и потом вдруг эти торжественные переходы к счастью и блаженству? Исай Фомич
ужасно любил эти расспросы от меня. Он немедленно объяснил мне, что плач и
рыдания означают мысль о потере Иерусалима и что закон предписывает при
этой мысли как можно сильнее рыдать и бить себя в грудь. Но что в минуту
самых сильных рыданий он, Исай Фомич, должен вдруг, как бы невзначай,
вспомнить (это вдруг тоже предписано законом), что есть пророчество о
возвращении евреев в Иерусалим. Тут он должен немедленно разразиться
радостью, песнями, хохотом и проговаривать молитвы так, чтобы самым голосом
выразить как можно более счастья, а лицом как можно больше торжественности
и благородства. Этот переход вдруг и непременная обязанность этого перехода
чрезвычайно нравились Исаю Фомичу: он видел в этом какой-то особенный,
прехитрый кунштик и с хвастливым видом передавал мне это замысловатое
правило закона. Раз, во время самого разгара молитвы, в комнату вошел
плац-майор в сопровождении караульного офицера и конвойных. Все арестанты
вытянулись в струнку у своих нар, один только Исай Фомич еще более начал
кричать и кривляться. Он знал, что молитва дозволена, прерывать ее нельзя
было, и, крича перед майором, не рисковал, разумеется, ничем. Но ему
чрезвычайно приятно было поломаться перед майором и порисоваться перед
нами. Майор подошел к нему на один шаг расстояния: Исай Фомич оборотился
задом к своему столику и прямо в лицо майору начал читать нараспев свое
торжественное пророчество, размахивая руками. Так как ему предписывалось и
в эту минуту выражать в своем лице чрезвычайно много счастья и
благородства, то он и сделал это немедленно, как-то особенно сощурив глаза,
смеясь и кивая на майора головой. Майор удивился; но наконец фыркнул от
смеха, назвал его тут же в глаза дураком и пошел прочь, а Исай Фомич еще
более усилил свои крики. Через час, когда уж он ужинал, я спросил его: а
что если б плац-майор, по глупости своей, на вас рассердился?
- Какой плац-майор?
- Как какой? Да разве вы не видали?
- Нет.
- Да ведь он стоял на один аршин перед вами, прямо перед вашим лицом.
Но Исай Фомич серьезнейшим образом начал уверять меня, что он не видал
решительно никакого майора, что в это время, при этих молитвах, он впадает
в какой-то экстаз, так что ничего уж не видит и не слышит, что кругом его
происходит.
Как теперь вижу Исая Фомича, когда он в субботу слоняется, бывало, без
дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего не делать, как это
предписано в субботу по закону. Какие невозможные анекдоты рассказывал он
мне каждый раз, когда приходил из своей молельни; какие ни на что не
похожие известия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их
от своих жидков, а те из первых рук.
Но я слишком уж много разговорился об Исае Фомиче.
Во всем городе были только две публичные бани. Первая, которую
содержал один еврей, была номерная, с платою по пятидесяти копеек за номер
и устроенная для лиц высокого полета. Другая же баня была по преимуществу
простонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то баню и повели наш
острог. Было морозно и солнечно; арестанты радовались уже тому, что выйдут
из крепости и посмотрят на город. Шутки, смех не умолкали дорогою. Целый
взвод солдат провожал нас с заряженными ружьями, на диво всему городу. В
бане тотчас же разделили нас на две смены: вторая дожидалась в холодном
предбаннике, покамест первая смена мылась, что необходимо было сделать за
теснотою бани. Но, несмотря на то, баня была до того тесна, что трудно было
представить, как и половина-то наших могла в ней уместиться. Но Петров не
отставал от меня; он сам без моего приглашения подскочил помогать мне и
даже предложил меня вымыть. Вместе с Петровым вызвался прислуживать мне и
Баклушин, арестант из особого отделения, которого звали у нас пионером и о
котором как-то я поминал как о веселейшем и милейшем из арестантов, каким
он и был в самом деле. Мы с ним уже слегка познакомились. Петров помог мне
даже раздеваться, потому что по непривычке я раздевался долго, а в
предбаннике было холодно, чуть ли не так же, как на дворе. Кстати:
арестанту очень трудно раздеваться, если он еще не совсем научился.
