на холме и, разметая снег, помчались к деревьям - прямо к ней.
Когда их лица стали отчетливо различимы, Териза увидела в них
яростную ненависть, жажду пролить кровь. Длинные мечи, казалось, сами
вылетели из ножен и взметнулись в высоко вскинутые руки всадников.
Эти люди собирались втоптать ее в снег, уничтожить.
Она неподвижно застыла, ожидая. Воздух был пропитан холодом,
резким, как пощечина, и мучительным, словно заноза. Она не знала, все
равно ей или нет, что во сне она будет убита. Может быть, это наконец
покончит с пустотой в ее жизни. В ней поднималась лишь слабая волна
жалости; она не услышит снова звуков рогов и не узнает, почему они
заставляют так трепетать ее сердце.
И тут среди деревьев с черными стволами появился мужчина и стал
между ней и всадниками. Он был безоружен и не защищен броней - его
одеяние состояло из широкого коричневого плаща, штанов из того же
материала, кожаных ботинок,- но он не колебался и рискнул собой,
встав на пути лошадей. Когда первый всадник взмахнул клинком, мужчина
резко рванул скакуна за поводья, и лошадь, потеряв равновесие,
сбросила седока на второго атакующего. Оба, и лошадь и всадник,
повалились наземь, поднимая густые, как туман, облака снега.
Когда ветер несколько развеял снег, Териза увидела, что ее
защитник завладел клинком одного из нападавших и проткнул им другого.
Он управлялся с мечом неуклюже, хотя и с кипучей энергией, и было
ясно, что он не знаком с искусством фехтования, но зато не колебался.
В результате яростной атаки он пригвоздил своего соперника к стволу
дерева прежде, чем тот успел снова вскочить в седло.
Наблюдая за схваткой, Териза увидела, что последний, третий из
нападавших, заехал за спину юноши, выступившего на ее защиту,- конь
уже стоял в положении для нанесения удара, меч, удерживаемый обеими
руками, высоко занесен. Хотя она не понимала, что происходит, она
знала, что должна что-то сделать. Простая жалость и благодарность к
ее защитнику уже должны были бросить ее по направлению к всаднику. Он
не смотрел в ее сторону, и наверняка она смогла бы ухватить его за
пояс и стащить из седла прежде, чем он успеет нанести удар.
Но она не сделала этого. Она представляла себе это, но лишь
небольшая морщинка появилась на ее челе, пока она пребывала в
неподвижности. Именно таково было обычное течение ее жизни - тупое
ничегонеделание. Единственно, что ее оправдывало, так это
неуверенность в своем собственном существовании. Как она могла при
этом действовать? Действие - для тех, кто не сомневается в своем
физическом присутствии в этом мире. В течение двадцати с лишним лет
жизни возможностей для действия у нее было так немного, что она
обычно не распознавала их, пока они не оставались в далеком прошлом.
Она не знала, как заставить двигаться свои ноги.
А тот человек, ее спаситель, бросившийся защищать ее лишь
потому, что на нее напали, не сознавал опасности; он пытался вытащить
клинок из тела убитого, упавшего ничком.
Вызывая потрясение у себя, у всадника и в резком холодном
воздухе, она крикнула:
- Берегись!
Стремление предупредить об опасности швырнуло ее в сидячее
положение. Она находилась в собственной постели. От крика болело
горло, от непривычного ужаса кровь бежала как в лихорадке.
Она увидела себя в зеркалах спальни. Освещенная ночником,
находившимся на стене за постелью, она была не более чем тенью,
отражавшейся в зеркалах вокруг нее; но она снова была собой, той
самой тенью, какой была всегда.
И несмотря на то, что пульс ее бился учащенно, а по лицу
струились капли пота, ей показалось, что сквозь неприятные шумы
города она слышит дальнее пение рогов, слишком слабое, чтобы быть
уверенным на сто процентов,- и слишком знакомое, чтобы игнорировать
этот зов.
