кольцо.
Здесь были красивые наряды, тонкое белье, кружева, шитье,
драгоценности, штуки бархата и китайского шелка, словом, целое
приданое, богатое и вместе с тем изысканное. Тут же оказался и
кожаный мешок, длинный, широкий и тяжелый, доверху набитый
деньгами. Зербина, развязав шнурки, рассыпала по столу
настоящую реку золотых монет. Запустив свои смуглые пальчики в
груду золота, как веяльщица в груду зерна, Субретка набирала
полные пригоршни, а потом растопыривала пальцы, и луидоры
лились с них сверкающим дождем, более частым, чем тот, что
пленил Данаю, дочь Акрисия, проникнув к ней в бронзовую
темницу. Глаза Зербины блестели при этом не меньше, чем золото,
ноздри раздувались, а нервный смешок обнажал белоснежные зубы.
- Серафина лопнула бы со злости, увидев мои богатства, -
сказала Субретка Ироду и Блазиусу. - Вам же я показываю их для
того, чтобы вы не думали, будто нужда, а не чистая любовь к
искусству приводит меня назад. А если вы, милые мои старички,
промотались вконец, загребите отсюда лапами, сколько можете
удержать. Берите, не стесняйтесь!
Актеры поблагодарили ее за великодушие, но отказались,
заверив, что не нуждаются ни в чем.
- Ну что ж, буду бережно хранить вашу долю на всякий
случай, - заметила Зербина.
- Итак, ты покинула бедного маркиза, - соболезнующе сказал
Блазиус. - Сама ты не из тех, кого бросают. Тебе больше
пристала роль Цирцеи, нежели Ариадны. А между тем это
блистательный вельможа, манерами истый придворный, хорош собой,
умен и по всем статьям достоин более продолжительной любви. - Я
и намерена сохранить его, как перстень на пальце, как самое
драгоценное из моих украшений, - заявила Зербина. - Я вовсе не
бросила его окончательно, а если и рассталась с ним, то лишь
для того, чтобы он последовал за мной.
- Fugax sequax, sequax fugax,- подхватил Педант, - эти
четыре латинских слова звучат как заклятье и похожи на кваканье
в комедии "Лягушки" сеньора Аристофана, афинского сочинителя;
они заключают в себе самую суть любовной науки и могут служить
правилом поведения как для мужского, так и для женского пола.
- А что означает твоя латынь, старый Педант? - спросила
Зербина. - Ты забыл перевести ее на французский язык, упустив
из виду, что не всякий, подобно тебе, был школьным учителем и
наставлял учеников ферулой. - Эти слова можно было бы перевести
двумя строками или стишками в таком роде:
Бегите - и вас ловят,
Ловите - вас бегут.
- Вот уж поистине стихи, чтобы петь под свистульку или
сладкий рожок на мотив детской песенки.
И озорница громко запела стихи Педанта, да таким звонким,
серебристым и переливчатым голоском, что приятно было слушать.
Свое пение она сопровождала выразительными минами, то веселыми,
то гневными, изображая попеременно двух любовников - один
преследует, другой убегает, один горит страстью, другой
отвергает его. Нарезвившись вволю, она утихомирилась и
заговорила серьезным тоном:
- Послушайте мои приключения. Маркиз приказал слугам,
которые ждали с мулами на перекрестке, отвезти меня в маленький
замок, или охотничий павильон, запрятанный в самой чаще
принадлежащих ему лесных угодий. Не зная о существовании
павильона, никогда не набредешь на него, тем более что он скрыт
от глаз черной стеной елей. Туда этот славный вельможа
отправляется пировать с веселыми собутыльниками. Хоть вопи там
во все горло, никто не услышит, кроме старого слуги, который
приносит все новые бутылки. Там же маркиз устроил приют для
своих увлечений и фривольных забав. Есть там комната, обтянутая
фландрскими шпалерами с пейзажами, неплохо обставленная:
кровать допотопная, но широченная, мягкая, с пологом и
пуховиками; туалетный стол, на нем решительно все, что надобно
женщине, будь она хоть герцогиня: гребни, губки, флаконы с
эссенциями и эликсирами, коробки с мушками, с губной помадой, с
миндальными притираниями; рядом кресла, стулья и табуреты с
удобнейшими сиденьями, на полу турецкий ковер, такой пушистый,
что, упав на него, нельзя ушибиться. Этот потайной уголок
занимает весь второй этаж павильона. Я говорю "потайной",
потому что снаружи ничто не сулит такого великолепия. Стены от
времени почернели и, кажется, того и гляди, обрушились бы, если
б их не обвивал и не скреплял плющ. Проходя мимо замка, можно
счесть его необитаемым, - по вечерам ставни и драпировки не
пропускают ни пламени свечей, ни огня каминов.
