кто их охранял. А начальники, ведавшие стройкой, один за другим погибли по
непонятным причинам при загадочных обстоятельствах: кто в обычной
автомобильной катастрофе, кто утонул, а кто просто-напросто случайно выпал
из окна. Вялая молва обронила невнятные слова о бункере Сталина и угасла,
быльем поросла. И спустя годы об этом никто не вспоминал.
Между тем, тайный бункер жил. Его обслуживал персонал из
добровольцев, преданных режиму. Это были сироты, юноши и девушки, выросшие
в детских домах, не знающие сомнений комсомольцы, которых с положенной
строгостью отбирали по всей стране.
Кандидатов долго и придирчиво проверяли на чистоту происхождения или
иную червоточину, каждому из прошедших проверку сказали, что его выбрал
сам Сталин. Все они ужасно гордились доверием, и готовы были отдать жизнь
за вождя. Их обучили профессиям, и они по месяцу работали под землей,
сменяя друг друга: месяц внизу, месяц наверху.
Все они находились под строгим контролем. Всем строжайше было
запрещено рассказывать о себе и своей работе. На поверхности их поместили
в закрытую казарму, где каждый день с ними проводили политические занятия,
внушая веру в коммунизм и преданность вождю. Они жили на всем готовом,
отрезанные от внешнего мира: читали подобранные для них книги, смотрели
отобранные для них фильмы, а жениться могли только между собой; упаси Бог
было открыть не прошедшую отбор книгу, а тем более завести знакомство на
стороне. Уличенные в этом исчезали тотчас, никто не знал, куда они делись.
Впрочем, никто и не спрашивал.
Так они жили, молодые люди, которым вождь доверил большой секрет.
Когда умер Сталин, они не знали, как быть. Никому не было до них
дела, никто не сказал, как жить. Все продолжалось, как было заведено: они
по-прежнему проводили месячные вахты под землей, обслуживая бункер.
В то, что Сталина нет, им трудно было поверить. Кое-кто думал, что он
исчез на время - вождь не мог умереть, как простой смертный. И поэтому они
обязаны были сохранить то, что он им доверил. В противном случае все они
были готовы уйти из жизни вслед за вождем. Но они ждали его и надеялись.
То, что происходило в стране, пришлось им не по нраву: страна теряла
идеалы, общество разлагалось. Однажды они собрались вместе, обсудили
положение, и решили сообща уйти с лица земли, исчезнуть, затаиться в
надежде, что когда-нибудь придет их час, и они вернутся.
Как мятежная подводная лодка, ушедшая в глубь океана, скрывшаяся с
глаз долой, но продолжающая жить, они существовали вдали от всех и втайне.
Никто даже не заметил их исчезновения.
С той поры они скрытно жили под землей. Попасть к ним не мог никто,
они надежно оградили себя от чужих, хотя, по правде сказать, за все годы
не было попыток проникнуть к ним: никто не знал об их существовании.
Их склады ломились от запасов, заготовленных на десятилетия впрок.
Кроме того, они добывали продукты из подземных складов, где хранились
государственные запасы, воду давали родники и артезианские колодцы. Оружие
у них было старое, но надежное, проверенное на войне. Одежду они брали на
складах по мере того, как снашивали прежнюю, но с этим особых хлопот они
не знали: комбинезоны тех лет хоть и были мешковаты, однако не знали
сносу, как и рабочие башмаки из свиной кожи со стальными заклепками.
Помимо прочего, на подземных складах имелся большой запас резиновых и
кирзовых сапог.
Следует признать, жизнь для обитателей бункера почти не переменилась
- как жили, так и продолжали жить. В подземном поселении царила железная
дисциплина, все делалось по приказу, во всем был установлен образцовый
порядок: строгий режим, полное единообразие в еде и одежде... Спали они в
жилых отсеках, где стояли двухэтажные нары и дощатые столы, все было
положено делать сообща по распорядку дня в одно и то же время.
Естественно, что со временем в бункере появилось второе поколение, у
персонала стали рождаться дети. Их растили сообща и сообща воспитывали...
