- Ну, уж это другое вышло дело, - сказал Баклушин. - Как привели меня
в судную комиссию, капитан перед судом и обругай меня скверными словами. Я
не стерпел да и говорю ему: "Ты что ругаешься-то? Разве не видишь, подлец,
что перед зерцалом сидишь!" Ну, тут уж и пошло по-другому, по-новому стали
судить да за все вместе и присудили: четыре тысячи да сюда, в особое
отделение. А как вывели меня к наказанию, вывели и капитана: меня по
зеленой улице, а его лишить чинов и на Кавказ в солдаты. До свиданья,
Александр Петрович. Заходите же к нам в представление-то.
X
ПРАЗДНИК РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Наконец наступили и праздники. Еще в сочельник арестанты почти не
выходили на работу. Вышли в швальни, в мастерские; остальные только побыли
на разводке, и хоть и были кой-куда назначены, но почти все, поодиночке или
кучками, тотчас же возвратились в острог, и после обеда никто уже не
выходил из него. Да и утром большая часть ходила только по своим делам, а
не по казенным: иные - чтоб похлопотать о пронесении вина и заказать новое;
другие - повидать знакомых куманьков и кумушек или собрать к празднику
должишки за сделанные ими прежде работы; Баклушин и участвовавшие в театре
- чтоб обойти некоторых знакомых, преимущественно из офицерской прислуги, и
достать необходимые костюмы. Иные ходили с заботливым и суетливым видом
единственно потому, что и другие были суетливы и заботливы, и хоть иным,
например, ниоткуда не предстояло получить денег, но они смотрели так, как
будто и они тоже получат от кого-нибудь деньги; одним словом, все как будто
ожидали к завтрашнему дню какой-то перемены, чего-то необыкновенного. К
вечеру инвалиды, ходившие на базар по арестантским рассылкам, нанесли с
собой много всякой всячины из съестного: говядины, поросят, даже гусей.
Многие из арестантов, даже самые скромные и бережливые, копившие круглый
год свои копейки, считали обязанностью раскошелиться к такому дню и
достойным образом справить разговень. Завтрашней день был настоящий,
неотъемлемый у арестанта праздник, признанный за ним формально законом. В
этот день арестант не мог быть выслан на работу, и таких дней всего было
три в году.
И, наконец, кто знает, сколько воспоминаний должно было зашевелиться в
душах этих отверженцев при встрече такого дня! Дни великих праздников резко
отпечатлеваются в памяти простолюдинов, начиная с самого детства. Это дни
отдохновения от их тяжких работ, дни семейного сбора. В остроге же они
должны были припоминаться с мучениями и тоской. Уважение к торжественному
дню переходило у арестантов даже в какую-то форменность; немногие гуляли;
все были серьезны и как будто чем-то заняты, хотя у многих совсем почти не
было дела. Но и праздные и гуляки старались сохранять в себе какую-то
важность... Смех как будто был запрещен. Вообще настроение дошло до
какой-то щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушал общий
тон, хоть бы невзначай, того осаживали с криком и бранью и сердились на
него как будто за неуважение к самому празднику. Это настроение арестантов
было замечательно, даже трогательно. Кроме врожденного благоговения к
великому дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением
праздника как будто соприкасается со всем миром, что не совсем же он, стало
быть, отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то
же, что у людей. Они это чувствовали; это было видно и понятно.
