Главная · Поиск книг · Поступления книг · Top 40 · Форумы · Ссылки · Читатели

Настройка текста
Перенос строк


    Прохождения игр    
Roman legionnaire vs Knight Artorias
Ghost-Skeleton in DSR
Expedition SCP-432-4
Expedition SCP-432-3 DATA EXPUNGED

Другие игры...


liveinternet.ru: показано число просмотров за 24 часа, посетителей за 24 часа и за сегодня
Rambler's Top100
Классика - Достоевский Ф. Весь текст 622.09 Kb

Записки из мертвого дома

Предыдущая страница Следующая страница
1 2 3 4 5 6 7  8 9 10 11 12 13 14 ... 54
антрепренером, капиталистом, держит агентов и помощников, рискует гораздо
меньше, а наживается все больше и больше. Рискуют за него помощники.

     В остроге всегда бывает много народу промотавшегося, проигравшегося,
прогулявшего все до копейки, народу без ремесла, жалкого и оборванного, но
одаренного до известной степени смелостью и решимостью. У таких людей
остается, в виде капитала, в целости одна только спина; она может еще
служить к чему-нибудь, и вот этот-то последний капитал промотавшийся гуляка
и решается пустить в оборот, Он идет к антрепренеру и нанимается к нему для
проноски в острог вина; у богатого целовальника таких работников несколько.
Где-нибудь вне острога существует такой человек - из солдат, из мещан,
иногда даже девка, - который на деньги антрепренера и за известную премию,
сравнительно очень немалую, покупает в кабаке вино и скрывает его
где-нибудь в укромном местечке, куда арестанты приходят на работу. Почти
всегда поставщик первоначально испробывает доброту водки и отпитое
бесчеловечно добавляет водой; бери не бери, да арестанту и нельзя быть
слишком разборчивым: и то хорошо, что еще не совсем пропали его деньги и
доставлена водка, хоть какая-нибудь, да все-таки водка. К этому-то
поставщику и являются указанные ему наперед от острожного целовальника
проносители, с бычачьими кишками. Эти кишки сперва промываются, потом
наливаются водой и, таким образом, сохраняются в первоначальной влажности и
растяжимости, чтобы со временем быть удобными к восприятию водки. Налив
кишки водкой, арестант обвязывает их кругом себя, по возможности в самых
скрытых местах своего тела. Разумеется, при этом выказывается вся ловкость,
вся воровская хитрость контрабандиста. Его честь отчасти затронута; ему
надо надуть и конвойных и караульных. Он их надувает: у хорошего вора
конвойный, иногда какой-нибудь рекрутик, всегда прозевает. Разумеется,
конвойный изучается предварительно; к тому же принимается в соображение
время, место работы. Арестант, например печник, полезет на печь: кто
увидит, что он там делает? Не лезть же за ним и конвойному. Подходя к
острогу, он берет в руки монетку - пятнадцать или двадцать копеек серебром,
на всякий случай, и ждет у ворот ефрейтора. Всякого арестанта,
возвращающегося с работы, караульный ефрейтор осматривает кругом и
ощупывает и потом уже отпирает ему двери острога. Проноситель вина
обыкновенно надеется, что посовестятся слишком подробно его ощупывать в
некоторых местах. Но иногда пролаз ефрейтора добирается и до этих мест и
нащупывает вино. Тогда остается одно последнее средство: контрабандист
молча и скрытно от конвойного сует в руки ефрейтора затаенную в руке
монетку. Случается, что вследствие такого маневра он проходит в острог
благополучно и проносит вино. Но иногда маневр не удается, и тогда
приходится рассчитаться своим последним капиталом, то есть спиной.
Докладывают майору, капитал секут, и секут больно, вино отбирается в казну,
и контрабандист принимает все на себя, не выдавая антрепренера, но, заметим
себе, не потому, чтоб гнушался доноса, а единственно потому, что донос для
него невыгоден: его бы все-таки высекли; все утешение было бы в том, что их
бы высекли обоих. Но антрепренер ему уже не нужен, хотя, по обычаю и по
предварительному договору, за высеченную спину контрабандист не получает с
антрепренера ни копейки. Что же касается вообще доносов, то они обыкновенно
процветают. В остроге доносчик не подвергается ни малейшему унижению;
негодование к нему даже немыслимо. Его не чуждаются, с ним водят дружбу,
так что если б вы стали в остроге доказывать всю гадость доноса, то вас бы
совершенно не поняли. Тот арестант из дворян, развратный и подлый, с
которым я прервал все сношения, водил дружбу с майорским денщиком Федькой и
служил у него шпионом, а тот передавал все услышанное им об арестантах
майору. У нас все это знали, и никто никогда даже и не вздумал наказать или
хотя бы укорить негодяя.