Главным в занятиях были физическая, политическая и военная подготовки, на
это уходила большая часть времени. Их учили стрелять, обучали рукопашному
бою, они умели ориентироваться под землей, проникать в щели и сквозь
стены, но особенно хорошо они вели земляные работы: любой из них мог
быстро сделать подкоп, открыть лаз, пробить или сложить каменную кладку.
Второе поколение росло полностью подготовленным к жизни под землей.
Это была их стихия, другой жизни они не знали. Единственное, что их
отличало - они росли без солнца. Им устраивали облучение ртутно-кварцевыми
лампами, но они не могли заменить настоящего солнца. Впрочем, они не знали
ничего из того, что есть на земле, весь их жизненный опыт был ограничен
бункером, шахтами, тоннелями, горными выработками, штреками, лазами,
подкопами, ржавыми, бегущими под ногами ручьями, капелью сверху, потеками
и пятнами сырости на стенах, пылью, зловонием, вечными сумерками или
кромешной чернотой, к которой они привыкли.
Под землей их возможности были неограничены. Они умели видеть в
темноте, слышали на большом расстоянии. Они прекрасно знали подземную
Москву, ориентировались в запутанном лабиринте старых подземелий и новых
сооружений, устраивали повсюду свои лазы, проходы и лестницы, чтобы
скрытно проникнуть в любое место, куда им заблагорассудится.
Иногда, изредка, глубокой ночью, по тому или иному заданию и по
особому приказу они поднимались на поверхность. Здесь они чувствовали себя
неуверенно. Их страшило открытое пространство, ничем не ограниченная даль,
пугал простор, отсутствие стен, потолка и кровли над головой, они не
понимали, как можно здесь постоянно находиться, а тем более - жить, и
норовили поскорее убраться отсюда вниз, в привычную темень и тесноту.
Им строжайше было запрещено вступать в контакт с кем-либо из
посторонних, даже попадаться на глаза. Чтобы не выдать тайну бункера, они
обязаны были скорее погибнуть, чем раскрыть секрет, при угрозе захвата
каждый из них должен был покончить с собой.
Такая картина сложилась после рассказа пленного под действием особых
препаратов. "Мы ничем не отличаемся от них, - подумал Першин, - почти
ничем".
Десятки лет они скрытно жили в глубине земли, никто не подозревал об
их существовании - не догадывался даже. Между тем, они пристально
наблюдали за тем, что происходит на поверхности: командир их и комиссар
слушали радио, смотрели старый черно-белый телевизор, читали свежие
газеты, которые лазутчики доставляли с поверхности.
Начальники тщательно скрывали новости от всех прочих, сообщали лишь
то, что считали нужным, и когда, по их мнению, страна подошла к последнему
рубежу, они решили, что настал их черед: пришла пора действовать.
Они хотели, чтобы в городе воцарился страх: нет страха - нет порядка.
Потому и намеревались они вернуть Москву в давнее привычное состояние.
Последнее время Першин часто погружался в раздумья: его занимали
альбиносы, подземный гарнизон. Люди добровольно обрекли себя на жизнь под
землей - весь отпущенный судьбой срок они обречены были провести там,
внизу, без солнца и дневного света, без свежего воздуха, зелени и неба. И
было бы ради чего, а то ведь идея сулила всем казарму и нищету.
Размышляя, Першин додумался до того, что только бесплодная идея может
подвигнуть людей на кровь. Да, идея должна быть вполне нелепа, даже
безумна, чтобы разжечь воображение. Плодотворные идеи в крови не
нуждаются. Они доказывают себя сами. Коммунизм, как выяснилось, оказался
достаточно никчемной и бездарной затеей и по этой причине выглядел на
первый взгляд привлекательным. Утопия потому и ввергла массы в резню, что
была несуразна и оттого заманчива.
"Да, мы - альбиносы человечества, - думал Першин. - Кроты, избравшие
подземную жизнь".
