травы и воды. Соотношение это обычно колеблется в пределах допуска и
нарушается редко и ненадолго.
Казалось бы, эта картина не имеет отношения к человеку, однако не всегда.
Ведь есть огромное количество этнических единиц, пусть численно ничтожных,
входящих в состав биоценозов на тех или иных биохорах. По сравнению с этими
мелкими народностями или иногда просто племенами современные и исторические
цивилизованные этносы - левиафаны, но их мало, и они, как показывает
история, не вечны. Вот на этой основе мы и построили нашу первичную
классификацию: 1) этносы, входящие в биоценоз, вписывающиеся в ландшафт и
ограниченные тем самым в своем размножении; этот способ существования
присущ многим видам животных, как бы остановившимся в своем развитии. В
зоологии эти группы называются персистентами, и нет никаких оснований не
применить этот термин к этносам, застывшим на определенной точке развития;
и 2) этносы, интенсивно размножающиеся, расселяющиеся за границы своего
биохора и изменяющие свой первичный биоценоз. Второе состояние в аспекте
географии называется сукцессией.
Этносы, составляющие первую группу, консервативны и в отношении к природе,
и в ряде других закономерностей. Приведем несколько примеров.
ИНДЕЙЦЫ, НАРОДЫ СИБИРИ И ИХ ЛАНДШАФТЫ
Большинство североамериканских индейцев Канады и области прерий жили до
прихода европейцев в составе биоценозов Северной Америки. Количество людей
в племенах определялось количеством оленей, и поскольку при этом условии
было необходимо ограничение естественного прироста, то нормой общежития
были истребительные межплеменные войны. Целью этих войн не были захват
территорий, покорение соседей, экспроприация их имущества, политическое
преобладание... Нет! Корни этого порядка уходят в глубокую древность, и
биологическое назначение его ясно. Поскольку количество добычи не
беспредельно, то важно обеспечить себе и своему потомству фактическую
возможность убивать животных, а значит избавиться от соперника. Это не были
войны в нашем смысле, это была борьба, поддерживающая определенный
биоценоз. При таком подходе к природе, естественно, не могло быть и речи о
внесении в нее каких-либо изменений, которые рассматривались как
нежелательная порча природы, находящейся, по мнению индейцев, в зените
совершенства.
Точно так же вели себя земледельческие племена, так называемые индейцы
пуэбло, с той лишь разницей, что мясо диких зверей у них заменял маис. Они
не расширяли своих полей, не пытались использовать речную воду для
орошения, не совершенствовали свою технику. Они предпочитали ограничить
прирост своего населения, предоставляя болезням уносить слабых детей и
тщательно воспитывая крепких, которые потом гибли в стычках с навахами и
апачами. Вот и способ хозяйства иной, а отношение к природе то же самое.
Остается только непонятным: почему навахи не переняли у индейцев пуэбло
навыков земледелия, а те не заимствовали у соседей тактику сокрушительных
набегов?
Впрочем, ацтеки, принадлежавшие к группе нагуа, с XI по XIV в. переселились
в Мексиканское нагорье и весьма интенсивно изменили его ландшафт и рельеф.
Они строили теокалли (вариация рельефа), соорудили акведуки и искусственные
озера (техногенная гидрология), сеяли маис, табак, помидоры, картофель и
много других полезных растений (флористическая вариация) и разводили
кошениль, насекомое, дававшее прекрасный краситель темно-малинового цвета
(фаунистическая вариация). Короче говоря, ацтеки изменяли природу в то
время, когда апахи и навахи ее охраняли.
Можно было бы предположить, что тут решающую роль играл жаркий климат южной
Мексики, хотя он не так уж отличается от климата берегов Рио-Гранде. Однако
в самом центре Северной Америки, в долине Огайо, обнаружены грандиозные
земляные сооружения - валы, назначение которых было неизвестно самим
индейцам[37]. Очевидно, некогда там тоже жил народ, изменявший природу, и
климатические условия ему не мешали, как не мешают они американцам
англосаксонского происхождения.
