усталости, а от сердечной тяжести. Их слишком много, даже в поле моего зрения, я
и семерых-то с трудом спасаю. Людей тоже бывает жаль, но они в этой жизни
хозяева, сами ее делают, пусть сами за все и платят.
А мне достаточно забот, я помогаю зверям. Я - перебежчик, всегда на их стороне.
Они запоминают меня и пробиваются поближе - к лестнице, к балкону, к двери,
потом оказываются на кухне... Они проявляют чудеса выдумки и выдержки, только бы
остаться на ночь, забиться в дальний угол, за кровать... Я находил их в мусорном
ведре, на верхней полке шкафа... Они лезут по кирпичной стенке, по деревьям на
балкон, а до этого просиживают неделями под окнами, наблюдая за счастливцами,
решая сложнейшую задачу - как проникнуть... Я слышу, как скрипят и ворочаются их
мозги... Каждый из моих восьми... что скрывать, Серый уже проник... Каждый
изобрел свой способ, свои трюки, чтобы обмануть меня, отвлечь внимание, а потом
оказаться в опасной близости, когда я, взглянув им в глаза, не смогу отодвинуть.
И я иду сюда, проклиная холод, скользкую дорогу, ветер, темноту, то, что мало
еды, на один зуб этим прожорам... окруженный частоколом враждебных взглядов,
связанный ожиданием чуда - еды, тепла, внимания...
Я девятый среди них.
53. Когда я шел к своим...
Когда я шел к своим, то увидел двух больших овчарок, которые пытались спастись
от холода. Им трудней, чем котам. Они забегали в каждый открытый подъезд - и
отовсюду их гнали. Им не выжить.
И я вспомнил несколько ночей, когда мне негде было ночевать, в середине октября.
Никого у меня не было, и одежды никакой, кроме старого пиджака. Ночью я
пробирался в один дом, там шел ремонт, не было ни окон ни дверей, зато на месте
крыша. И я дремал в углу, то покрывшись пиджаком, то подложив его под себя.
Кое-как дотянув до рассвета, плелся на вокзал, дремал на скамейке, а в шесть
уборщицы меня прогоняли... Что чувствовали собаки в тридцатиградусный мороз?
Кто-нибудь скажет с ухмылкой - они же не думали, ведь это звери... Но и я не
думал в том доме - я был просто живой тварью, и страдал, как они страдают...
Жизнь прожита, а вспоминаются именно те дни.
Я не мог отдать овчаркам все, что нес своим! Залез рукой в кастрюлю и вывалил на
снег пригоршню каши с рыбой. Вытер руку о полу пальто, а то вмиг замерзнет.
"Все, что могу, ребята!.." Они проглотили и уставились на меня, на сумку, в
которой кастрюля с кашей. Немигающий взгляд, в нем не было благодарности, только
вражда и медленное созревание одной и той же мысли у обоих... Я понял, что надо
срочно уносить ноги. Они долго смотрели вслед. Они легко догнали бы меня, но еще
не привыкли. А я подумал, что они были бы правы. Кощунственно говорить, что все
жизни равноценны, если у меня кастрюля, а у них пустое брюхо. Мне не нравится,
как все, все здесь устроено. В гробу я видал борьбу за существование!.. Говорят,
другой жизни быть не может. В гробу я тогда видал эту жизнь!..
Стать котом трудно. А быть человеком не легче - неприятно и стыдно.
Когда пожимают плечами, талдычат о культуре, великих традициях, разуме, добре...
меня охватывает бешенство. Я бы привел к говорунам, в их чистые теплые комнаты
этих собак, чтобы испытали на себе тот взгляд!
54. Между небом и землей.
Возвращаясь от своих, я чуть не пропал, и что бы они делали без меня? Не хочу и
думать! Я говорил, что не хожу через город, отвык от людей, противно смотреть в
их лица, и я иду через поля, по тропинке вдоль высокого берега реки. В одном
месте, метров сто, наверное, тропка на самом краю спуска, и летом крутого, а
сейчас бесконечного, высокого и опасного. Внизу долина реки, другой берег,
низкий, плоский, дальше, за дымкой поле и черной полосой до горизонта лес.
Горизонт теряется в темноте, земля и небо сливаются в единое, притихшее от
холода пространство.
Обычно я спокойно иду по насту, а тут устал, забылся, думал о годе, который
ничего хорошего не принес... Видно, сделал шаг в сторону и тут же провалился по
пояс в снег. Подо мной не было никакой опоры. Я попытался вытащить одну ногу, но
поставить ее оказалось некуда - она снова утонула и утащила меня еще глубже.
