между племенами так же, как и лесные массивы гумидного ландшафта, переживавшего
в это время очередное усыхание [14].
Было бы весьма интересно установить, не было ли на протяжении II тыс.
климатических колебаний, связанных с переносом направления циклонов из аридной
зоны на север, но, к сожалению, уровень наших знаний не позволяет делать в этом
направлении не только выводов, но и предположений. Можно думать лишь, что,
поскольку Месопотамия не страдала от наводнений, североиранская ветвь циклонов
была ослаблена и, значит, в Арктике царил мороз. А раз так, то амплитуда
колебаний увлажнения была относительно невелика, и II тыс. до н.э. может
считаться климатическим оптимумом. Следующую эпоху А.В. Шнитников определяет как
переход от суббореального к субатлантическому периоду и датирует ее серединой I
тыс. до н.э. [15]. Тут можно внести небольшие хронологические уточнения.
Отмеченное А.В. Шнитниковым увлажнение гумидной зоны началось около IX в. до
н.э., кончилось к V в. до н.э. и соответствовало резкому усыханию аридной зоны;
увлажнение аридной зоны, происходившее в IV-I вв. до н.э., согласно нашему
тезису, совпадало с усыханием зоны гумидной.
Если расклассифицировать исторические данные, приведенные А.В. Шнитниковым для
доказательства повышенного увлажнения в I тыс. до н.э., по зонам, то наша
концепция подтвердится. Ранние сведения об увлажнении относятся к северному
побережью Европы, а поздние касаются исключительно Средиземноморского и
Каспийского бассейнов, причем уровень Каспийского моря в III в. до н.э. был ниже
абсолютной отметки - 32м [16]. Исходя из этой небольшой поправки в хронологии мы
поведем дальнейшее рассмотрение климатического состояния евразийских степей.
На рубеже II и I тыс. до н.э. к VIII-VII вв. до н.э. климат Европы резко
изменился - наступила холодная и влажная эпоха. Затопленные торфяники
превратились в озера, широколиственные леса Англии и Франции погибли, наводнения
в низовьях Рейна вызвали изменение конфигурации побережья Северного моря,
повторилось наступление леса на Украине и развитие торфяников в Западной Сибири
[17]. Вот тут-то и наступила эпоха кочевого быта! В самом деле, если
констатировано интенсивное увлажнение гумидной зоны, то ему должно
соответствовать усыхание зоны аридной, к которому прибавился антропогенный
фактор. Примитивные земледельцы нарушали почвенный слой на своих полях, их стада
разбивали пески около водопоев. Пока климат был влажным, быстрое зарастание
препятствовало дефляции песков, но когда наступила засуха, безжалостный ветер
понес тучи пыли и поля превратились в пустыни [*1]. Количество пищи, даваемой
природой человеку, сократилось, поселки захирели, и многие из них были покинуты.
Населению пришлось или отступать в горные долины (например, на Алтае и в
Тянь-Шане), или изыскивать иную систему хозяйства, пригодную для новых условий.
Таковой стал кочевой быт.
Обстоятельство возникновения кочевого хозяйства в евразийских степях до сих пор
интерпретировалось без учета периодичности и гетерохронности увлажнения, и
потому объяснения этого явления отличались от предлагаемого нами. Однако большая
часть установленных фактов и дат остается в силе, и только понимание событий
меняется коренным образом за счет того нового материала, который дает физическая
география. Он механически снимает прежние точки зрения, критика которых поэтому
не нужна.
Дата появления кочевого хозяйства в евразийских странах и характеристика этапов
его развития установлены С.И. Руденко. Аргументация его безукоризненна
настолько, что разбор иной концепции [18] уже не заслуживает внимания [19]. С.И.
Руденко различает в степном скотоводстве три варианта.
1. Племя живет оседло, но часть семей вместе со скотом перемещается для его
прокорма.
2. Все племя с весны до осени кочует со стадами.
3. Племя кочует круглый год.
В первых двух вариантах скотоводство обязательно сочетается с земледелием, хотя
бы как заготовкой корма для стад, третий вариант сравнительно редок, он
наблюдается в полупустынях около Аральского моря и в Восточной Монголии [20].
