тридцать. Говорил он со мной всегда чрезвычайно непринужденно, держал себя
в высшей степени на равной ноге, то есть чрезвычайно порядочно и деликатно.
Если он замечал, например, что я ищу уединения, то, поговорив со мной
минуты две, тотчас же оставлял меня и каждый раз благодарил за внимание,
чего, разумеется, не делал никогда и ни с кем из всей каторги. Любопытно,
что такие же отношения продолжались между нами не только в первые дни, но и
в продолжение нескольких лет сряду и почти никогда не становились короче,
хотя он действительно был мне предан. Я даже и теперь не могу решить: чего
именно ему от меня хотелось, зачем он лез ко мне каждый день? Хоть ему и
случалось воровать у меня впоследствии, но он воровал как-то нечаянно;
денег же почти никогда у меня не просил, следовательно, приходил вовсе не
за деньгами или за каким-нибудь интересом.
Не знаю тоже почему, но мне всегда казалось, что он как будто вовсе не
жил вместе со мною в остроге, а где-то далеко в другом доме, в городе, и
только посещал острог мимоходом, чтоб узнать новости, проведать меня,
посмотреть, как мы все живем. Всегда он куда-то спешил, точно где-то
кого-то оставил и там ждут его, точно где-то что-то недоделал. А между тем
как будто и не очень суетился. Взгляд у него тоже был какой-то странный:
пристальный, с оттенком смелости и некоторой насмешки, но глядел он как-то
вдаль, через предмет; как будто из-за предмета, бывшего перед его носом, он
старался рассмотреть какой-то другой, подальше. Это придавало ему
рассеянный вид. Я нарочно смотрел иногда: куда пойдет от меня Петров? Где
это его так ждут? Но от меня он торопливо отправлялся куда-нибудь в казарму
или в кухню, садился там подле кого-нибудь из разговаривающих, слушал
внимательно, иногда и сам вступал в разговор даже очень горячо, а потом
вдруг как-то оборвет и замолчит. Но говорил ли он, сидел ли молча, а
все-таки видно было, что он так только, мимоходом, что где-то там есть дело
и там его ждут. Страннее всего то, что дела у него не было никогда,
никакого; жил он в совершенной праздности (кроме казенных работ,
разумеется). Мастерства никакого не знал, да и денег у него почти никогда
не водилось. Но он и об деньгах не много горевал. И об чем он говорил со
мной? Разговор его бывал так же странен, как и он сам. Увидит, например,
что я хожу где-нибудь один за острогом, и вдруг круто поворотит в мою
сторону. Ходил он всегда скоро, поворачивал всегда круто. Придет шагом, а
кажется, будто он подбежал.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Я вам не помешал?
- Нет.
- Я вот хотел вас про Наполеона спросить. Он ведь родня тому, что в
двенадцатом году был? (Петров был из кантонистов и грамотный).
- Родня.
- Какой же он, говорят, президент?
Спрашивал он всегда скоро, отрывисто, как будто ему надо было как
можно поскорее об чем-то узнать. Точно он справку наводил по какому-то
очень важному делу, не терпящему ни малейшего отлагательства.
Я объяснил, какой он президент, и прибавил, что, может быть, скоро и
императором будет.
- Это как?
Объяснил я, по возможности, и это. Петров внимательно слушал,
совершенно понимая и скоро соображая, даже наклонив в мою сторону ухо.
- Гм. А вот я хотел вас, Александр Петрович, спросить: правда ли,
говорят, есть обезьяны, у которых руки до пяток, а величиной с самого
высокого человека?
- Да, есть такие.
- Какие же это?
Я объяснил, сколько знал, и это.
- А где же они живут?
- В жарких землях. На острове Суматре есть.
- Это в Америке, что ли? Как это говорят, будто там люди вниз головой
ходят?
- Не вниз головой. Это вы про антиподов спрашиваете.
Я объяснил, что такое Америка и, по возможности, что такое антиподы.
Он слушал так же внимательно, как будто нарочно прибежал для одних
антиподов.
- А-а! А вот я прошлого года про графиню Лавальер читал, от адъютанта
Арефьев книжку приносил. Так это правда или так только - выдумано? Дюма
сочинение.
