секунда... Он не мог бы объяснить причину этого чувства, но в последнее
время привык доверять своим ощущениям и предчувствиям.
Секунду поколебавшись, он решил не тратить время на второй споронос и
достал нож. Самым трудным и опасным моментом было вскрытие оболочки.
Дубров знал, что если споронос созрел, то на прикосновение он отреагирует
взрывом, он помнил, как погиб Кольцов... Взрывом его сбило со ствола и
швырнуло вниз на колючки... Можно было, конечно, привязаться к стволу, но
он знал, какой силы может быть взрывная волна, и из двух зол выбрал
меньшее... Рука с ножом осторожно приблизилась к оболочке и медленно,
сантиметр за сантиметром, стала погружаться в рыхлую массу. Лоб Дуброва
мгновенно покрылся испариной, он чувствовал себя так, словно надрезал
ножом корабельную мину, да так оно, в сущности, и было. Конец ножа уперся
в преграду. Это была внутренняя твердая пленка. Если споронос не созрел,
то давление газов в нем еще не достигло опасного предела... Весь сжавшись,
ежесекундно готовый к сокрушающему удару, Дубров изо всех сил надавил на
рукоятку ножа. Раздался легкий треск, и нож, проломив последний твердый
слой, ушел в споронос по самую рукоятку. Ничего не произошло.
"Когда-нибудь я все-таки ошибусь..." - подумал Дубров. Если это
случится, его похоронят без всяких почестей. Он нарушал закон, то есть
попросту был обыкновенным преступником. "Но ведь они не знают... - подумал
он. - Не знают и не хотят знать..." - Он вспомнил свою единственную
попытку объяснить совету колонии действие масла трескучки. Результат был
прост и печален - "галлюцинации, отравление растительными ядами". Таково
было официальное заключение на его докладную записку. Наверно, нужно было
все оставить, вернуться к нормальной жизни, сделать вид, что ничего не
произошло, но для тех, кто попробовал сок трескучки, обратного пути уже не
было. На этот раз ему повезло и не стоило заглядывать слишком далеко в
будущее.
Оставшаяся процедура уже не представляла никакой опасности. Он легко
вырезал в спороносе отверстие достаточное, чтобы внутрь можно было
просунуть руку. Нащупал венчик незрелых спор и в самом центре пустое
углубление для семени. Оно всегда было пустым. Может быть, на тысячу
растений одно завязывало в процессе своего развития это таинственное семя,
о котором среди колонистов было сложено так много легенд. Дуброву ни разу
не довелось увидеть его самому. Он опустил руку ниже и нащупал
расположенные вокруг мясистого семяложа масляничные железы. Никто толком
не знал, для чего нужны трескучие эти железы, выделяющие остро пахнущее,
одуряющее масло. Биологи считали их атавизмом, остатком органа, который
помогал переносу спор в те далекие времена, когда здесь существовали
какие-то огромные, исчезнувшие ныне насекомые. Страшно подумать, как много
тысячелетий пронеслось над планетой с того момента, как на ней зародились
эти могучие зеленые великаны, увенчанные белыми шарами спороносов. Ступни
ног у Дуброва затекли, веревка, обхватывавшая ствол, врезалась в подошвы,
и все же он решил проделать всю процедуру по добыче масла в этой неудобной
позе, не спускаясь со ствола на землю. Почему? Вряд ли он мог это
объяснить. Возможно, им руководило все то же таинственное предчувствие,
шепнувшее, что так будет лучше всего. Как бы там ни было, он закрепил на
поясе фонарь и, вырезав достаточное количество масляничных желез, не стал
спускаться, пока не набил ими емкость пресса, не завернул его до отказа и
не заполнил склянку маслом до нужной отметки. Только после этого, завернув
пробку на драгоценной теперь склянке, он начал спуск. Но, увлеченный
выжимкой масла, он начисто забыл о втором спороносе у себя за спиной. От
неосторожного движения стебель качнулся под его тяжестью, и Дубров
почувствовал, что его спина на мгновение уперлась в мягкую податливую
поверхность. В ту же секунду оглушительный взрыв хлестнул по нему сзади.