- Превосходная декорация для пятого акта трагикомедии, -
перебил Тиран. - В таком доме можно без помех перерезать друг
другу горло.
- Привычка к трагическим ролям омрачила твое воображение,
- сказала Зербина. - Жилище это, напротив, весьма приветливо, и
маркиза никак не назовешь злодеем.
- Продолжай же свой рассказ! - с жестом нетерпения
поторопил Блазиус.
- Когда я очутилась перед этим заброшенным замком, меня
охватило невольное беспокойство. Не то чтобы я испугалась за
свою невинность, но мне на миг представилось, что маркиз
надумал засадить меня в каменный мешок, дабы бремя от времени
извлекать оттуда по своей прихоти. Меня совсем не привлекают
башни с решетками на слуховых оконцах, и я не потерпела бы
неволи, хотя бы ради того, чтобы стать любимой женой его
величества султана. Однако я тут же успокоилась, решив, что
мне, в качестве субретки, столько раз помогавшей бежать
Изабеллам, Леонорам и Доралисам, удастся исхитриться и устроить
собственный побег, если, конечно, меня пожелают оставить здесь
насильно. Недоставало, чтобы ревнивец держал в плену Зербину!
Итак, я храбро вошла и была приятнейшим образом поражена,
увидев, что это угрюмое жилище, хмуро взирающее на прохожих,
ласково улыбается гостям. Запустение снаружи, роскошь внутри.
Веселый огонь пылал в камине. Пламя розовых свеч отражалось в
зеркалах настенных жирандолей, а на столе, сверкавшем хрусталем
и серебром, среди графинов был сервирован обильный и тонкий
ужин. В складках небрежно наброшенных на кровать тканей играли
лучи света. Разложенные на туалетном столе драгоценности,
браслеты, ожерелья, серьги слепили искрами каменьев и вспышками
золота. Я окончательно успокоилась. Молоденькая
горничная-крестьянка, выглянув из-за портьеры, предложила мне
свои услуги и помогла сменить дорожное платье на более
подходящий к случаю наряд, который был приготовлен в гардеробе;
вскоре пожаловал маркиз. Он нашел, что я неотразима в этом
неглиже из ярко-малиновой с белым тафты, и поклялся, что любит
меня до безумия. Мы сели за ужин, и, наперекор своей
скромности, должна признаться, что я была действительно
обольстительна. Точно бес в меня вселился; игривые шутки и
меткие словечки перемежались со взрывами звонкого смеха - это
был такой умопомрачительный каскад блистательного остроумия и
необузданного веселия, от которого впору заплясать мертвецам и
воспылать страстью косточкам старого царя Приама. Опьяненный,
околдованный и восхищенный маркиз сравнивал меня то с ангелом,
то с демоном; он предлагал убить жену и сделать меня маркизой.