- Разумеется, выдумано.
- Ну прощайте. Благодарствуйте.
И Петров исчезал, и в сущности никогда почти мы не говорили иначе, как
в этом роде.
Я стал о нем справляться. М., узнавши об этом знакомстве, даже
предостерегал меня. Он сказал мне, что многие из каторжных вселяли в него
ужас, особенно сначала, с первых дней острога, но ни один из них, ни даже
Газин, не производил на него такого ужасного впечатления, как этот Петров.
- Это самый решительный, самый бесстрашный из всех каторжных, -
говорил М. - Он на все способен; он ни перед чем не остановится, если ему
придет каприз. Он и вас зарежет, если ему это вздумается, так, просто
зарежет, не поморщится и не раскается. Я даже думаю, он не в полном уме.
Этот отзыв сильно заинтересовал меня. Но М. как-то не мог мне дать
ответа, почему ему так казалось. И странное дело: несколько лет сряду я
знал потом Петрова, почти каждый день говорил с ним; все время он был ко
мне искренно привязан (хоть и решительно не знаю за что) - и во все эти
несколько лет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно ничего не
сделал ужасного, но я каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним,
убеждался, что М. был прав и что Петров, может быть, самый решительный,
бесстрашный и не знающий над собою никакого принуждения человек. Почему это
так мне казалось - тоже не могу дать отчета.
Замечу, впрочем, что этот Петров был тот самый, который хотел убить
плац-майора, когда его позвали к наказанию и когда майор "спасся чудом",
как говорили арестанты, - уехав перед самой минутой наказания. В другой
раз, еще до каторги, случилось, что полковник ударил его на учении.
Вероятно, его и много раз перед этим били; но в этот раз он не захотел
снести и заколол своего полковника открыто, среди бела дня, перед
развернутым фронтом. Впрочем, я не знаю в подробности всей его истории; он
никогда мне ее не рассказывал. Конечно, это были только вспышки, когда
натура объявлялась вдруг вся, целиком. Но все-таки они были в нам очень
редки. Он действительно был благоразумен и даже смирен. Страсти в нем
таились, и даже сильные, жгучие; но горячие угли были постоянно посыпаны
золою и тлели тихо. Ни тени фанфаронства или тщеславия я никогда не замечал
в нем, как, например, у других. Он ссорился редко, зато и ни с кем особенно
не был дружен, разве только с одним Сироткиным, да и то когда тот был ему
нужен. Раз, впрочем, я видел, как он серьезно рассердился. Ему что-то не
давали, какую-то вещь; чем-то обделили его. Спорил с ним арестант-силач,
высокого роста, злой, задира, насмешник и далеко не трус, Василий Антонов,
из гражданского разряда. Они уже долго кричали, и я думал, что дело
кончится много-много что простыми колотушками, потому что Петров хоть и
очень редко, но иногда даже дирался и ругался, как самый последний из
каторжных. Но в этот раз случилось не то: Петров вдруг побледнел, губы его
затряслись и посинели; дышать стал он трудно. Он встал с места и медленно,
очень медленно, своими неслышными, босыми шагами (летом он очень любил
ходить босой) подошел к Антонову. Вдруг разом во всей шумной и крикливой
казарме все затихли; муху было бы слышно. Все ждали, что будет. Антонов
вскочил ему навстречу; на нем лица не было... Я не вынес и вышел из
казармы. Я ждал, что еще не успею сойти с крыльца, как услышу крик
зарезанного человека. Но дело кончилось ничем и на этот раз: Антонов, не
успел еще Петров дойти до него, молча и поскорее выкинул ему спорную вещь.
(Дело шло о какой-то самой жалкой ветошке, о каких-то подвертках.)