Страшная сила оторвала руки от ствола, приподняла его в воздух и швырнула
вниз. Удар был так силен, что на несколько секунд он потерял сознание, а
придя в себя, понял, что лежит плашмя на спине, сжимая в руках свою
драгоценную склянку. Кости, кажется, не пострадали, впрочем, теперь это
уже не имело значения. Фонарь отлетел далеко в сторону, но не разбился и
не погас. Дубров хотел до него дотянуться, однако резкая боль в пояснице
вновь опрокинула его навзничь. Собравшись с силами, он оперся на руки и
сел, превозмогая боль, пронзившую теперь уже все его тело. Оставалось
только отвернуть пробку...
Когда наконец глаза Ротанова вновь обрели способность что-либо
различать, он увидел сидящего на песке Дуброва. Песок, на котором тот
сидел, показался Ротанову не совсем обычным. Он был значительно темнее
остального песка, и это темное пятно плотным кольцом опоясывало мощный
ствол трескучки, опершись о который сидел Дубров. Казалось, что весь песок
вокруг него обильно посыпали черной сажей. Но это было еще не все.
Внимание Ротанова было направлено на Дуброва, а все, что произошло затем,
заняло не более нескольких секунд. Все же боковым зрением он заметил, что
песок словно бы шевелится под Дубровым, будто на него волнами налетала
рябь от ветра, хотя никакого ветра здесь не было. Фонарь, который в первое
мгновение ослепил Ротанова, валялся в нескольких шагах от Дуброва и
освещал его руки, рюкзак и нижнюю часть лица. Их разделяло теперь не
больше двух метров, и Дубров, несомненно, увидел высунувшегося из зарослей
Ротанова. Нехорошо усмехнувшись, он медленно поднес к губам стеклянный
пузырек.
- Не делайте этого! - крикнул Ротанов и, оттолкнувшись обоими ногами,
бросил свое тело вперед. Но было уже поздно. Склянка выпала из рук
Дуброва, плотные маслянистые капли жидкости стекали по его щекам. Секунду
они, не двигаясь, смотрели в глаз друг другу. Постепенно лицо Дуброва
начало бледнеть, кожа словно бы становилась прозрачнее. Одновременно
Ротанову показалось, что вся его фигура приобрела какую-то странную
мешковатость. Исчезли плечи, подбородок безвольно свесился на грудь. На
глазах у Ротанова одежда Дуброва стала съеживаться, словно она
превратилась в оболочку проколотой футбольной камеры, из которой выходил
воздух.
Через минуту одежда лежала рядом с рюкзаком бесформенной пустой
кучей. Фонарь отбрасывал на песке резкие тени. Ротанову показалось, что он
сходит с ума. Он бросился к одежде и схватил ее, словно надеялся что-то
удержать. Потом выпустил куртку осторожно, словно она была стеклянной.
Перевернул штаны и заглянул в пустые ботинки, будто надеялся обнаружить
там разгадку бесследного исчезновения Дуброва. Вся обратная дорога слилась
для Ротанова в бесконечный хлещущий поток ветвей и листьев. Когда он
добежал наконец до ограды, одежда на нем висела клочьями, а на
исцапаранной коже выступили капельки крови. Теперь придется пройти полный
цикл дезинфекции и профилактики... Куда он так спешил? Его руки сжимали
рюкзак. Прежде чем уйти, он механически сунул в него одежду Дуброва. Он не
верил больше собственным глазам, и единственная трезвая мысль помогала ему
сейчас сохранить рассудок. Все, что он видел, могло быть лишь
галлюцинацией, навеянной ядовитыми испарениями трескучек... Ноги сами
собой принесли его к коттеджу, в котором жил Дубров. В ответ на звонок
автомат любезно отодвинул перед ним дверь тамбура. Обычно это означало,
что хозяин дома...
