и выводит его из последнего терпения. К счастью, все это дело почти
прошлое, даже и в старину-то строго преследовалось начальством. Несколько
примеров тому и я знаю.
Да и вообще раздражает нижний чин всякая свысока небрежность, всякая
брезгливость в обращении с ними. Иные думают, например, что если хорошо
кормить, хорошо содержать арестанта, все исполнять по закону, так и дело с
концом. Это тоже заблуждение. Всякий, кто бы он ни был и как бы он ни был
унижен, хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а все-таки требует
уважения к своему человеческому достоинству. Арестант сам знает, что он
арестант, отверженец, и знает свое место перед начальником; но никакими
клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек. А так
как он действительно человек, то, следственно, и надо с ним обращаться
по-человечески. Боже мой! да человеческое обращение может очеловечить даже
такого, на котором давно уже потускнул образ божий. С этими-то
"несчастными" и надо обращаться наиболее по-человечески. Это спасение и
радость их. Я встречал таких добрых, благородных командиров. Я видел
действие, которое производили они на этих униженных. Несколько ласковых
слов - и арестанты чуть не воскресали нравственно. Они, как дети,
радовались и, как дети, начинали любить. Замечу еще одну странность: сами
арестанты не любят слишком фамильярного и слишком уж добродушного с собой
обхождения начальников. Ему хочется уважать начальника, а тут он как-то
перестает его уважать. Арестанту любо, например, чтоб у начальника его были
ордена, чтоб он был видный собою, в милости у какого-нибудь высокого
начальника, чтоб был и строг, и важен, и справедлив, и достоинство свое
соблюдал. Таких арестанты больше любят: значит, и свое достоинство
сохранил, и их не обидел, стало быть, и все хорошо и красиво.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Уж и жарили ж тебя, должно быть, за это? - спокойно заметил Кобылин.
- Гм. Жарили-то, брат, оно правда, что жарили. Алей, дай-ка ножницы!
Чтой-то, братцы, сегодня майдана нет?
- Даве пропились, - заметил Вася. - Если б не пропились, так оно,
пожалуй, и было бы.
- Если б! За если б и в Москве сто рублей дают, - заметил Лучка.
- А сколько тебе, Лучка, дали за все про все? - заговорил опять
Кобылин.
- Дали, друг любезный, сто пять. А что скажу, братцы, ведь чуть меня
не убили, - подхватил Лучка, опять бросая Кобылина. - Вот как вышли мне эти
сто пять, повезли меня в полном параде. А никогда-то до сего я еще плетей
не отведывал. Народу привалило видимо-невидимо, весь город сбежался:
разбойника наказывать будут, убивец, значит. Уж и как глуп этот народ, как
и не знаю как и сказать. Тимошка3 раздел, положил, кричит: "Поддержись,
ожгу!" - ждут: что будет? Как он мне влепит раз, - хотел было я крикнуть,
раскрыл было рот, а крику-то во мне и нет. Голос, значит, остановился. Как
влепит два, ну, веришь иль не веришь, я уж и не слыхал, как два просчитали.
А как очнулся, слышу, считают: семнадцатый. Так меня, братцы, раза четыре
потом с кобылы снимали, по получасу отдыхал: водой обливали. Гляжу на всех
выпуча глаза да и думаю: "Тут же помру..."
----
3 Палач (Прим. автора).
- А и не помер? - наивно спросил Кобылин.
Лучка обвел его в высочайшей степени презрительным взглядом; раздался
хохот.
- Балясина, как есть!
- На чердаке нездорово, - заметил Лучка, точно раскаиваясь, что мог
заговорить с таким человеком.
- Умом, значит, решен, - скрепил Вася.
Лучка хоть и убил шесть человек, но в остроге его никогда и никто не
боялся, несмотря на то что, может быть, он душевно желал прослыть страшным
человеком...
