Итак, мы подошли к решению. Несторианство было в XIII в. известно на Руси
настолько хорошо, что читатели "Слова" не нуждались в подробных
разъяснениях, а улавливали мысль автора по намекам. Вместе с тем оно идет в
паре с божеством "черной веры", т.е. беглыми мазками воспроизводится
идеологическая ситуация Золотой Орды во время Батыя. При Берке она уже
изменилась коренным образом. Очевидно, автор "Слова" в теологических
вопросах разбирался. Но поскольку нам тоже известна догматика и космология
" черной веры", то мы можем попытаться истолковать еще один поэтический
образ "Слова" - "мысленно древо".
МЫСЛЕННО ДРЕВО
Как мы видели выше, "дерево" в черной вере - это образ "способности
общения" с верхним и нижним мирами или "имманентность инобытия". В "Слове"
оно упоминается дважды: по нему растекался мыслию вещий Боян, когда
собирался сочинять стихи. Иными словами, это - вдохновение, но не только.
Тут упоминаются два плана бытия: верхний, где надо летать "шизым орлом под
облакы", и средний, где можно передвигаться "серым вълком по земли" (стр.
9). Нижний мир опущен, ибо Бояну чертовщина ни к чему. Само передвижение по
вертикали производится "мыслию" (стр. 9) или "скача славию по мыслену
древу, летая умом под облакы" (стр. II), т.е. никак не реальным путем.
Славия - птица, в понимании Д.С. Лихачева - соловей. Однако вспомним, что в
шаманской символике птица - это душа [є43]. Надо думать, что в XIII в.
символ был тот же.
Итак, автор "Слова", приписывая Бояну способность творить, интерпретирует
механизм процесса на манер, принятый в Восточной Сибири и Монголии. Вряд ли
тут случайное совпадение. Скорее сам автор и его читатели были хорошо
знакомы с дальневосточными символами, которые они могли узнать только у
монголов [є44].
Но если все наши замечания или даже хотя бы одно из них правильны, то,
значит, автор "Слова", говоря об одном, имел в виду совсем другое. Морочил
ли он при этом своих читателей-современников? Вряд ли. "Мысль изреченная
есть, конечно, ложь", но в каком смысле? Сознательный обман, или, как
теперь принято говорить, дезинформация, - это далеко не то, что поэтические
формы иносказания. Скорее всего современники понимали своего поэта, а мы,
привыкшие к буквализму, упускаем что-то важное. Это, впрочем, естественно,
ибо текст "Слова" был писан не для нас, воспитанных на таких почтенных
законодателях стиля, как Брокгауз и Ефрон [є45].
Что же теперь делать? Пожалуй, самое правильное перестать говорить о словах
и перейти к анализу событий XII-XIII в., как упомянутых в "Слове о полку
Игореве", так и оставшихся вне его.
КАЯЛА И КАЛКА
Итак, наши изыскания привели к тому, что вероятнее датировать "Слово о
полку Игореве" XIII в., но приоритет в этой области принадлежит
Д.Н.Альшицу, который привел доказательства того, что "Слово" написано позже
1202 г. [є46]. Кроме того, можно думать, что автор его был знаком с
Ипатьевской летописью, составленной в 1200 г. [є47]. При этом Д.Н.Альшиц
высказал предположение, что "Слово о полку Игореве" было написано после
первого поражения русских князей на Калке, т.е. после 1223 г., "исходя из
того, что битвы на Каяле и Калке по ходу событий весьма похожи". С этим
следует согласиться, но верхняя дата Д.Н.Альшица - 1237 г., "после которого
этот страстный призыв к единению был бы уже бессмысленным", - не может быть
принята, так как она мешает ответить на справедливый вопрос,
сформулированный М.Д.Приселковым: "Историку нельзя не остановиться на том
факте, что только один из эпизодов полуторавековой борьбы Руси с половецкой
степью, неудачный поход Игоря в 1185 г., почему-то привлек к себе такое
напряженное внимание современников... почему раздался этот призыв?
Очевидно, рассказ о военном эпизоде 1185 года... в свое время затронул
какие-то значительные и волнующие темы тогдашней жизни. Вскрыть эти темы -
главная задача историка" [є48].