Во-первых, нужно уметь скоро расшнуровывать подкандальники. Эти
подкандальники делаются из кожи, вершка в четыре длиною, и надеваются на
белье, прямо под железное кольцо, охватывающее ногу. Пара подкандальников
стоит не менее шести гривен серебром, а между тем каждый арестант заводит
их себе на свой счет, разумеется, потому что без подкандальников невозможно
ходить. Кандальное кольцо не плотно охватывает ногу, и между кольцом и
ногой может пройти палец; таким образом, железо бьет по ноге, трет ее, и в
один день арестант без подкандальников успел бы натереть себе раны. Но
снять подкандальники еще не трудно. Труднее научиться ловко снимать из-под
кандалов белье. Это целый фокус. Сняв нижнее белье, положим, хоть с левой
ноги, нужно пропустить его сначала между ногой и кандальным кольцом; потом,
освободив ногу, продеть это белье назад сквозь то же кольцо; потом все, уже
снятое с левой ноги, продернуть сквозь кольцо на правой ноге; а затем все
продетое сквозь первое кольцо опять к себе обратно. Такая же история и с
надеванием нового белья. Новичку даже трудно и догадаться, как это
делается; первый выучил нас всему этому арестант Коренев, в Тобольске,
бывший атаман разбойников, просидевший пять лет на цепи. Но арестанты
привыкли и обходятся без малейшего затруднения. Я дал Петрову несколько
копеек, чтоб запастись мылом и мочалкой; арестантам выдавалось, правда, и
казенное мыло, на каждого по кусочку, величиною с двукопеечник, а толщиною
с ломтик сыра, подаваемого по вечерам на закуску у "среднего рода" людей.
Мыло продавалось тут же, в предбаннике, вместе с сбитнем, калачами и
горячей водой. На каждого арестанта отпускалось, по условию с хозяином
бани, только по шайке горячей воды; кто же хотел обмыться почище, тот за
грош мог получить и другую шайку, которая и передавалась в самую баню через
особо устроенное для того окошко из предбанника. Раздев, Петров повел меня
даже под руку, заметив, что мне очень трудно ступать в кандалах. "Вы их
кверху потяните, на икры, - приговаривал он, поддерживая меня, точно
дядька, - а вот тут осторожнее, тут порог". Мне даже несколько совестно
было; хотелось уверить Петрова, что я и один умею пройти; но он этому бы не
поверил. Он обращался со мной решительно как с ребенком, несовершеннолетним
и неумелым, которому всякий обязан помочь. Петров был отнюдь не слуга,
прежде всего не слуга; разобидь я его, он бы знал, как со мной поступить.
Деньги за услуги я ему вовсе не обещал, да он и сам не просил. Что ж
побуждало его так ходить за мной?
Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад.
Представьте себе комнату шагов в двенадцать длиною и такой же ширины, в
которую набилось, может быть, до ста человек разом, и уж по крайней мере,
наверно, восемьдесят, потому что арестанты разделены были всего на две
смены, а всех нас пришло в баню до двухсот человек. Пар, застилающий глаза,
копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу. Я
испугался и хотел вернуться назад, но Петров тотчас же ободрил меня.
Кое-как, с величайшими затруднениями, протеснились мы до лавок через головы
рассевшихся на полу людей, прося их нагнуться, чтоб нам можно было пройти.
