самую щекотливую амбициозность, хотя, разумеется, трусишка в душе. Он был
из тех почитателей Зверкова, которые заигрывали с ним из видов и часто
занимали у него деньги. Другой гость Симонова, Трудолюбов, была личность
незамечательная, военный парень, высокого роста, с холодною физиономией,
довольно честный, но преклонявшийся перед всяким успехом и способный
рассуждать только об одном производстве. Зверкову он доводился каким-то
дальним родственником, и это, глупо сказать, придавало ему между нами
некоторое значение. Меня он постоянно считал ни во что; обращался же хоть
не совсем вежливо, но сносно.
- Что ж, коль по семи рублей, - заговорил Трудолюбов, - нас трое,
двадцать один рупь, - можно хорошо пообедать. Зверков, конечно, не платит.
- Уж разумеется, коль мы же его приглашаем, - решил Симонов.
- Неужели ж вы думаете, - заносчиво и с пылкостию ввязался Ферфичкин,
точно нахал лакей, хвастающий звездами своего генерала барина, - неужели вы
думаете, что Зверков нас пустит одних платить? Из деликатности примет, но
зато от себя полдюжины выставит.
- Ну, куда нам четверым полдюжины, - заметил Трудолюбов, обратив
внимание только на полдюжину.
- Так, трое, с Зверковым четверо, двадцать один рубль в Hotel de
Paris, завтра в пять часов, - окончательно заключил Симонов, которого
выбрали распорядителем.
- Как же двадцать один? - сказал я в некотором волнении, даже,
по-видимому, обидевшись, - если считать со мной, так будет не двадцать
один, а двадцать восемь рублей.
Мне показалось, что вдруг и так неожиданно предложить себя будет даже
очень красиво, и они все будут разом побеждены и посмотрят на меня с
уважением.
- Разве вы тоже хотите? - с неудовольствием заметил Симонов, как-то
избегая глядеть на меня. Он знал меня наизусть. Меня взбесило, что он знает
меня наизусть.
- Почему же-с? Я ведь, кажется, тоже товарищ, и, признаюсь, мне даже
обидно, что меня обошли, - заклокотал было я опять.
- А где вас было искать? - грубо ввязался Ферфичкин.
- Вы всегда были не в ладах с Зверковым, - прибавил Трудолюбов
нахмурившись. Но я уж ухватился и не выпускал.
- Мне кажется, об этом никто не вправе судить, - возразил я с дрожью в
голосе, точно и бог знает что случилось. - Именно потому-то я, может быть,
теперь и хочу, что прежде был не в ладах.
- Ну, кто вас поймет... возвышенности-то эти... - усмехнулся
Трудолюбов.
- Вас запишут, - решил, обращаясь ко мне, Симонов, - завтра в пять
часов, в Hotel de Paris; не ошибитесь.
- Деньги-то! - начал было Ферфичкин вполголоса, кивая на меня
Симонову, но осекся, потому что даже Симонов сконфузился.
- Довольно, - сказал Трудолюбов, вставая. - Если ему так уж очень
захотелось, пусть придет.
- Да ведь у нас кружок свой, приятельский, - злился Ферфичкин, тоже
берясь за шляпу. - Это не официальное собрание. Мы вас, может быть, и
совсем не хотим...
Они ушли; Ферфичкин, уходя, мне совсем не поклонился, Трудолюбов едва
кивнул, не глядя. Симонов, с которым я остался с глазу на глаз, был в
каком-то досадливом недоумении и странно посмотрел на меня. Он не садился и
меня не приглашал.
- Гм... да... так завтра. Деньги-то вы отдадите теперь? Я это, чтоб
верно знать, - пробормотал он сконфузившись.
Я вспыхнул, но, вспыхивая, вспомнил, что с незапамятных времен должен
был Симонову пятнадцать рублей, чего, впрочем, и не забывал никогда, но и
не отдавал никогда.
- Согласитесь сами, Симонов, что я не мог знать, входя сюда... и мне
очень досадно, что я забыл...
- Хорошо, хорошо, все равно. Расплатитесь завтра за обедом. Я ведь
только, чтоб знать... Вы, пожалуйста...
Он осекся и стал ходить по комнате с еще большей досадой. Шагая, он
начал становиться на каблуки и при этом сильнее топать.
