сложный труд платилось грошами. Некоторые с успехом промышляли
ростовщичеством. Арестант, замотавшийся и разорившийся, нес последние свои
вещи ростовщику и получал от него несколько медных денег за ужасные
проценты. Если он не выкупал эти вещи в срок, то они безотлагательно и
безжалостно продавались; ростовщичество до того процветало, что принимались
под залог даже казенные смотровые вещи, как-то: казенное белье, сапожный
товар и проч., - вещи, необходимые всякому арестанту во всякий момент. Но
при таких закладах случался и другой оборот дела, не совсем, впрочем,
неожиданный: заложивший и получивший деньги немедленно, без дальних
разговоров, шел к старшему унтер-офицеру, ближайшему начальнику острога,
доносил о закладе смотровых вещей, и они тотчас же отбирались у ростовщика
обратно, даже без доклада высшему начальству. Любопытно, что при этом
иногда даже не было и ссоры: ростовщик молча и угрюмо возвращал что
следовало и даже как будто сам ожидал, что так будет. Может быть, он не мог
не сознаться в себе, что на месте закладчика и он бы так сделал. И потому
если ругался иногда потом, то без всякой злобы, а так только, для очистки
совести.
Вообще все воровали друг у друга ужасно. Почти у каждого был свой
сундук с замком, для хранения казенных вещей. Это позволялось; но сундуки
не спасали. Я думаю, можно представить, какие были там искусные воры. У
меня один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой
натяжки), украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь на
каторге; он в тот же день мне сам сознался в этом, не от раскаяния, но
жалея меня, потому что я ее долго искал. Были целовальники, торговавшие
вином и быстро обогащавшиеся. Об этой продаже я скажу когда-нибудь
особенно; она довольно замечательна. В остроге было много пришедших за
контрабанду, и потому нечего удивляться, каким образом, при таких осмотрах
и конвоях, в острог приносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру
своему, какое-то особенное преступление. Можно ли, например, представить
себе, что деньги, выгода, у иного контрабандиста играют второстепенную
роль, стоят на втором плане? А между тем бывает именно так. Контрабандист
работает по страсти, по призванию. Это отчасти поэт. Он рискует всем, идет
на страшную опасность, хитрит, изобретает, выпутывается; иногда даже
действует по какому-то вдохновению. Это страсть столь же сильная, как и
картежная игра. Я знал в остроге одного арестанта, наружностью размера
колоссального, но до того кроткого, тихого, смиренного, что нельзя было
представить себе, каким образом он очутился в остроге. Он был до того
незлобив и уживчив, что все время своего пребывания в остроге ни с кем не
поссорился. Но он был с западной границы, пришел за контрабанду и,
разумеется, не мог утерпеть и пустился проносить вино. Сколько раз его за
это наказывали, и как он боялся розог! Да и самый пронос вина доставлял ему
самые ничтожные доходы. От вина обогащался только один антрепренер. Чудак
любил искусство для искусства. Он был плаксив как баба и сколько раз,
бывало, после наказания, клялся и зарекался не носить контрабанды. С
мужеством он преодолевал себя иногда по целому месяцу, но наконец все-таки
не выдерживал... Благодаря этим-то личностям вино не оскудевало в остроге.
Наконец, был еще один доход, хотя не обогащавший арестантов, но
постоянный и благодетельный. Это подаяние. Высший класс нашего общества не
имеет понятия, как заботятся о "несчастных" купцы, мещане и весь народ наш.
Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и
калачами, гораздо реже деньгами. Без этих подаяний, во многих местах,
арестантам, особенно подсудимым, которые содержатся гораздо строже решоных,
было бы слишком трудно. Подаяние религиозно делится арестантами поровну.
Если недостанет на всех, то калачи разрезаются поровну, иногда даже на
шесть частей, и каждый заключенный непременно получает себе свой кусок.
Помню, как я в первый раз получил денежное подаяние. Это было скоро по
прибытии моем в острог. Я возвращался с утренней работы один, с конвойным.
Навстречу мне прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как
ангельчик. Я уже видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Ее муж, молодой
солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то
время, когда и я там лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться;
обе ужасно плакали. Увидя меня, девочка закраснелась, пошептала что-то
матери; та тотчас же остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и
дала ее девочке. Та бросилась бежать за мной... "На, "несчастный", возьми
Христа ради копеечку! " - кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки
монетку. Я взял ее копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно
довольная. Эту копеечку я долго берег у себя.
II
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Первый месяц и вообще начало моей острожной жизни живо представляются
теперь моему воображению. Последующие мои острожные годы мелькают в
воспоминании моем гораздо тусклее. Иные как будто совсем стушевались,
слились между собою, оставив по себе одно цельное впечатление: тяжелое,
однообразное, удушающее.
Но все, что я выжил в первые дни моей каторги, представляется мне
теперь как будто вчера случившимся. Да так и должно быть.