Наряду с этим отметим, что одно из индейских племен - тлинкиты, а также
алеуты практиковали рабовладение и работорговлю в широких масштабах. Рабы
составляли до трети населения северо-запада Америки, и некоторые
тлинкитские богачи имели до 30-40 рабов.
Рабов систематически продавали и покупали, использовали для грязной работы
и жертвоприношений при похоронах и обряде инициации; рабыни служили
хозяевам наложницами[38]. Но при всем этом тлинкиты были типичным
охотничьим племенем, с примитивным типом присвающего, а не производящего
хозяйства.
Аналогичное положение было в северной Сибири. Народы угорской, тунгусской и
палеоазиатской групп по характеру быта и хозяйства являлись как бы
фрагментом ландшафта, завершающей составной частью биоценозов. Точнее
сказать, они "вписывались" в ландшафт. Некоторое исключение составляли
якуты, которые при своем продвижении на север принесли с собой навыки
скотоводства, привели лошадей и коров, организовали сенокосы и тем самым
внесли изменения в ландшафт и биоценоз долины Лены. Однако эта
антропогенная сукцессия повела лишь к образованию нового биоценоза, который
затем поддерживался в стабильном состоянии до прихода русских
землепроходцев.
Совершенно иную картину представляет евразийская степь. Казалось бы, здесь,
где основой жизни было экстенсивное кочевое скотоводство, изменение природы
также не должно было бы иметь места. А на самом деле степь покрыта
курганами, изменившими ее рельеф, стадами домашних животных, которые
вытеснили диких копытных, и с самой глубокой древности в степях, пусть
ненадолго, возникали поля проса[39]. Примитивное земледелие практиковали
хунны, тюрки и уйгуры. Здесь видно постоянно возникающее стремление к
бережному преобразованию природы. Конечно, в количественном отношении по
сравнению с Китаем, Европой, Египтом и Ираном оно ничтожно и даже
принципиально отличается от воздействия на природу земледельческих народов
тем, что кочевники пытались улучшить существующий ландшафт, а не
преобразовать его коренным образом, но все-таки мы должны отнести
евразийских кочевников ко второму разряду нашей классификации, так же как
мы отнесли туда ацтеков, но не тлинкитов, несмотря на то что классовые
отношения у последних были развиты несравненно больше. Какими бы
парадоксальными ни представлялись, на первый взгляд, эти выводы, чтобы
получить научный результат исследования, мы должны выдержать наш принцип
классификации строго последовательно.
Внутренним противоречием, вызвавшим упадок кочевой культуры, был тот же
момент, который вначале обеспечил ей прогрессивное развитие, - включение
кочевников в геобиоценозы аридной зоны. Численность населения у кочевников
определялась количеством пищи, т.е. скота, что, в свою очередь,
лимитировалось площадью пастбищных угодий. В рассматриваемый нами период
население степных пространств колебалось очень незначительно: от 300-400
тыс. в хуннское время [40] до 1300 тыс. человек в эпоху расцвета
монгольского улуса[41], впоследствии эта цифра снизилась, но точных
демографических данных для XVI-XVII вв. нет[42].
Вопреки распространенному мнению, кочевники куда менее склонны к
переселениям, чем земледельцы. В самом деле, земледелец при хорошем урожае
получает запас провианта на несколько лет и в весьма портативной форме.
Достаточно насыпать в мешки муку, погрузить ее на телеги или лодки и
запастись оружием - тогда можно пускаться в далекий путь, будучи уверенным,
что ничто, кроме военной силы, его не остановит. Так совершали переселения
североамериканские скваттеры и южноафриканские буры, испанские конкистадоры
и русские землепроходцы, арабские воины первых веков хиджры - уроженцы
Хиджаса, Йемена и Ирана, и эллины, избороздившие Средиземное море.