IX
ИСАЙ ФОМИЧ. БАНЯ. РАССКАЗ БАКЛУШИНА
Наступал праздник рождества Христова. Арестанты ожидали его с какою-то
торжественностью, и, глядя на них, я тоже стал ожидать чего-то
необыкновенного. Дня за четыре до праздника повели нас в баню. В мое время,
особенно в первые мои годы, арестантов редко водили в баню. Все
обрадовались и начали собираться. Назначено было идти после обеда, и в эти
послеобеда уже не было работ. Всех больше радовался и суетился из нашей
казармы Исай Фомич Бумштейн, каторжный из евреев, о котором уже я упоминал
в четвертой главе моего рассказа. Он любил париться до отупения, до
бесчувственности, и каждый раз, когда случается мне теперь, перебирая
старые воспоминания, вспоминать и о нашей каторжной бане (которая стоит
того, чтоб об ней не забыть), то на первый план картины тотчас же выступает
передо мною лицо блаженнейшего и незабвенного Исая Фомича, товарища моей
каторги и сожителя по казарме. Господи, что за уморительный и смешной был
этот человек! Я уже сказал несколько слов про его фигурку: лет пятидесяти,
тщедушный, сморщенный, с ужаснейшими клеймами на щеках и на лбу, худощавый,
слабосильный, с белым цыплячьим телом. В выражении лица его виднелось
беспрерывное, ничем непоколебимое самодовольство и даже блаженство.
Кажется, он ничуть не сожалел, что попал в каторгу. Так как он был ювелир,
а ювелира в городе не было, то работал беспрерывно по господам и по
начальству города одну ювелирскую работу. Ему все-таки хоть сколько-нибудь,
да платили. Он не нуждался, жил даже богато, но откладывал деньги и давал
под заклад на проценты всей каторге. У него был свой самовар, хороший
тюфяк, чашки, весь обеденный прибор. Городские евреи не оставляли его своим
знакомством и покровительством. По субботам он ходил под конвоем в свою
городскую молельную (что дозволяется законами) и жил совершенно припеваючи,
с нетерпением, впрочем, ожидая выжить свой двенадцатилетний срок, чтоб
"зениться". В нем была самая комическая смесь наивности, глупости,
хитрости, дерзости, простодушия, робости, хвастливости и нахальства. Мне
очень странно было, что каторжные вовсе не смеялись над ним, разве только
подшучивали для забавы. Исай Фомич, очевидно, служил всем для развлечения и
всегдашней потехи. "Он у нас один, не троньте Исая Фомича", - говорили
арестанты, и Исай Фомич хотя и понимал, в чем дело, но, видимо, гордился
своим значением, что очень тешило арестантов. Он уморительнейшим образом
прибыл в каторгу (еще до меня, но мне рассказывали). Вдруг однажды, перед
вечером, в шабашное время, распространился в остроге слух, что привели
жидка и бреют в кордегардии и что он сейчас войдет. Из евреев тогда в
каторге еще ни одного не было. Арестанты ждали его с нетерпением и тотчас
же обступили, как он вошел в ворота. Острожный унтер-офицер провел его в
гражданскую казарму и указал ему место на нарах. В руках у Исая Фомича был
его мешок с выданными ему казенными вещами и своими собственными. Он
положил мешок, взмостился на нары и уселся, подобрав под себя ноги, не смея
ни на кого поднять глаза. Кругом него раздавался смех и острожные шуточки,
имевшие в виду еврейское его происхождение. Вдруг сквозь толпу протеснился
молодой арестант, неся в руках самые старые, грязные и разорванные летние
свои шаровары, с придачею казенных подверток. Он присел подле Исай Фомича и
ударил его по плечу.
- Ну, друг любезный, я тебя здесь уже шестой год поджидаю. Вот смотри,
много ли дашь?
И он разложил перед ним принесенные лохмотья.
Исай Фомич, который при входе в острог сробел до того, что даже глаза
не смел поднять на эту толпу насмешливых, изуродованных и страшных лиц,
плотно обступивших его кругом, и от робости еще не успел сказать слова,
увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцами
лохмотья. Даже прикинул на свет. Все ждали, что он скажет.
- Что ж, рубля-то серебром небось не дашь? А ведь стоило бы! -
продолжал закладчик, подмигивая Исаю Фомичу.
- Рубля серебром нельзя, а семь копеек можно.
И вот первые слова, произнесенные Исаем Фомичем в остроге. Все так и
покатились со смеху.
- Семь! Ну давай хоть семь; твое счастье! Смотри ж, береги заклад;
головой мне за него отвечаешь.
