различных разрядов, настоящее промелькивает быстрым отлетом, а мысль
залетает в то будущее, которое едва ли увидим. "Nous ne vivons jamais, nous
esperons de vivre",- сказал Паскаль и повторил Вольтер.
"Живя, мы не живем; надежде жизнь вверяем". Продолжая наше странствие
верхом и любуясь природою, мы сходили с лошадей и, ведя их под повода по
опушке рощей и дубрав, рассуждали и мечтали о будущем жребии Отечества.
"Если, сверх чаяния,-говорили мы,- Наполеон остановится зимовать в Москве,
надобно будет броситься в леса смоленские, собрать новые дружины из
крестьян и составить такое же лесное ополчение и в сопредельных губерниях.
Безоборонною сдачею Москвы мы доказали Европе, что не приковываем
независимости Отечества ни к улицам городов, ни к стенам столиц. А потому
леса должны быть жилищем нашим до вытеснения завоевателя из земли русской.
Мы, может быть, одичаем, но когда ударит час избавления Отечества, мы
выйдем из глубины лесов с освеженными, с обновленными душами. Они умирали,
они исчезали в вихре так называемого большого света. В общем кружении
забывали и жизнь личную, и жизнь Отечества. Странное дело! Добрый Жан Жак
Руссо уверял, что, когда Европа и Россия изнемогут под бременем роскоши,
тогда полудикие племена горные и степные нагрянут на Россию и на Европу и
повергнут их в оковы свои. Но что бы он сказал, если б при жизни его
выхлынуло нашествие из недр образованной и роскошной Европы?.. Наш век,
вместивший в себя несколько веков, есть поверка столетий прошедших и
указатель на будущее. Гордыня и тщеславие все переиначили, все исказили.
Нет задушевного быта человеческого ни в России, ни в Европе. Но необычайные
события производят и необычайные преобразования общественные. На этом
основании мы предполагали:
во-первых, что сближение дворян с крестьянами к взаимной обороне Отечества
сблизит их и на поприще жизни нравственной и что, не посвящая их в
философы, они, по крайней мере, уступят им чреду людей.
Во-вторых, мы думали, что владельцы тысячей душ, брося прихоти мод
столичных и городских, заживут в поместьях своих, чтоб от различных
управлений (Слова из собственноручных записок князя Юрия Владимировича
Долгорукова) не гибли имущества и не страдали наши почтенные питатели рода
человеческого и Отечества, то есть земледельцы.
Наконец, мы воображали, что уничтожение всепожирающих мод и перемена
безжизненного воспитания сроднят души всех сословий и вдохнут в них новое
бытие". Утопия! Утопия! Мечта! Мечта! Но Суворов наш и в ставке своей, и
под стенами крепостей, и в раздумьях о славе, по собственному признанию,
был в непрестанной мечте! А мечте и мечтам еще более разгула под открытым
небом и в виду природы, цветущей без всякой примеси дел человеческих.
РЯЗАНЬ
По приезде в Рязань застали мы там несколько артиллерийских рот,
отправленных, как мы видели, до сражения Бородинского. Из всех роскошей
жизни вещественной я привык к ежедневной перемене белья. А потому тяжело
мне было мчаться верхом от Москвы до Рязани в одной полуистлевшей рубашке.
В Рязани заплатил я три рубля за ратническую рубашку и почитал это
драгоценною находкой. На дороге к Рязани встретил я покойного Ф. Ф.
Кузмина, известного математическими сведениями, и учителя Рахманова,
издателя "Военного журнала", убитого под Лейпцигом. С ним ехал приятель его
И. А. Двигубский, также и математик, и физик, и естествоиспытатель. Оба они
признались мне, что запаслись кучею романов, чтобы чем-нибудь рассеивать
горе и кручину. Читали мы в печатных записках, что и Кутузов чтением
Жанлисовых романов рассеивал глубокую свою думу под Тарутиным, откуда
рыцарским французским слогом писал к супруге своей: "Фортуна-женщина
утомилась приголубливать угрюмого Наполеона; она оттолкнула его и подала
руку мне, старику, присяжному обожателю прекрасного пола".
В это необычайное время исторических событий и живые романы странствовали и
бродили, пускаясь на произвол судьбы и куда глаза глядят. Из Рязани два
брата мои, Федор и Григорий, отправились к армии, а я остался как будто бы
в пустыне.
