Михайлов или Сушилов пойдут к черту на рога, ну, а вино-то выпито;
угостили, - следовательно, и с их стороны молчок. На первом же этапе
делают, например, перекличку; доходит до Михайлова: "Михайлов! " Сушилов
откликается : я! "Сушилов!" Михайлов кричит: я - и пошли дальше. Никто и не
говорит уж больше об этом. В Тобольске ссыльных рассортировывают.
"Михайлова" на поселение, а "Сушилова" под усиленным конвоем препровождают
в особое отделение. Далее никакой уже протест невозможен; да и чем в самом
деле доказать? На сколько лет затянется такое дело? Что за него еще будет?
Где, наконец, свидетели? Отрекутся, если б и были. Так и останется в
результате, что Сушилов за рубль серебром да за красную рубаху в "особое
отделение" пришел.
Арестанты смеялись над Сушиловым - не за то, что он сменился (хотя к
сменившимся на более тяжелую работу с легкой вообще питают презрение, как
ко всяким попавшимся впросак дуракам), а за то, что он взял только красную
рубаху и рубль серебром: слишком уж ничтожная плата. Обыкновенно меняются
за большие суммы, опять-таки судя относительно. Берут даже и по нескольку
десятков рублей. Но Сушилов был так безответен, безличен и для всех
ничтожен, что над ним и смеяться-то как-то не приходилось.
Долго мы жили с Сушиловым, уже несколько лет. Мало-помалу он
привязался ко мне чрезвычайно; я не мог этого не заметить, так что и я
очень привык к нему. Но однажды - никогда не могу простить себе этого - он
чего-то по моей просьбе не выполнил, а между тем только что взял у меня
денег, и я имел жестокость сказать ему: "Вот, Сушилов, деньги-то вы берете,
а дело-то не делаете". Сушилов смолчал, сбегал по моему делу, но что-то
вдруг загрустил. Прошло дня два. Я думал: не может быть, чтоб он это от
моих слов. Я знал, что один арестант, Антон Васильев, настоятельно требовал
с него какой-то грошовый долг. Верно, денег нет, а он боится спросить у
меня. На третий день я и говорю ему: "Сушилов, вы, кажется, у меня хотели
денег спросить, для Антона Васильева? Нате". Я сидел тогда на нарах;
Сушилов стоял передо мной. Он был, кажется, очень поражен, что я сам ему
предложил денег, сам вспомнил о его затруднительном положении, тем более
что в последнее время, по его мнению, уж слишком много у меня забрал, так
что и надеяться не смел, что я еще дам ему. Он посмотрел на деньги, потом
на меня, вдруг отвернулся и вышел. Все это меня очень поразило. Я пошел за
ним и нашел его за казармами. Он стоял у острожного частокола, лицом к
забору, прижав к нему голову и облокотясь на него рукой. "Сушилов, что с
вами?" - спросил я его. Он не смотрел на меня, и я, к чрезвычайному
удивлению, заметил, что он готов заплакать: "Вы, Александр Петрович...
думаете, - начал он прерывающимся голосом и стараясь смотреть в сторону, -
что я вам... за деньги... а я... я... ээх!" Тут он оборотился опять к
частоколу, так что даже стукнулся об него лбом, - и как зарыдает!.. Первый
раз я видел в каторге человека плачущего. Насилу я утешил его, и хоть он с
тех пор, если возможно это, еще усерднее начал служить мне и "наблюдать
меня", но по некоторым, почти неуловимым признакам я заметил, что его
сердце никогда не могло простить мне попрек мой. А между тем другие
смеялись же над ним, шпыняли его при всяком удобном случае, ругали его
иногда крепко, - а он жил же с ними ладно и дружелюбно и никогда не
обижался. Да, очень трудно бывает распознать человека, даже и после долгих
лет знакомства!
Вот почему с первого взгляда каторга и не могла мне представиться в
том настоящем виде, как представилась впоследствии. Вот почему я сказал,
что если и смотрел на все с таким жадным, усиленным вниманием, то все-таки
не мог разглядеть много такого, что у меня было под самым носом.