Этот чудак, конечно, исполнил бы свое намерение, но я
отказалась наотрез, сказав, что такого рода драмы с убийствами
- пошлость, мещанство и безвкусица. Не думаю, чтобы Лаиса,
прекрасная Империя и синьора Ванноца, папская любовница,
находили более пикантную приправу к разговенью. Так
продолжалось порядочный срок. Но постепенно маркиз становился
все задумчивее, он словно искал что-то, чего ему недоставало,
но сам не понимал чего. Он совершил несколько верховых прогулок
и даже пригласил к себе двух приятелей, словно желая
рассеяться. Зная его тщеславие, я разоделась, чтобы быть как
можно авантажнее, и решила превзойти себя в любезности, грации
и кокетстве перед этими провинциалами, которым сроду не
доводилось видеть ничего подобного: за десертом, сделав
кастаньеты из разбитой тарелки китайского фарфора, я станцевала
такую бешеную, зажигательную, неистовую сарабанду, что ни один
святой не устоял бы. Руки, в истоме вскинутые над головой,
ноги, молнией сверкавшие из вихря юбок, бедра, подвижные, как
ртуть, стан, изгибающийся так, что плечи чуть не касались пола,
рвущаяся на волю грудь, и все это в сочетании с огнем взгляда и
улыбок, способных воспламенить целую залу, если бы я могла
когда-нибудь повторить подобный танец на театре. Маркиз сиял,
гордый, как король, что у него такая возлюбленная. Но назавтра
он снова был угрюм, скучен и томился безделием. Я пустила в ход
весь запас своих чар, но, увы! они больше не имели власти над
ним! Казалось, он и сам этим удивлен. Временами он внимательно
всматривался в меня, словно ища в моих чертах сходство с
другой. Может быть, он надеялся воплотить во мне воспоминание о
какой-то прежней любви, думала я, и тут же возражала себе: нет,
меланхолические причуды не в его натуре. Такого рода мечтания
подходят желчным ипохондрикам, но не краснощеким, полнокровным
жизнелюбцам.
- Не в пресыщении ли тут была причина? - заметил Блазиус.
- Даже амброзия может надоесть, и боги нередко спускаются на
землю, чтобы полакомиться черным хлебом.
- Запомните, глупец, что я наскучить не могу! - возразила
Зербина, легонько хлопнув Педанта по руке. - Ведь вы сами
только что подтвердили это.
- Извини меня, Зербина, и скажи нам, что же точило
господина маркиза? Я сгораю от любопытства.
- После долгих размышлений, - продолжала Зербина, - я
наконец поняла, что именно омрачало его счастье. Я обнаружила,
о каком розовом лепестке этот сибарит тоскует на ложе
наслаждений. Обладая женщиной, он жалел об актрисе. Тот ореол,
который придает огни рампы, грим, костюмы, разнообразие и
живость игры, исчез так же, как меркнет поддельный блеск сцены,
когда гасильщик задувает огни. Уйдя за кулисы, я потеряла для
него большую долю очарования. Ему осталась только Зербина. А
любил он во мне и Лизетту, и Мартон, и Маринетту, блеск улыбки
и взгляда, живость реплик, задорную мину, причудливый наряд,
вожделение и восторг зрителей. В моем житейском облике он искал
следов облика театрального, ибо у нас, актрис, если мы не
дурнушки, два рода красоты - красота фальшивая и красота
естественная; одна из них - маска, другая - лицо. И часто, как
бы миловидно ни было лицо, предпочтение отдают маске. Маркиза
влекла субретка из "Бахвальства капитана Матамора", а я лишь
наполовину представляла ее. В пристрастии некоторых господ к
актрисам гораздо меньше чувственности, чем принято считать. Это
увлечение скорее духовное, нежели плотское. Добившись женщины,
они думают, что достигли идеала, но образ, который они
преследовали, ускользает от них; актриса подобна картине,
которую надо рассматривать издалека и при соответствующем
освещении. Стоит только приблизиться, как волшебство исчезает.
Я сама начала скучать. Раньше я часто мечтала пленить сердце
какого-нибудь знатного кавалера, жить беззаботно, пользоваться
всеми благами изощренной роскоши, иметь богатые наряды. Нередко
я кляла жестокую долю странствующей комедиантки, которую
ремесло вынуждает кочевать с места на место в тряском фургоне,
летом обливаясь- потом и застывая от холода зимой. Я ждала лишь
случая, чтобы покончить с этой жалкой жизнью, не подозревая,
что это и есть моя настоящая жизнь, смысл моего существования,
мой дар, моя поэзия, мои чары и мой особый ореол. Если бы свет
искусства не золотил меня своим лучом, я стала бы обыкновенной
потаскушкой, каких много. Талия, девственная богиня, охраняет