Разумеется, минуты через две Антонов все-таки ругнул его помаленьку, для
очистки совести и для приличия, чтоб показать, что не совсем же он так уж
струсил. Но на ругань Петров не обратил никакого внимания, даже и не
отвечал: дело было не в ругани и выигралось оно в его пользу; он остался
очень доволен и взял себе ветошку. Через четверть часа он уже по-прежнему
слонялся по острогу с видом совершенного безделья и как будто искал, не
заговорят ли где-нибудь о чем-нибудь полюбопытнее, чтоб приткнуть туда и
свой нос и послушать. Его, казалось, все занимало, но как-то так случилось,
что ко всему он по большей части оставался равнодушен и только так слонялся
по острогу без дела, метало его туда и сюда. Его можно было тоже сравнить с
работником, с дюжим работником, от которого затрещит работа, но которому
покамест не дают работы, и вот он в ожидании сидит и играет с маленькими
детьми. Не понимал я тоже, зачем он живет в остроге, зачем не бежит? Он не
задумался бы бежать, если б только крепко того захотел. Над такими людьми,
как Петров, рассудок властвует только до тех пор, покамест они чего не
захотят. Тут уж на всей земле нет препятствия их желанию. А я уверен, что
он бежать сумел бы ловко, надул бы всех, по неделе мог бы сидеть без хлеба
где-нибудь в лесу или в речном камыше. Но, видно, он еще не набрел на эту
мысль и не пожелал этого вполне. Большого рассуждения, особенного здравого
смысла я никогда в нем не замечал. Эти люди так и родятся об одной идее,
всю жизнь бессознательно двигающей их туда и сюда; так они и мечутся всю
жизнь, пока не найдут себе дела вполне по желанию; тут уж им и голова
нипочем. Удивлялся я иногда, как это такой человек, который зарезал своего
начальника за побои, так беспрекословно ложится у нас под розги. Его иногда
и секли, когда он попадался с вином. Как и все каторжные без ремесла, он
иногда пускался проносить вино. Но он и под розги ложился как будто с
собственного согласия, то есть как будто сознавал, что за дело; в противном
случае ни за что бы не лег, хоть убей. Дивился я на него тоже, когда он,
несмотря на видимую ко мне привязанность, обкрадывал меня. Находило на него
это как-то полосами. Это он украл у меня Библию, которую я ему дал только
донести из одного места в другое. Дорога была в несколько шагов, но он
успел найти по дороге покупщика, продал ее и тотчас же пропил деньги.
Верно, уж очень ему пить захотелось, а уж что очень захотелось, то должно
быть исполнено. Вот такой-то режет человека за четвертак, чтоб за этот
четвертак выпить косушку, хотя в другое время пропустить мимо с сотнею
тысяч. Вечером он мне сам и объявил о покраже, только без всякого смущения
и раскаянья, совершенно равнодушно, как о самом обыкновенном приключении. Я
было пробовал хорошенько его побранить; да и жалко мне было мою Библию. Он
слушал, не раздражаясь, даже очень смирно; соглашался, что Библия очень
полезная книга, искренно жалел, что ее у меня теперь нет, но вовсе не
сожалел о том, что украл ее; он глядел с такою самоуверенностью, что я
тотчас же и перестал браниться. Брань же мою он сносил, вероятно рассудив,
что ведь нельзя же без этого, чтоб не изругать его за такой поступок, так
уж пусть, дескать, душу отведет, потешится, поругает; но что в сущности все
это вздор, такой вздор, что серьезному человеку и говорить-то было бы
совестно. Мне кажется, он вообще считал меня каким-то ребенком, чуть не
младенцем, не понимающим самых простых вещей на свете. Если, например, я
сам с ним об чем-нибудь заговаривал, кроме наук и книжек, то он, правда,
мне отвечал, но как будто только из учтивости, ограничиваясь самыми
короткими ответами. Часто я задавал себе вопрос: что ему в этих книжных
знаниях, о которых он меня обыкновенно расспрашивает? Случалось, что во
время этих разговоров я нет-нет да и посмотрю на него сбоку: уж не смеется
ли он надо мной? Но нет; обыкновенно он слушал серьезно, внимательно, хотя,
впрочем, не очень, и это последнее обстоятельство мне иногда досаждало.
Вопросы задавал он точно, определительно, но как-то не очень дивился
полученным от меня сведениям и принимал их даже рассеянно... Казалось мне
еще, что про меня он решил, не ломая долго головы, что со мною нельзя
говорить, как с другими людьми, что, кроме разговора о книжках, я ни о чем