Естественно, меня поражали сначала явления крупные, резко выдающиеся, но и
те, может быть, принимались мною неправильно и только оставляли в душе моей
одно тяжелое, безнадежно грустное впечатление. Очень много способствовала
тому встреча моя с А-вым, тоже арестантом, прибывшим незадолго до меня в
острог и поразившим меня особенно мучительным впечатлением в первые дни
моего прибытия в каторгу. Я, впрочем, узнал еще до прибытия в острог, что
встречусь там с А-вым. Он отравил мне это первое тяжелое время и усилил мои
душевные муки. Не могу умолчать о нем.
Это был самый отвратительный пример, до чего может опуститься и
исподлиться человек и до какой степени может убить в себе всякое
нравственное чувство, без труда и без раскаяния. А-в был молодой человек,
из дворян, о котором уже я отчасти упоминал, говоря, что он переносил
нашему плац-майору все, что делается в остроге, и был дружен с денщиком
Федькой. Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись в
Москве с родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в
Петербург и, чтоб добыть денег, решился на один подлый донос, то есть
решился продать кровь десяти человек для немедленного удовлетворения своей
неутолимой жажды к самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он,
соблазненный Петербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до
такой степени, что, будучи человеком неглупым, рискнул на безумное и
бессмысленное дело. Его скоро обличили; в донос свой он впутал невинных
людей, других обманул, и за это его сослали в Сибирь, в наш острог, на
десять лет. Он еще был очень молод, жизнь для него только что начиналась.
Казалось бы, такая страшная перемена в его судьбе должна была поразить,
вызвать его природу на какой-нибудь отпор, на какой-нибудь перелом. Но он
без малейшего смущения принял новую судьбу свою, без малейшего даже
отвращения, не возмутился перед ней нравственно, не испугался в ней ничего,
кроме разве необходимости работать и расстаться с кондитерскими и с тремя
Мещанскими. Ему даже показалось, что звание каторжного только еще развязало
ему руки на еще большие подлости и пакости. "Каторжник, так уж каторжник и
есть; коли каторжник, стало быть, уж можно подличать, и не стыдно".
Буквально, это было его мнение. Я вспоминаю об этом гадком существе как об
феномене. Я несколько лет прожил среди убийц, развратников и отъявленных
злодеев, но положительно говорю, никогда еще в жизни я не встречал такого
полного нравственного падения, такого решительного разврата и такой наглой
низости, как в А-ве. У нас был отцеубийца, из дворян; я уже упоминал о нем;
но я убедился по многим чертам и фактам, что даже и тот был несравненно
благороднее и человечнее А-ва. На мои глаза, во все время моей острожной
жизни, А-в стал и был каким-то куском мяса, с зубами и с желудком и с
неутолимой жаждой наигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за
удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он
способен был хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все, лишь
бы спрятаны были концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо
А-ва. Это был пример, до чего могла дойти одна телесная сторона человека,
не сдержанная внутренно никакой нормой, никакой законностью. И как
отвратительно мне было смотреть на его вечную насмешливую улыбку. Это было
чудовище, нравственный Квазимодо. Прибавьте к тому, что он был хитер и
умен, красив собой, несколько даже образован, имел способности. Нет, лучше
пожар, лучше мор, чем такой человек в обществе! Я сказал уже, что в остроге
все так исподлилось, что шпионство и доносы процветали и арестанты
нисколько не сердились за это. Напротив, с А-м все они были очень дружны и
обращались с ним несравненно дружелюбнее, чем с нами. Милости же к нему
нашего пьяного майора придавали ему в их глазах значение и вес. Между
прочим, он уверял майора, что он может снимать портреты (арестантов он
уверял, что был гвардии поручиком), и тот потребовал, чтоб его высылали на
работу к нему на дом, для того, разумеется, чтоб рисовать майорский
портрет. Тут-то он и сошелся с денщиком Федькой, имевшим чрезвычайное
влияние на своего барина, а следственно, на всех и на все в остроге. А-в
шпионил на нас по требованию майора же, а тот, хмельной, когда бил его по
щекам, то его же ругал шпионом и доносчиком. Случалось, и очень часто, что
сейчас же после побоев майор садился на стул и приказывал А-ву продолжать
портрет. Наш майор, кажется, действительно верил, что А-в был замечательный
художник, чуть не Брюллов, о котором и он слышал, но все-таки считал себя
вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть и тот же
художник, но каторжный, и хоть будь ты раз-Брюллов, а я все-таки твой
начальник, а стало быть, что захочу, то с тобою и сделаю. Между прочим, он
заставлял А-ва снимать ему сапоги и выносить из спальни разные вазы, и
все-таки долго не мог отказаться от мысли, что А-в великий художник.
