последних ступеньках общественной лестницы, когда он
осмеливается противоречить лицу высокопоставленному.
- А что, если я пошлю ей в футляре из шагреневой кожи
серьги с крупным жемчугом, ожерелье из золотых цепочек в
несколько рядов, скрепленных драгоценными камнями, браслет в
виде змеи с рубинами вместо глаз?
- Она отошлет вам назад все эти сокровища и велит
передать, что вы ошиблись адресом. В отличие от большинства
своих товарок, она не корыстна, и, что весьма редко в женщине,
глаза ее не загораются от блеска драгоценностей. Бриллианты в
богатой оправе для нее просто мусор.
- Странный, неправдоподобный образчик женской породы! -
сказал озадаченный герцог де Валломбрез. - Без сомнения, она
хочет своей мнимой скромностью принудить к женитьбе этого
бездельника, который, должно быть, очень богат. Таким тварям
нередко приходит фантазия стать матерью приличного семейства и
явиться в обществе почтенных дам, потупив взор и приняв вид
недотроги.
- Ну так женитесь на ней, если иного средства нет, -
смеясь, предложил Видаленк. - Титул герцогини способен смягчить
самую жестокосердую.
- Постой, постой, не будем торопиться, - остановил его
Валломбрез, - надо сперва вступить в переговоры. Поищем способа
приблизиться к этой красотке, чтобы не вспугнуть ее.
- Ну, это легче, чем покорить ее сердце, - заметил Било. -
Нынче вечером в зале для игры в мяч состоится репетиция
завтрашнего представления; кое-кто из местных театралов будет
туда допущен, а вам стоит лишь назвать себя, как двери
распахнутся перед вами. Кроме того, я заранее шепну словечко
господину Ироду, он мой большой приятель и ни в чем не откажет;
однако же, по моему скромному разумению, вам лучше бы направить
свои домогательства на мадемуазель Серафину, она не менее
хороша, чем Изабелла, и в своем тщеславии мигом растает перед
таким искателем.
- Но я-то влюблен в Изабеллу, - оборвал его герцог сухим,
не допускающим возражений тоном, которым умел пользоваться при
случае, - в Изабеллу и ни в кого более, слышите, господин Било!
- И, запустив руку в карман, он небрежно рассыпал по столу
целую дорожку золотых монет: - Получите за вино, а сдачу
оставьте себе.
Трактирщик аккуратно подобрал золотые и по штучке опустил
их на дно кошелька. Молодые люди встали, надвинули шляпы до
бровей, набросили плащи на одно плечо и удалились из гостиницы.
Валломбрез принялся шагать по переулку взад-вперед, всякий раз
задирая голову под заветным окном, но все напрасно. Изабелла
была настороже и не показывалась. Занавеска была спущена и
комната как будто пуста.
Устав от бесплодного ожидания в безлюдном переулке, где к
тому же дул резкий северный ветер, герцог де Валломбрез,
непривычный к такому занятию, не пожелал ждать дольше и
направился домой, кляня возмутительное жеманство самонадеянной
гусыни, заставляющей томиться молодого красивого вельможу. Он
чуть не с нежностью подумал о доброте бедной покинутой
Коризанды, но самолюбие уже нашептывало молодому герцогу, что
стоит ему, как Цезарю, только явиться, и он победит. Если же
соперник вздумает мешать, можно избавиться от него с помощью
собственных телохранителей или наемных убийц, самому же пачкать
руки о какого-то проходимца не позволяет герцогское
достоинство.
Правда, Изабелла не подходила к окну, и Валломбрезу не
удалось ее увидеть, но за его дежурством в переулке ревнивым
взглядом следил из другого окошка Сигоньяк, которому очень не
по душе были замашки и маневры незнакомца. Много раз барон
порывался спуститься вниз и со шпагой в руке напасть на
любезника, но силой воли сдерживал себя. В самой по себе
прогулке под окнами не было ничего предосудительного, и такой с
виду неоправданно грубый выпад показался бы смешным
сумасбродством. Огласка только бросила бы тень на репутацию
Изабеллы, не повинной в том, что кто-то в определенном месте
задирает голову вверх. Однако про себя он решил пристально
следить за фертом и постарался запомнить его наружность, чтобы
не ошибиться, когда того потребуют обстоятельства.
