видом и с нахальной пересмешкой. "Все это моя среда, мой теперешний мир, -
думал я, - с которым, хочу не хочу, а должен жить..." Я пробовал было
расспрашивать и разузнавать об них у Аким Акимыча, с которым очень любил
пить чай, чтоб не быть одному. Мимоходом сказать, чай, в это первое время,
был почти единственною моею пищею. От чаю Аким Акимыч не отказывался и сам
наставлял наш смешной, самодельный, маленький самовар из жести, который дал
мне на поддержание М. Аким Акимыч выпивал обыкновенно один стакан (у него
были и стаканы), выпивал молча и чинно, возвращая мне его, благодарил и
тотчас же принимался отделывать мое одеяло. Но того, что мне надо было
узнать, - сообщить не мог и даже не понимал, к чему я так особенно
интересуюсь характерами окружающих нас и ближайших к нам каторжных, и
слушал меня даже с какой-то хитренькой улыбочкой, очень мне памятной. "Нет,
видно, надо самому испытывать, а не расспрашивать", - подумал я.
На четвертый день, так же как и в тот раз, когда я ходил
перековываться, выстроились рано поутру арестанты, в два ряда, на площадке
перед кордегардией, у острожных ворот. Впереди, лицом к ним, и сзади -
вытянулись солдаты, с заряженными ружьями и с примкнутыми штыками. Солдат
имеет право стрелять в арестанта, если тот вздумает бежать от него; но в то
же время и отвечает за свой выстрел, если сделал его не в случае самой
крайней необходимости; то же самое и в случае открытого бунта каторжников.
Но кто же бы вздумал бежать явно? Явился инженерный офицер, кондуктор, а
также инженерные унтер-офицеры и солдаты, приставы над производившимися
работами. Сделали перекличку; часть арестантов, ходившая в швальни,
отправлявшаяся прежде всех; до них инженерное начальство и не касалось; они
работали собственно на острог и обшивали его. Затем отправились в
мастерские, а затем и на обыкновенные черные работы. В числе человек
двадцати других арестантов отправился и я. За крепостью, на замерзшей реке,
были две казенные барки, которые за негодностью нужно было разобрать, чтоб
по крайней мере старый лес не пропал даром. Впрочем, весь этот старый
материал, кажется, очень мало стоил, почти ничего. Дрова в городе
продавались по цене ничтожной, и кругом лесу было множество. Посылались
почти только для того, чтоб арестантам не сидеть сложа руки, что и сами-то
арестанты хорошо понимали. За такую работу они всегда принимались вяло и
апатически, и почти совсем другое бывало, когда работа сама по себе была
дельная, ценная и особенно когда можно было выпросить себе на урок. Тут они
словно чем-то одушевлялись и хоть им вовсе не было никакой от этого выгоды,
но, я сам видел, выбивались из сил, чтоб ее поскорей и получше докончить;
даже самолюбие их тут как-то заинтересовывалось. А в настоящей работе,
делавшейся более для проформы, чем для надобности, трудно было выпросить
себе урок, а надо было работать вплоть до барабана, бившего призыв домой в
одиннадцать часов утра. День был теплый и туманный; снег чуть не таял. Вся
наша кучка отправилась за крепость на берег, слегка побрякивая цепями,
которые хотя и были скрыты под одеждою, но все-таки издавали тонкий и
резкий металлический звук с каждым шагом. Два-три человека отделились за
необходимым инструментом в цейхауз. Я шел вместе со всеми и даже как будто
оживился: мне хотелось поскорее увидеть и узнать, что за работа? Какая это
каторжная работа? И как я сам буду в первый раз в жизни работать?
Помню все до малейшей подробности. На дороге встретился нам какой-то
мещанин с бородкой, остановился и засунул руку в карман. Из нашей кучки
немедленно отделился арестант, снял шапку, принял подаяние - пять копеек -
и проворно воротился к своим. Мещанин перекрестился и пошел своею дорогою.
Эти пять копеек в то же утро проели на калачах, разделив их на всю нашу
партию поровну.
