скале.
Хмурая казематная тяжесть здания выглядела неуместно на пригожей
киевской улице среди зелени, старинных домов, ажурных балконов, веселых
крикливых дворов и парящих поблизости в поднебесьи воздушно-невесомых
куполов Софии.
В городе хорошо знали зловещий квартал между Ирининской и
Малоподвальной. Даже праздный прохожий ускорял здесь шаги с холодом в
груди и замиранием сердца; то была неосознанная тревога, какую рождает вид
кладбища или тюрьмы.
На окнах серого дома висели одинаковые белые занавески, задернутые
всегда наглухо - ни щелей, ни просветов, и если кому-то удавалось случайно
проникнуть взглядом внутрь, то поверх занавесок открывались лишь портреты
вождей, взирающих строго с голых стен.
Правда, никто здесь не останавливался, не замедлял шагов, все
проходили второпях и, отойдя, испытывали облегчение. Стоило прохожему
зазеваться, рядом вырастал человек с липким взглядом и такой неприметной и
стертой наружности, что не запомнишь, как ни старайся.
Справа от здания помещался гараж служебных легковых машин, их тут
мыли частенько в уютном дворике за решеткой, в погожий день бьющая из
шланга струя сверкала ярко на солнце, черные глянцевые лимузины слепили
блеском прохожих, а мокрый асфальт парно дымился, словно после дождя.
Слева на Ирининскую улицу вела приземистая подворотня с глухими
железными воротами. Даже несмышленышу понятно было, что помещается здесь
серьезное заведение. Впрочем, вслух интереса никто не проявлял, без слов
понятно было. А тем, кто не знал, приезжему, скажем, довольно было беглого
взгляда, чтобы все понять.
В городе серый дом именовался Дворцом труда. Это была не шутка и не
выдумка, даже издали заметны были большие каменные буквы, выложенные по
фронтону: ДВОРЕЦ ТРУДА.
По возрасту арестант оказался совсем юным, мальчишка почти,
только-только школу кончил. И этот молокосос совершил такое, что не
укладывалось в голове. Тщедушный, мелкий телом - узкие плечи, тонкая
кость, в чем только душа держится, а вот на тебе, откуда что взялось:
закоренелый убийца и бандит в подметки не годились этому сопляку.
Преступление он совершил сразу, как только переступил порог. В первое
мгновение следователь и конвоир потеряли дар речи, лишь затравленно
глянули друг на друга и поозирались беспомощно - нет ли еще кого. В этих
стенах они всего насмотрелись, и похоже, на свете не было ничего такого,
что могло бы их поразить. Но оказалось - есть: любое злодейство меркло в
сравнении с тем, что стряслось.
Не случись это у них на глазах, они не поверили бы, что такое
возможно. И одно уже то, что все произошло в их присутствии, делало их как
бы соучастниками; при желании можно было усмотреть сговор: обязаны были
предусмотреть и предотвратить, но, видно, не смогли или не захотели. И тут
уж - страшно подумать! - сама собой напрашивалась мысль о заговоре.
Потрясенные до глубины души, следователь и конвоир не знали, что
делать и как быть. Весь опыт борьбы с врагами потеряли они в этот миг, всю
революционную свою бдительность и железную стойкость, о которых день и
ночь трубила страна - растерялись, как дети, и забыли себя.
Честно говоря, было отчего потеряться: в расстройство их ввергла
немыслимая, просто чудовищная тяжесть преступления.
Никогда прежде не встречали они столь подлого коварства. Да что там
не встречали - не подозревали даже!
До сих пор самые закоренелые, самые матерые враги не отваживались на
такое. Что ни день привозили их сюда поодиночке и скопом, но ни один пока
не решился, никому даже в голову не пришло. И что конвоир, что следователь
- да возьми любого служивого, никто и помыслить не смел, что такое
возможно.
