мозгами. Это в зависимости от того, кто меня засечет в связи с
квартирой покойного. Недурной переплет.
Мне было бы чертовски трудно объяснить при случае, что не я
угрохал толкача, а потом взял ножик, пилу и всласть поизмывался
над трупом. Пусть даже я видел двоих ребят из банды, громилу из
черного вездехода и хирурга из голубого полуфургончика. Поди их
доищись, попробуй докажи. А я - вот он, я, готовый образцовый
подследственный, хоть в рамочку вставляй.
Предстояло выбираться отсюда, как можно быстрее и незаметнее.
Однако у меня прорезался жуткий аппетит, пришлось пошуровать в
холодильнике. Там нашелся солидный кус копченого филе, и я умял
его в два счета. Лигуну эта еда, разумеется, уже ни к чему, не
оставлять же полицейским. А вот отхачить денег из бюро мне было
тошно почему-то. Может быть, потому, что наварены они на
несчетных муках нашего брата шпыря, не знаю. Взял только
чудодейственный плоский флакончик.
Я четко понимал, что в нем лекарство от наркоты, мое спасение.
Но долго ли оно подействует и необратим ли его эффект, насколько
долгий курс уколов потребен - оставалось загадкой.
Передвигаясь по ночной квартире с тряпкой и стирая отпечатки
пальцев, я обнаружил у себя новую способность. Немного
сосредоточившись, я до мельчайших деталей вспомнил каждое свое
движение с того момента, как влез в окно. Каждый шаг, любое
прикосновение к предметам обстановки. Моя память работала со
сверхъестественной четкостью.
Параллельно я прикидывал, где может быть спрятан второй комплект
ключей, и быстро пришел к выводу, что проще выйти тем же путем,
каким вошел, через балкон. Только вот вскарабкаться по гладкой
стене на высоту в два моих роста не получится. Тут же в моих
свежевылеченных мозгах прорезалась абсолютно шальная идея. Сам
же поначалу ее отмел, но она моментально обросла расчетами, чуть
ли не графиками и чертежами, словно ею занималось целое
проектное бюро у меня в черепушке. Несколько минут ушло на
додумывание, проверку и шлифовку нюансов. Попробовать, во всяком
случае, стоило, при всех сумасшедших очертаниях идеи не
обнаруживалось явного смертельного риска.
Рискнув зажечь свет в прихожей, я отыскал в одном из шкафов
моток тонкого синтетического троса, как раз то, что надо. Вылез
на балкон, пропустил трос через кольцо для бельевой веревки,
подергал - годится. Примерился, какой будет амплитуда, на
сколько потребуется длины. Затем отрезал нужный кусок сложенного
вдвое троса, и двойной конец завязал мертвой удавкой со стопором
у себя на кожаном ремне. Отошел в другой конец балкона, выбрал
лишнюю длину, зажал в кулаке и взобрался на перила. Вниз уходило
темное ущелье улицы, в голове у меня прокручивалось каждое
движение, и сила толчка, и траектория, и вся последовательность
головоломного номера.
Натянув трос, я резко оттолкнулся ногами и полетел над
шестиэтажной пропастью, как мальчишка на ярмарочных гигантских
шагах. Спустя миг, точно вовремя, расслабил кулак и рухнул почти
на всю длину туго натянувшегося троса. Сумасшедшим маятником
меня вынесло далеко за угол дома, вдобавок еще подзакрутило.
Надвинулся бетонный брандмауэр, я самортизировал поджатыми
ногами, отпустил остаток веревки и, отчаянно качнувшись всем
корпусом, сумел достать до пожарной лестницы. Цирковой трюк
удался. Не столько мне, сколько моим новым мозгам. Они словно бы
разделились на несколько частей, каждая заведовала координацией
движений, сообщалась с другими, обмениваясь выкладками и
указаниями, а еще одна часть охватывала процедуру прыжка в
целом, сводя все к общему руслу. Без такого ежемгновенного
наития, сложнейшего расчета и четкой корректировки я нипочем бы
не сделал того, что сделал. В крайнем случае, прыгал бы
несколько раз, взбирался бы по тросу на балкон и повторял бы
попытку. Может, ушибся бы разок-другой. А так все вышло чисто,
гладко и, смею надеяться, элегантно. Только любоваться и
аплодировать было некому. Но я не в претензии.