Из всей этой кучки арестантов одни были, по обыкновению, угрюмы и
неразговорчивы, другие равнодушны и вялы, третьи лениво болтали промеж
собой. Один был ужасно чему-то рад и весел, пел и чуть не танцевал дорогой,
прибрякивая с каждым прыжком кандалами. Это был тот самый невысокий и
плотный арестант, который в первое утро мое в остроге поссорился с другим у
воды, во время умывания, за то, что другой осмелился безрассудно утверждать
про себя, что он птица каган. Звали этого развеселившегося парня Скуратов.
Наконец, он запел какую-то лихую песню, из которой я помню припев:
Без меня меня женили -
Я на мельнице был.
Недоставало только балалайки.
Его необыкновенно веселое расположение духа, разумеется, тотчас же
возбудило в некоторых из нашей партии негодование, даже принято было чуть
не за обиду.
- Завыл! - с укоризною проговорил один арестант, до которого, впрочем,
вовсе не касалось дело.
- Одна была песня у волка, и ту перенял, туляк! - заметил другой, из
мрачных, хохлацким выговором.
- Я-то, положим, туляк, - немедленно возразил Скуратов, - а вы в вашей
Полтаве галушкой подавились.
- Ври! Сам-то что едал! Лаптем щи хлебал.
- А теперь словно черт ядрами кормит, - прибавил третий.
- Я и вправду, братцы, изнеженный человек, - отвечал с легким вздохом
Скуратов, как будто раскаиваясь в своей изнеженности и обращаясь ко всем
вообще и ни к кому в особенности, - с самого сызмалетства на черносливе да
на пампрусских булках испытан (то есть воспитан. Скуратов нарочно коверкал
слова), родимые же братцы мои и теперь еще в Москве свою лавку имеют, в
прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.
- А ты чем торговал?
- А по разным качествам и мы происходили. Вот тогда-то, братцы, и
получил я первые двести...
- Неужто рублей! - подхватил один любопытный, даже вздрогнув, услышав
про такие деньги.
- Нет, милый человек, не рублей, а палок. Лука, а Лука!
- Кому Лука, а тебе Лука Кузьмич, - нехотя отозвался маленький и
тоненький арестантик с востреньким носиком.
- Ну Лука Кузьмич, черт с тобой, так уж и быть.
- Кому Лука Кузьмич, а тебе дядюшка.
- Ну, да черт с тобой и с дядюшкой, не стоит и говорить! А хорошее
было слово хотел сказать. Ну, так вот, братцы, как это случилось, что
недолго я нажил в Москве; дали мне там напоследок пятнадцать кнутиков да и
отправили вон. Вот я...
- Да за что отправили-то?.. - перебил один, прилежно следивший за
рассказом.
- А не ходи в карантин, не пей шпунтов, не играй на белендрясе; так
что я не успел, братцы, настоящим образом в Москве разбогатеть. А оченно,
оченно, оченно того хотел, чтоб богатым быть. И уж так мне этого хотелось,
что и не знаю, как и сказать.
Многие рассмеялись. Скуратов был, очевидно, из добровольных
весельчаков, или, лучше, шутов, которые как будто ставили себе в
обязанность развеселять своих угрюмых товарищей и, разумеется, ровно
ничего, кроме брани, за это не получали. Он принадлежал к особенному и
замечательному типу, о котором мне, может быть, еще придется поговорить.
- Да тебя и теперь вместо соболя бить можно, - заметил Лука Кузьмич. -
Ишь, одной одежи рублей на сто будет.
На Скуратове был самый ветхий, самый заношенный тулупишка, на котором
со всех сторон торчали заплаты. Он довольно равнодушно, но внимательно
осмотрел его сверху донизу.
- Голова зато дорого стоит, братцы, голова! - отвечал он. - Как и с
Москвой прощался, тем и утешен был, что голова со мной вместе пойдет.
Прощай, Москва, спасибо за баню, за вольный дух, славно исполосовали! А на
тулуп нечего тебе, милый человек, смотреть...
- Небось на твою голову смотреть?
- Да и голова-то у него не своя, а подаянная, - опять ввязался Лука. -
Ее ему в Тюмени Христа ради подали, как с партией проходил.
- Что ж ты, Скуратов, небось мастерство имел?
