"несчастных" и заключенных. Были подаяния богатые - сдобные хлеба из
чистейшей муки, присланные в большом количестве. Были подаяния и очень
бедные - такой какой-нибудь грошовый калачик и две каких-нибудь черные
шаньги, чуть-чуть обмазанные сметаной: это уже был дар бедняка бедняку, из
последнего. Все принималось с одинаковою благодарностью, без различия даров
и даривших. Принимавшие арестанты снимали шапки, кланялись, поздравляли с
праздником и относили подаяние на кухню. Когда же набрались целые груды
подаянного хлеба, требовали старших из каждой казармы, и они уже
распределили все поровну, по казармам. Не было ни спору, ни брани; дело
вели честно, поровну. Что пришлось на нашу казарму, разделили уже у нас;
делил Аким Акимыч и еще другой арестант; делили своей рукой и своей рукой
раздавали каждому. Не было ни малейшего возражения, ни малейшей зависти от
кого-нибудь; все остались довольны; даже подозрения не могло быть, что
подаяние можно утаить или раздать не поровну. Устроив свои дела в кухне,
Аким Акимыч приступил к своему облачению, оделся со всем приличием и
торжественностью, не оставив ни одного крючочка незастегнутым, и, одевшись,
тотчас же приступил к настоящей молитве. Он молился довольно долго. На
молитве стояло уже много арестантов, большею частью пожилых. Молодежь
помногу не молилась: так разве перекрестится кто, вставая, даже и в
праздник. Помолившись, Аким Акимыч подошел ко мне и с некоторою
торжественностью поздравил меня с праздником. Я тут же позвал его на чай, а
он меня на своего поросенка. Спустя немного прибежал ко мне и Петров
поздравить меня. Он, кажется, уж выпил и хоть прибежал запыхавшись, но
многого не сказал, а только постоял недолго передо мной с каким-то
ожиданием и вскоре ушел от меня на кухню. Между тем в военной казарме
приготовлялись к принятию священника. Эта казарма была устроена не так, как
другие: в ней нары тянулись около стен, а не посредине комнаты, как во всех
прочих казармах, так что это была единственная в остроге комната, не
загроможденная посредине. Вероятно, она и устроена была таким образом, чтоб
в ней, в необходимых случаях, можно было собирать арестантов. Среди комнаты
поставили столик, накрыли его чистым полотенцем, поставили на нем образ и
зажгли лампадку. Наконец пришел священник с крестом и святою водою.
Помолившись и пропев перед образом, он стал перед арестантами, и все с
истинным благоговением стали подходить прикладываться к кресту. Затем
священник обошел все казармы и окропил их святою водою. На кухне он
похвалил наш острожный хлеб, славившийся своим вкусом в городе, и арестанты
тотчас же пожелали ему послать два свежих и только что выпеченных хлеба; на
отсылку их немедленно употреблен был один инвалид. Крест проводили с тем же
благоговением, с каким и встретили, и затем почти тотчас же приехали
плац-майор и комендант. Коменданта у нас любили и даже уважали. Он обошел
все казармы в сопровождении плац-майора, всех поздравил с праздником, зашел
в кухню и попробовал острожных щей. Щи вышли славные; отпущено было для
такого дня чуть не по фунту говядины на каждого арестанта. Сверх того,
сготовлена была просяная каша, и масла отпустили вволю. Проводив
коменданта, плац-майор велел начинать обедать. Арестанты старались не
попадаться ему на глаза. Не любили у нас его злобного взгляда из-под очков,
которым он и теперь высматривал направо и налево, не найдется ли
беспорядков, не попадется ли какой-нибудь виноватый.
Стали обедать. Поросенок Акима Акимыча был зажарен превосходно. И вот
не могу объяснить, как это случилось: тотчас же по отъезде плац-майора,
каких-нибудь пять минут спустя, оказалось необыкновенно много пьяного
народу, а между тем, еще за пять минут, все были почти совершенно трезвые.
