шпиль, кобыла-блондинка и мне животик целуют.
- Местных не видать?
- Нет, если не прячутся за изгибом ручья, а там только кустарники
видно. Пускай Сайрил тоже посмотрит. Ты его еще не пробовал, а без очков
он, наверное, видит всё насквозь.
Уолт по-обезьяньи сполз, спрыгнул, подняв тучу брызг. Сайрил прошлепал
назад, поставил ногу на руки Марка, взобрался и оседлал его плечи.
- Развернись в другую сторону, сказал Марк, и угнездись, как Уолт. Эрос
- самый изобретательный из богов, коэффициент интеллекта у него намного
превосходит Эйнштейна.
Сайрил подчинился, говоря, что за количество коров он бы не поручился,
лошадь бы назвал просто белой, а скворцов не видит вообще. Он изогнулся и
обнял Марка за шею.
- Развернись, чтобы верхом сидеть, сказал Марк, и я довезу тебя до
самого дома.
Если мы выберемся из ручья здесь и пройдем по диагонали вверх по
склону, разве не дойдем?
Уолт, подскакивая, кинулся на разведку.
- Выуди ключи, Уолт, у меня из кармана, пробеги через дом и открой нам
садовую калитку - и надень штаны.
- Мна, ответил Уолт, улепетывая.
46
Пенни, в мешковатом кардигане и джинсах, накрывая ужин, заказанный в
колбасной, сказала, что никогда не видела маленького мальчика, которому
хотелось расплакаться и который все же был дико счастлив.
- Он садился в поезд, будто молодой русский интеллигент в Сибирь
уезжает.
- Чтобы всё рассказать, мне понадобится помощь Уолта, сказал Марк,
откупоривая вино. Сайрил либо застрелит отца, домоправительницу и шофера и
совершит преступление века, либо бросится под машину на Площади Звезды.
Сходим в деревню после ужина и позвоним проверить, как он добрался.
- Вы пообедали в деревне, на открытом воздухе, побродили по ручью,
насколько я понимаю, и Сайрил видел кролика и поросенка, которые захватили
его воображение, и вообще славно провел день. Я уже давно и пытаться
бросила расшифровать язык чокто Уолта и Сэма.
- По ходу дня Сайрил превозмог свою робость по-крупному и начал
походить на копию, но не совсем, Уолта. Робость, вместе с тем, обладает
своим шармом и должна иметь некую эволюционную пользу.
- Разумеется, имеет.
- Видела бы ты сад часа два назад. Они спустились из спальни и
набросились на меня. Я невинно читал тут в шезлонге. Ты насмерть права
насчет любопытства.
САНТАЯНА(87)
Приятно думать, что плодородие духа неистощимо, если только материя
дает ему шанс, и что даже наихудший и наиуспешнейший фанатизм не может
обратить духовный мир в пустыню.
48
Сентябрь, луговина, простирающаяся по склону от сада вниз до самого
ручья.
Трава, до сих пор зеленая, усыпана архипелагами цветов позднего лета.
День теплый.
- Рембо, да, сказал Марк Сайрилу. Летняя заря будит листву. Не все
читают Рембо за завтраком.
- Вон там, продекламировал Сайрил, справа от тебя, летняя заря будит
листву.
Дымка, шорох в этом углу парка, а склон слева держит тысячу следов
колесных в грязи дороги, в фиолетовой тени. А почему тысячу? Просто
большое число, наверное, к тому же дороги, как и луга - один из пунктиков
Рембо.
- Он и фургоны считает - двадцать, и лошадей.
- Цирковые фургоны, набитые детишками и зверями с карусели, из дерева,
ярко раскрашенные, позолоченые.
- И кивают черные плюмажи лошадей.
- Пастораль с цыганами, цирковыми фургонами, путешествующими от одной
сельской ярмарки к другой. Череда детей в карнавальных костюмах.
- Живая картина. К тому же, как он говорит, фургоны напоминают народную
сказку.
Уолт это может объяснить, а Би объяснит совершенно иначе, просто смеху
ради.
- Би? Не Сэм?
- Сэм согласится во всем с Уолтом, лояльно. Если, конечно, никто не
станет утверждать, что сможет угадать, что именно Сэм или Уолт сейчас
скажут. Уолт может изумительно цитировать Рембо в неожиданные моменты.