- Како мастерство! Поводырь был, гаргосов водил, у них голыши таскал,
- заметил один из нахмуренных, - вот и все его мастерство.
- Я действительно пробовал было сапоги тачать, - отвечал Скуратов,
совершенно не заметив колкого замечания. - Всего одну пару и стачал.
- Что ж, покупали?
- Да, нарвался такой, что, видно, бога не боялся, отца-мать не
почитал; наказал его господь, - купил.
Все вокруг Скуратова так и покатились со смеху.
- Да потом еще раз работал, уж здесь, - продолжал с чрезвычайным
хладнокровием Скуратов, - Степану Федорычу Поморцеву, поручику, головки
приставлял.
- Что ж он, доволен был?
- Нет, братцы, недоволен. На тысячу лет обругал да еще коленком
напинал мне сзади. Оченно уж рассердился. Эх, солгала моя жизнь, солгала
каторжная!
Погодя того немножко,
Ак-кулинин муж на двор... -
неожиданно залился он снова и пустился притопывать, вприпрыжку ногами.
- Ишь, безобразный человек! - проворчал шедший подле меня хохол, с
злобным презрением скосив на него глаза.
- Бесполезный человек! - заметил другой окончательным и серьезным
тоном.
Я решительно не понимал, за что на Скуратова сердятся, да и вообще -
почему все веселые, как уже успел я заметить в эти первые дни, как будто
находились в некотором презрении? Гнев хохла и других я относил к
личностям. Но это были не личности, а гнев за то, что в Скуратове не было
выдержки, не было строгого напускного вида собственного достоинства,
которым заражена была вся каторга до педантства, - одним словом, за то, что
он был, по их же выражению, "бесполезный" человек. Однако на веселых не на
всех сердились и не всех так третировали, как Скуратова и других ему
подобных. Кто как с собой позволял обходиться: человек добродушный и без
затей тотчас же подвергался унижению. Это меня даже поразило. Но были и из
веселых, которые умели и любили огрызнуться и спуску никому не давали: тех
принуждены были уважать. Тут же, в этой же кучке людей, был один из таких
зубастых, а в сущности развеселый и премилейший человек, но которого с этой
стороны я узнал уже после, видный и рослый парень, с большой бородавкой на
щеке и с прекомическим выражением лица, впрочем довольно красивого и
сметливого. Называли его пионером, потому что когда-то он служил в
пионерах; теперь же находился в особом отделении. Про него мне еще придется
говорить.
Впрочем, и не все "серьезные" были так экспансивны, как негодующий на
веселость хохол. В каторге было несколько человек, метивших на первенство,
на знание всякого дела, на находчивость, на характер, на ум. Многие из
таких действительно были люди умные, с характером и действительно достигали
того, на что метили, то есть первенства и значительного нравственного
влияния на своих товарищей. Между собою эти умники были часто большие враги
- и каждый из них имел много ненавистников. На прочих арестантов они
смотрели с достоинством и даже с снисходительностью, ссор ненужных не
затевали, у начальства были на хорошем счету, на работах являлись как будто
распорядителями, и ни один из них не стал бы придираться, например, за
песни; до таких мелочей они не унижались. Со мной все такие были
замечательно вежливы, во все продолжение каторги, но не очень разговорчивы;
тоже как будто из достоинства. Об них тоже придется поговорить подробнее.
Пришли на берег. Внизу, на реке, стояла замерзшая в воде старая барка,
которую надо было ломать. На той стороне реки синела степь; вид был угрюмый
и пустынный. Я ждал, что так все и бросятся за работу, но об этом и не
думали. Иные расселись на валявшихся по берегу бревнах; почти все вытащили
из сапог кисеты с туземным табаком, продававшимся на базаре в листах по три
копейки за фунт, и коротенькие талиновые чубучки с маленькими деревянными
трубочками-самодельщиной. Трубки закурились; конвойные солдаты обтянули нас
цепью и с скучнейшим видом принялись нас стеречь.
- И кто догадался ломать эту барку? - промолвил один как бы про себя,
ни к кому, впрочем, не обращаясь. - Щепок, что ль захотелось?
