сладостей, что умерла во время родов. В память об этом меня и назвали
Леденцом.
После смерти своей любимой супруги король был сперва безутешен и
каждый день проливал не меньше полбочки слез. Но горе не может длиться
вечно, ему было скучно жить вдовцом, и он вступил в новый брак с
принцессой Эссенцией. Насколько моя мать отличалась мягкостью и
доброжелательностью, настолько Эссенция была хитрой, завистливой,
любопытной, сварливой и неуживчивой. Ко мне она с самого начала питала
сильную антипатию, которая переросла в настоящую вражду после того, как
она родила дочь. Девочку назвали Орешенька из-за темного цвета ее кожи, а
может, еще и из-за того, что Эссенция безумно любила грызть орехи, ими
были набиты все ее карманы. К слову сказать, некоторые историографы,
ссылаясь на это обстоятельство, утверждали, будто она родом из Амьена.
Власть, которую новая королева возымела над Эклером, проявилась
прежде всего в том, что она заставила его изменить герб королевства, на
котором вот уже пятнадцать, а то и двадцать тысяч лет была изображена
морда быка, перекрещенная петушиными лапами. Бычью голову она заменила на
коровью, а петушиные лапы на лапы каплуна. Эти своевольные новшества
сильно взбудоражили умы, и все возненавидели королеву, которая их
навязала.
Она не смогла смириться с тем, что я - законный наследник королевства
Марципании, и мысль, что ее ненаглядная Орешенька станет когда-нибудь моей
подданной, была ей до того невыносима, что она решила сыграть со мной
самую злую из всех шуток, которые ей подсказывал ее дурной нрав. Еще во
времена нашего детства родители всегда были ко мне несправедливы, а мою
сестру Орешеньку баловали и всячески выказывали ей свое предпочтение, хотя
она с самого младенчества была хитра и завистлива - вся в мать. Она меня
постоянно обижала, но мне было запрещено на нее жаловаться.
Если мы играли в салочки, то она осаливала меня кулаком между лопаток
изо всей силы, а если в прятки, то запирала в чулан и днями оставляла там
без еды и питья. Когда мы играли в крокет, она била меня молотком по
лодыжкам, а когда в классики, то толкала меня, да так, что я расквашивал
себе нос. Когда мы играли в серсо, она колола меня палкой, словно шпагой,
а когда в жмурки, то, неслышно подкравшись, лила мне за шиворот холодную
воду. Если она проигрывала в шашки, то лупила меня доской по голове, а
если в шахматы, то засовывала мне пешки в ноздри. А когда мы играли в
чехарду, она вскакивала мне на спину, стискивала меня своими острыми
коленками до синяков и гоняла по комнате, пока я не падал обессиленный. Но
хуже всего с ней было играть в лото: она обстреливала меня деревянными
бочоночками, как из мортиры. Мне надоело все время оказываться в дураках,
и я постоянно менял наши игры, но все равно она всякий раз умудрялась меня
перехитрить. Когда мы кидали кости, она жульничала, когда садились за
карты, подглядывала, а в домино путала костяшки. Стоило нам сесть за
крестики нолики, как она тут же перечеркивала все клетки и кричала: "Я
выиграла!", а когда мы играли в балду, то на третьей букве я уже болтался
на виселице. Всего не перескажешь. На свете не было ребенка несчастнее
меня, а за малейший вздох меня стегали кнутом. Я не могу сказать, что
король не испытывал ко мне настоящей нежности, но он был человеком
добродушным, мягким, и мачеха всем командовала. Он боялся ее властного
характера, не смел ей перечить, и хоть он сокрушался над моей участью,
никогда не защищал меня от ее злости.
Помню, как однажды, чтоб отпраздновать день рождения моего отца, все
придворные приняли слабительное. Дело в том, что именно так справляли в
нашем королевстве самые большие праздники, ибо у нас лекарства не были
противными, как в других странах, а слабительным у нас считался медовый
пряник, который ели просто в таких количествах, что он оказывал свое
лечебное действие. Так вот в тот день, о котором я сейчас вспомнил, все
придворные съели невообразимое количество медовых пряников и побежали
туда, куда сам король пешком ходит. И тут моя мачеха заявила, что я должен
пропустить вперед свою сестру. Хоть я был еще совсем юным, я не мог
стерпеть такого публичного ущемления своих законных прав и заявил протест.