Но места на лавках все были заняты. Петров объявил мне, что надо купить
место, и тотчас же вступил в торг с арестантом, поместившимся у окошка. За
копейку тот уступил свое место, немедленно получил от Петрова деньги,
которые тот нес, зажав в кулаке, предусмотрительно взяв их с собою в баню,
и тотчас же юркнул под лавку прямо под мое место, где было темно, грязно и
где липкая сырость наросла везде чуть не на полпальца. Но места и под
лавками были все заняты; там тоже копошился народ. На всем полу не было
местечка в ладонь, где бы не сидели скрючившись арестанты, плескаясь из
своих шаек. Другие стояли между них торчком и, держа в руках свои шайки,
мылись стоя; грязная вода стекала с них прямо на бритые головы сидевших
внизу. На полке и на всех уступах, ведущих к нему, сидели, съежившись и
скрючившись, мывшиеся. Но мылись мало. Простолюдины мало моются горячей
водой и мылом; они только страшно парятся и потом обливаются холодной водой
- вот и вся баня. Веников пятьдесят на полке подымалось и опускалось разом;
все хлестались до опьянения. Пару поддавали поминутно. Это был уж не жар;
это было пекло. Все это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся
по полу... Иные, желая пройти, запутывались в чужих цепях и сами задевали
по головам сидевших ниже, падали, ругались и увлекали за собой задетых.
Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком-то опьянелом, в каком-то
возбужденном состоянии духа; раздавались визги и крики. У окошка в
предбаннике, откуда подавали воду, шла ругань, теснота, целая свалка.
Полученная горячая вода расплескивалась на головы сидевших на полу, прежде
чем ее доносили до места. Нет-нет, а в окно или в притворенную дверь
выглянет усатое лицо солдата, с ружьем в руке, высматривающего, нет ли
беспорядков. Обритые головы и распаренные докрасна тела арестантов казались
еще уродливее. На распаренной спине обыкновенно ярко выступают рубцы от
полученных когда-то ударов плетей и палок, так что теперь все эти спины
казались вновь израненными. Страшные рубцы! У меня мороз прошел по коже,
смотря на них. Поддадут - и пар застелет густым, горячим облаком всю баню;
все загогочет, закричит. Из облака пара замелькают избитые спины, бритые
головы, скрюченные руки, ноги; а в довершение Исай Фомич гогочет во все
горло на самом высоком полке. Он парится до беспамятства, но, кажется,
никакой жар не может насытить его; за копейку он нанимает парильщика, но
тот наконец не выдерживает, бросает веник и бежит отливаться холодной
водой. Исай Фомич не унывает и нанимает другого, третьего: он уже решается
для такого случая не смотреть на издержки и сменяет до пяти парильщиков.
"Здоров париться, молодец Исай Фомич!" - кричат ему снизу арестанты. Исай
Фомич сам чувствует, что в эту минуту он выше всех и заткнул всех их за
пояс; он торжествует и резким, сумасшедшим голосом выкрикивает свою арию:
ля-ля-ля-ля-ля, покрывающую все голоса. Мне пришло на ум, что если все мы
вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место.
Я не утерпел, чтоб не сообщить эту догадку Петрову; он только поглядел
кругом и промолчал.
Я было хотел и ему купить место подле меня; но он уселся у моих ног и
объявил, что ему очень ловко. Баклушин между тем покупал нам воду и
подносил ее по мере надобности. Петров объявил, что вымоет меня с ног до
головы, так что "будете совсем чистенькие", и усиленно звал меня париться.
Париться я не рискнул. Петров вытер меня всего мылом. "А теперь я вам ножки
вымою", - прибавил он в заключение. Я было хотел отвечать, что могу вымыть
и сам, но уж не противоречил ему и совершено отдался в его волю. В
уменьшительном "ножки" решительно не звучало ни одной нотки рабской;
просто-запросто Петров не мог назвать моих ног ногами, вероятно, потому,
что у других, у настоящих людей, - ноги, а у меня еще только ножки.
Вымыв меня, он с такими же церемониями, то есть с поддержками и с
предостережениями на каждом шагу, точно я был фарфоровый, доставил меня в
предбанник и помог надеть белье и, уже когда совершенно кончил со мной,
бросился назад в баню, париться.
Когда мы пришли домой, я предложил ему стакан чаю. От чаю он не
отказался, выпил и поблагодарил. Мне пришло в голову раскошелиться и
попотчевать его косушкой. Косушка нашлась и в нашей казарме. Петров был
отменно доволен, выпил, крякнул и, заметив мне, что я совершенно оживил
его, поспешно отправился в кухню, как будто там без него чего-то не могли
решить. Вместо него ко мне явился другой собеседник, Баклушин (пионер),