Дубров лежал в постели. Увидев Ротанова, он стремительным движением
поднялся на ноги. Так встает человек, еще не успевший заснуть и лишь за
минуту до этого прилегший в постель. Так встает человек, привыкший к
постоянному ожиданию опасности. Не скрывая иронии и неприязни, Дубров
пристально разглядывал стоявшего на пороге Ротанова.
- Чему обязан столь неожиданным вторжением?
- С вами ничего не случилось?
- Как видите. А что должно было со мной случиться?
Ротанов уже взял себя в руки.
- Зачем вы выходили из поселка час назад?
- У вас галлюцинации, инспектор. В период цветения шаров это бывает.
- Может быть, вы будете утверждать, что это не ваша одежда? - Ротанов
вывалил из рюкзака на пол подобранные в зарослях тряпки. Дубров встал и
распахнул шкаф. На плечиках в строгом порядке была развешана обычная
рабочая одежда колонистов. Ротанов не мог определить, вся ли она на месте,
но это ничего не меняло. История начинала смахивать на какой-то чудовищный
фарс.
2
Сразу за поселком речная долина, раздвинув цепочку из невысоких
холмов, исчезала, растекалась вширь, полностью терялась в песчаных и
каменистых нагромождениях пустыни. Голубовато-зеленый цвет почвы не
радовал глаз, выглядел мертвым.
Приземистое тело вездехода, накрытое выпуклым прозрачным колпаком,
перевалило через гребень последнего холма и погрузилось в бескрайнее до
самого горизонта марево реанской пустыни. Кроме водителя, в кабине сидели
Ротанов и Крамов. Кондиционеры работали нормально, и все же каким-то
непонятным путем ощущение удушающей жары проникало в кабину. Разговаривать
не хотелось. Слова будто запекались на губах. Казалось, вездеход не
движется, он словно стал частью пустыни, вплавился в ее поверхность,
намертво и навсегда, даже толчки и тряска не могли развеять этого
ощущения. Гидравлические рессоры работали с полной нагрузкой. Первозданное
лицо планеты так и не пересекли дороги, сделанные руками людей. Хаос,
неупорядоченный тысячелетней работой воды, царил на Реане. Вода здесь
была, но так глубоко, что на поверхность не проникала. Она отсутствовала
везде, кроме одного-единственного места. В долине трескучих шаров.
Вообще говоря, Ротанов хорошо знал, что такие странные исключения из
правил только кажутся случайным капризом природы. За ними почти всегда
стоит неизвестная людям закономерность.
Одна-единственная живая долина, один-единственный холм с этими
развалинами на всей планете, а остальное вот эта пустыня... Тут было над
чем задуматься. Вчерашнюю историю с Дубровым Ротанов старался загнать в
подсознание, вычеркнув из мыслей. Она мешала ему работать, мешала
сосредоточиться и, непроизвольно врываясь в строгий ход его рассуждений,
изнутри взрывала все построения. Полное отсутствие логики могло означать
лишь одно - на поверхность выплыла какая-то ничтожная часть неизвестной и
сложной системы, думать об этом сейчас было бесполезно. В галлюцинации он
не верил. И оставалось лишь накапливать новые факты.
С каждым километром, приближающим их к цели, характер пустыни
менялся. Спрятались под песчаными наносами выходы скальных коренных пород,
исчезли трещины и выбоины, дорога стала ровнее. В конце третьего часа на
горизонте появился холм. Ротанов сразу же узнал его по фотографии, хотя
самих развалин отсюда еще не было видно. На фоне фиолетового неба Реаны
даже издали этот единственный на сотни километров равнины холм казался
величественным, и не нужно было обладать особой фантазией, чтобы
представить, как строго и пропорционально выглядели бы на нем зубчатые
стены, ныне почти исчезнувшие под тысячелетними пластами пыли.
Восхождение на холм началось задолго до того, как они приблизились к
нему вплотную. Холм состоял из широких пластов древнего песчаника,
наслоенных друг на друга и представляющих собой некое подобие лестницы с
многокилометровыми ступенями. Переход со ступени на ступень был довольно
плавен, порой было трудно заметить, когда вездеход преодолевал очередной
