настоящих, нормальных его интересов с тем, чтоб оно, необходимо стремясь
достигнуть этих интересов, стало бы тотчас же добрым и благородным, -
покамест, по моему мненью, одна логистика! Да-с, логистика! Ведь утверждать
хоть эту теорию обновления всего рода человеческого посредством системы его
собственных выгод, ведь это, по-моему, почти то же... ну хоть утверждать,
например, вслед за Боклем, что от цивилизации человек смягчается,
следственно, становится менее кровожаден и менее способен к войне. По
логике-то, кажется, у него и так выходит. Но до того человек пристрастен к
системе и к отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, готов
видом не видать и слыхом не слыхать, только чтоб оправдать свою логику.
Потому и беру этот пример, что это слишком яркий пример. Да оглянитесь
кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым таким образом, точно
шампанское. Вот вам все наше девятнадцатое столетие, в котором жил и Бокль.
Вот вам Наполеон - и великий, и теперешний. Вот вам Северная Америка -
вековечный союз. Вот вам, наконец, карикатурный Шлезвиг-Гольштейн... И что
такое смягчает в нас цивилизация? Цивилизация выработывает в человеке
только многосторонность ощущений и... решительно ничего больше. А через
развитие этой многосторонности человек еще, пожалуй, дойдет до того, что
отыщет в крови наслаждение. Ведь это уж и случалось с ним. Замечали ли вы,
что самые утонченные кровопроливцы почти сплошь были самые цивилизованные
господа, которым все эти разные Атиллы да Стеньки Разины иной раз в
подметки не годились, и если они не так ярко бросаются в глаза, как Атилла
и Стенька Разин, так это именно потому, что они слишком часто встречаются,
слишком обыкновенны, примелькались. По крайней мере, от цивилизации человек
стал если не более кровожаден, то уже, наверно, хуже, гаже кровожаден, чем
прежде. Прежде он видел в кровопролитии справедливость и с покойною
совестью истреблял кого следовало; теперь же мы хоть и считаем
кровопролитие гадостью, а все-таки этой гадостью занимаемся, да еще больше,
чем прежде. Что хуже? - сами решите. Говорят, Клеопатра (извините за пример
из римской истории) любила втыкать золотые булавки в груди своих невольниц
и находила наслаждение в их криках и корчах. Вы скажете, что это было во
времена, говоря относительно, варварские; что и теперь времена варварские,
потому что (тоже говоря относительно) и теперь булавки втыкаются; что и
теперь человек хоть и научился иногда видеть яснее, чем во времена
варварские, но еще далеко не приучился поступать так, как ему разум и науки
указывают. Но все-таки вы совершенно уверены, что он непременно приучится,
когда совсем пройдут кой-какие старые, дурные привычки и когда здравый
смысл и наука вполне перевоспитают и нормально направят натуру
человеческую. Вы уверены, что тогда человек и сам перестанет добровольно
ошибаться и, так сказать, поневоле не захочет роднить свою волю с
нормальными своими интересами. Мало того: тогда, говорите вы, сама наука
научит человека (хоть это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза
на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не
более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика; и что,
сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни
делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы.
Следственно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои
человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки
человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам,
математически, вроде таблицы логарифмов, до 108 000, и занесены в
календарь; или еще лучше того, появятся некоторые благонамеренные издания,
вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так
точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков,
ни приключений.
Тогда-то, - это вс° вы говорите, - настанут новые экономические
отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью,
так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на
них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец.
Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган. Конечно, никак
нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет,
например, ужасно скучно (потому что что ж и делать-то, когда все будет
расчислено по табличке), зато все будет чрезвычайно благоразумно. Конечно,
от скуки чего не выдумаешь! Ведь и золотые булавки от скуки втыкаются, но
это бы все ничего. Скверно то (это опять-таки я говорю), что чего доброго,
пожалуй, и золотым булавкам тогда обрадуются. Ведь глуп человек, глуп
феноменально. То есть он хоть и вовсе не глуп, но уж зато неблагодарен так,
что поискать другого, так не найти. Ведь я, например, нисколько не
удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего
благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше
сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и
скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с
одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы
отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы
еще ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдет: так
человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, об которой бы,
кажется, и упоминать не стоит: именно оттого, что человек, всегда и везде,
кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как
повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды,
а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное
и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя
фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, - вот это-то
все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под
какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно
разлетаются к черту. И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо
какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это
непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно
выгодного хотенья? Человеку надо - одного только самостоятельного хотенья,
чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела. Ну и
хотенье ведь черт знает...
