Главная · Поиск книг · Поступления книг · Top 40 · Форумы · Ссылки · Читатели

Настройка текста
Перенос строк


    Прохождения игр    
Roman legionnaire vs Knight Artorias
Ghost-Skeleton in DSR
Expedition SCP-432-4
Expedition SCP-432-3 DATA EXPUNGED

Другие игры...


liveinternet.ru: показано число просмотров за 24 часа, посетителей за 24 часа и за сегодня
Rambler's Top100
Классика - Достоевский Ф. Весь текст 622.09 Kb

Записки из мертвого дома

Предыдущая страница Следующая страница
1  2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 ... 54
свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь - как нигде,
и люди особенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать.

     Как входите в ограду - видите внутри ее несколько зданий. По обеим
сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных сруба.
Это казармы. Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам. Потом, в
глубине ограды, еще такой же сруб: это кухня, разделенная на две артели;
далее еще строение, где под одной крышей помещаются погреба, амбары, сараи.
Средина двора пустая и составляет ровную, довольно большую площадку. Здесь
строятся арестанты, происходит поверка и перекличка утром, в полдень и
вечером, иногда же и еще по нескольку раз в день, - судя по мнительности
караульных и их уменью скоро считать. Кругом, между строениями и забором,
остается, еще довольно большое пространство. Здесь, по задам строений, иные
из заключенных, понелюдимее и помрачнее характером, любят ходить в
нерабочее время, закрытые от всех глаз, и думать свою думушку. Встречаясь с
ними во время этих прогулок, я любил всматриваться в их угрюмые, клейменые
лица и угадывать, о чем они думают. Был один ссыльный, у которого любимым
занятием в свободное время, было считать пали. Их было тысячи полторы, и у
него они были все на счету и на примете. Каждая паля означала у него день;
каждый день он отсчитывал по одной пале и таким образом по оставшемуся
числу несосчитанных паль мог наглядно видеть, сколько дней еще остается ему
пробыть в остроге до срока работы. Он был искренно рад, когда доканчивал
какую-нибудь сторону шестиугольника. Много лет приходилось еще ему
дожидаться; но в остроге было время научиться терпению. Я видел раз, как
прощался с товарищами один арестант, пробывший в каторге двадцать лет и
наконец выходивший на волю. Были люди, помнившие, как он вошел в острог
первый раз, молодой, беззаботный, не думавший ни о своем преступлении, ни о
своем наказании. Он выходил седым стариком, с лицом угрюмым и грустным.
Молча обошел он все наши шесть казарм. Входя в каждую казарму, он молился
на образа и потом низко, в пояс, откланивался товарищам, прося не поминать
его лихом. Помню я тоже, как однажды одного арестанта, прежде зажиточного
сибирского мужика, раз под вечер позвали к воротам. Полгода перед этим
получил он известие, что бывшая его жена вышла замуж, и крепко запечалился.
Теперь она сама подъехала к острогу, вызвала его и подала ему подаяние. Они
поговорили минуты две, оба всплакнули и простились навеки. Я видел его
лицо, когда он возвращался в казарму... Да, в этом месте можно было
научиться терпению.

     Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы, где и запирали на всю
ночь. Мне всегда было тяжело возвращаться со двора в нашу казарму. Это была
длинная, низкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с
тяжелым, удушающим запахом. Не понимаю теперь, как я выжил в ней десять
лет. На нарах у меня было три доски: это было все мое место. На этих же
нарах размещалось в одной нашей комнате человек тридцать народу. Зимой
запирали рано; часа четыре надо было ждать, пока все засыпали. А до того -
шум, гам, хохот, ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы,
клейменые лица, лоскутные платья, все - обруганное, ошельмованное... да,
живуч человек! Человек есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это
самое лучшее его определение.

     Помещалось нас в остроге всего человек двести пятьдесят - цифра почти
постоянная. Одни приходили, другие кончали сроки и уходили, третьи умирали.
И какого народу тут не было! Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России
имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных
даже из кавказских горцев. Все это разделялось по степени преступлений, а
следовательно, по числу лет, определенных за преступление. Надо полагать,
что не было такого преступления, которое бы не имело здесь своего
представителя. Главное основание всего острожного населения составляли
ссыльнокаторжные разряда гражданского (сильнокаторжные, как наивно
произносили сами арестанты). Это были преступники, совершенно лишенные
всяких прав состояния, отрезанные ломти от общества, с проклейменным лицом
для вечного свидетельства об их отвержении. Они присылались в работу на
сроки от восьми до двенадцати лет и потом рассылались куда-нибудь по
сибирским волостям в поселенцы. Были преступники и военного разряда, не
лишенные прав состояния, как вообще в русских военных арестантских ротах.
Присылались они на короткие сроки; по окончании же их поворачивались туда
же, откуда пришли, в солдаты, в сибирские линейные батальоны. Многие из них
почти тотчас же возвращались обратно в острог за вторичные важные
преступления, но уже не на короткие сроки, а на двадцать лет. Этот разряд
назывался "всегдашним". Но "всегдашние" все еще не совершенно лишались всех
прав состояния. Наконец, был еще один особый разряд самых страшных
преступников, преимущественно военных, довольно многочисленный. Назывался
он "особым отделением". Со всей Руси присылались сюда преступники. Они сами
считали себя вечными и срока работ своих не знали. По закону им должно было
удвоять и утроять рабочие уроки. Содержались они при остроге впредь до
открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ. "Вам на срок, а нам вдоль
по каторге", - говорили они другим заключенным. Я слышал, что разряд этот
уничтожен. Кроме того, уничтожен при нашей крепости и гражданский порядок,
а заведена одна общая военно-арестантская рота. Разумеется, с этим вместе
переменилось и начальство. Я описываю, стало быть, старину, дела давно
минувшие и прошедшие...