Начнем спорить: "бессмысленным" призыв к борьбе со степняками был не после,
а до 1237 г. Половцы находились в союзе с русскими, а монголы были связаны
войной на Дальнем Востоке, которая закончилась в мае 1234 г., и войной на
Ближнем Востоке, затянувшейся до 1261 г. До тех пор пока дальневосточная
война связывала монгольские войска, для Руси никакой опасности не было, а
предвидеть победу монголов никто не мог. Кроме того, русские не имели
представления о делах дальневосточных до того, как стали ездить на поклон в
Каракорум. У автора начала XIII в. было еще меньше поводов опасаться
степняков, чем у автора XII в., потому что вопрос о походе на Запад был
решен на специальном курилтае летом 1235 г.
Зато в 40-х годах призыв к единению князей против восточных соседей был
вполне актуален. Две кампании, выигранные монголами в 1237-1238 и 1240 гг.,
ненамного уменьшили русский военный потенциал [є49]. Например, в Великой
Руси пострадали города Рязань, Владимир и маленькие Суздаль, Торжок и
Козельск. Прочие города сдались на капитуляцию и были пощажены. Деревенское
население разбежалось по лесам и переждало, пока пройдут враги, а ведь
число монголов - 300 тыс. - обычное для восточных авторов десятикратное
преувеличение. Столько войск во всей Монголии не было, а Русь для монголов
была третьестепенным (после Китая и Ирана) фронтом. Сама переброска столь
большого числа людей из Монголии на Волгу за один только год технически
неосуществима. Для 300 тыс. всадников требовалось не меньше миллиона коней,
которые не могли идти одной линией. Если же предположить, что они двигались
эшелонами, то для второго эшелона не нашлось бы подножного корма.
Пополняться же в приаральских степях монголы не могли, так как, во-первых,
так население редкое, во-вторых, оно было враждебно монголам и, в-третьих,
еще в 1229 г. под давлением монголов бежало с Яика на Волгу [*132]. Половцы
и аланы оттянули на себя около четверти монгольской армии - отряд Мункэ,
присоединившийся к Батыю лишь в 1240 г. под стенами Киева. Кроме того, не
все русские княжества подвергались разгрому. Смоленск, Полоцк, Луцк и все
русские княжества подвергались разгрому, затронуты монголами, Новгородская
республика тоже. Короче говоря, сил для продолжения войны было сколько
угодно, важно было только уговорить князей, которые почему-то на уговоры
поддавались плохо.
Наконец, хотя ход событий битв на Каяле и Калке действительно совпадает, но
есть разница. Игорь не убивал половецких послов, что сделали князья в 1223
г. При этом очень существенно, что были убиты первые послы,
христиане-несториане, а затем послы-язычники были отпущены без вреда. Это
обстоятельство в XIII в. было, несомненно, известно, во всяком случае,
читателям "Слова о полку Игореве". Если мы принимаем предлагаемую
Д.Н.Альшицем концепцию иносказания, то следует учитывать и умолчание,
которое подразумевалось как намек. Если автор, говоря о 1185 г.,
подразумевал первую акцию русских против монголов и призывал к дальнейшей
борьбе с ними, значит, убийство несториан он считал правильным, и здесь
таится тот скрытый смысл, который был ясен только политикам и воинам XIII
в. А в то время это был, пожалуй, самый больной вопрос, потому что монголы
объясняли войну против Руси как месть за убийство их послов. И по тем же
причинам была предана мечу Венгрия, но не осторожная Никейская империя, где
монгольских послов принимали с почетом.
Головокружительный поход Батыя от Аральского моря до Адриатического отдал
во власть монголов всю Восточную Европу, и можно было думать, что с
православием все кончено. Но обстоятельства сложились так, что события
потекли по иному руслу.
