пахнущие вершины пермского Поэзиса". Если бы он знал, что критикесса тоже
пострадала от тоталитаризма, как и он,- невостребованностью там, где бы она
хотела. А она очень хотела!
- Ты устрой себе презентацию,- предлагал Пермякову Евгений Иванович.- Раздай
книжку прохожим на улице...
- Это для меня удар ниже пейджера,- сказал Пермяков и снова повел окрест
взором, надеясь найти виноватого.- Я лучше сожгу!
Ему казалось, что огонь очистит какое-то пространство внутри его психических
декораций для новой неподдельной жизни. А если не получится, то он так и
представлял, как будет разводить руки и сокрушенно рассказывать: "Пришлось
сжечь - художник никогда не востребован в этой жизни". Он хотел эту жизнь
оправдать, но чувствовал, что все клонится к высшей мере... Даже звонил в
редакцию газеты: "Кто эта Бомбелла?" Он хотел только спросить: до конца ли
она прочла его сборник? Было бы легче, если до конца, но, с другой стороны,
вина ее выросла бы в непоправимую, ведь человек, прочитавший до конца, не
может так писать! В крайнем случае он затащил бы ее в одно из двух мест, где
решаются дела: в постель или в ресторан, уж тогда бы она про него не так
записала бы...
- Нун, бегинен вир ди штунде! - призвал папа Таисии.
"3 июня 1996.
Сегодня мы шли с мамиными тарелками. Купили белых двадцать штук. Навстречу
Алеша! Он был в секонд хэнде: покупал себе непромокаемый комбинезон мыть
машины. Он сказал мне: "Думай в походе!" А Маша сразу догадалась, что о
чем-то очень уж больном. И начала у меня выпытывать, о чем думать нужно.
Конкретно! Я ей сказала: знаю такую частную фирму, которая за умеренную
плату удаляет излишки любопытства. Маша по-партизански стала удаляться от
меня. С гордым видом. А поскольку ей некуда было идти, да и мама ждала
тарелки, то мы обе так и пришли домой. Сейчас Маша из грампластинки,
размягченной на огне, делает веер.
Дневник, я кладу тебя в тайник! Прощаюсь с тобой на три недели похода".
Эти три недели были какие-то усохшие для Таисии. Все время она думала о
Загроженко. Дышала чистым воздухом леса и жалела, что Алеша дышит сейчас
выхлопами, моет машины. Таисия мыла посуду в Койве, ощущая ожог холода от
этой солнечной воды, похожей на закипающее стекло. И представляла: Алеша
сейчас берет воду из ржавых труб, которые не лучше лужи!
Когда они плыли в протоках - туннелях из схлестнувшихся друг с другом
кустов,- они их звали "Поцелуй шестиногого друга": на них сверху сыпались
голодные клещи. Маша говорила Вандам Вандамычу:
- Вадим Вадимыч, хорошо, что клещи маленькие, а то прыгали бы нам на
загривки, как рыси.
После этого приходилось срочно причаливать катамараны и устраивать на поляне
подробные взаимные обыски. А там были кругом сталинские лагеря. Уже одни
заборы остались. Эти лагерные заборы, как перебитые члены драконов, вставали
по обеим сторонам реки. Вандам Вандамыч не хотел делать ночевки рядом с
ними, потому что один раз так сделали - несколько лет назад, так всю ночь
были слышны чьи-то стоны и голоса. Сталин-то сейчас уже получил свой вечный
лагерь, сказала тетя Люба. А Вандам Вандамыч важно кивал в ответ на
рассуждения жены. Хотя как каждый учитель физкультуры он был чужд
метафизики. Дежурное блюдо туристов - гитара - разогревалось под его
пальцами и посылало в разные стороны звуки, которые бродили между деревьями
и стонали, как заблудившиеся духи. А звезды смотрели на них всю ночь
надзирательными глазами. Все почувствовали себя хорошо, когда миновали
заброшенные лагерные зоны.
Бабочки садились прямо на их руки. Они, бабочки, побирались на коже рук,
пробуя остатки сладкой еды. А Таисия представляла, что бабочки подключаются
к ее активным точкам. Она неотвязно представляла, что по меридианам, как по
мощным кабелям, идет информация, а бабочки ее считывают. А после они садятся
на активные точки лося. И так передаются мысли. От одного организма к
другому. Без конца. Лось, рысь, цветы, деревья - все захвачены одной вестью:
проблемы живого нужно решать сообща, дружно... Правда, Таисия еще не знала,
как совместить это с борьбой видов за существование...