В отряде все понимали, что чем дальше, тем спускаться будет опаснее и
страшней. Но выбора не было: кто-то должен был избавить город от этой
заразы, чтобы впредь она никому не угрожала.
16
Теплое погожее утро тихо овладело Москвой. В зеленых малолюдных
переулках Замоскворечья и Остожья висела прогретая солнцем тишина, однако
и в беспокойной толчее Арбата и Тверской присутствовало что-то сонливое,
некая кротость и смирение. Даже гул Садового кольца, Новинского бульвара,
мостов над рекой, городских эстакад и набережных - тугой гул, который
катился из края в край, казался приглушенным, словно увязал и слабел в
дремотном покое.
В воздухе ощутимо угадывалось приближение осени. Вся Москва была
погружена в солнечную дрему, в задумчивое тепло, будто на город до срока
опустилось бабье лето. Но был август, середина, пятнадцатое число. И
только немногие старые люди знали, что пришел Степан-сеновал, когда косят
отаву, вершат сенокос, поят лошадей серебряной водой, а несуетному
памятливому человеку наперед известно: какой Степан, таков сентябрь. Судя
по погоде, Степан сулил Москве теплый сентябрь.
Бирс любил этот город. В Москве было столько всего - греховного и
святого, столько разнообразия, таилось столько своего, ей одного
присущего, столько в ней было жизни, которая возрождалась, несмотря ни на
что - на мор, на пожар, на бунты и революции, когда казалось - все, конец,
ей уже не подняться, но она оживала, оставаясь собой. В частых отлучках
Бирс тосковал по ней, как по живому близкому существу.
...он не знал, объяснилась Джуди с Хартманом или нет, но через
несколько дней Стэн пригласил его к себе. Антон пытался отказаться, однако
ему это не удалось.
- Тони, вы обещали мне спарринг, - напомнил Стэн, и крыть было нечем:
Бирс вспомнил, что дал клятву.
Хартман тотчас поехал за ним, Антон дожидался его, когда позвонила
Джуди; Бирс рассказал ей о приглашении Хартмана.
- Надо было отказаться, - в голосе у нее появилась тревога, Антон
даже удивился. - Позвони ему, откажись.
- Но я уже согласился, он едет за мной, - недоуменно возразил Бирс.
- Что ему нужно?
- Он просил побоксировать с ним.
- Ты помнишь тот спарринг? Стэн чуть не спятил тогда.
- Не волнуйся. Стэн хороший ученик, он запомнил урок. А не запомнил,
мы повторим. В России говорят: повторение - мать учения.
- Ох, не нравится мне все это, - вздохнула Джуди и повесила трубку.
Хартман был молчалив, сдержан, сосредоточен, даже угрюм, Антону
показалось, что какая-то навязчивая мысль гложет его и не дает покоя.
Они как следует, до пота, размялись в зале, и неожиданно Хартман
предложил поплавать.
- А бокс? - удивился Бирс.
- На ринге вы сильнее меня, - загадочно ответил Стэн, и лишь
впоследствии Бирс понял смысл его слов.
Смыв пот, они прыгнули в бассейн и плавали из конца в конец, как
вдруг Хартман замер и вяло как-то, расслабленно погрузился в воду, потом
вынырнул и тяжело застонал.
- Что с вами? - спросил Бирс, подплыв.
- Мне нехорошо, - Хартман тяжело дышал и обморочно запрокидывал лицо.
- Вам помочь? - Бирс поддержал его и хотел отбуксировать на мелкое
место, но Хартман уцепился за него и повис, не давая плыть.
- Подождите, Стэн, я не могу двигаться, отпустите меня, - обратился к
нему Антон, но Хартман обхватил его, сковав руки, и утащил на глубину.
Напрягая силы, Бирс пытался освободиться, но ему это не удавалось:
Хартман вцепился мертвой хваткой и тянул вниз. Они то и дело всплывали и
погружались, две головы исчезали и появлялись на поверхности, как два
поплавка; Бирс чувствовал, что выбивается из сил.