Аким Акимыч тоже очень готовился к празднику. У него не было ни
семейных воспоминаний, потому что он вырос сиротой в чужом доме и чуть не с
пятнадцати лет пошел на тяжелую службу; не было в жизни его и особенных
радостей, потому что всю жизнь свою провел он регулярно, однообразно, боясь
хоть на волосок выступить из показанных ему обязанностей. Не был он и
особенно религиозен, потому что благонравие, казалось, поглотило в нем все
остальные его человеческие дары и особенности, все страсти и желания,
дурные и хорошие. Вследствие всего этого он готовился встретить
торжественный день не суетясь, не волнуясь, не смущаясь тоскливыми и
совершенно бесполезными воспоминаниями, а с тихим, методическим
благонравием, которого было ровно настолько, сколько нужно для исполнения
обязанности и раз навсегда указанного обряда. Да и вообще он не любил много
задумываться. Значение факта, казалось, никогда не касалось его головы, но
раз указанные ему правила он исполнял с священною аккуратностью. Если б
завтра же приказали ему сделать совершенно противное, он бы сделал и это с
тою же самою покорностью и тщательностью, как делал и противоположное тому
накануне. Раз, один только раз в жизни он попробовал пожить своим умом - и
попал в каторгу. Урок не пропал для него даром. И хоть ему не суждено было
судьбою понять хоть когда-нибудь, в чем именно он провинился, но зато он
вывел из своего приключения спасительное правило - не рассуждать никогда и
ни в каких обстоятельствах, потому что рассуждать "не его ума дело", как
выражались промеж себя арестанты. Слепо преданный обряду, он даже и на
праздничного поросенка своего, которого начинил кашей и изжарил
(собственноручно, потому что умел и жарить), смотрел с каким-то
предварительным уважением, точно это был не обыкновенный поросенок,
которого всегда можно было купить и изжарить, а какой-то особенный,
праздничный. Может быть, он еще с детства привык видеть на столе в этот
день поросенка и вывел, что поросенок необходим для этого дня, и я уверен,
если б хоть раз в этот день он не покушал поросенка, то на всю жизнь у него
бы осталось некоторое угрызение совести о неисполненном долге. До праздника
он ходил в своей старой куртке и в старых панталонах, хоть и благопристойно
заштопанных, но зато уж совсем заносившихся. Оказалось теперь, что новую
пару, выданную ему еще месяца четыре назад, он тщательно сберегал в своем
сундучке и не притрогивался к ней с улыбающейся мыслью торжественно
обновить ее в праздник. Так он и сделал. Еще с вечера он достал свою новую
пару, разложил, осмотрел, пообчистил, обдул и, исправив все это,
предварительно примерил ее. Оказалось, что пара была совершенно впору; все
было прилично, плотно застегивалось доверху, воротник, как из кордона,
высоко подпирал подбородок; в талье образовалось даже что-то вроде
мундирного перехвата, и Аким Акимыч даже осклабился от удовольствия и не
без молодцеватости повернулся перед крошечным свои зеркальцем, которое
собственноручно и давно уже оклеил в свободную минутку золотым бордюрчиком.
Только один крючочек у воротника куртки оказался как будто не на месте.
Сообразив это, Аким Акимыч решил переставить крючок; переставил, примерил
опять, и оказалось уже совсем хорошо. Тогда он сложил все по-прежнему и с
успокоенным духом упрятал до завтра в сундучок. Голова его была обрита
удовлетворительно; но, оглядев себя внимательно в зеркальце, он заметил,
что как будто не совсем гладко на голове; показывались чуть видные ростки
волос, и он немедленно сходил к "майору" чтоб обриться совершенно прилично
и по форме. И хоть Акима Акимыча никто не стал бы завтра осматривать, но
обрился он единственно для спокойствия своей совести, чтоб уж так, для
такого дня, исполнить все свои обязанности. Благоговение к пуговке, к
погончику, к петличке еще с детства неотъемлемо напечатлелось в уме его в
виде неоспоримой обязанности, а в сердце - как образ последней степени
красоты, до которой может достичь порядочный человек. Все исправив, он, как
старший арестант в казарме, распорядился приносом сена и тщательно
наблюдал, как разбрасывали его по полу. То же самое было и в других
казармах. Не знаю почему, но к рождеству всегда разбрасывали у нас по
казарме сено. Потом, окончив все свои труды, Аким Акимыч помолился богу,
лег на свою койку и тотчас же заснул безмятежным сном младенца, чтоб
проснуться как можно раньше утром. Так же точно поступили, впрочем, и все
арестанты. Во всех казармах улеглись гораздо раньше обыкновенного.
Обыкновенные вечерние работы были оставлены; об майданах и помину не было.
Все ждало завтрашнего утра.