Машу укусили два клеща, а Таисию один. Еще один клещ укусил Мишу, сына
Вандам Вандамыча. Все остальные были привиты, поэтому им клещи были не
страшны. Таисия считала, что им с Машей тоже не страшны, потому что они
благословлены на этот поход матушкой-игуменьей. А вот Миша в опасности!.. У
него недавно была операция, и прививки нельзя было делать. У Маши и Таисии
тоже нашлись противопоказания...
Там, где раньше поработала золотоискательская драга, были неопрятно
оставлены кучи гравия. И даже Вандам Вандамыч не мог определить, что за
малиновые цветы выросли на этих кучах! Почти без листьев, похожие на
городские мальвы, но мельче. И как бы ядренее. "Словно лопнула бомба с
семенами этих цветов",- сказала тетя Люба. Потому что была видна резкая
граница, где они остановились в своем кольцевом расширении. Вандам Вандамыч
как старый турист объяснил с некоторым сомнением, что это, наверное, военные
накуролесили: может, взрывы были подземные, ядерные, может, опыты в
зековских шарашках...
На ночевке Таисии приснилось, что она упала на дно малиновой поляны, в
глубокую яму со щебнем. И не может выбраться, потому что щебень осыпается.
Тогда она стала приманивать бабочек, писать на их крыльях записки-мольбы о
спасении. Мелким почерком! И просила их торопиться. Она проснулась
неспасенная и поняла, что готова к разговору с Алешей.
Маша и Таисия без отдыха набирали запас впечатлений, чтобы обеспечить ими
себя на всю будущую зиму (так взрослые запасают соленья и варенья). Маша
нашла дерево, кора которого словно вся состояла из детских рук - они плотно
обнимали мякоть ствола, вот бы мама нарисовала такое, надо ей рассказать!
Таисия нашла лощину, а там сугроб не растаявший - в виде крокодила с
открытой пастью, вот папе рассказать - он оценит!.. Само собой, запомнился
надолго неизбежный обряд последнего костра, когда Вандам Вандамыч с тетей
Любой уже расслабились (почти весь поход позади, завтра на электричку), и
можно было отмочить несколько туристских шуток вроде рассказывания страшных
и смешных историй, которые только здесь трогают своей незамысловатостью.
- Тетя Люба, расскажите, как вас петух клюнул, а мама ему за это голову
топором отрубила! (История о великой материнской любви.)
- Теть Люб, расскажите, как вы спасли утопающего. (История о безответной
любви.)
- Лучше о том, как подделали путевку в лагерь! (История о самозванстве.)
Мне будто четырнадцать лет!
(Рассказ Любы)
Я в путевке сама исправила "11 лет" на "14 лет", крючок добавила к единице -
и все. Хотела попасть в первую группу! Мне мой высокий рост много горя
доставлял. Играю с девчонками в классики, например, идет прохожий, если меня
не знает, обязательно скажет: "Такая кобыла и тоже с малышней в классики
прыгает!" Я думала тогда, что обгоняю сверстников из-за рыбьего жира. Я
единственная из детей его любила. От меня прятали: нельзя много,- а я
воровала, на хлеб капала и солила. Вкусно! К тому же я много читала и
думала, что в первой группе справлюсь, никто не разоблачит, даже наоборот -
мой уровень оценят, начитанность! Я уже Мопассана прочла два тома, Бальзака
шесть томов, Флобера. "Госпожу Бовари" со скрипом, но одолела. Я и тогда
была волевая. А они, оказывается, четырнадцатилетние, стукалки устраивали,
никакого вам Флобера! И у меня, как у плохого разведчика, все время был
страх, что меня раскроют, опозорят. Явка, господа, провалена! Стукалка - это
картошку привязывают... О, такая интересная вещь, почему она пропала и не
дошла до вашего поколения, непонятно! Вбивается в стену гвоздь, к нему
привязывается бечева с картошкой. А другой конец бечевы у тебя в руках. Ну,
ты сам отходишь далеко, стучишь, а как выйдет кто - убегаешь еще дальше! А
может, стукалка потому исчезла, что само слово "стучать" стало окрашенным
нехорошо. Книжки-то они не читали, а сразу перешли к взрослому состоянию,
следуя развитию организма. Обсуждали ночью вопросы о менструациях, которые я
путала с регистрацией. И раздался жуткий стук. Девки обрадовались - внимание
мужское. Выскочили и долго гонялись с воплями, всех разбудили, все палаты...