Портрет тянулся бесконечно, почти год. Наконец, майор догадался, что его
надувают, и, убедившись вполне, что портрет не оканчивается, а, напротив, с
каждым днем все более и более становится на него непохожим, рассердился,
исколотил художника и сослал его за наказание в острог, на черную работу.
А-в, видимо, жалел об этом, и тяжело ему было отказаться от праздных дней,
от подачек с майорского стола, от друга Федьки и от всех наслаждений,
которые они вдвоем изобретали себе у майора на кухне. По крайней мере майор
с удалением А-ва перестал преследовать М., арестанта, на которого А-в
беспрерывно ему наговаривал, и вот за что: М. во время прибытия А-ва в
острог был один. Он очень тосковал; не имел ничего общего с прочими
арестантами, глядел на них с ужасом и омерзением, не замечал и проглядел в
них все, что могло бы подействовать на него примирительно, и не сходился с
ними. Те платили ему тою же ненавистью. Вообще положение людей, подобных
М., в остроге ужасно. Причина, по которой А-в попал в острог, была М.
неизвестна. Напротив, А-в, догадавшись, с кем имеет дело, тотчас же уверил
его, что он сослан совершенно за противоположное доносу, почти за то же, за
что сослан был и М. М. страшно обрадовался товарищу, другу. Он ходил за
ним, утешал его в первые дни каторги, предполагая, что он должен был очень
страдать, отдал ему последние свои деньги, кормил его, поделился с ним
необходимейшими вещами. Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, что
тот был благороден, за то, что с таким ужасом смотрел на всякую низость, за
то именно, что был совершенно не похож на него, и все, что М., в прежних
разговорах, передал ему об остроге и о майоре, все это А-в поспешил при
первом случае донести майору. Майор страшно возненавидел за это и угнетал
М., и если б не влияние коменданта, он довел бы его до беды. А-в же не
только не смущался, когда потом М. узнал про его низость, но даже любил
встречаться с ним и с насмешкой смотреть на него. Это, видимо, доставляло
ему наслаждение. Мне несколько раз указывал на это сам М. Эта подлая тварь
потом бежала с одним арестантом и с конвойным, но об этом побеге я скажу
после. Он очень сначала и ко мне подлизывался, думал, что я не слыхал о его
истории. Повторяю, он отравил мне первые дни моей каторги еще большей
тоской. Я ужаснулся той страшной подлости и низости, в которую меня
ввергнули, среди которой я очутился. Я подумал, что здесь и все так же
подло и низко. Но я ошибался: я судил обо всех по А-ву.
В эти три дня я в тоске слонялся по острогу, лежал на своих нарах,
отдал шить надежному арестанту, указанному мне Аким Акимычем, из выданного
мне казенного холста рубашки, разумеется за плату (по скольку-то грошей с
рубашки), завел себе, по настоятельному совету Аким Акимыча, складной
тюфячок (из войлока, обшитого холстом), чрезвычайно тоненький, как блин, и
подушку, набитую шерстью, страшно жесткую с непривычки. Аким Акимыч сильно
хлопотал об устройстве мне всех этих вещей и сам в нем участвовал,
собственноручно сшил мне одеяло из лоскутков старого казенного сукна,
собранного из выносившихся панталон и курток, купленных мною у других
арестантов. Казенные вещи, которым выходил срок, оставлялись в
собственность арестанта; они тотчас же продавались тут же в остроге, и как