Для первого представления, объявленного с барабанным боем
по всему городу, Ирод выбрал трагикомедию "Лигдамон и Лидий,
или Сходство", сочинение некоего Жоржа де Скюдери, дворянина,
который ранее состоял во французской гвардии, а затем сменил
шпагу на перо и последним оружием владел не хуже, чем первым;
второй же пьесой было "Бахвальство капитана Фракасса", где
Сигоньяку предстояло дебютировать перед настоящей публикой, -
до сих пор он играл только для телят, волов и поселян в сарае у
Белломбра. Все актеры были поглощены заучиванием ролей: пьеса
господина де Скюдери шла впервые, и они еще не знали ее. В
задумчивости прохаживались они по галерее, то по-обезьяньи жуя
губами и лопоча себе под нос, то возвышая голос. Со стороны их
можно было принять за буйно помешанных. Они останавливались как
вкопанные, снова принимались шагать, размахивая руками, как
сломанные мельницы - крыльями. Особенно изощрялся Леандр,
игравший Лигдамона, он заучивал позы, придумывал всевозможные
эффекты, словом, вертелся, как бес перед заутреней. Он надеялся
на новую роль, чтобы осуществить свою мечту, внушив любовь
знатной даме, и тем вознаградить себя за палочные удары,
полученные в замке Брюйер и дольше не заживавшие в сердце, чем
на спине. Роль томного и страстного любовника, в складных
стихах повергающего красивые чувства к стопам жестокосердной
прелестницы, давала повод к многозначительным взглядам,
вздохам, к внезапной бледности и всякого рода душещипательным
ужимкам, на которые был великим мастером Леандр, один из лучших
любовников провинциальной сцены, при всем своем смехотворном
тщеславии.
Замкнувшись у себя в комнате, Сигоньяк под руководством
Блазиуса, который вызвался быть его учителем, приобщался к
трудному актерскому искусству. Тот тип, который он должен был
воплотить, в силу своей карикатурности имел мало общего с
жизненной правдой, и тем не менее надо было показать эту правду
сквозь преувеличение, дать почувствовать человека под оболочкой
паяца. Блазиус наставлял его в этом духе, советуя начать со
спокойного, правдивого тона, а затем перейти на нелепые выкрики
или же после воплей заживо ощипываемого павлина вернуться к
обычной речи, потому что самый напыщенный персонаж не может
постоянно быть на ходулях. Кстати, такого рода
неуравновешенность свойственна лунатикам и людям, тронутым в
рассудке; она сказывается у них в беспорядочных жестах, не
соответствующих словам, - из такого разнобоя умелый актер может
извлечь превосходный комический эффект. Блазиус рекомендовал
Сигоньяку надеть полумаску, скрывающую лоб и нос, и таким путем
сохранить традиционный образ, соединив в своем лице черты
фантастические и реальные, что очень хорошо для ролей, где
сочетается неправдоподобное с действительным, в этих обобщенных
карикатурах на человечество, с которыми оно мирится скорее, чем
с точными копиями. В руках комедианта пошлого пошиба такая роль
превращается в плоскую буффонаду на потеху черни и к
досадливому недоумению людей просвещенных, но этот же
карикатурный образ с помощью вкрапленных даровитым актером
правдивых штрихов становится куда ближе к жизни, нежели образ,
представляющий собой сгусток одних лишь правдивых черт.