Как-то раз, дома, я недоумевал, как такой недавно принесенный аистом
ребенок, как Уолт, может столь прекрасно искоса смотреть своими красивыми
глазами, хоть и прищуренными от озорства, вроде любимой гурии султана,
более того - одновременно отхлебывая молоко из пакета. Я так и сказал, а
он ответил: тропы неровны, курганы осокой заросли, воздух недвижен, нигде
поблизости ни птиц, ни ручьев, а впереди - конец света. Он намеренно хотел
быть гадким, лишь несколько часов спустя после того, как я видел: они с Би
облизывали друг друга у Пенни, куда я пришел на нашу дневную поёбку.
Потом, когда я выходил пописать, не заметить их было невозможно -
бельгийские кролик с крольчихой, а дверь настежь, разумеется.
- Разумеется.
- Пенни обвиняла меня в том, что я козел, поскольку думала, что мы
вступили в фазу уютной дремы после того, как, а раз уж мы завели об этом
разговор, то я вдохновился снова и как раз засовывал, когда в спальне
возник Уолт со словами:
потрясно! Анри Пелиссье(88), желтая фуфайка, 1924 год. Марк врубается в
велосипедные конструкции и физическую форму.
- А когда меня отправили к тебе на семинар, я думал, мне предстоит
страдать скучнейшие часы в жизни. Я теперь кто-то другой ведь, знаешь?
- Ты тогда был кем-то другим. Сейчас ты - это ты, или начинаешь им
быть. Ты с самого начала Уолту с Сэмом понравился, только они точно не
знали, как тебя понимать.
- Они меня до уссачки напугали.
- Дэйзи закончила большое полотно и отправила его в Амстердам. У меня
готов черновик поэмы, в которой, я надеюсь, окажется много этого луга и
сада, и вас с Сэмом и Уолтом. Работа Пенни о "Кардиффской команде" займет
весь выпуск "Les Cahiers d'Art"(89). Если б Уолт был здесь, он бы сказал:
Я уже вижу льва. А что бы Сэм ответил?
- Льва, льва. Из Гамбургского зоопарка. Вот что бы она сказала - из
Аполлинера. Голубые глаза.
- Ты овладел их стилем. Ты теперь зовешь Сэма она?
- Она сама попросила. Она собирается отпустить волосы и носить платья.
Мне кажется, Уолт в печали.
- А этот лев - спустились ли сыны небес накрошить золота для его гривы?
- А это стихотворение?
- Уэльское, очень старое. Футболисты пенниного Делонэ выучили бы его
еще в школе, хотя в нем говорится о волосах девушки, а не о львиной гриве.
Футболисты, пахнут апельсинами.
- Помнишь, как мы бродили по лесу в Сен-Жермен, где нашли полянку у
тропы лесничего?
Парчовая бабочка дремлет на лакрице.
- Луг посреди леса, о да. Один из тех случаев, когда Сэм с Уолтом
грандиозно сбили меня с толку своими разговорами про обжиманья в
Венсаннском парке, как они битыми часами целовались среди целого поля
загорающих, хвастовством своим - сколько они смогут щекотать друг друга
языками, не запуская теплые руки друг другу в штаны. Мне кажется, ты
видел, что со мною было от таких разговоров, потому что ты их дразнил,
пока они не признались, что щупали друг друга, пока заговариваться не
начали, а потом кормили друг друга швейцарским шоколадом и ломтиками
апельсина, как мамы-птички. Я отдаю себе отчет, насколько по-доброму ты
пытался меня оградить, чтобы они меня не шокировали.
- Линия по заправке аистов определенно не поскупилась, когда Уолта
снаряжали для производства детей. Какой-то шаловливый ангел решил, что
нестандартный генератор - как раз то, что нужно для такой симпатичной
мордашки. Уолт говорит, что унаследовал его от моряка, фамилию которого
мама забыла спросить.
- И у того моряка, и у моего отца - сыновья, которых они не знают.
- Интересно, а в этого моряка можно поверить?
- Моему отцу - точно нельзя. Матери тоже. Можем и ее сюда добавить.
- Монтерлан(90) говорит в "Les Olympiques"(91), что Поликрат(92) сжег
гимнасии Самоса, поскольку знал, что каждая дружба, выкованная там,
становилась дружбой двух бунтовщиков. Подлинные наши семьи - это наши
друзья, которые, конечно, и семьей быть могут. Уолт и Сэм пока не нашли
той страны, гражданами которой им хотелось бы стать. Мы с тобой, Сайрил, -
иммигранты в воображаемой стране, основанной Пенни и Дэйзи, с населением в
четыре человека.