Ухватиться не за что, а тропинка где-то рядом, в полуметре от меня, но сверху-то
я видел ее, а сейчас она словно исчезла!..
Так я барахтался, как перевернутое на спину насекомое, и никого поблизости не
было. Представляете картину? - я на вершине снежной лавины, которая вот-вот
сорвется в сторону реки, и тогда уж никогда не выкарабкаюсь из-под этой тяжести.
Было тихо, только мое хриплое дыхание, потрескивание снежной корки и хруст слоев
снега; они постепенно уплотнялись под моей тяжестью, и я после каждого движения
погружался все глубже. Если я не двигался, то висел. Темнота сгущалась, другого
берега уже не было видно. Я был в отчаянии, но все больше уставал и погружался в
какое-то оцепенение...
Вдруг кто-то сказал мне на ухо - делай вот так! Я понял, надо не сгибаться
вперед, как я все время пытался, а отклониться назад и вылезать на спине. Я
попробовал, и, действительно, после нескольких попыток обнаружил, что
выкарабкиваюсь. Тут уж я стал смелей отталкиваться ногами, и спиной, спиной
выползать, пока наконец весь не оказался на плотной полоске снега, по которой до
этого так безмятежно шагал.
Спокойствие вернулось ко мне. Я вспомнил, чего испугался в первый момент - Хрюша
и кошки заперты дома! Если не выберусь, кто откроет им дверь? Они погибнут от
жажды и голода.
55. История остромордого.
Вчера вечером я возвращался от своих и увидел у девятого дома под редкими
кустиками темное пятно. Мой глаз навострился узнавать живое, я подошел и
обнаружил щенка месяцев шести, небольшого, остромордого, темно-серого, насколько
мог различить в сумерках. Мордочка обнесена инеем, видно, что лежит давно, и
снег под ним подтаял. Кажется, он лежал на люке, здесь теплей. Я заговорил с
ним, он не испугался, и слушал. "Минус двадцать девять не шутка, - я сказал ему,
- уходи!" У меня не было еды, и я не знал, как увести его отсюда. Я звал его в
подъезд, но он не слушался, только еще крепче свернулся и спрятал нос... Я ушел
с тяжелым сердцем. Этому малышу предстояла ночь на морозе, он не знает, что это,
а я знаю.
Сегодня утром я нашел его в месте чуть получше прежнего - у одного из окошков в
подвал, там слегка приоткрыт железный ставень и струйка тепла попадает ему на
спину. Я нашел палку, подлез поближе к окошку, а это под балконом, так что я
полз на коленях, и приоткрыл пошире ставень, чтобы песику было теплей. Потом
сходил за едой, свалил в одну из мисок остатки хлеба и рыбы с кашей и вернулся
по косой тропинке к девятому. За мной увязался Макс, который собирался навестить
этот подвал и ждал подходящего момента. Иногда они ждут часами, чтобы
беспрепятственно одолеть сто метров... За нами бежала маленькая собачонка, а
навстречу идет большой рыжий пес с крестьянской физиономией, он часто
встречается мне в подвале. Я не раз пытался его образумить, он внимательно
слушал, а потом поступал по-своему... Макс, поняв, что нас обложили с двух
сторон, остановился подумать; делать два дела сразу он не в состоянии, впрочем,
я тоже. Сейчас он кинется от большой псины к десятому, та за ним, и я ничего не
смогу сделать... Но Макс оказался не так прост, как я думал, он принял смелое
решение - подбежал ко мне и двинулся дальше, правда, оглядываясь на меня,
навстречу большому псу. Если бы так поступил Клаус или Стив, я бы не удивился,
но мой недотепа так никогда не делал! Значит, не безнадежен дурачок?.. Пес
застенчиво отвернулся, скосил глаз на кота, потом на меня... "Не трогайте меня,
и я вас не трону..." Скандал ему ни к чему, ведь мы не раз еще встретимся.
Мы благополучно добрались до песика, я поставил перед ним миску. А Макс,
окрыленный своим успехом, набычился, задергал хвостом и двинулся в сторону
щенка, того и гляди, нападет... Песик смутился и есть не стал. Я отозвал Макса и
пошел с ним осмотреть двери в этом подвале. Северная забрана частой решеткой,
для котов не преграда, а щенку не проскочить. Южная... вчера в темноте я долго
толкал ее, оказывается, открывается на себя! Приоткрыл ее и подпер палкой, так,
чтобы щенок мог пройти, если захочет. Вместо того, чтобы затащить силой, я
предложил ему выбор. И чуть не погубил его.
