слышен
был хохот целой ватаги людей; слышались какие-то скверные французские
взвизги: обед был с дамами. Одним словом, было очень тошно. Редко я
проводил более скверную минуту, так что когда они, ровно в шесть часов,
явились все разом, я, на первый миг, обрадовался им как каким-то
освободителям и чуть не забыл, что обязан смотреть обиженным.
Зверков вошел впереди всех, видимо предводительствуя. И он и все они
смеялись; но, увидя меня, Зверков приосанился, подошел неторопливо,
несколько перегибаясь в талье, точно кокетничая, и подал мне руку, ласково,
но не очень, с какой-то осторожной, чуть не генеральской вежливостию,
точно, подавая руку, оберегал себя от чего-то. Я воображал, напротив, что
он, тотчас же как войдет, захохочет своим прежним хохотом, тоненьким и со
взвизгами, и с первых же слов пойдут плоские его шутки и остроты. К ним-то
я и готовился еще с вечера, но никак уж не ожидал я такого свысока, такой
превосходительной ласки. Стало быть, он уж вполне считал себя теперь
неизмеримо выше меня во всех отношениях? Если б он только обидеть меня
хотел этим генеральством, то ничего еще, думал я; я бы как-нибудь там
отплевался. Но что, если и в самом деле, без всякого желанья обидеть, в его
баранью башку серьезно заползла идейка, что он неизмеримо выше меня и может
на меня смотреть не иначе, как только с покровительством? От одного этого
предположения я уже стал задыхаться.
- Я с удивлением узнал о вашем желании участвовать с нами, - начал он,
сюсюкивая и пришепетывая, и растягивая слова, чего прежде с ним не бывало.
- Мы с вами как-то вс° не встречались. Вы нас дичитесь. Напрасно. Мы не так
страшны, как вам кажется. Ну-с, во всяком случае рад во-зоб-но-вить...
И он небрежно повернулся положить на окно шляпу.
- Давно ждете? - спросил Трудолюбов.
- Я приехал ровно в пять часов, как мне вчера назначили, - отвечал я
громко и с раздражением, обещавшим близкий взрыв.
- Разве ты не дал ему знать, что переменили часы? - оборотился
Трудолюбов к Симонову.
- Не дал. Забыл, - отвечал тот, но без всякого раскаяния и, даже не
извинившись передо мной, пошел распоряжаться закуской.
- Так вы здесь уж час, ах, бедный! - вскрикнул насмешливо Зверков,
потому что, по его понятиям, это действительно должно было быть ужасно
смешно. За ним, подленьким, звонким, как у собачонки, голоском закатился
подлец Ферфичкин. Очень уж и ему показалось смешно и конфузно мое
положение.
- Это вовсе не смешно! - закричал я Ферфичкину, раздражаясь все более
и более, - виноваты другие, а не я. Мне пренебрегли дать знать.
Это-это-это... просто нелепо.
- Не только нелепо, а и еще что-нибудь, - проворчал Трудолюбов, наивно
за меня заступаясь. - Вы уж слишком мягки. Просто невежливость. Конечно, не
умышленная. И как это Симонов... гм!
- Если б со мной этак сыграли, - заметил Ферфичкин, - я бы...
- Да вы бы велели себе что-нибудь подать, - перебил Зверков, - или
просто спросили бы обедать не дожидаясь.
- Согласитесь, что я бы мог это сделать без всякого позволения, -
отрезал я. - Если я ждал, то...
- Садимся, господа, - закричал вошедший Симонов, - все готово; за
шампанское отвечаю, отлично заморожено... Ведь я вашей квартиры не знал,
где ж вас отыскивать? - оборотился он вдруг ко мне, но опять как-то не
глядя на меня. Очевидно, он имел что-то против. Знать, после вчерашнего
надумался.
Все сели; сел и я. Стол был круглый. По левую руку от меня пришелся
Трудолюбов, по правую Симонов. Зверков сел напротив; Ферфичкин подле него,
между ним и Трудолюбовым.
- Ска-а-ажите, вы... в департаменте? - продолжал заниматься мною
Зверков. Видя, что я сконфужен, он серьезно вообразил, что меня надо
обласкать и, так сказать, ободрить. "Что ж он, хочет, что ли, чтоб я в него
бутылкой пустил", - подумал я в бешенстве. Раздражался я, с непривычки,
как-то неестественно скоро.
- В... й канцелярии, - ответил я отрывисто, глядя в тарелку.
- И... ввам ввыгодно? Ска-ажите, что вас паанудило оставить прежнюю
службу?
- То и па-а-анудило, что захотелось оставить прежнюю службу, -
протянул я втрое больше, уже почти не владея собою. Ферфичкин фыркнул.
Симонов иронически посмотрел на меня; Трудолюбов остановился есть и стал
меня рассматривать с любопытством.
Зверкова покоробило, но он не хотел заметить.
- Ну-у-у, а как ваше содержание?
- Какое это содержание?
- То есть ж-жалованье?
- Да что вы меня экзаменуете!
Впрочем, я тут же и назвал, сколько получаю жалованья. Я ужасно
краснел.
- Небогато, - важно заметил Зверков.
- Да-с, нельзя в кафе-ресторанах обедать! - нагло прибавил Ферфичкин.
- По-моему, так даже просто бедно, - серьезно заметил Трудолюбов.