Без промедления я выдернул стопорный конец, распустил узел и
смотал трос, а моток спрятал за пазуху, чтобы выкинуть
где-нибудь по дороге. Спускаться по пожарной лестнице было
чересчур рискованно, любой случайный прохожий, увидев такое,
заподозрил бы неладное и мог поднять шум. Поэтому я поднялся на
крышу, залез в слуховое окно, сквозь кромешную темноту прокрался
до чердачной двери, убрал обрезок доски и тихонечко выглянул
наружу. В подъезде тишь, никого. Лифтом грохотать не стоило; я
пешком отмахал вниз по лестнице и, как ни в чем не бывало, вышел
на безлюдную ночную улицу.
Никто меня не видел, никто не поднял тревоги. Обошлось.
Ласковая и душистая ночная темень льнула к лицу. Я был жив,
свободен, свеж как малосольная улитка и шел к себе домой. В
нагрудном кармане у меня имелся флакон с волшебным лекарством, а
на плечах голова с новехонькими отличными мозгами. В полной
целости, как ни странно.
3.
Много, невероятно много передумал я на долгом пути домой через
ночной город. Голова человеку дана, конечно, не только для того,
чтоб носить фуражку. Но прежде я и не подозревал, каким благом,
каким огромным наслаждением могут быть раздумия.
Непривычно пустынная и тихая столица простиралась вокруг меня,
она была темна и прекрасна, полна мерцания и трепета, нежных
огоньков и густых теней. И я шел по выпуклому боку планеты,
погруженному в космос, и у меня над головой переливалась
бесконечная звездная бездна, которую я ощущал как часть моего
собственного, крошечного естества. Был я ничтожной теплой
пылинкой в громадном мироздании, дышал сочной прохладой ночи,
шагал по своим микроскопическим делам, и в то же время вмещал
всю глубину и ширь вселенского пространства, сливаясь с ним в
неизъяснимо пронзительной полноте.
Ну не смешно ли, отставной солдафон, полунищий инвалид на
пенсии, одинокий обломок человека, еще совсем недавно
барахтавшийся в трясине наркомании, и вдруг его посещают
возвышеннейшие мысли и чувства, достойные поэта или священника?
Может, и смешно, только мне наплевать. Я толком не понимал, что
творится в моих мозгах, но без сомнения, порошок из тайника
произвел в них необычайный и важный переворот, после которого в
определенном смысле я стал другим существом, которое ощущает и
мыслит иначе, нежели прежде.
Целые реки мыслей привольно текли у меня в голове, одни пышные и
цветистые, на возвышенный манер, другие четкие и сухие, как
бухгалтерский отчет и косточки абака; всем им находилось место,
ни одна не была лишней или зряшной. Изрядная доля раздумий
вращалась вокруг нелепых и страшных обстоятельств гибели Лигуна.
Чем дольше я над ней размышлял, тем запутаннее представлялась
эта история.
Довольно быстро я понял, что поначалу дал маху, сочтя громилу из
вездехода и паренька с фоторепортерским кофром членами одной
шайки. Тут явно действовали две разнородные силы, причем
независмо друг от друга. Те двое приехали и уехали порознь, один
за другим. А на оранжевый ковер из пулевой раны натекла изрядная
лужа крови. Картина получалась такая: первый убил и ушел, затем,
позже, явился второй и перетащил труп в ванную, чтобы вскрыть
череп и вырезать мозг. Оба они не доискались флакона с
лекарственным порошком, который теперь лежал у меня за пазухой.
Сам Лигун незадолго до смерти чуял неладное. Он явно собирался
дать мне какое-то поручение, наверняка важное и, скорей всего,
связанное с причинами последовавшего убийства. Так или иначе, я
оказался впутан в это дело, и оставалось лишь надеяться, что
полиция ничего не разузнает и не доберется до меня. А пуще
блюстителей закона мне следовало остерегаться лихих ребят,
которые охотятся за мозгами. Если они заинтересуются моей
скромной особой, у меня есть все шансы разделить судьбу Лигуна.
С одним из них мы виделись нос к носу на лестничной площадке, и
у него в кофре лежали свежевырезанные большие полушария убитого.
Не то, чтобы я трусил, просто неохота гибнуть по-глупому и
неведомо за что. А кстати, трусость принадлежит к числу
необходимых качеств человеческой натуры. В цапровых болотах я
навидался храбрецов, которым море по колено. Больше недели ни
один из них на фронте не зажился. Толика трусости еще никому не
повредила, зато спасла многих. Меня в том числе.