Явилось много рдеющих и сияющих лиц, явились балалайки. Полячок со скрипкой
уже ходил за каким-то гулякой, нанятый на весь день, и пилил ему веселые
танцы. Разговор становился хмельнее и шумнее. Но отобедали без больших
беспорядков. Все были сыты. Многие из стариков и солидных отправились
тотчас же спать, что сделал и Аким Акимыч, полагая, кажется, что в большой
праздник после обеда непременно нужно заснуть. Старичок из стародубовских
старообрядцев, вздремнув немного, полез на печку, развернул свою книгу и
промолился до глубокой ночи, почти не прерывая молитвы. Ему тяжело было
смотреть на "страм", как говорил он про всеобщую гулянку арестантов. Все
черкесы уселись на крылечке и с любопытством, а вместе и с некоторым
омерзением смотрели на пьяный народ. Мне повстречался Нурра: "Яман, яман! -
сказал он мне, покачивая головою с благочестивым негодованием, - ух, яман!
Аллах сердит будет!" Исай Фомич упрямо и высокомерно засветил в своем
уголку свечку и начал работать, видимо показывая, что ни во что не считает
праздник. Кой-где по углам начались майданы. Инвалидов не боялись, а в
случае унтер-офицера, который сам старался ничего не замечать, поставили
сторожей. Караульный офицер раза три заглядывал во весь этот день в острог.
Но пьяные прятались, майданы снимались при его появлении, да и сам он,
казалось, решался не обращать внимания на мелкие беспорядки. Пьяный человек
в этот день считался уже беспорядком мелким. Мало-помалу народ
разгуливался. Начинались и ссоры. Трезвых все-таки оставалось гораздо
большая часть, и было кому присмотреть за нетрезвыми. Зато уж гулявшие пили
без меры. Газин торжествовал. Он разгуливал с самодовольным видом около
своего места на нарах, под которое смело перенес вино, хранившееся до того
времени где-то в снегу за казармами, в потаенном месте, и лукаво
посмеивался, смотря на прибывавших к нему потребителей. Сам он был трезв и
не выпил ни капли. Он намерен был гулять в конце праздника, обобрав
предварительно все денежки из арестантских карманов. По казармам
раздавались песни. Но пьянство переходило уже в чадный угар, и от песен
недалеко было до слез. Многие расхаживали с собственными балалайками,
тулупы внакидку, и с молодецким видом перебирали струны. В особом отделении
образовался даже хор, человек из восьми. Они славно пели под аккомпанемент
балалаек и гитар. Чисто народных песен пелось мало. Помню только одну,
молодецки пропетую:
Я вечор млада
Во пиру была.
И здесь я услышал новый вариант этой песни, которого прежде не
встречал. В конце песни прибавлялось несколько стихов:
У меня ль, младой,
Дома убрано:
Ложки вымыла,
Во щи вылила;
С косяков сскребла,
Пироги спекла.
Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские,
впрочем все известные. Одна из них: "Бывало... " - юмористическая,
описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь
попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде "бламанже
шемпанским", а теперь -
Дадут капусты мне с водою -
И ем, так за ушми трещит.
В ходу была тоже слишком известная:
Прежде жил я, мальчик, веселился
И имел свой капитал:
Капиталу, мальчик, я решился
И в неволю жить попал...
и так далее. Только у нас произносили не "капитал", а "копитал", производя
капитал от слова "копить"; пелись тоже заунывные. Одна была чисто
каторжная, тоже, кажется, известная:
Свет небесный воссияет,
Барабан зорю пробьет, -
Старший двери отворяет,
Писарь требовать идет.
Нас не видно за стенами,
Каково мы здесь живем;
Бог, творец небесный, с нами,
Мы и здесь не пропадем, и т. д.
Другая пелась еще заунывнее, впрочем прекрасным напевом, сочиненная,
вероятно, каким-нибудь ссыльным, с приторными и довольно безграмотными
словами. Из нее я вспоминаю теперь несколько стихов:
Не увидит взор мой той страны,
В которой я рожден;
Терпеть мученья без вины
Навек я осужден.