В первый миг они окаменели и пялились бессловесно, не в силах
осмыслить и понять. В следующий миг они отважно вцепились в арестанта,
хотя и пребывали в некоторой растерянности: после содеянного отнять чужую
жизнь для злодея проще простого - убьет, глазом не моргнет. Если уж на
такое пошел, значит, не осталось для него ничего святого: он мог
надругаться над ребенком, взорвать детский сад или отравить городской
водопровод. А убить двух сотрудников органов, двух славных чекистов, для
него одно удовольствие. Как говорится, пустяк, а приятно.
И потому набросились они на классового врага с неукротимым
большевистским пылом и рвением.
Надо сказать, арестант им попался странный. Совершив преступление, он
не пытался бежать, не сопротивлялся. Напротив, он был непостижимо спокоен
и улыбался вяло, будто опостылело ему все и даже разговаривать лень.
Да, после того, что произошло, улыбка арестанта выглядела странно,
следователь не знал, что и думать.
Среди арестованных попадались всякие, и вели себя они по-разному, но
чтоб так сразу, после ареста, едва переступив порог, решиться на гнусное,
неслыханно гнусное преступление, такого следователь не помнил и не знал.
Он ломал голову и терялся в догадках: не мог нормальный человек в здравом
уме решиться на такое. При всем своем опыте и классовом чутье следователь
объяснений не находил.
Дворец труда располагался в самом центре Киева. Тяжелая серая громада
мрачно высилась над холмом, по которому резво сбегали на Крещатик горбатые
булыжные улицы, петляли зеленые извилистые переулки и, тесня друг друга,
шумно жили веселые киевские дворы.
В первом этаже с фасада на улицу смотрели широченные арочные окна,
зарешеченные изнутри, на втором этаже вдоль всего здания тянулся длинный
каменный балкон с балясинами. Сверху, как причудливая шляпа, Дворец
венчала крытая железом двойная мансарда, откуда открывался прекрасный вид
на Киев, а внизу, рядом с главным входом, по обе стороны располагались
полукруглые ниши, явно предназначенные для скульптур.
Однако ниши всегда пустовали, и пустотой своей как бы предлагали
прохожим испытать себя, свою отвагу: постоять мгновение в нише, изобразить
кого-то мог лишь отчаянный смельчак.
Сзади Дворец не имел окон, на просторный двор выходила гигантская
кирпичная стена, из которой торчали железные крючья.
Вокруг Дворца плескался город. Сквозь зелень проглядывали белые стены
Софии, широко открывалась поблизости площадь Богдана Хмельницкого, куда на
полном скаку вынес гетмана горячий конь, а еще дальше, за пожарной
каланчой привольно лежали на крутых склонах вдоль Днепра парки, тянулись
неоглядно, кипела буйно зелень, и плыла невесомо в небе над крышами,
деревьями и древними прибрежными холмами построенная итальянцем Растрелли
Андреевская церковь.
На площади Богдана Хмельницкого трамвай делал кольцо. Обогнув увитый
плющом, мшистый и покрытый зеленой патиной памятник, который по вечерам
освещали старинные фонари, трамвай тащился к Золотоворотскому садику, где
на пригорке среди деревьев дремали руины поставленных еще князем Ярославом
городских ворот, и плелся дальше, в сторону оперы и университета.
Этот обжитой район издавна любили горожане. Дома террасами
поднимались по склонам один над другим - светлые нарядные здания,
причудливые фасады, арки, большие венецианские окна, лепнина, кариатиды,
кружева решеток... Над улицами и дворами, над деревьями висели живописные
балконы и мансарды, летом их затапливало солнце, зимой укутывал снег, в
котором вязли городские звуки.
Дворец труда выглядел здесь непрошенным гостем. Похоже было, он
бесцеремонно раздвинул соседние дома, очистил пространство для себя, и все
окрестные дома, казалось, посторонились, страшась опасного соседа.
Дворец был как угрюмый крейсер среди легкомысленных посудин - яхт,
шлюпок и прогулочных катеров, которые робко держатся поодаль.