Переход от оседлого образа жизни к полукочевому, по мнению С. И. Руденко, не мог
совершаться целыми племенами. Малоскотные семьи должны были оставаться на своих
зимовках, и только богатые скотом могли освоить кочевой образ жизни. Однако
встает дилемма: а не стали ли эти семьи богатыми именно потому, что они усвоили
новый, более выгодный способ хозяйства, позволявший им максимально использовать
выгоравшие степи? Не встречаемся ли мы тут с внутриплеменной дифференциацией,
начавшейся с разделения труда и закончившейся тем, что в условиях растущей
аридизации уцелели и размножились те, кто сумел приспособиться к новым условиям,
а консервативная часть племен оказалась обреченной на бедность и вымирание? Для
решения этого вопроса взглянем на этническую и археологическую карту евразийской
степи в середине I тыс. до н.э.
На той самой территории, где 1000 лет назад располагалась монолитная
цивилизация, появляется большое количество племен и народов, различавшихся между
собою языками, обычаями и внутренним устройством. Различались они и по
материальной культуре. Прежде всего разделились восточный (монгольский) и
западный (алтайский) культурные регионы. На востоке мы находим следы двух
культур: "карасукской" в Минусинской котловине и культуры плиточных могил на
берегах Селенги, Керулэна и в предгорьях Иньшаня [21]. Обе культуры были созданы
кочевниками-монголоидами, с той лишь разницей, что в Минусинской котловине
"карасукцы" растворились в динлинах, а в степях Монголии образовалась
палеосибирская раса второго порядка, к которой принадлежали хунны [22].
На западе носителями кочевого быта стали главным образом североиранские народы:
скифы, саки и юечжи, а также другие, менее известные племена [23], происхождение
которых определить трудно и не всегда возможно. Это была эпоха предельной
дифференциации степных племен. Так, Геродот сообщает, что для того, чтобы вести
деловые сношения с аргиппеями (монголоидный народ на Среднем Иртыше), скифы
пользуются семью переводчиками и семью языками. Такой взаимоизоляции в аридной
зоне Евразии с тех пор не возникало, Можно ли думать, что это явление было
наследием предыдущей, андроновской, эпохи? Нет, потому что во II тыс. до н.э.
вся территория между скифским Доном и аргиппейским Иртышом была заселена
народом, принадлежавшим к одному антропологическому типу и к единой культуре.
Очевидно, изменения произошли в начале I тыс. до н.э., при замене способа
хозяйства, отчасти путем внедрения в степь новых народов, отчасти путем перехода
отдельных групп местного населения к кочевому быту.
Было бы неверно думать, что те формы кочевого хозяйства, которые сложились к VII
в. до н.э., т.е. перемещения со стадами на определенном участке в зависимости от
времени года, способствовали общению между племенами. Наоборот, хотя участки
обитания расширились, кочевники, привязанные к своим овцам, не имели повода к
тому, чтобы их покидать. Вспомним, что и в других местах общение между народами
и рост географических знаний были связаны с деятельностью народов оседлых, а не
кочевых. Финикияне и греки сделали для познания мира больше, чем скотоводы
Аравийской и Сирийской пустынь, а когда арабы вступили на мировую арену, то
инициатива в географических открытиях исходила от оседлых жителей оазисов, а не
от бедуинов.
Вместе с тем кочевнику необходимо гораздо больше земли, чем земледельцу, и
потому межплеменные столкновения в эпоху усиливающейся аридизации не могли не
вызвать истребительных войн за пастбища. Конечно, войны - тоже способ общения.
Во-первых, приходится заимствовать у противника лучшие формы вооружения,
во-вторых, изделия побежденных попадают в руки победителей как добыча и,
наконец, женщин и детей берут в плен и таким образом знакомятся с особенностями
быта своих соседей. Эти обстоятельства объясняют известное сходство материальной
культуры скифо-сарматов I тыс. до н.э., но уже Страбон отмечал трудность
изучения географии Скифии, так как "кочевники, не вступающие в общение с другими
народностями и более многочисленные и могущественные, преградили доступ во все
удобопроходимые места страны" [24]. По-видимому, быт евразийских кочевников I
тыс. до н.э. напоминал образ жизни североамериканских индейцев, обитателей
прерии, где, при сходстве материальной культуры, каждое племя держалось
обособленно от соседей и находилось с ними в состоянии перманентной войны.