На кровле филин прокричит,
Раздастся по лесам,
Заноет сердце, загрустит,
Меня не будет там.
Эта песня пелась у нас часто, но не хором, а в одиночку. Кто-нибудь, в
гулевое время, выйдет, бывало, на крылечко казармы, сядет, задумается,
подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь, и как-то душу
надрывает. Голоса у нас были порядочные.
Между тем начинались уж и сумерки. Грусть, тоска и чад тяжело
проглядывали среди пьянства и гульбы. Смеявшийся за час тому назад уже
рыдал где-нибудь, напившись через край. Другие успели уже раза по два
подраться. Третьи, бледные и чуть держась на ногах, шатались по казармам,
заводили ссоры. Те же, у которых хмель был незадорного свойства, тщетно
искали друзей, чтобы излить перед ними свою душу и выплакать свое пьяное
горе. Весь этот бедный народ хотел повеселиться, провесть весело великий
праздник - и, господи! какой тяжелый и грустный был этот день чуть не для
каждого. Каждый проводил его, как будто обманувшись в какой-то надежде.
Петров раза два еще забегал ко мне. Он очень немного выпил во весь день и
был почти совсем трезвый. Но он до самого последнего часа все чего-то
ожидал, что непременно должно случиться, чего-то необыкновенного,
праздничного, развеселого. Хоть он и не говорил об этом, но видно было по
его глазам. Он сновал из казармы в казарму без устали. Но ничего особенного
не случалось и не встречалось, кроме пьянства, пьяной бестолковой ругани и
угоревших от хмеля голов. Сироткин бродил тоже в новой красной рубашке по
всем казармам, хорошенький, вымытый, и тоже тихо и наивно, как будто ждал
чего-то. Мало-помалу в казармах становилось несносно и омерзительно.
Конечно, было много и смешного, но мне было как-то грустно и жалко их всех,
тяжело и душно между ними. Вон два арестанта спорят, кому кого угощать.
Видно, что они уже долго спорят и преж-того даже поссорились. У одного в
особенности есть какой-то давнишний зуб на другого. Он жалуется и, нетвердо
ворочая языком, силится доказать, что тот поступил с ним несправедливо: был
продан какой-то полушубок, утаены когда-то какие-то деньги, в прошлом году
на масленице. Что-то еще, кроме этого, было... Обвиняющий - высокий и
мускулистый парень, неглупый, смирный, но когда пьян - с стремлением
дружиться и излить свое горе. Он ругается и претензию показывает как будто
с желанием еще крепче потом помириться с соперником. Другой - плотный,
коренастый, невысокого роста, с круглым лицом, хитрый и пронырливый. Он
выпил, может быть, больше своего товарища, но пьян только слегка. Он с
характером и слывет богатым, но ему почему-то выгодно не раздражать теперь
своего экспансивного друга, и он подводит его к целовальнику; друг
утверждает, что он должен и обязан ему поднести, "если только ты честный
человек есть".
Целовальник с некоторым уважением к требователю и с оттенком презрения
к экспансивному другу, потому что тот пьет не на свои, а его потчуют,
достает и наливает чашку вина.
- Нет, Степка, это ты должен, - говорит экспансивный друг, видя, что
его взяла, - потому ефто твой долг.
- Да я с тобой и язык-то даром не стану мозолить! - отвечает Степка.
- Нет, Степка, это ты врешь, - подтверждает первый, принимая от
целовальника чашку, - потому ты мне деньги должен; совести нет и глаза-то у
тебя не свои, а заемные! Подлец, Степка, вот тебе; одно слово подлец!
- Ну чего рюмишь, вино расплескал! Честь ведут да дают, так пей! -
кричит целовальник на экспансивного друга, - не до завтра над тобой стоять!
- Да и выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! - вежливо и
с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого еще
за полминуты обзывал подлецом. - Будь здоров на сто годов, а что жил, не в
зачет! - Он выпил, крякнул и утерся. - Прежде, братцы, я много вина
подымал, - заметил он с серьезною важностью, обращаясь как будто ко всем и