     Но я отклонился в сторону. Разумеется, бывает, что вино проносится и
благополучно; тогда антрепренер принимает принесенные кишки, заплатив за
них деньги, и начинает рассчитывать. По расчету оказывается, что товар
стоит уже ему очень дорого; а потому, для больших барышей, он переливает
его еще раз, сызнова разбавляя еще раз водой, чуть не наполовину, и, таким
образом приготовившись, ждет покупателя. В первый же праздник, а иногда в
будни, покупатель является: это арестант, работавший несколько месяцев, как
кордонный вол, и скопивший копейку, чтобы пропить все в заранее
определенный для этого день. Этот день еще задолго до своего появления
снился бедному труженику и во сне, и в счастливых мечтах за работой и
обаянием своим поддерживал его дух на скучном поприще острожной жизни.
Наконец заря светлого дня появляется на востоке; деньги скоплены, не
отобраны, не украдены, и он их несет целовальнику. Тот подает ему сначала
вино, по возможности чистое, то есть всего только два раза разбавленное; но
по мере отпивания из бутылки все отпитое немедленно добавляется водой. За
чашку вина платится впятеро, вшестеро больше, чем в кабаке. Можно
представить себе, сколько нужно выпить таких чашек и сколько заплатить за
них денег, чтоб напиться! Но, по отвычке от питья и от предварительного
воздержания, арестант хмелеет довольно скоро и обыкновенно продолжает пить
до тех пор, пока не пропьет все свои деньги. Тогда идут в ход все обновки:
целовальник в то же время и ростовщик. Сперва поступают к нему
новозаведенные партикулярные вещи, потом доходит и до старого хлама, а
наконец, и до казенных вещей. С пропитием всего, до последней тряпки,
пьяница ложится спать и на другой день, проснувшись с неминуемой трескотней
в голове, тщетно просит у целовальника хоть глоток вина на похмелье.
Грустно переносит он невзгоду, и в тот же день принимается опять за работу,
и опять несколько месяцев работает, не разгибая шеи, мечтая о счастливом
кутежном дне, безвозвратно канувшем в вечность, и мало-помалу начиная
ободряться и поджидать другого такого же дня, который еще далеко, но
который все-таки придет же когда-нибудь в свою очередь.

     Что же касается целовальника, то, наторговав наконец огромную сумму,
несколько десятков рублей, он заготовляет последний раз вино и уже не
разбавляет его водой, потому что назначает его для себя; довольно
торговать: пора и самому попраздновать! Начинается кутеж, питье, еда,
музыка. Средства большие; задобривается даже и ближайшее, низшее, острожное
начальство. Кутеж иногда продолжается по нескольку дней. Разумеется,
заготовленное вино скоро пропивается; тогда гуляка идет к другим
целовальникам, которые уже поджидают его, и пьет до тех пор, пока не
пропивает всего до копейки. Как ни оберегают арестанты гуляющего, но иногда
он попадается на глаза высшему начальству, майору или караульному офицеру.
Его берут в кордегардию, обирают его капиталы, если найдут их на нем, и в
заключение секут. Встряхнувшись, он приходит обратно в острог и чрез
несколько дней снова принимается за ремесло целовальника. Иные из гуляк,
разумеется из богатеньких, мечтают и о прекрасном поле. За большие деньги
они пробираются иногда, тайком, вместо работы, куда-нибудь из крепости на
форштадт, в сопровождении подкупленного конвойного. Там, в каком-нибудь
укромном домике, где-нибудь на самом краю города, задается пир на весь мир
и ухлопываются действительно большие суммы. За деньги и арестантом не
брезгают; конвойный же подбирается как-нибудь заранее, с знанием дела.
Обыкновенно такие конвойные сами - будущие кандидаты в острог. Впрочем, за
деньги все можно сделать, и такие путешествия остаются почти всегда в
тайне. Надо прибавить, что они весьма редко случаются; на это надо много
денег, и любители прекрасного пола прибегают к другим средствам, совершенно
безопасным.