VIII
- Ха-ха-ха! да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, и нет! -
прерываете вы с хохотом. - Наука даже о сю пору до того успеха
разанатомировать человека, что уж и теперь нам известно, что хотенье и так
называемая свободная воля есть не что иное, как...
- Постойте, господа, я и сам так начать хотел. Я, признаюсь, даже
испугался. Я только что хотел было прокричать, что хотенье ведь черт знает
от чего зависит и что это, пожалуй, и слава богу, да вспомнил про науку-то
и... оселся. А вы тут и заговорили. Ведь в самом деле, ну, если вправду
найдут когда-нибудь формулу всех наших хотений и капризов, то есть от чего
они зависят, по каким именно законам происходят, как именно
распространяются, куда стремятся в таком-то и в таком-то случае и проч., и
проч., то есть настоящую математическую формулу, - так ведь тогда человек
тотчас же, пожалуй, и перестанет хотеть, да еще, пожалуй, и наверно
перестанет. Ну что за охота хотеть по табличке? Мало того: тотчас же
обратится он из человека в органный штифтик или вроде того; потому, что же
такое человек без желаний, без воли и без хотений, как не штифтик в
органном вале? Как вы думаете? Сосчитаем вероятности, - может это случиться
или нет?
- Гм... - решаете вы, - наши хотенья большею частию бывают ошибочны от
ошибочного взгляда на наши выгоды. Мы потому и хотим иногда чистого вздору,
что в этом вздоре видим, по глупости нашей, легчайшую дорогу к достижению
какой-нибудь заранее предположенной выгоды. Ну, а когда все это будет
растолковано, расчислено на бумажке (что очень возможно, потому что гнусно
же и бессмысленно заранее верить, что иных законов природы человек никогда
не узнает), то тогда, разумеется, не будет так называемых желаний. Ведь
если хотенье стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком, так ведь уж мы
будем тогда рассуждать, а не хотеть собственно потому, что ведь нельзя же,
например, сохраняя рассудок, хотеть бессмыслицы и таким образом зазнамо
идти против рассудка и желать себе вредного... А так как все хотенья и
рассуждения могут быть действительно вычислены, потому что когда-нибудь
откроют же законы так называемой нашей свободной воли, то, стало быть, и,
кроме шуток, может устроиться что-нибудь вроде таблички, так что мы и
действительно хотеть будем по этой табличке. Ведь если мне, например,
когда-нибудь, расчислят и докажут, что если я показал такому-то кукиш, так
именно потому, что не мог не показать и что непременно таким-то пальцем
должен был его показать, так что же тогда во мне свободного-то останется,
особенно если я ученый и где-нибудь курс наук кончил? Ведь я тогда вперед
всю мою жизнь на тридцать лет рассчитать могу; одним словом, если и
устроится это, так ведь нам уж нечего будет делать; все равно надо будет
принять. Да и вообще мы должны, не уставая, повторять себе, что непременно
в такую-то минуту и в таких-то обстоятельствах природа нас не спрашивается;
что нужно принимать ее так, как она есть, а не так, как мы фантазируем, и
если мы действительно стремимся к табличке и к календарю, ну, и... ну хоть
бы даже и к реторте, то что же делать, надо принять и реторту! не то она
сама, без вас примется...
- Да-с, но вот тут-то для меня и запятая! Господа, вы меня извините,
что я зафилософствовался; тут сорок лет подполья! позвольте
пофантазировать. Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это
бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только
рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то
есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. И
хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки
жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня. Ведь я, например,
совершенно естественно хочу жить для того, чтоб удовлетворить всей моей
способности жить, а не для того, чтоб удовлетворить одной только моей
рассудочной способности, то есть какой-нибудь одной двадцатой доли всей
моей способности жить. Что знает рассудок? Рассудок знает только то, что
успел узнать (иного, пожалуй, и никогда не узнает; это хоть и не утешение,
но отчего же этого и не высказать?), а натура человеческая действует вся
целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет,
да живет. Я подозреваю, господа, что вы смотрите на меня с сожалением; вы
повторяете мне, что не может просвещенный и развитой человек, одним словом,
такой, каким будет будущий человек, зазнамо захотеть чего-нибудь для себя
невыгодного, что это математика. Совершенно согласен, действительно
математика. Но повторяю вам в сотый раз, есть один только случай, только
один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного,
глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и
глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только
умного. Ведь это глупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа,
может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле,
особенно в иных случаях. А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже
и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым
заключениям нашего рассудка о выгодах, - потому что во всяком случае
сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу
индивидуальность. Иные вот утверждают, что это и в самом деле всего для
человека дороже; хотенье, конечно, может, если хочет, и сходиться с