Тогда созвали государственный совет, и, как мачеха ни пыталась подкупить
одних и запугать других, все высказались в мою пользу. И моя честолюбивая
сестра была так глубоко оскорблена этим решением, что предпочла вообще не
ходить в отхожее место, чем уступить мне дорогу.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я осмелился попросить, чтобы
мне выделили мой удел. Мачеха, желая меня унизить, тут же подарила своей
дочери несколько замков, а мне выделила садик такой величины, что стоило
открыть зонтик, и ни одна капля дождя не упала бы на его землю. К тому же
земля эта была такой плодородной, что из тех гусениц, которые как-то утром
туда случайно забрались, две умерли с голоду, а третью постигла бы та же
учесть, если бы ее не спасли.
Королева высокомерно заявила, что ее щедрость не ограничится этим
наделом и что она хранит для меня сто дюжин рубашек, у которых, правда,
нет ни переда, ни зада, но она мне их передаст, как только привезут
полотно, чтобы сделать им рукава.
Людоедка Канкан, которая в дни моего детства еще питалась свежим
мясом, - она его предпочитала вафлям и трубочкам с кремом, хотя они ей
были явно по вкусу, - приехала как-то во дворец к моему отцу, чтобы
пополнить свой запас этих самых вафель и трубочек, в изобилии растущих на
нашей земле. Она получила у нас всего столько, сколько хотела, и пришла от
этого в прекрасное расположение духа.
За то время, что она у нас гостила, королева имела с ней несколько
секретных разговоров - о чем они говорили, уединившись, так никто и не
узнал. Но так или иначе, в день, когда людоедка собралась уезжать, моя
мачеха, ссылаясь на то, что желает оказать ей честь, взяла перчатки и
муфту и без всякой свиты, не считая Орешеньку и меня, оправилась провожать
ее за черту города.
Когда настало время прощаться, Канкан, делая вид, что хочет меня
поцеловать, втянула меня в свою колесницу, и едва я там оказался, как
гусеницы припустились галопом, увозя меня от жестокой мачехи, которая для
виду подняла крик, но меня она этим не обманула.
Колесница мчалась так быстро, что минуту спустя мы уже оказались
перед жилищем Канкан - глубокой пещерой, выдолбленной в большой скале.
Вход охраняла летучая мышь невероятных размеров. Людоедка велела мне войти
в пещеру.
- Вот ты какой, - сказала она, внимательно меня разглядывая, -
лакомый кусочек, ничего не скажешь. Я приготовлю из тебя прекрасное блюдо.
Сегодня на ужин у меня есть еда, оставлю-ка тебя на десерт. Или нет, лучше
завтра сделаю из тебя такое фрикасе, что пальчики оближешь.
Сказав это, она запихнула меня в какой-то закуток, привалив к выходу
обломок скалы. По натуре храбрый как лев, я дрожал там как заяц. Мысль,
что завтра из меня сделают фрикасе, меня настолько пугала, что у меня
пропало всякое обоняние. Скала, которой был закрыт выход из моего закутка,
была неотесана, поэтому оставались щели, благодаря которым я мог
наблюдать, что происходит в пещере. Содрогаясь, я увидел, что людоедка
взяла мальчика примерно моего возраста, аккуратно нашпиговала его салом,
живым насадила на вертел и стала поджаривать на тихом огне. Одной рукой
она крутила вертел, а другой выколупывала уже подрумянившиеся шкварки и
пожирала их с большим аппетитом. Когда мальчик зажарился, она облила его
лимонным соком, положила на блюдо, подала на стол и съела. Затем, как
настоящая пьянчужка, она стала пить вино, да столько, что тут же заснула.