Оно наконец настало. Рано, еще до свету, едва только пробили зорю,
отворили казармы, и вошедший считать арестантов караульный унтер-офицер
поздравил их всех с праздником. Ему отвечали тем же, отвечали приветливо и
ласково. Наскоро помолившись, Аким Акимыч и многие, имевшие своих гусей и
поросят на кухне, поспешно пошли смотреть, что с ними делается, как их
жарят, где что стоит и так далее. Сквозь темноту из маленьких, залепленных
снегом и льдом окошек нашей казармы видно было, что в обеих кухнях, во всех
шести печах, пылает яркий огонь, разложенный еще до свету. По двору, в
темноте, уже швыряли арестанты в своих полушубках, в рукава и внакидку; все
это стремилось в кухню. Но некоторые, впрочем очень немногие, успели уже
побывать и у целовальников. Это были уже самые нетерпеливые. Вообще же все
вели себя благопристойно, смирно и как-то не по-обыкновенному чинно. Не
слышно было ни обычной ругани, ни обычных ссор. Все понимали, что день
большой и праздник великий. Были такие, что сходили в другие казармы,
поздравили кой-кого из своих. Проявлялось что-то вроде дружества. Замечу
мимоходом: между арестантами почти совсем не замечалось дружества, не
говорю общего, - это уж подавно, - а так, чтоб один какой-нибудь арестант
сдружился с другим. Этого почти совсем у нас не было, и это замечательная
черта: так не бывает на воле. У нас вообще все были в обращении друг с
другом черствы, сухи, за очень редкими исключениями, и это был какой-то
формальный, раз принятый и установленный тон. Я тоже вышел из казармы;
начинало чуть-чуть светать; звезды меркли; морозный тонкий пар подымался
кверху. Из печных труб на кухне валил дым столбом. Некоторые из попавшихся
мне навстречу арестантов сами охотно и ласково поздравили меня с
праздником. Я благодарил и отвечал тем же. Из них были и такие, которые до
сих пор еще ни слова со мной не сказали во весь этот месяц.
У самой кухни нагнал меня арестант из военной казармы, в тулупе
внакидку. Он еще с полдвора разглядел меня и кричал мне: "Александр
Петрович! Александр Петрович!" Он бежал на кухню и торопился. Я остановился
и подождал его. Это был молодой парень, с круглым лицом, с тихим выражением
глаз, очень неразговорчивый со всеми, а со мной не сказавший еще ни одного
слова и не обращавший на меня доселе никакого внимания со времени моего
поступления в острог; я даже не знал, как его и зовут. Он подбежал ко мне
запыхавшись и стал передо мной в упор, глядя на меня с какой-то тупой, но в
то же время и блаженной улыбкой.
- Что вам? - не без удивления спросил я его, видя, что он стоит передо
мной, улыбается, глядит во все глаза, а разговора не начинает.
- Да как же, праздник... - пробормотал он и, сам догадавшись, что не о
чем больше говорить, бросил меня и поспешно отправился на кухню.
Замечу здесь кстати, что и после этого мы с ним ровно никогда не
сходились и почти не сказали ни слова друг другу до самого моего выхода из
острога.
На кухне около жарко разгоревшихся печей шла суетня и толкотня, целая
давка. Всякий наблюдал за своим добром; стряпки принимались готовить
казенное кушанье, потому что в этот день обед начинался раньше. Никто,
впрочем, не начинал еще есть, хоть иным бы и хотелось, но наблюдалось перед
другими приличие. Ждали священника, и уже после него полагались разговени.
Между тем еще не успело совсем ободнять, как уже начали раздаваться за
воротами острога призывные крики ефрейтора: "Поваров!" Эти крики
раздавались чуть не поминутно и продолжались почти два часа. Требовали
поваров с кухни, чтоб принимать приносимое со всех концов города в острог
подаяние. Приносилось оно в чрезвычайном количестве в виде калачей, хлеба,
ватрушек, пряжеников, шанег, блинов и прочих сдобных печений. Я думаю, не
осталось ни одной хозяйки из купеческих и мещанских домов во всем городе,
которая бы не прислала своего хлеба, чтоб поздравить с великим праздником