Почему я так поступил? Потом я много думал об этом... Я стараюсь не решать за
них, пусть поступают сами в соответствии со своей природой. Но что он мог
решить, этот глупый щенок! Нашел же он подвальное окошко, нашел бы и
полуоткрытую дверь... Если б я мог, то взял бы его себе. Невозможно... Надо
признать, я хотел помочь и остаться в стороне, не участвовать, не вовлекаться,
не привыкать... Но так часто этого недостаточно! Потому что слишком мало вокруг
нас уважения к жизни, даже простой доброжелательности, и так много непонимания и
злобы, что с этим не сладит даже самый сильный и мудрый зверь.
56. Минус тринадцать, ветер...
Вечером ветер пуще прежнего... Скользко, как на поверхности циркового шара,
перебираю ступнями, плохой акробат... Дома Люська с Алисой выясняют отношения.
Алиса ворчит, замахивается, дочь ластится, заглаживает вину. Потом мирятся и
блаженно облизывают друг друга. Хрюша отчаянно орет, надо идти, поддерживать
славу смелого. Надо, но очень не хочется.
Кутенок у того же окошка. Постелил ему тряпку, накормил теплой кашей. Пробовал
втолкнуть в подвал, он отчаянно сопротивляется. Бездомные собаки не доверяют
темноте и узким щелям, в которых котам вольготно... Погладил по спине - один
хребет. Он и двух дней не протянет на морозе, устал сопротивляться. Старуха, что
кормит в девятом, защищает своих - дверь перевязала веревочкой; благодаря ей
живы тамошние коты.
Через час пришел снова, смотрю - щенка у окошка нет! Видно, кто-то спугнул его,
он отполз от тепла, свернулся калачиком в глубоком снегу. Не отзывается! Я залез
в сугроб, потрогал его. Он вздрогнул, поднял голову. Живой, но отвердевший,
неподвижный, тяжелый. Взгляд обращен вглубь, он умирает. Я поднял его, он
оказался неожиданно тяжелым, по сравнению с котами, но для своего роста ничего
не весил. Он молчал и уже не делал попыток вырваться. Я опоздал! С проклятиями
самому себе я пролез в чужой подвал, недалеко от входа нашел кусок картона и
положил на него щенка. Ему бы продержаться несколько дней... Вернулся к своим.
Макс, Алиса и Костик копаются в помойке. Люська висит на батарее, болтает
ножками. В подвале метель, фанерка на полу. Кто это так старается для нас...
Снова укрепил ее, как мог, нашел Клауса и вдвоем пошли домой.
Я говорю старухе из девятого, она согнута и чтобы видеть меня, должна задирать
голову. "Если вы умрете раньше, я буду кормить ваших, не выбрасывайте щенка..."
Она, кажется, приняла во внимание. В каждом доме свой сумасшедший, в девятом
она, в десятом - я.
57. Пятое января, снова щенок...
Песик лежит дальше от двери на старом мешке, то ли сам отполз, то ли старуха
помогла. При виде меня кое-как встает, шатается, но виляет хвостом. Жадно
пьет... дурачок, терпел жажду, хотя снег рядом! Кот, конечно, догадался бы
полизать... Глаза впали, мордочка острая, ребра обтянуты кожей. Не ест даже
яйцо, размельченное в курином бульоне, с болью оторвал от своих. Оставил, может,
передумает...
Когда шел обратно, меня догнала Алиса. Она ходила в гости к тамошним кошкам и
рыжему коту, отцу Шурика и многих не выживших Алисиных котят. Я думал, что скажу
своим, ведь не осталось еды... Но повезло - соседка выставила на лестницу банку
прокисших щей, зато на мясной бульоне! Наши знают цену любой пище, их не смущает
запах. Явились четверо - двое лохматых, две кошки. Не было Костика, а Хрюша
нашелся в подвале, но не пошел, поворчал из темноты и получше устроился на своем
месте, под самым потолком.
58. Шестое, минус пятнадцать, снова ветер...
Сегодня песик встретил меня у двери, вилял хвостом, стал быстрей, облизал руки,
что я ненавижу, съел яйцо, и оказалось мало. Я намеренно не называю его, зачем
мне лишняя привязанность, подниму его и уйду. Рыбу почему-то не тронул...