- У Би растут волосы на лобке, чем она гордится, и грудки - они
прекрасны. Она прямо из "Георгик" Майоля(93). Мне кажется, я как во сне
хожу.
- Нет - всего лишь в стихотворении. Или в картине Бальтуса(94). В
настоящий момент в мире свирепствует сорок две войны, не говоря уже о
личных несчастьях повсюду, боли, болезнях и ненависти. А мы сидим тут, вот
на этом лугу. Даже у него нет другой реальности, которую мы могли бы
познать иначе, чем наше воображение ее воспринимает.
Que parfois la Nature, a notre reveil, nous propose Ce a quoi justement
nous etions disposes, La louange aussitot s'enfle dans notre gorge.
Nous croyons etre au paradis.(95)
Наше ощущение прекрасного иллюзорно - союз культуры и биологического
императива. Наши чувства следует обучать, чтобы они стали чуткостью, - или
же притуплять до глупости. Ты стал прекрасным, потому что отпустил волосы,
хотя еще месяц понадобится, потому что похож на эльфа, потому что
улыбаешься и говоришь то, что приходит в голову.
- Я что - таким ужасным был?
- Нет, конечно. Une espece de microbe(96) ты не был и никогда бы не мог
быть.
- И выбросил свои очки. И, мне кажется, доказал в спортзале вместе с
тобой, что у меня нет ни порока сердца, ни астмы - ни единой штуки,
которыми меня раньше пугали. Пенни говорит, ты так прекрасен, что она до
сих пор заливается румянцем, когда ты в комнату входишь. Ничего, что я так
говорю? Я тоже так думаю.
Марк остановился. Они прошли через весь луг вдоль, затем поперек и
теперь стояли прямо посередине.
- Поле подсолнухов на том берегу ручья всё сжали - оно было таким
зеленым и золотым, сказал Сайрил. Помнишь, как чудесно мы бродили по воде
два месяца назад, а?
Марк сел, глядя снизу вверх на Сайрила.
- Ты не чувствуешь, что тебя играть не принимают?
- Нет, что ты.
- Великая вещь, сказал Марк, впитывать все в себя. Пенни утверждает,
что добрые ангелы могут провести ее сквозь исследование по Браку(97). За
это я ее и люблю, люблю вот это в ней. Обнаружили, что существуют звезды
старше вселенной. Столько всего узнать еще, столько всего впитать. Я читал
английского писателя прошлого века по имени Лэндор(98) и нашел у него
отрывок о юном греке пятого века, Гегемоне, пятнадцати лет, чьи кудри
пальцем разглаживает знаменитая салонистка Аспазия - чтобы посмотреть, как
они снова скручиваются. Он укусил ее за палец за вольность, которую она
себе позволила, и она сказала, что теперь он должен его поцеловать, чтобы
зажило, и, может быть, даже поцеловать ей и другие места, вот тут и вот
тут, чтобы яд дальше не распространялся. Он играл Эроса, видишь ли.
Сайрил сел напротив Марка, пятки к пяткам.
- Греки, сказал он. Их дружба в гимнасиях, что могла свергать тиранов.
Меня все равно это немножко еще пугает.
Мошкара.
- Она меня напугала, вернее сказать - удивила, когда я понял, насколько
мне нравится, как Сэм и Уолт поддергивают штаны, насколько меня
зачаровывает, когда Уолт вынюхивает по-собачьи. Как они лижутся и щупают
друг друга.
- Да. Ох, Господи, да.
- Мы - переходные существа, вроде головастиков и лягушек. У Уолта -
любопытство дикаря и изощренность Пенни, такие, что он одновременно и
безумен, и здрав. Ты его знаешь лучше, чем я.
- Нисколько. Он полагается на то, что ничего не нужно объяснять.
Говорит, что когда ему захотелось увидеть твой вставший член, ты сделал
ему одолжение, не поднимая много шума.
- Еще он хотел знать, почему все на моем столе разложено так, как
разложено, о чем некоторые книги у меня на полках, хотел посмотреть мои
носки, рубашки, брюки и трусики, плащ и пиджаки. Расспросил обо всех
литографиях на стенах. Вопросы задавал бестактные, будто врач, и
бессмысленные, будто психиатр. И все это докладывалось Сэму, который
вдавался в подробности еще тщательнее.
- А почему эта одна старая груша осталась посреди луга?
- Чтобы сидеть под ней в полдень, наверное, или чтобы коровы в ее тени