     Давно уж это было; все это снится мне теперь, как во сне. Помню, как я
вошел в острог. Это было вечером, в декабре месяце. Уже смеркалось; народ
возвращался с работы; готовились к поверке. Усатый унтер-офицер отворил мне
наконец двери в этот странный дом, в котором я должен был пробыть столько
лет, вынести столько таких ощущений, о которых, не испытав их на самом
деле, я бы не мог иметь даже приблизительного понятия. Например, я бы
никогда не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я
во все десять лет моей каторги ни разу, ни одной минуты не буду один? На
работе всегда под конвоем, дома с двумястами товарищей и ни разу, ни разу -
один! Впрочем, к этому ли еще мне надо было привыкать!

     Были здесь убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы
разбойников. Были просто мазурики и бродяги-промышленники по находным
деньгам или по столевской части. Были и такие, про которых трудно решить:
за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя
повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля. Вообще о былом
своем они говорили мало, не любили рассказывать и, видимо, старались не
думать о прошедшем. Я знал из них даже убийц до того веселых, до того
никогда не задумывающихся, что можно было биться об заклад, что никогда
совесть не сказала им никакого упрека. Но были и мрачные дни, почти всегда
молчаливые. Вообще жизнь свою редко кто рассказывал, да и любопытство было
не в моде, как-то не в обычае, не принято. Так разве, изредка, разговорится
кто-нибудь от безделья, а другой хладнокровно и мрачно слушает. Никто здесь
никого не мог удивить. "Мы - народ грамотный! " - говорили они часто, с
каким-то странным самодовольствием. Помню, как однажды один разбойник,
хмельной (в каторге иногда можно было напиться), начал рассказывать, как он
зарезал пятилетнего мальчика, как он обманул его сначала игрушкой, завел
куда-то в пустой сарай да там и зарезал. Вся казарма, доселе смеявшаяся его
шуткам, закричала как один человек, и разбойник принужден был замолчать; не
от негодования закричала казарма, а так, потому что не надо было про это
говорить, потому что говорить про это не принято. Замечу, кстати, что этот
народ был действительно грамотный и даже не в переносном, а в буквальном
смысле. Наверно, более половины из них умело читать и писать. В каком
другом месте, где русский народ собирается в больших местах, отделите вы от
него кучу в двести пятьдесят человек, из которых половина была бы
грамотных? Слышал я потом, кто-то стал выводить из подобных же данных, что
грамотность губит народ. Это ошибка: тут совсем другие причины; хотя и
нельзя не согласиться, что грамотность развивает в народе самонадеянность.
Но ведь это вовсе не недостаток. Различались все разряды по платью: у одних
половина куртки была темно-бурая, а другая серая, равно и на панталонах -
одна нога серая, а другая темно-бурая. Один раз, на работе,
девчонка-калашница, подошедшая к арестантам, долго всматривалась в меня и
потом вдруг захохотала. "Фу, как не славно! - закричала она, - и серого
сукна недостало, и черного сукна недостало! " Были и такие, у которых вся
куртка была одного серого сукна, но только рукава были темно-бурые. Голова
тоже брилась по-разному: у одних половина головы была выбрита вдоль черепа,
у других поперек.

     С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во
всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные
личности, царившие над другими невольно, и те старались попасть в общий тон
всего острога. Вообще же скажу, что весь этот народ, - за некоторыми
немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это
всеобщим презрением, - был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный,
хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист. Способность ничему не
удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том: как
наружно держать себя. Но нередко самый заносчивый вид с быстротою молнии
сменялся на самый малодушный. Было несколько истинно сильных людей; те были
просты и не кривлялись. Но странное дело: из этих настоящих сильных людей
было несколько тщеславных до последней крайности, почти до болезни. Вообще
тщеславие, наружность были на первом плане. Большинство было развращено и
страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад, тьма
кромешная. Но против внутренних уставов и принятых обычаев острога никто не
смел восставать; все подчинялись. Бывали характеры резко выдающиеся,
трудно, с усилием подчинявшиеся, но все-таки подчинявшиеся. Приходили в
острог такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили из мерки на
воле, так что уж и преступления свои делали под конец как будто не сами
собой, как будто сами не зная зачем, как будто в бреду, в чаду; часто из
тщеславия, возбужденного в высочайшей степени. Но у нас их тотчас
осаживали, несмотря на то что иные, до прибытия в острог, бывали ужасом
целых селений и городов. Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что он
не туда попал, что здесь дивить уже некого, и приметно смирялся и попадал в
общий тон. Этот общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного
собственного достоинства, которым был проникнут чуть не каждый обитатель
острога. Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составляло
какой-нибудь чин, да еще и почетный. Ни признаков стыда и раскаяния!
Впрочем, было и какое-то наружное смирение, так сказать официальное,
какое-то спокойное резонерство: "Мы погибший народ, - говорили они, - не
умел на воле жить, теперь ломай зеленую улицу, поверяй ряды". - "Не
слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры". - "Не хотел
шить золотом, теперь бей камни молотом". Все это говорилось часто, и в виде
нравоучения и в виде обыкновенных поговорок и присловий, но никогда
серьезно. Все это были только слова. Вряд ли хоть один из них сознавался
внутренно в своей беззаконности. Попробуй кто не из каторжных упрекнуть
арестанта его преступлением, выбранить его (хотя, впрочем, не в русском
духе попрекать преступника) - ругательствам не будет конца. А какие были
они все мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно.
Ругательство возведено было у них в науку; старались взять не столько
обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей - а это утонченнее,
Предыдущая страница Следующая страница
1  2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 ... 54
Ваша оценка:
Комментарий:
  Подпись:
(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
  Сайт:
 
Комментарии (1)

Реклама