КАСИМОВ. ПОЖЕРТВОВАНИЯ РОССИИ
До входа неприятеля в Москву расстался я с семейством, за Москвою потерял
его из виду, из Рязани выехал странником-сиротою. Под Касимовым встретился
я с тогдашним московским гражданским губернатором Н. В. Обресковым. К нему
и дорогою приезжали из московских уездов чиновники для принятия наставлений
касательно рекрутского набора. В одно время было и ополчение, и набор
рекрутский, и необыкновенные поставки для армии или реквизиция. В одно
время действовало войско; сражались дружины поселян, и составлялась
резервная или запасная армия, служившая неистощимым рассадником в войну
заграничную. Исполинская Россия обладала и исполинскими средствами. Скажу
мимоходом. что Н. В. Обресков чрезвычайно был речист и в кругу прекрасного
пола остроумно витийствовал о прелестях той лени, которую эпикурианец
Монтаний называл убаюкательною подушкою умной головы. Кажется, однако, что
проповедник лени не был тогда ленив. В Касимове застал я несколько раненых
наших офицеров, в том числе и полковника Букинского, корпусного моего
сопитомца. Он вышел в свет почти вовсе безграмотным, а тут удивил меня и
знанием языков и другими сведениями. Говорящая корпусная садовая стена, на
которой граф Ангальт начертал всю область мысли человеческой,
споспешествовала, при удобном случае, к быстрому развитию понятия, не
загнанного школьными указками. Сотоварищ мой был взят в плен французами
1799 года под Цюрихом в тот почти самый час, когда в стенах города
смертельно был ранен Лафатер, пламенный друг человечества и великий
романтик в духовном полете. Пробыв во Франции около года, Букинский
возвратился оттуда с обильным запасом просвещения.
ПОЕЗДКА В НИЖНИЙ
В сиротстве странническом грусть о семействе еще более западала в душу мою.
Предполагая, что найду его в Нижнем, куда переселился почтенный дом
Архаровых, близкий нам по воспитанию в нем жены моей, я решился туда ехать.
Но с чем? На пути денежном я, в полном смысле, дожил до черного дня. Итак,
я принес чистую исповедь в чахоточном бытии моего кармана Николаю
Васильевичу Обрескову. Его уже нет в живых, но я живо помню, какою готовою
рукою подписал он мне беспошлинную подорожную и дал двадцать пять рублей на
дорогу. Спешу в Нижний, но чуть было не столкнулся с новою бедою на второй
станции. Переменяя лошадей, я забыл в избе мешок с деньгами. Мы проскакали
уже с полверсты, вдруг слышу голос: "Постой! Постой! Барин!"
Останавливаемся, и крестьянин, гнавшийся за мною верхом, подал мне мешок,
который был для меня тогда дороже Язонова руна золотого. Возбуждайте и
пробуждайте нравственное чувство, природа засеяла в нем семена свои.
НИЖНИЙ
Завидя вдали Нижний с возвышения, мне показалось, что он тонет в яме. Тогда
носился слух, будто бы он заменит сгоревшую Москву. От этой ли гробовой
мысли или от горя сердечного, не знаю? Но знаю только то, что вид Нижнего
не поразил меня. Один Минин заветным голосом откликался в душе. В стенах
города спешу в гостеприимный дом Архаровых: увы! О семействе моем не слышу
никакой вести, и не было никакой вести.
МОСКОВСКИЕ ВЫХОДЦЫ В НИЖНЕМ
Казалось, что все поприще московской словесности переселилось в Нижний. Тут
был наш историограф Н. М. Карамзин, тут был любитель русского и
французского парнаса В. Л. Пушкин, тут был А. В. Малиновский, начальник
Московского архива, тут был и Константин Федорович Батюшков, переходивший
попеременно от Граций к громам Беллоны и Марса. Тогда еще блистал он и
весенней жизнью и прелестью ума. Узнав, что я приехал в Нижний с одной
рубашкой, он от безымянного прислал мне различного белья. Он теперь об этом
не припомнит, пережив и себя и очаровательные думы свои. Я где-то читал,
что волшебный воздух Италии действует на мозг непривычных. Так ли это или
нет, но поэт наш из-под ясного небосклона Италии возвратился с унылой
душой. Паскалю, испуганному падением кареты, почти непрестанно мечталась
отверстая бездна, но он мог мыслить и передал потомству мысли, с которыми
Вольтер и Кондорсе сочетали замечания свои. Батюшков злополучнее Паскаля.