Естественно, ничто не изменилось. На следующее утро она
проснулась, когда зазвонил будильник, и ее отражение в зеркалах было
таким же мятым и тусклым, как обычно. Хотя она какое-то время
поизучала свое лицо, пытаясь понять, почему люди на лошадях могли так
сильно ненавидеть ее, оно казалось таким же безжизненным и ничего не
выражающим, как и всегда - настолько, что она даже изумилась,
обнаружив, что зеркало все еще отражает ее. Может быть, она уже
начинает исчезать? Может быть, в один прекрасный день она проснется,
глянет в зеркало и не найдет там ничего? Возможно, но не сегодня.
Сегодня она выглядела такой же, какой себя помнила,- прекрасно
сложенной, но никому не нужной и немного печальной.
Поэтому она как обычно приняла душ, оделась в простую юбку и
просторный свитер, в которых предпочитал ее видеть отец, поела как
обычно - глядя на себя в зеркало, пока откусывала кусочки тостов - и,
надев плащ, покинула квартиру и отправилась на работу. Ни в ее
внешнем виде, ни в апартаментах, когда она покидала их, ни в лифте,
который опустил ее вниз, в холл ее дома, не появилось ничего
необычного. Необычными были только ее чувства.
Мысленно, так осторожно, что ни одна из эмоций не отражалась на
ее лице, она прокручивала в памяти свой сон.
Снаружи, на улице, шел ливень, грохоча по водосточным трубам,
шипя на крышах автомобилей, заглушая звуки дорожного движения.
Испугавшись серой мглы и сырости, она повязала на голову пластиковую
косынку, затем прошла мимо охранника (который, как обычно,
проигнорировал ее появление) и вышла сквозь вращающиеся двери наружу,
под потоки воды.
Опустив голову и сосредоточившись на дороге, она двинулась в
направлении миссии, где работала.
И в этот момент без всякого предупреждения она, казалось, вновь
услыхала звуки рогов.
Неожиданно для самой себя она остановилась, вскинула голову и
огляделась, словно насмерть перепуганная женщина. Это не были
клаксоны автомобилей; это были духовые инструменты, которые
используют музыканты или охотники. Но зов их был так далек, что она,
вероятно, не должна была слышать его здесь, в этом городе, сквозь
этот дождь, сквозь мощное уличное движение, запрудившее дороги не
хуже ливня. Но ощущение того, что она слышит эти звуки, сделало все,
что Териза видела, более отчетливым, ярким, менее пугающим и более
значимым. Дождь целеустремленно поливал улицы; серость зданий
навевала меньшее отчаяние и больше походила на то время суток, что
отделяет день от ночи; люди вокруг, казалось, шли вперед, движимые
решимостью и целеустремленностью, а не отвращением к мерзкой погоде и
страхом перед работодателями. Все вокруг нее было пропитано такой
жизненной силой, какой она никогда раньше не ощущала.
Затем ощущение стало слабее; она больше не слышала музыку,
находящую отклик в ее сердце. А затем и совсем исчезло.
Разочарованная и печальная, она продолжила свой путь на работу.
В миссии в этот день ей пришлось потрудиться больше, чем обычно.
Усевшись в административном помещении за стол, на котором
громоздилась древняя пишущая машинка, она обнаружила записку от
преподобного Тетчера, уже пожилого человека, все еще заправлявшего
миссией; там было сказано, что лимит расходов на копирование оказался
превышен и потому он просит ее отпечатать двести пятьдесят копий
прилагаемого письма вручную, помимо ее обычных обязанностей. Это
письмо должно было быть направлено во множество организаций, которым
не чужда филантропия, и содержало очередную просьбу помочь деньгами,
изложенную витиеватым слогом преподобного Тетчера. Она старалась не
читать то, что печатала; но, естественно, читала письмо снова и
снова, стараясь напечатать его без ошибок.