А я лежала и боялась: вдруг родители приедут? Хотя была уверена, что не
приедут,- очень заняты проблемами ругани друг с другом. Если бы какой-нибудь
писатель жил рядом с ними, он бы - хоть сам Мопассан - ни за что не стал
писать о маме с папой! О чем писать: как ругаются монтер со слесарем? Я
мечтала, чтоб папа был другой - военный, капитан, а мама чтоб интеллигентная
и на пианино чтоб играла... Но если приедут родители в лагерь, то будет
полное разоблачение. Штирлиц, а вас я прошу остаться!
Мы в "бутылочку" играли не на поцелуи, а на откровенный ответ. Меня
спросили: "Кто тебе нравится?" - и я ответила искренне: "Саша Березкин".
Было такое мероприятие - прощальный костер, когда всю ночь не спали, как
сейчас мы... Костер делали очень большим, об экологии тогда еще не имели
понятия. Я мечтала... В общем, было соревнование, кто больше детей уместит
на фанерке в один квадратный метр! Какой отряд победит? Мы там целый куст из
детей вырастили - на одном квадратном метре. В три этажа: кто висел, кто на
плечах у другого, некоторые на одной ноге стояли. Победили мы! Так Березкин
меня буквально обнял в это время и сжимал изо всех сил, чтоб я не упала!
Скульптуру бы можно такую изваять - "Дети, побеждающие в пионерлагере". Как
Лаокоон. Чей он, Лаокоон, забыла... Мне показалось, что Саша не о победе
думал, а обо мне. Он шепнул: "Сегодня на костре я тебе что-то скажу!" За
победу нам дали право зажечь вечером прощальный костер. А я сначала стояла и
мечтала, как Саша меня похищает из плена... когда он обнимал меня на
фанерке. Он обещал мне сказать что-то важное. Но я никогда не узнала это
важное! Потом, на истфаке, поняла, что остальным самозванцам было еще хуже,
им в истории никогда не везло. Одного сожгли и пепел из пушки выпалили,
других - на кол, кого-то обезглавили. Я думала: повезло! Пример счастливого
самозванца - это я в лагере. Хотя сам страх быть раскрытой мучил и так
измучил, что я была рада концу смены! Эта мука позади. Но я ошиблась. После
обеда Саша собрал нас - элиту - шесть человек. Мы так хорошо провели эту
смену, надо это отметить, купить вина - сухого. А в этот день воспиталка,
которая всегда ругалась так: "Дура, куда мяч унесла, не дай Бог такую жену
моему Тимочке!" - вдруг про меня говорит: "Молодец, выиграла шахматный
турнир - вот бы такую жену моему Тимочке". А пойдет за вином самая умная -
Любаша! Так предложил Саша. Якобы мальчишкам не дают. И мы скинулись по
рублю - нам родичи дали на конверты, чтоб мы письма писали.
За водокачкой мы эту бутылку "Рислинга" открыли - пробку расковыряли. И
выпили по полстакана. Пять человек. Никакого приятного опьянения я не
почувствовала. Им-то по четырнадцать, я не знаю, что они чувствовали, внешне
они хорохорились. Я же через десять минут почувствовала, что отравилась:
началась судорога, а потом рвота. Организм очищался, извергая остатки яда, а
тот, который всосался, уже тычется, тычется в разные стороны, а выхода ему
нет. Меня унесли в палату чуть ли не без сознания, во всяком случае, я сразу
заснула. Эти часы закрыли все приятное времяпрепровождение в лагере! Кстати,
пионерский галстук я тоже заблевала. Выглядела, как бомж привокзальный,
наверное... Все ушли на костер, а я спала в палате, иногда просыпалась,
думала - лучше б мне было все время без подделки одиннадцать лет, и без
всяких притязаний... Конечно, Березкина уже бы не было, он ведь был бы в
другом, старшем, отряде, среди полубогов! Но зато бы я мучилась
по-человечески: ревностью, желанием вырасти, стать умнее, сильнее... А так я
чувствовала себя старушкой во французской богадельне, которая заканчивает
свои дни в тусклости. Бальзака и Золя начиталась я. Ведь надо было копить
ощущения на зиму, чтобы потом ими любоваться, как драгоценностями, доставая
их из ящика памяти, и я копила-копила, шлифовала, а потом смешала все со