- Я вас не задерживаю ли? - спросил я после двухминутного молчанья.
- О нет! - встрепенулся он вдруг, - то есть, по правде, - да. Видите
ли, мне еще бы надо зайти... Тут недалеко... - прибавил он какие-то
извиняющимся голосом и отчасти стыдясь.
- Ах, боже мой! Что же вы не ска-же-те! - вскрикнул я, схватив
фуражку, с удивительно, впрочем, развязным видом, бог знает откуда
налетевшим.
- Это ведь недалеко... Тут два шага... - повторял Симонов, провожая
меня до передней с суетливым видом, который ему вовсе не шел. - Так завтра
в пять часов ровно! - крикнул он мне на лестницу: очень уж он был доволен,
что я ухожу. Я же был в бешенстве.
- Ведь дернуло же, дернуло же выскочить! - скрежетал я зубами, шагая
по улице, - и этакому подлецу, поросенку, Зверкову! Разумеется, не надо
ехать; разумеется, наплевать: что я, связан, что ли? Завтра же уведомлю
Симонова по городской почте...
Но потому-то я и бесился, что наверно знал, что поеду; что нарочно
поеду; и чем бестактнее, чем неприличнее будет мне ехать, тем скорее и
поеду.
И даже препятствие положительное было не ехать: денег не было.
Всего-навсего лежало у меня девять рублей. Но из них семь надо было отдать
завтра же месячного жалованья Аполлону, моему слуге, который жил у меня за
семь рублей на своих харчах.
Не выдать же было невозможно, судя по характеру Аполлона. Но об этой
каналье, об этой язве моей, я когда-нибудь после поговорю.
Впрочем, я ведь знал, что все-таки не выдам, а непременно поеду.
В эту ночь снились мне безобразнейшие сны. Не мудрено: весь вечер
давили меня воспоминания о каторжных годах моей школьной жизни, и я не мог
от них отвязаться. Меня сунули в эту школу мои дальние родственники, от
которых я зависел и о которых с тех пор не имел никакого понятия, - сунули
сиротливого, уже забитого их попреками, уже задумывающегося, молчаливого и
дико на все озиравшегося. Товарищи встретили меня злобными и безжалостными
насмешками за то, что я ни на кого из них не был похож. Но я не мог
насмешек переносить; я не мог так дешево уживаться, как они уживались друг
с другом. Я возненавидел их тотчас и заключился от всех в пугливую,
уязвленную и непомерную гордость. Грубость их меня возмутила. Они цинически
смеялись над моим лицом, над моей мешковатой фигурой; а между тем какие
глупые у них самих были лица! В нашей школе выражения лиц как-то особенно
глупели и перерождались. Сколько прекрасных собой детей поступало к нам.
Чрез несколько лет на них и глядеть становилось противно. Еще в шестнадцать
лет я угрюмо на них дивился; меня уж и тогда изумляли мелочь их мышления,
глупость их занятий, игр, разговоров. Они таких необходимых вещей не
понимали, такими внушающими, поражающими предметами не интересовались, что
поневоле я стал считать их ниже себя. Не оскорбленное тщеславие подбивало
меня к тому, и, ради бога, не вылезайте ко мне с приевшимися до тошноты
казенными возражениями: "что я только мечтал, а они уж и тогда
действительную жизнь понимали". Ничего они не понимали, никакой
действительной жизни, и, клянусь, это-то и возмущало меня в них наиболее.