Ему кажется, что бездна могильная поглотила всех друзей его и что мимо глаз
его идет новое поколение людей, чуждых душе его и сердцу. Умереть в
душевной жизни и жить в пустынном сиротстве: мечта горестная и
убийственная! Но Батюшков живет в творениях, дышащих весенним бытием ума и
чувствительности. Он очень извинялся передо мной в Нижнем в том, что в
рукописных своих стихах подшучивал в Москве над моим "Русским вестником".
"Обстоятельства,-сказал он,- оправдали вас и ваше издание". Батюшков, А. Ф.
Малиновский и другие вызывали меня издавать ежедневные листки, я отказался.
Тоска сердечная отбивала у меня охоту от перьев и чернил.
Поэта нашего Жуковского не было в Нижнем. С пламенной душой поспешил он к
развевающимся знаменам русским. Парение духа его усиливалось полетом
необычайных событий. Он видел сподвижников новой, небывалой дотоле войны на
лице земли. Он вник в душу каждого из них и в песнях своих передал им блеск
их доблестей, в тех песнях, которые сливались с громами пушечными. Пылкая
душа окрылялась, видя сотоварищей юных дней своих, летевших на смерть или к
победе. Мы не завидуем заграничным поэтам, вступившим в ряды новоополченных
воинов. Пал и у нас на лаврах юный Кайсаров, обменявший кафедру русской
словесности Дерптского университета на шум грозных битв. Батюшков, питомец
сердца и Граций, был под градом пуль, картечей, был ранен и снова готовился
под знамена ратные. Князь П. А. Вяземский шел по следам своих друзей, и был
на битве Бородинской. Тогда самоотречение было живою поэзиею души.
ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И ВЕСТИ
Предполагали, что в Нижнем устроится главное ополчение и двинется к Москве
мининскими путями. Предполагали также, что наш историограф будет
сопровождать его. В то же время из писем графа Ростопчина видно было, что
он негодовал на Кутузова. Уверяли, что некоторые генералы подавали голос,
чтобы пригласить на совещание о Москве графа Ростопчина; Кутузов не
согласился. Как бы то ни было, но графу нечего было делать на совещании и
не для чего было обнажать шпаги. По уставу действующей армии, изданному
1811 года, главнокомандующий войск при первом шаге в какую бы то ни было
губернию уполномочивался и во всех внутренних распоряжениях того места. Из
этой подведомственности не был изъят и граф Ростопчин. А потому, как мы
видели, мимо его выпровожден из Москвы пожарный снаряд. Есть также печатное
известие, что партизан Фигнер по сдаче Москвы оставался в Москве, что у
него на квартире было множество фейерверочных припасов и что, когда он
явился в стан Тарутинский, то Кутузов в виду армии обнимал таинственного
выходца из сожженной Москвы. В Нижнем также разбегалось по рукам
французское письмо, упомянутое мною. В Нижний донеслась и молва, что
русское Тарутино превратилось в каламбур французский. В уста Наполеона
влагали следующее признание Кутузову: Та routine m'a deroule; то есть:
"Твой навык сбил меня с толку". Думало ли когда-нибудь русское Тарутино,
что по выговору своему перейдет в замысловатый французский каламбур?
Но-чего на свете не бывает.
ПОДВИГИ ПОДМОСКОВНЫХ ВОИНОВ-ПОСЕЛЯН
Личная безопасность и дух рвения, возбужденный необычайными событиями 1812
года, поощряли подмосковных поселян составлять дружины и отражать отряды
неприятельские, рассыпавшиеся в окрестностях Москвы. К дополнению
исторической картины 1812 года предлагаю некоторые из подвигов
воинов-поселян.
ДЕЛА ВОИНОВ-ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЕВ ПО ЗВЕНИГОРОДСКОЙ ОКРУГЕ
Приближаясь к Москве, неприятель занял почти весь Звенигородской уезд,
кроме малой части селений к стороне за упраздненный город Воскресенск,