- И как вы похудели, как переменились... с тех пор... - прибавил
Зверков, уже не без яду, с каким-то нахальным сожалением, рассматривая меня
и мой костюм.
- Да полно конфузить-то, - хихикая, вскрикнул Ферфичкин.
- Милостивый государь, знайте, что я не конфужусь, - прорвался я
наконец, - слышите-с! Я обедаю здесь, "в кафе-ресторане", на свои деньги,
на свои, а не на чужие, заметьте это, monsieur Ферфичкин.
- Ка-ак! кто ж это здесь не на свои обедает? Вы как будто... -
вцепился Ферфичкин, покраснев, как рак, и с остервенением смотря мне в
глаза.
- Та-ак, - отвечал я, чувствуя, что далеко зашел, - и полагаю, что
лучше бы нам заняться разговором поумней.
- Вы, кажется, намереваетесь ваш ум показывать?
- Не беспокойтесь, это было бы совершенно здесь лишнее.
- Да вы это что, сударь вы мой, раскудахтались - а? вы не с ума ли уж
спятили, в вашем лепартаменте?
- Довольно, господа, довольно! - закричал всевластно Зверков.
- Как это глупо! - проворчал Симонов.
- Действительно, глупо, мы собрались в дружеской компании, чтоб
проводить в вояж доброго приятеля, а вы считаетесь, - заговорил Трудолюбов,
грубо обращаясь ко мне одному. - Вы к нам сами вчера напросились, не
- Довольно, довольно, - кричал Зверков. - Перестаньте, господа, это
нейдет. А вот я вам лучше расскажу, как я третьего дня чуть не женился...
И вот начался какой-то пашквиль о том, как этот господин третьего дня
чуть не женился. О женитьбе, впрочем, не было ни слова, но в рассказе все
мелькали генералы, полковники и даже камер-юнкеры, а Зверков между ними
чуть не в главе. Начался одобрительный смех; Ферфичкин даже взвизгивал.
Все меня бросили, и я сидел раздавленный и уничтоженный.
"Господи, мое ли это общество! - думал я. - И каким дураком я выставил
себя сам перед ними! Я, однако ж, много позволил Ферфичкину. Думают
балбесы, что честь мне сделали, дав место за своим столом, тогда как не
понимают, что это я, я им делаю честь, а не мне они! "Похудел! Костюм!" О
проклятые панталоны! Зверков еще давеча заметил желтое пятно на коленке...
Да чего тут! Сейчас же, сию минуту встать из-за стола, взять шляпу и просто
уйти, не говоря ни слова... Из презренья! А завтра хоть на дуэль. Подлецы.
Ведь не семи же рублей мне жалеть. Пожалуй, подумают... Черт возьми! Не
жаль мне семи рублей! Сию минуту ухожу!.."
Разумеется, я остался.
Я пил с горя лафит и херес стаканами. С непривычки быстро хмелел, а с
хмелем росла и досада. Мне вдруг захотелось оскорбить их всех самым дерзким
образом и потом уж уйти. Улучить минуту и показать себя - пусть же скажут:
хоть и смешон, да умен... и... и... одним словом, черт с ними!
Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами. Но они точно уж меня
позабыли совсем. У них было шумно, крикливо, весело. Говорил все Зверков. Я
начал прислушиваться. Зверков рассказывал о какой-то пышной даме, которую
он довел-таки наконец до признанья(разумеется, лгал, как лошадь), и что в
этом деле особенно помогал ему его интимный друг, какой-то князек, гусар
Коля, у которого три тысячи душ.
- А между тем этого Коли, у которого три тысячи душ, здесь нет как нет
проводить-то вас, - ввязался я вдруг в разговор. На минуту все замолчали.
- Вы уж о сю пору пьяны, - согласился наконец заметить меня
Трудолюбов, презрительно накосясь в мою сторону. Зверков молча рассматривал
меня, как букашку. Я опустил глаза. Симонов поскорей начал разливать
шампанское.
Трудолюбов поднял бокал, за ним все, кроме меня.
- Твое здоровье и счастливого пути! - крикнул он Зверкову; - за старые
годы, господа, за наше будущее, ура!
Все выпили и полезли целоваться с Зверковым. Я не трогался; полный
бокал стоял передо мной непочатый.
- А вы разве не станете пить? - заревел потерявший терпение
Трудолюбов, грозно обращаясь ко мне.
- Я хочу сказать спич со своей стороны, особо... и тогда выпью,
господин Трудолюбов.
- Противная злючка! - проворчал Симонов.
Я выпрямился на стуле и взял бокал в лихорадке, готовясь к чему-то
необыкновенному и сам еще не зная, что именно я скажу.
- Silence! - крикнул Ферфичкин. - То-то ума-то будет! - Зверков ждал
очень серьезно, понимая, в чем дело.
- Господин поручик Зверков, - начал я, - знайте, что я ненавижу фразу,
фразеров и тальи с перехватами... Это первый пункт, а за сим последует
второй.
Все сильно пошевелились.
- Второй пункт: ненавижу клубничку и клубничников. И особенно
клубничников!
- Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, - продолжал я
почти машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, не понимая,
как это я так говорю... - Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее
товарищество, на равной ноге, а не... гм... Я люблю... А впрочем, отчего ж?
И я выпью за ваше здоровье, м-сье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте
врагов отечества и... и... За ваше здоровье, м-сье Зверков!