И летучая мышь, охранявшая вход в пещеру, тоже заснула. Окончательно
убедившись, что оба чудовища погрузились в глубокий сон, я стал
соображать, не удастся ли мне вылезти из закутка через одну из щелей, в
которые я наблюдал за людоедкой. Я долго искал подходящую щель, и наконец
мне повезло: я нашел одну, сквозь которую в обычное время я, конечно, не
мог бы пролезть, но, как мудро говорит Арлекин, ожидая виселицу, худеешь.
Итак, мне все же удалось выбраться из закутка, правда, с большим трудом, я
был весь в крови, в синяках. Я двинулся дальше на цыпочках, едва ступая, и
сравнительно легко добрался до выхода из пещеры, заранее благодаря небо за
свое спасение. Мне оставалось сделать только один шаг, чтобы оказаться на
свободе, опустил ногу на каменный порог, но это оказалась ловушка, и она с
невообразимым шумом захлопнулась. Канкан, конечно, тут же проснулась.
- Это вы, цыпленок? - воскликнула она с издевательской улыбкой. - Вы
думаете, что сможете удрать от меня? Уж больно вы хитры, а поглядишь, ведь
молоко еще на губах не обсохло. Что ж, с таким, пожалуй, шутки плохи.
Придется им сразу заняться, не откладывая дело в долгий ящик. Но вот беда,
наелись мы до отвала. Ну ничего, мы его засолим.
С этими словами - у меня кровь от них стыла в жилах - людоедка
засучила рукава, поточила нож и подошла к моей каменной клетке.
В этом месте принцу Леденцу пришлось прервать рассказ, потому что
прибыли вызванные врачи. Они внимательно осмотрели нос Щелчка, подробно
расспросили, где и при каких обстоятельствах произошло то, что с ним
произошло, осведомились, как развивается болезнь, и после того как
неторопливо все обсудили, употребляя при этом немало греческих и латинских
слов, они по зрелом размышлении пришли к выводу, что журавли клюют
королевский нос и что это, несомненно, представляет серьезную опасность. А
вот по поводу мер, которые необходимо принять, единого мнения не было. Все
сошлись на том, что необходимо отрезать королевский нос и отдать его на
съедение журавлям. Но из-за того, в каком именно месте надо его отрезать,
разгорелся спор. Одни считали, что его необходимо отсечь прямо у основания
щек, другие предлагали сделать это чуть дальше, третьи настаивали, что
нужно оставить кусок длиною в локоть, четвертые - в десять локтей; нашлись
и такие, кто полагал, что меньше двадцати локтей никак нельзя, и каждый в
подтверждение своей правоты цитировал Гиппократа, Галена и ряд других
авторов, которых в жизни не читал.
Постепенно спор становился все более жарким, от слов перешли к
оскорблениям, от взаимных оскорблений к драке, но договориться не
удавалось. Перепалка эта продолжалась целых два дня, по истечении которых
сошлись на том, что резать нос будут где придется.
Врачи тут же решили приступить к этой удивительной ампутации и
поэтому велели, заметим, весьма неосмотрительно, удалиться всем, кто
окружал короля и держал его за фалды. И случилось неизбежное: поскольку
противодействие тем усилиям, которые делали журавли, разом прекратилось,
они унесли несчастного короля в небо, причем все это произошло так
стремительно, что никто и охнуть не успел, не то что его удержать.
Легко себе представить, сколь потрясены были зрители этим новым
несчастьем. Они долго следили за полетом журавлей, вцепившихся клювами в
свою королевскую добычу, но птицы летели так быстро, что вскоре скрылись
из виду.
Бедная Скорлупка причитала так жалостливо, что заплакали даже
фонтаны, а ее стоны, подхваченные эхом, прокатились по всему королевству.
Леденец тщетно старался утешить принцессу, ее страдание было так
велико, что она упала без чувств и ее пришлось унести во дворец. Принц не
отходил от нее ни на шаг, он как бы превратился в ее тень, изо всех сил
стараясь привести ее в чувство. Что же касается принца Хека, то он