Во время похода Батый рассорился со своими двоюродными братьями, Гуюком,
сыном самого верховного хана Угедея, и Бури, сыном великого хранителя Ясы
Чагатая. Отцы стали на сторону Батыя и наказали опалой своих зарвавшихся
сынков, но когда умер в 1241 г. Угедей и власть попала в руки матери Гуюка,
ханши Туракины, дружины Гуюка и Бури были отозваны - и бедняга Батый
оказался властителем огромной страны, имея всего 4 тыс. верных воинов при
сверхнатянутых отношениях с центральным правительством. О насильственном
удержании завоеванных территорий не могло быть и речи. Возвращение в
Монголию означало более или менее жестокую смерть. И тут Батый, человек
неглупый и дальновидный, начал политику заигрывания со своими подданными, в
частности с русскими князьями Ярославом Всеволодовичем и его сыном
Александром. Их земли не были обложены данью [є50].
Но и Гуюку было не сладко. Против него выступили монгольские ветераны,
сподвижники его деда, и несториане, связанные с детьми Толуя. Хотя в 1246
г. Гуюка провозгласили великим ханом, но настоящей опоры у него не было.
Гуюк попытался найти ее там же, где и его враг Батый, - среди православного
населения завоеванных стран. Он пригласил к себе "священников из Шама
(Сирии), Рума (Византии), Осов и Руси" [є51] [*133] и провозгласил
программу, угодную православным, - поход на католическую Европу [є52].
Гуюку не повезло. Вызванный для переговоров князь Ярослав Всеволодович бы
отравлен ханшей Туракиной, особой глупой и властной. Туракина просто не
соображала, что она делает. Она поверила доносу боярина Федора Яруновича,
находящегося в свите владимирского князя и интриговавшего против него в
своих личных интересах. Сочувствие детей погибшего князя перекачнулось на
сторону Батыя, и этот последний получил обеспеченный тыл и военную помощь,
благодаря чему смог выступить в поход на великого хана. Заигрывания Гуюка с
несторианами тоже оказались неудачными. В начале 1248 г. Гуюк внезапно
умер, не то от излишеств, не то от отравы. Батый, получивший перевес сил,
возвел на престол сына Толуя, Мункэ, вождя несторианской партии, а
сторонники Гуюка были казнены в 1251 г.
Сразу же изменилась внешняя политика монгольского улуса. Наступление на
католическую Европу было отменено, а взамен начат был "желтый крестовый
поход" [є53], в результате которого пал Багдад (1258). Батый, сделавшийся
фактическим главой империи, укрепил свое положение, привязал к себе новых
подданных и создал условия для превращения Золотой Орды в самостоятельное
ханство, что и произошло после смерти Мункэ, когда новая волна смут
разорвала на части империю Чингисидов. Несторианство, связанное с
царевичами линии Толуя, оказалось за пределами Золотой Орды.
После завоевания Руси Батыем и ссоры Батыя с наследником престола, а потом
великим ханом Гуюком (1241 г.) русскими делами в Золотой Орде заведовал
Сартак, сын Батыя. Христианские симпатии Сартака были широко известны) и
даже есть данные, что он был крещен, разумеется по несторианскому обряду
[є54]. Однако к католикам и православным Сартак не благоволил, делая
исключение лишь для своего личного друга - Александра Ярославича Невского.
В этих условиях прямые нападки русского писателя на несторианство были
опасны, а вместе с тем предмет был настолько общеизвестен, что читатель
понимал, о чем идет речь, с полуслова. Например, достаточно было героя
повествования, князя Игоря, заставить совершить паломничество к иконе
Богородицы Пирогощей, чтобы читатель понял, что этот герой вовсе не друг
тех крещеных татар, которые называли Марию "Христородицей", и тем самым
определялось отношение к самим татарам. Хотя цензуры в XIII в. не было, но
агитация против правительства и тогда была небезопасна, а намек позволял
автору высказать свою мысль и остаться живым.
Такое положение продолжалось до смерти Сартака в 1256 г., после чего
Берке-хан перешел в ислам, но позволил основать в Сарае епархию в 1261 г. и
благоволил православным, опираясь на них в войне с персидскими ильханами,
покровителями несторианства. Несторианская тема для русского читателя стала
неактуальной.
Вот основания, по которым следует считать XIII в. эпохой, когда интерес к
несторианству был наиболее острым и, следовательно, отзвуки его в
литературе соседних народов должны были появляться. Они и встречаются у
католических, мусульманских и армянских авторов, там, где эти упоминания не
могли вызвать осложнений с властью. На Руси они завуалированы, и отыскать