Напротив, самую очевидную, режущую глаза действительность они принимали
фантастически глупо и уже тогда привыкли поклоняться одному успеху. Все,
что было справедливо, но унижено и забито, над тем они жестокосердно и
позорно смеялись. Чин почитали за ум; в шестнадцать лет уже толковали о
теплых местечках. Конечно, много тут было от глупости, от дурного примера,
беспрерывно окружавшего их детство и отрочество. Развратны они были до
уродливости. Разумеется, и тут было больше внешности, больше напускной
циничности; разумеется, юность и некоторая свежесть мелькали и в них даже
из-за разврата; но непривлекательна была в них даже и свежесть и
проявлялась в каком-то °рничестве. Я ненавидел их ужасно, хотя, пожалуй,
был их же хуже. Они мне тем же платили и не скрывали своего ко мне
омерзения. Но я уже не желал их любви; напротив, я постоянно жаждал их
унижения. Чтоб избавить себя от их насмешек, я нарочно начал как можно
лучше учиться и пробился в число самых первых. Это им внушило. К тому же
все они начали помаленьку понимать, что я уже читал такие книги, которых
они не могли читать, и понимал такие вещи (не входившие в состав нашего
специального курса), о которых они и не слыхивали. Дико и насмешливо
смотрели они на это, но нравственно подчинялись, тем более что даже учителя
обращали на меня внимание по этому поводу. Насмешки прекратились, но
осталась неприязнь, и установились холодные, натянутые отношения. Под конец
я сам не выдержал: с летами развивалась потребность в людях, в друзьях. Я
попробовал было начать сближаться с иными; но всегда это сближение выходило
неестественно и так само собой и оканчивалось. Был у меня раз как-то и
друг. Но я уже был деспот в душе; я хотел неограниченно властвовать над его
душой; я хотел вселить в него презрение к окружавшей его среде; я
потребовал от него высокомерного и окончательного разрыва с этой средой. Я
испугал его моей страстной дружбой; я доводил его до слез, до судорог; он
был наивная и отдающаяся душа; но когда он отдался мне весь, я тотчас же
возненавидел его и оттолкнул от себя, - точно он и нужен был мне только для
одержания над ним победы, для одного его подчинения. Но всех я не мог
победить; мой друг был тоже ни на одного из них не похож и составлял самое
редкое исключение. Первым делом моим по выходе из школы было оставить ту
специальную службу, к которой я предназначался, чтобы все нити порвать,
проклясть прошлое и прахом его посыпать... И черт знает зачем после того я
потащился к этому Симонову!..
Утром я рано схватился с постели, вскочил с волнением, точно все это
сейчас же и начнет совершаться. Но я верил, что наступает и непременно
наступит сегодня же какой-то радикальный перелом в моей жизни. С
непривычки, что ли, но мне всю жизнь, при всяком внешнем, хотя бы
мельчайшем событии, все казалось, что вот сейчас и наступит какой-нибудь
радикальный перелом в моей жизни. Я, впрочем, отправился в должность
по-обыкновенному, но улизнул домой двумя часами раньше, чтоб приготовиться.
Главное, думал я, надо приехать не первым, а то подумают, что я уж очень
обрадовался. Но таких главных вещей были тысячи, и все они волновали меня
до бессилия. Я собственноручно еще раз вычистил мои сапоги; Аполлон ни за
что на свете не стал бы чистить их два раза в день, находя, что это не
порядок. Чистил же я, украв щетки из передней, чтоб он как-нибудь не
заметил и не стал потом презирать меня. Затем я подробно осмотрел мое
платье и нашел, что все старо, потерто, заношено. Слишком я уж обнеряшился.
Вицмундир, пожалуй, был исправен, но не в вицмундире же было ехать обедать.
А главное, на панталонах, на самой коленке было огромное желтое пятно. Я
предчувствовал, что одно уже это пятно отнимет у меня девять десятых
собственного достоинства. Знал тоже я, что очень низко так думать. "Но
теперь не до думанья; теперь наступает действительность", - думал я и падал
духом. Знал я тоже отлично, тогда же, что все эти факты чудовищно
преувеличиваю; но что же было делать: совладать я с собой уж не мог, и меня
трясла лихорадка. С отчаянием представлял я себе, как свысока и холодно
встретит меня этот "подлец" Зверков; с каким тупым, ничем неотразимым
презрением будет смотреть на меня тупица Трудолюбов; как скверно и дерзко
будет подхихикивать на мой счет козявка Ферфичкин, чтоб подслужиться
Зверкову; как отлично поймет про себя все это Симонов и как будет презирать
меня за низость моего тщеславия и малодушия, и, главное, - как все это
будет мизерно, не литературно, обыденно. Конечно, всего бы лучше совсем не
ехать. Но это-то уж было больше всего невозможно: уж когда меня начинало
тянуть, так уж я так и втягивался весь, с головой. Я бы всю жизнь дразнил
себя потом: "А что, струсил, струсил действительности, струсил!" Напротив,
мне страстно хотелось доказать всей этой "шушере", что я вовсе не такой
трус, как я сам себе представляю. Мало того: в самом сильнейшем пароксизме