Идея полумаски улыбалась Сигоньяку. Маска обеспечивала ему
инкогнито и потому придавала мужество предстать перед толпой
зрителей. Этот тонкий слой бумаги был для него все равно что
шлем с опущенным забралом, сквозь которое он будет говорить
голосом своего рода фантома. Ибо человек - это лицо, у тела нет
имени, и скрытый лик никому не ведом. Таким образом, маска
примиряла уважение к предкам с требованиями нового ремесла. Ему
не придется предстать перед огнями рампы непосредственно, как
существу реальному. Он станет безымянным духом, оживляющим тело
марионетки, nervis alienis mobile lignum1, с той разницей, что
находиться он будет внутри марионетки, вместо того чтобы
снаружи дергать ее за нитку. И достоинство его при этом не
пострадает.
Блазиус, искренне полюбивший Сигоньяка, сам придумал для
него маску, совершенно отличную от его настоящего облика.
Вздернутый нос, усеянный угрями, а на конце красный, как вишня,
взъерошенные остроугольные брови и закрученные рожками
полумесяца усы до неузнаваемости искажали правильные черты
барона; это сооружение закрывало лишь лоб и нос, но от него
менялось и все лицо. Наконец вся труппа отправилась на
репетицию, которую решено было провести в костюмах, чтобы
определилось общее впечатление. Не желая идти по городу
ряжеными, актеры отправили театральные костюмы в залу для игры
в мяч, и актрисы стали переодеваться в помещении, описанном
нами выше. Знатные горожане, щеголи, острословы из кожи лезли
вон, чтобы попасть в храм Талии или, вернее, в ризницу, где
жрицы Музы облачались для совершения таинств. Все увивались
вокруг актрис: кто держал зеркало, кто придвигал свечи, чтобы
было виднее. Один подавал советы, куда прикрепить бант, другой
протягивал пудреницу, а самый робкий сидел на ларе, болтал
ногами и молчал, с независимым видом подкручивая усики.
У каждой актрисы был свой круг поклонников, алчным
взглядом искавших поживы в случайных и намеренных нескромностях
туалета. То кстати соскользнет с плеча пеньюар и откроет
гладкую, как мрамор, спину; то розовато-белое полушарие
выскользнет на волю из тесного корсета, и приходится поудобней
укладывать его в кружевное гнездышко, а то еще прекрасная
обнаженная рука поднимется, чтобы поправить прическу, -
нетрудно вообразить, сколько витиеватых любезностей и пошлых
мифологических сравнений исторгало у галантных провинциалов
лицезрение подобных сокровищ; Зербина заливалась хохотом,
слушая эти глупости: тщеславная и неумная Серафина наслаждалась
ими; Изабелла не слушала их и под жадными мужскими взглядами
скромно занималась своим убором, учтиво, но решительно
отказываясь от предлагаемых ей услуг.
Валломбрез в сопровождении своего приятеля Видаленка,
разумеется, воспользовался случаем увидеть Изабеллу. Вблизи он
нашел ее привлекательнее, чем издалека, и воспылал к ней еще
большей страстью. Молодой герцог постарался предстать перед
актрисой в самом выигрышном свете, и, правду сказать, он был
ослепительно красив, одетый в роскошный белый атласный костюм,
весь в буфах, схваченных аграмантом, вишневыми лентами и
бриллиантовыми пряжками. Каскады тончайшего батиста и кружев
ниспадали из рукавов камзола, пышная перевязь из серебряной
парчи придерживала шпагу; рука в перчатке с раструбом
помахивала белой фетровой шляпой, украшенной пунцовым пером.
Длинные черные локоны вились вдоль тонко очерченного овала,
оттеняя матовую бледность лица. Пурпурные губы под изящными
усиками пылали, а глаза сверкали сквозь густую бахрому ресниц.
Голова гордо сидела на круглой, белой, как мраморная колонна,
шее, выступавшей из отложного воротника, обшитого драгоценным
венецианским гипюром.
Однако в этом совершенстве было что-то отталкивающее.
Тонкие, чистые, благородные черты портило выражение какой-то,
можно сказать, бесчеловечности; чувствовалось, что людские
страдания и радости мало трогают обладателя этого неумолимо
прекрасного лица. Он должен был считать и действительно считал
себя существом особой породы.
Валломбрез подошел к туалетному столу Изабеллы, молча