Еще одно удивительное свойство моих обновленных мозгов
обнаружилось, когда я подумал о навестивших Лигуна типах. Мысли
шли своим чередом, а параллельно память стала подбрасывать мне
детальные, во всех мельчайших подробностях, картинки увиденного.
Вспомнились не только лица, но и номера автомобилей, которые я
вроде бы и не пытался запоминать. У вездехода - ТХ 8047, а у
голубого полуфургона - КА 5332. Словно бы серия стоп-кадров
прокрутилась у меня в голове, и я, разглядывая их заново,
отмечал детали, на которые сперва не обратил внимания. Ну
скажем, у парня, который хладнокровно назвался сестренкой
Лигуна, были массивные часы какой-то заковыристой марки, со
множеством всяких кнопочек, наверняка привозные, с южного
континента. Или другая мелочь: тот мужик, что приехал на
вездеходе, носил обувку не по погоде, высокие шнурованные
ботинки на толстенной рубчатой подошве. Словом, память у меня
стала невероятно цепкой.
Долго ли, коротко ли, добрался я до дому на утренней заре и,
донельзя усталый, завалился вздремнуть, покуда солнца не взошли,
не накалили крышу и не превратили мою каморку в духовую печь.
Впрочем, вскоре меня разбудили самым варварским и наглым
образом. Причем не полиция и не бандиты, их я еще худо-бедно мог
бы понять, а пресловутая сушеная стерва из жилкомендатуры,
которая нажала кнопку дверного звонка и садистски не отпускала
до тех пор, пока я, встрепанный, в наспех накинутом драном
халате, не отворил ей дверь.
- Долгонько спите, - вместо приветствия заметила она с гаденькой
улыбочкой.
- Как умею, - огрызнулся я.
- Гуляете где-то. Вчера вас ни утром, ни вечером дома не было, -
элегически продолжала она.
- Это никого не касается.
Стерва прямо-таки сияла от удовольствия, наверняка припасла для
меня новую гадость.
- Гуляете, значит. А за жилье не плочено.
- Вот получу пенсию и рассчитаюсь, - я хотел было захлопнуть
дверь, но сволочная сушеная баба многозначительно воздела палец
в знак того, что разговор далеко не окончен.
- Эти песенки мы уже слышали. И перед прошлой пенсией, и перед
позапрошлой. Долгу-то на вас уже сто восемьдесят с полтиной
набежало.
Я промолчал. Выплатить долг мне и впрямь будет непросто.
- Ну вот что, дорогуша...
- Я вам не дорогуша, а боевой офицер, - оборвал я ее.
- Может, и так, только для нас вы злостный неплательщик.
Подписывайте-ка бумагу, - она вытащила из папки листок и ткнула
мне в руки вместе с грошовой авторучкой, обгрызанной и
замусоленной так, словно стерва на ней вымещала всю свою женскую
ущербность.
- Это еще что такое?
- А вы читайте. Там написано.
Бумага была напечатана от моего имени на хромой канцелярской
машинке, дескать, обязуюсь погасить задолженность до конца сего
месяца, в противном случае буду выселен с занимаемой жилплощади
без предупреждения, о чем извещен официально. В общем, дожил
защитник отечества до светлого праздничка.
- И число поставьте, - присовокупила стерва.
- Сегодня седьмое? - машинально спросил я, расчеркиваясь внизу
бумажонки.
- Восьмое, дорогуша. Хорошо же вы гуляете, дням счет потеряли.
Не может быть. Что угодно, только вот сбиться со счета, сколько
осталось до пенсии, я никак не мог. Вчера, шестого, я ходил к
Лигуну...
- А вы ничего не путаете?
- Я ничего не путаю, - презрительно фыркнула она. - Это вы,
видать, напозволялись до беспамятства. Соседи говорят, как ушли
позавчера спозаранку, так дома и не появлялись. До свидания...
гос-по-дин боевой офицер.
Ядовито подковырнув меня последней фразой, она забрала
бумаженцию и ручку, сделала налево кругом марш, застучала
башмаками по лестнице, умудряясь всей спиной выражать презрение
к беспутному гуляке, злостному неплательщику, гадкому несносному