По мере того, как она печатала, она ощущала себя все менее
реальной, словно бы растворяясь в бессмысленности того, чем
занималась. В полдень она уже выучила письмо наизусть и напряженно
вглядывалась в каждую новую строку, создаваемую ее пишущей машинкой,
ожидая появления каждой новой буквы, потому что та свидетельствовала,
что она все еще здесь, что она существует. И искренне изумлялась при
появлении каждой очередной буквы.
Ленч они с преподобным Тетчером обычно ели вместе - это был его,
а не ее выбор. Она сидела тихо и внимательно следила за его лицом, и
он, видимо, считал ее примерной слушательницей. Но большую часть
времени она практически не слышала того, что он говорил. Его
разговоры были такими же, как и его письма; в них не было ничего, в
чем она могла бы помочь. Териза молчала потому, что это был
единственный способ времяпрепровождения, который она знала, и
всматривалась в его лицо, надеясь увидеть хоть один признак того, что
существует,- какой-то проблеск интереса или сосредоточенность на ней,
которая могла бы действительно подтвердить, что она реальна в глазах
другого. Поэтому она сидела вместе с ним в углу столовой, которая
была частью миссии, и смотрела на него, пока он говорил.
Издали преподобный Тетчер казался лысым, но только потому, что
его блестящая розовая кожа просвечивала сквозь редкие белые волосы,
которые он стриг коротко. Вены на его лице были большими и
вздувшимися, а когда он приходил в возбуждение, казалось, что они
могут лопнуть. Сегодня она ждала, что они будут говорить о последнем
письме, которое она перепечатала уже почти две сотни раз. Так бывало
обычно; когда они ели пресную простую еду, приготовленную в столовой,
он обсуждал с ней те вещи, которые она и так знала по работе, и голос
его дрожал, когда он жаловался на безрезультатность того, что он
делает. Но на сей раз он удивил ее.
- Мисс Морган,- сказал он, даже не взглянув на нее,- я когда-
нибудь рассказывал вам о своей супруге?
Нет, никогда, хотя он частенько ссылался на нее. Но Териза знала
некоторые факты из его жизни от прошлого секретаря миссии, которая,
разочаровавшись, уволилась. Тем не менее она сказала: - Нет,
преподобный Тетчер. Естественно, вы упоминали о ней. Но вы никогда о
ней не рассказывали.
- Она умерла почти пятнадцать лет назад,- сказал он, продолжая
пребывать в задумчивости.- Она была прекрасной христианкой, сильной
женщиной, Боже спаси ее душу. Не будь ее, я не смог бы, мисс Морган,
нести бремя, возложенное на меня Господом.
Хотя Териза никогда не задумывалась над этим, она считала его
человеком слабым. Да и его манера выражать мысли была манерой
человека слабого, даже если он и не плакался ей, жалуясь на свою
неспособность улучшить что-либо в работе миссии. Но сейчас, как ни
странно, голос его звучал размеренно и уныло.
- Я вспомнил то время - это было много лет назад, задолго до
того, как вы родились, мисс Морган,- когда я закончил семинарию,- он
улыбнулся, глядя куда-то в пространство мимо ее левого плеча,- со
всеми возможными отличиями - можете поверить в это? И работал в то
время помощником пастора в одной из самых процветающих церквей этого
города.
Меня хотели оставить помощником пастора, с Божьей помощью я бы
не бедствовал, как здесь, и вскоре стал бы одним из самых популярных
пастырей. Я должен признаться вам, мисс Морган, что быть богатым
весьма приятно. Но по какой-то причине мое сердце не было довольно
таким состоянием дел. У меня было такое ощущение, что Бог старается
что-то сообщить мне. Видите ли, как раз в это же время я узнал, что
наша миссия нуждается в новом директоре. У меня не было стремления к
этой работе. Меня устраивало мое положение в церкви. Я был щедро
вознагражден за свои труды, как финансово, так и духовно. Но я никак
не мог забыть об этой миссии. Церковь призвала меня служить ей. Но