Впрочем, Дворец и впрямь оказался здесь чужаком. По соседству вокруг
всегда жили врачи, артисты, художники, адвокаты, университетские
профессора, музыканты, для которых удобно было иметь под боком рестораны,
театры, ателье, фотостудии и кафе, а магазины на торговой улице Прорезной
влекли горожан и приезжих: многоликая толпа текла и клубилась здесь что ни
день.
Киев - шумный город. Днем он сродни рынку - гул и разноголосица, звон
трамваев, цокот копыт, неразборчивый гомон, автомобильные гудки, но больше
всего в те годы киевляне любили патефон. Пестрая мешанина оперных арий,
фокстротов, голосистых народных песен, томных романсов, сладких немецких
песенок с трофейных пластинок, знойных танго и бравурных маршей висит и
колышется над городом с раннего утра и до позднего вечера. Лишь к ночи,
когда за открытыми окнами, на балконах и во дворах смолкают патефоны, в
город приходит тишина. Она наполняет емкое пространство над улицами, где
при свете дня кишмя-кишат звуки.
В душные ночи окна домов распахнуты настежь. Город спит, погруженный
в безмолвие, как в темную воду, лишь шелест листьев на слабом ветру
прокатывается из края в край - пробежит и замрет зыбко в ожидании
дуновения.
В ночной час из большого серого здания на Владимирской доносится
музыка. Тихо, но внятно звучит она в ночи среди окрестных домов, плывет
над спящими улочками и переулками.
Судя по всему, во Дворце труда любили музыку. Днем, вероятно, занятые
напряженным трудом хозяева не могли расслабиться и дать себе передышку,
ночью же отдыхали душой. Странен и необъясним был репертуар: каждую ночь с
вечера до утра звучала одна ария.
Ее слышали в кромешной тишине жители соседних домов. Чарующий голос
воспарял над грешной землей, внизу оставались булыжные мостовые, задворки
с гаражами, сараями, погребами, чердаки и подвалы, проходные дворы,
помойки, уборные, запах хлорки и запустения, неисчислимые хлопоты и заботы
снующих в толчее людей; волшебный голос сливался с шелестом листьев,
слабел и угасал поодаль среди каменных стен и деревьев.
Закончив арию, певец начинал ее вновь.
Ария всегда поражала слушателей красотой и мелодией, многие слушали
ее со слезами на глазах - протяжный мотив, невыразимо томительный и
прекрасный.
Но странное дело: при всей своей любви к музыке, заслышав ее среди
ночи, жители торопливо закрывали окна, а те, кто сидел во дворах, спешили
убраться, точно музыка сулила беду.
Изредка ария запаздывала на миг. Опередив ее, тишину прорезал
отчаянный крик - те, кто слышал, вздрагивали в испуге, будто коснулись
ненароком оголенных электрических проводов, и замирали, ввергнутые в
столбняк.
Страшный вопль вспарывал ночное беззвучие, словно яркая вспышка
кромешную темноту, но следом тотчас вступала музыка и заглушала,
закрывала, как штора, задернутая от чужого взгляда.
...Скрутив арестанта, следователь и конвоир смотрели на него с немым
укором и обидой. Могло сдаться, они доверились ему, а он их подло обманул.
Впрочем, это было близко к истине: то, что произошло, могло присниться
только в кошмарном сне.
Следователь молчал и ломал голову в поисках объяснений. Одна мысль
засела гвоздем и мучительной болью разламывала череп: "Как он мог?!" -
терзался следователь; невыносимая головная боль пронзала насквозь, не
давая покоя.
Молодой арестант неподвижно сидел у стены, взгляд рассеянно блуждал
по казенной, скудно обставленной комнате: куцый конторский стол, железный
несгораемый шкаф, белые занавески... Одна лишь шахматная доска с
расставленными фигурами нарушала казарменную строгость помещения и
выглядела странно и нездешне, как улыбка на похоронах.
Арестант был спокоен, необъяснимо спокоен, даже сонлив, и, похоже,
его не занимало ничуть, что с ним станет, а то и вовсе разбирала скука.