- Проценту три копейки, будет десять копеек, - отрывисто и дрожащим
голосом продолжал жидок, опуская руку в карман за деньгами и боязливо
поглядывая на арестантов. Он и трусил-то ужасно, и дело-то ему хотелось
обделать.
- В год, что ли, три копейки проценту?
- Нет, не в год, а в месяц.
- Тугонек же ты, жид. А как тебя величать?
- Исай Фомиць.
- Ну, Исай Фомич, далеко ты у нас пойдешь! Прощай.
Исай Фомич еще раз осмотрел заклад, сложил и бережно сунул его в свой
мешок при продолжавшемся хохоте арестантов.
Его действительно все как будто даже любили и никто не обижал, хотя
почти все были ему должны. Сам он был незлобив, как курица, и, видя
всеобщее расположение к себе, даже куражился, но с таким простодушным
комизмом, что ему тотчас же это прощалось. Лучка, знавший на своем веку
много жидков, часто дразнил его, и вовсе не из злобы, а так, для забавы,
точно так же, как забавляются с собачкой, попугаем, учеными зверьками и
проч. Исай Фомич очень хорошо это знал, нисколько не обижался и преловко
отшучивался.
- Эй, жид, приколочу!
- Ты меня один раз ударишь, а я тебя десять, - молодцевато отвечает
Исай Фомич.
- Парх проклятый!
- Нехай буде парх.
- Жид пархатый!
- Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый; гроши ма.
- Христа продал.
- Нехай буде такочки.
- Славно, Исай Фомич, молодец! Не троньте его, он у нас один! - кричат
с хохотом арестанты.
- Эй, жид, хватишь кнута, в Сибирь пойдешь.
- Да я и так в Сибири.
- Еще дальше ушлют.
- А что там пан бог есть?
- Да есть-то есть.
- Ну нехай; был бы пан бог да гр`оши, так везде хорошо будет.
- Молодец, Исай Фомич, видно, что молодец! - кричат кругом, а Исай
Фомич хоть и видит, что над ним же смеются, но бодрится; всеобщие похвалы
приносят ему видимое удовольствие, и он на всю казарму начинает тоненьким
дискантиком петь: "Ля-ля-ля-ля-ля!" - какой-то нелепый и смешной мотив,
единственную песню, без слов, которую он пел в продолжение всей каторги.
Потом, познакомившись ближе со мной, он уверял меня под клятвою, что это та
самая песня и именно тот самый мотив, который пели все шестьсот тысяч
евреев, от мала до велика, переходя через Чермное море, и что каждому еврею
заповедано петь этот мотив в минуту торжества и победы над врагами.
Накануне каждой субботы, в пятницу вечером, в нашу казарму нарочно
ходили из других казарм посмотреть, как Исай Фомич будет справлять свой
шабаш. Исай Фомич был до того невинно хвастлив и тщеславен, что это общее
любопытство доставляло ему тоже удовольствие. Он с педантскою и выделанною
важностью накрывал в уголку свой крошечный столик, развертывал книгу,
зажигал две свечки и, бормоча какие-то сокровенные слова, начинал
облачаться в свою ризу (рижу, как он выговаривал). Это была пестрая накидка
из шерстяной материи, которую он тщательно хранил в своем сундуке. На обе
руки он навязывал наручники, а на голове, на самом лбу, прикреплял
перевязкой какой-то деревянный ящичек, так что казалось, изо лба Исая
Фомича выходит какой-то смешной рог. Затем начиналась молитва. Читал он ее
нараспев, кричал, оплевывался, оборачивался кругом, делал дикие и смешные
жесты. Конечно, все это было предписано обрядами молитвы, и в этом ничего
не было смешного и странного, но смешно было то, что Исай Фомич как бы
нарочно рисовался перед нами и щеголял своими обрядами. То вдруг закроет
руками голову и начинает читать навзрыд. Рыданья усиливаются, и он в
изнеможении и чуть не в с воем склоняет на книгу свою голову, увенчанную
ковчегом; но вдруг, среди самых сильных рыданий, он начинает хохотать и
причитывать нараспев каким-то умиленно торжественным, каким-то
расслабленным от избытка счастья голосом. "Ишь его разбирает! " - говорят,
бывало, арестанты. Я спрашивал однажды Исая Фомича: что значат эти рыдания