Кочевникам же гораздо труднее. Они имеют провиант в живом виде. Овцы и
коровы движутся медленно и должны иметь постоянное привычное питание. Даже
простая смена подножного корма может вызвать пад°ж. А без скота кочевник
сразу начинает голодать. За счет грабежа побежденной страны можно
прокормить бойцов победоносной армии, но не их семьи. Поэтому в далекие
походы хунны, тюрки и монголы жен и детей не брали. Кроме того, люди
привыкают к окружающей их природе и не стремятся сменить родину на чужбину
без достаточных оснований. Да и при необходимости переселиться они выбирают
ландшафт, похожий на тот, который они покинули. Поэтому-то и отказались
хунны в 202 г. до н.э. от территориальных приобретений в Китае, над армией
которого они одержали победу. Мотив был сформулирован так: "Приобретя
китайские земли, хунны все равно не смогут на них жить"[43]. И не только в
Китай, но даже в Семиречье, где хотя и степь, но система сезонного
увлажнения иная, хунны не переселялись до II в. до н.э. А во II-III вв. они
покинули родину и заняли берега Хуанхэ, Или, Эмбы, Яика и Нижней Волги.
Почему?
Многочисленные и не связанные между собой данные самых разнообразных
источников дают основание заключить, что III в. н.э. был весьма засушлив
для всей степной зоны Евразии. В северном Китае переход от субтропических
джунглей хребта Циньлин до пустынь Ордоса и Гоби идет плавно. Заросли
сменяются лугами, луга - степями, степи - полупустынями, и, наконец,
воцаряются барханы и утесы Бэйшаня. При повышенном увлажнении эта система
сдвигается к северу, при пониженном - к югу, а вместе с ней передвигаются
травоядные животные и их пастухи[44].
Именно этого передвижения ландшафтов не заметил самый эрудированный историк
Востока Р. Груссе. Справедливо полемизируя с попытками увязать большие
войны кочевников против Китая с периодами усыхания степей, он пишет, что
китайские авторы каждый раз давали этим столкновениям разумные объяснения,
исходя из политических ситуаций внутри Китая. По его мнению, вторжения
кочевников легче объяснить плохой оборонной линии Китайской стены, нежели
климатическими колебаниями в Великой степи[45].
Отчасти он прав; крупные военные операции всегда эпизодичны, а успех их
зависит от многих причин, где разглядеть роль экономики натурального
хозяйства не всегда возможно. Постоянные набеги кочевников на осевых
земледельцев тоже не показательны, ибо это замаскированная форма
межэтнического обмена: в набеге кочевник возвращает себе то, что теряет на
базаре из-за своего простодушия и отсутствия хитрости. И то и другое
никакого отношения к миграциям не имеет.
Но при более пристальном изучении событий легко выделить постепенные
перемещения мирного населения, избегающего конфликтов с оседлыми соседями,
но стремящегося напоить свой скот из еще не пересохших ручьев. Похожая
ситуация возникла на наших глазах в Сахеле (сухая степь южнее Сахары) и
повлекла трагическую дезинтеграцию этноса туарегов, но не войну[46].
Правда, здесь дело осложнилось тем, что западноевропейский капитал перевел
хозяйство туарегов из натурального в товарное, что усилило вытаптывание
пастбищ, но с поправкой на этот принцип применим к более древним периодам.
При достаточно подробном изучении событий на северной границе Китая, т.е. в
районе Великой стены, мы можем наметить сначала тенденцию к отходу хуннов
на севере (II в. до н.э. - I в. н.э.), а потом продвижение их к югу,
особенно усилившееся в VI в. н.э. Тогда хунны и сяньбийцы (древние монголы)
заселили северные окраины Шэньси и Шаньси даже южнее Стены. Однако во
влажные районы Хунани они не проникли.
Весьма важно отметить, что первоначальное проникновение кочевников на юг не
было связано с грандиозными войнами. В Китай пришли не завоеватели, а
бедняки, просившие разрешения поселиться на берегах рек, чтобы иметь
возможность поить скот. Впоследствии завоевание северного Китая произошло,
но главным образом за счет того, что китайские землепашцы также постепенно
и незаметно покидали свои поля на севере и отходили на юг, где было
достаточно дождей. Так кочевники занимали опустевшие поля и превращали их в
пастбища.
Но уже в середине IV в. наблюдается обратный процесс. Большая племенная