Способствовал разобщению и рост пустынь, становившихся труднопроходимыми. Так,
граница между восточными и алтайскими народами пролегала не по горным хребтам и
водоразделам, а по сыпучим пескам восточной Джунгарии, где осадков выпадает
меньше 100 мм в год. Эта полоса тянется в меридиональном направлении от
Хамийской пустыни до Саянских гор, и ширина ее зависит от степени аридизации
евразийской степи. Во влажные периоды переход через нее легок, но в засушливое
время пустыня была труднопроходимым барьером, и культуры по обеим ее сторонам
развивались независимо Друг от друга. Так было в интересующую нас эпоху, когда
на Алтае сложилась полукочевая культура юечжей (восточные сарматы), останки
которых покоились в пазырыкских курганах, а в Монголии возник хуннский племенной
союз, известный всему миру.
Предлагаемому выводу противоречит на первый взгляд то, что в степи между Ордосом
и Дуньхуаном в IV в, до н.э. обитали многочисленные юечжи, и большинство
исследователей считают эту территорию родиной этого народа [*2]. Но не могли же
юечжи жить в безводной пустыне, тем более что предгорья Наньшаня, орошенные
многочисленными ручьями, ниже теряющимися в песках, населяли усуни [25]. Еще в
1960 г., на основании исключительно исторических соображений, мы предложили
гипотезу, согласно которой юечжи овладели Алашанской степью не раньше конца V в.
до н.э. [26]. Теперь эта точка зрения находит подтверждение в данных
палеогеографии, с тем лишь уточнением, что юечжи форсировали полосу пустынь,
лежащую между Джунгарией, их истинной родиной, и предгорьями Наньшаня. Но самым
мощным аргументом в пользу предлагаемой концепции является анализ юечжийских
слов, сделанный Б. Лауфером в небольшой работе, опубликованной всего в 500
экземплярах и не получившей распространения [27]. Б. Лауфер доказал, что юечжи
говорили на североиранском языке, принадлежавшем к той же группе, что и
скифский, согдийский, осетинский и ягнобский, и никакого отношения не имевшем к
тохарскому, связанному с европейскими языками [28]. Следовательно, культурная, а
значит, и этнографическая близость юечжей с обитателями Семиречья имела активные
формы, базировавшиеся на сходной хозяйственной деятельности. И наоборот,
обитатели оазисов долины Тарима составляли особый этнокультурный комплекс,
причем границей между теми и другими был Тянь-Шань.
М.П. Петров отмечает, что восточный Тянь-Шань - физико-географический рубеж
между экстрааридной Центральной Азией и более влажными регионами Казахстана и
Джунгарии [29], которые по флористическому составу тесно связаны между собой. Но
тогда скотоводческое хозяйство западных и восточных склонов Тарбагатая должно
быть отличным от южного, тохарского, хозяйственного быта, что и требовалось
доказать. Переход же юечжей через пустыню к склонам Наньшаня произошел именно
тогда, когда юечжи впервые были упомянуты в исторических источниках, т.е. в IV
в. до н.э. Видимо, мы наблюдаем следующий этап общения Средней Азии с Дальним
Востоком, более поздний, нежели отмеченный нами. А если так, то перерыв в
междуплеменных отношениях совпадает с уже установленным периодом аридизации
степной зоны Евразии, и не замечать связи между обоими явлениями невозможно.
Юечжи двигались на запад, хунны на юг, и оба народа пересекли сузившиеся
пустыни. Последовавшая в IV в, эпоха повышенного увлажнения степей стимулировала
дальнейшее развитие кочевого хозяйства. Увеличилась площадь пастбищ, на которых
расплодились стада домашних и диких животных, а по окраинам степи снова начали