     Еще с первых дней моего острожного житья один молодой арестант,
чрезвычайно хорошенький мальчик, возбудил во мне особенное любопытство.
Звали его Сироткин. Был он довольно загадочное существо во многих
отношениях. Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему было не
более двадцати трех лет от роду. Находился он в особом отделении, то есть в
бессрочном, следственно, считался одним из самых важных военных
преступников. Тихий и кроткий, он говорил мало, редко смеялся. Глаза у него
были голубые, черты правильные, личико чистенькое, нежное, волосы
светло-русые. Даже полуобритая голова мало его безобразила: такой он был
хорошенький мальчик. Ремесла он не имел никакого, но деньги добывал хоть
понемногу, но часто. Был он приметно ленив, ходил неряхой. Разве кто другой
оденет его хорошо, иногда даже в красную рубашку, и Сироткин, видимо, рад
обновке: ходит по казармам, себя показывает. Он не пил, в карты не играл,
почти ни с кем не ссорился. Ходит, бывало, за казармами - руки в карманах,
смирный, задумчивый, О чем он мог думать, трудно было себе и представить.
Окликнешь иногда его, из любопытства, спросишь о чем-нибудь, он тотчас же
ответит и даже как-то почтительно, не по-арестантски, но всегда коротко,
неразговорчиво; глядит же на вас как десятилетний ребенок. Заведутся у него
деньги - он не купит себе чего-нибудь необходимого, не отдаст починить
куртку, не заведет новых сапогов, а купит калачика, пряничка и скушает, -
точно ему семь лет от роду. "Эх ты, Сироткин! - говорят, бывало, ему
арестанты, - сирота ты казанская!" В нерабочее время он обыкновенно
скитается по чужим казармам; все почти заняты своим делом, одному ему
нечего делать. Скажут ему что-нибудь, почти всегда в насмешку (над ним и
его товарищами таки часто посмеивались), - он, не сказав ни слова,
поворотится и идет в другую казарму; а иногда, если уж очень просмеют его,
покраснеет. Часто я думал: за что это смирное, простодушное существо
явилось в острог? Раз я лежал в больнице в арестантской палате. Сироткин
был также болен и лежал подле меня; как-то под вечер мы с ним
разговорились; он невзначай одушевился и, к слову, рассказал мне, как его
отдавали в солдаты, как, провожая его, плакала над ним его мать и как
тяжело ему было в рекрутах. Он прибавил, что никак не мог вытерпеть
рекрутской жизни: потому что там все были такие сердитые, строгие, а
командиры всегда почти были им недовольны...

     - Как же кончилось? - спросил я. - За что ж ты сюда-то попал? Да еще в
особое отделение... Ах ты, Сироткин, Сироткин!

     - Да я-с, Александр Петрович, всего год пробыл в батальоне; а сюда
пришел за то, что Григория Петровича, моего ротного командира, убил.

     - Слышал я это, Сироткин, да не верю. Ну, кого ты мог убить?

     - Так случилось, Александр Петрович. Уж оченно мне тяжело стало.

     - Да как же другие-то рекруты живут? Конечно, тяжело сначала, а потом
привыкают, и, смотришь, выходит славный солдат. Тебя, должно быть, мать
забаловала; пряничками да молочком до восемнадцати лет кормила.

     - Матушка-то меня, правда, очень любила-с. Когда я в некруты пошел,
она после меня слегла да, слышно и не встала... Горько мне уж по конец по
некрутству стало. Командир невзлюбил, за все наказывает, - а и за что-с? Я
всем покоряюсь, живу в акурат; винишка не пью, ничем не заимствуюсь; а уж
это, Александр Петрович, плохое дело, коли чем заимствуется человек. Все
кругом такие жестокосердные, - всплакнуть негде. Бывало, пойдешь куда за
угол, да там и поплачешь. Вот и стою я раз в карауле. Уж ночь; поставили
меня на часы, на абвахте, у сошек. Ветер: осень была, а темень такая, что
хоть глаз раздери. И так тошно, тошно мне стало! Взял я к ноге ружье, штык
отомкнул, положил подле; скинул правый сапог, дуло наставил себе в грудь,
налег на него и большим пальцем ноги спустил курок. Смотрю - осечка! Я
ружье осмотрел, прочистил затравку, пороху нового подсыпал, кремешок пробил
и опять к груди приставил. Что же-с? порох вспыхнул, а выстрела опять нет!
Что ж это, думаю? Взял я, надел сапог, штык примкнул, молчу и расхаживаю.
Тут-то я и положил это дело сделать: хоть куда хошь, только вон из
Предыдущая страница Следующая страница
1 2 3 4 5 6 7  8 9 10 11 12 13 14 ... 54
Ваша оценка:
Комментарий:
  Подпись:
(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
  Сайт:
 
Комментарии (1)

Реклама