Помню ясно, что с первого шагу в этой жизни поразило меня то, что я
как будто и не нашел в ней ничего особенно поражающего, необыкновенного
или, лучше сказать, неожиданного. Все это как будто и прежде мелькало
передо мной в воображении, когда я, идя в Сибирь, старался угадать вперед
мою долю. Но скоро бездна самых странных неожиданностей, самых чудовищных
фактов начала останавливать меня почти на каждом шагу. И уже только
впоследствии, уже довольно долго пожив в остроге, осмыслил я вполне всю
исключительность, всю неожиданность такого существования и все более и
более дивился на него. Признаюсь, что это удивление сопровождало меня во
весь долгий срок моей каторги; я никогда не мог примириться с нею.
Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще было самое
отвратительное; но, несмотря на то, - странное дело! - мне показалось, что
в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой. Арестанты, хоть
и в кандалах, ходили свободно по всему острогу, ругались, пели песни,
работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень не многие), а
по ночам иные заводили картеж. Самая работа, например, показалась мне вовсе
не так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что
тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности
ее, сколько в том, что она - принужденная, обязательная, из-под палки.
Мужик на воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по
ночам, особенно летом; он работает на себя, работает с разумною целью, и
ему несравненно легче, чем каторжному на вынужденной и совершенно для него
бесполезной работе. Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне
раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так
что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его
заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей
бесполезности и бессмыслицы. Если теперешняя каторжная работа и
безынтересна и скучна для каторжного, то сама по себе, как работа, она
разумна: арестант делает кирпич, копает землю, штукатурит, строит; в работе
этой есть смысл и цель. Каторжный работник иногда даже увлекается ею, хочет
сработать ловчее, спорее, лучше. Но если б заставить его, например,
переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый, толочь
песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, - я
думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячу
преступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и муки.
Разумеется, такое наказание обратилось бы в пытку, в мщение и было бы
бессмысленно, потому что не достигало бы никакой разумной цели. Но так как
часть такой пытки, бессмыслицы, унижения и стыда есть непременно и во
всякой вынужденной работе, то и каторжная работа несравненно мучительнее
всякой вольной, именно тем, что вынужденная.
Впрочем, я поступил в острог зимою, в декабре месяце, и еще не имел
понятия о летней работе, впятеро тяжелейшей. Зимою же в нашей крепости
казенных работ вообще было мало. Арестанты ходили на Иртыш ломать старые
казенные барки, работали по мастерским, разгребали у казенных зданий снег,
нанесенный буранами, обжигали и толкли алебастр и проч. и проч. Зимний день
был короток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог
рано, где ему почти бы нечего было делать, если б не случалось кой-какой
своей работы. Но собственной работой занималась, может быть, только треть
арестантов, остальные же били баклуши, слонялись без нужды по всем казармам
острога, ругались, заводили меж собой интриги, истории, напивались, если
навертывались хоть какие-нибудь деньги; по ночам проигрывали в карты
последнюю рубашку, и все это от тоски, от праздности, от нечего делать.
Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы,
в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все
другие. Это: вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно,
есть и в других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому
хотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал
эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно.
Также и пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли,
что такой нет в арестантских ротах европейской России. Об этом я не берусь
судить: я там не был. К тому же многие имели возможность иметь собственную
пищу. Говядина стоила у нас грош за фунт, летом три копейки. Но собственную
пищу заводили только те, у которых водились постоянные деньги; большинство
же каторги ело казенную. Впрочем, арестанты, хвалясь своею пищею, говорили
только про один хлеб и благословляли именно то, что хлеб у нас общий, а не
выдается с весу. Последнее их ужасало: при выдаче с весу треть людей была
бы голодная; в артели же всем доставало. Хлеб наш был как-то особенно
вкусен и этим славился во всем городе. Приписывали это удачному устройству
острожных печей. Щи же были очень неказисты. Они варились в общем котле,
слегка заправлялись крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие.
Меня ужаснуло в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали
на это никакого внимания.
Первые три дня я не ходил на работу, так поступали и со всяким
новоприбывшим: давалось отдохнуть с дороги. Но на другой же день мне
пришлось выйти из острога, чтоб перековаться. Кандалы мои были неформенные,
кольчатые, "мелкозвон", как называли их арестанты. Они носились наружу.
Форменные же острожные кандалы, приспособленные к работе, состояли не из
колец, а из четырех железных прутьев, почти в палец толщиною, соединенных
между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К
серединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся
к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку.
Помню первое мое утро в казарме. В кордегардии у острожных ворот
барабан пробил зорю, и минут через десять караульный унтер-офицер начал
отпирать казармы. Стали просыпаться. При тусклом свете, от шестериковой
сальной свечи, подымались арестанты, дрожа от холода, с своих нар. Большая
часть была молчалива и угрюма со сна. Они зевали, потягивались и морщили
свои клейменые лбы. Иные крестились, другие уже начинали вздорить. Духота
была страшная. Свежий зимний воздух ворвался в дверь, как только ее
отворили, и клубами пара понесся по казарме. У ведер с водой столпились
арестанты; они по очереди брали ковш, набирали в рот воды и умывали себе
руки и лицо изо рта. Вода заготовлялась с вечера парашником. Во всякой
казарме по положению был один арестант, выбранный артелью, для прислуги в
