которые до приезда моего познакомились с семейством моим. Повторяю и здесь,
что в переселении тысяча восемьсот двенадцатого года жизнь душевная и
возобновлялась и обновлялась. За потерю имуществ и разорение услаждались
сердечными свиданиями и напоминаниями о счастливых днях родственных. Тут
сердце и мысли вызывали всех и все; в разговорах задушевных быстро улетало
время.
Из Горбатова переход полку, состоявшему в запасном войске князя Д. И.
Лобанова, назначен был сперва в село Павлове, а потом в город Арзамас.
Свидание с семейством вывело мысли мои из оков тяжкой скорби. Снова судьба
Отечества заняла всю душу мою. Во весь переезд от Горбатова до села Павлова
по непривычке моей к карете и по охоте к прогулке я шел пешком. Ока, Волга
и события минувшего напоминали о тех временах, когда Россия стонала под
вековым игом монголов или татар. "Но,-думал я,-как исчезла Орда Золотая,
потрясавшая царства и порабощавшая народы? Кто сдвинул се с лица земли
русской? Одна земля русская без помощи заемной. Тяжело было России и 1612
года, но кто и тогда вытеснил сопротивников и отстоял Москву Москвою? Одни
русские. Следственно, сила Отечества - в Отечестве. Рим ускорил падение
свое захватом обладания всемирного; он тогда пал под секирами дикарей,
когда силе нравственной не на что было опереться в обширном разгроме
римского владычества и когда имя римлян, некогда изумлявшее народы,
превратилось в оглашение уподления духа, корысти, лжи и разврата.
Много,-прибавлял я в мыслях моих,-доставалось мне за такие возгласы в
"Русском вестнике". Но если возвращусь в Москву, то опять примусь за то
же". Совесть моя удостоверяет меня, что я был прав в моих предчувствиях.
Пусть заглянут в книжки "Русского вестника" от 1808 до половины 1812 года;
я шел одной дорогой, теперь перед нами раскинулось много дорог. Но и у
провидения много своих путей, оно не раз спасало Россию Россией.
СЕЛО ПАВЛОВО
В таких и подобных этому рассуждениях я дошел, а мои доехали до села
Павлова. Россия-край дивный! Взгляните на это село; какие красивые дома
каменные с садами и со всеми привольями жизни, а это все на роскошном
берегу Оки, обогащающей прибрежных жителей. И какие жители! На лицах-цветет
здоровье, в домах- изобилие. Тут не встретите ни одного нищего. А вот
отчего? Благодаря умной, деятельной промышленности мужей своих жены богатых
поселян или купцов (как угодно назовите) сами на себя работают. "У
нас,-говорили они нам,- свое дело. Мы смотрим за детьми и за домашним
обиходом, а одежду и все прочее заготовляют для нас наши бедные. Нам нет в
семье помехи, да и они кормят свои семейства, оттого и не шатаются по чужим
сторонам". А когда жены зажиточных мужей выедут в праздничные дни для
прогулки: какие телогреи, какие головные уборы! кипят бисером и жемчугом.
Это и село и город, и, должно прибавить, что тут жители, занимающиеся
железным издельем, заготовляли все нужное для исправности ружей. За работу
запроса и в помине не было, спрашивали только: "Что надобно? Что нужно?"
Я стоял в доме чрезвычайно зажиточного поселянина или купца. Старик, отец
его, человек весьма грамотный в старине, любил заводить со мною прения.
Иногда соглашался, а иногда приговаривал: "Оно бы и так! Да дай сердцу
волю, так и заведет в неволю".
Москва, старинная очаровательница духа русского, и в пожарных развалинах
своих отовсюду манила к себе мысли. Из села Павлова непрестанно летали в
нее расторопные гонцы за вестями. Тут услышал я весть о выходе из Москвы
полков Наполеоновых. Рассказ был следующий: "Отряд генерала Винцегероде,
находившийся сперва в Клину и потом сблизившийся к Москве, октября 12-го
вступил в Москву. Остановя отряд на Тверской, генерал поскакал к Иверской
божией матери для переговоров, но его захватили и привели в Кремль к
маршалу Мортье. Наш генерал жаловался за задержание его вопреки законов
войны. Маршал отвечал: "Делать нечего! Я должен спасать своих. Отсутствие
ваше приведет ваших в недоумение, а я, между тем, выйду с моими безопасно".
При взрыве под Кремлем маршал двинулся в поход в Калужскую заставу на
Воробьевы горы и далее.
ВЫХОД ИЗ СЕЛА ПАВЛОВА
Выход запасного полка из села Павлова был новым торжеством духа народного.
Все ружья исправлены были павловскими работниками железных изделий; всем
рядовым розданы были рукавицы и все нужное для охранения от зимних непогод.
Дары гостеприимные и хлеб-соль провожали полк от села Павлова до города
Арзамаса.
АРЗАМАС
Вслед за полком отправился и я с семейством моим в город Арзамас.
Приближаясь к Арзамасу, глазам моим представился как будто бы новый Кремль.
Зодчество башен, слияние красок, а еще более волшебство воображения
выводили подорванный Кремль московский из могильных его развалин. Там гулял
я каждый день, оттуда мелькал в глазах моих Кремль арзамасский, оживляя
Кремль московский.
"И дым отечества нам сладок и приятен!" -
1812 года это высказывалось не в одном "Русском вестнике", а везде.
В порыве усердия Арзамас не уступал ни одному из городов русских. Тогда
городским головою был Иван Алексеевич Попов. У него ум основательный и
сердце нежное и сострадательное. Я говорю у него в настоящем времени,
желая, чтобы он был жив и расцветал жизнью. Часто, очень часто судьба не
щадит и лучших из людей! Смерть, как будто бы избрав в целом городе
особенною жертвою семейство добродетельного гражданина, поразила
истребительной косой и супругу его и детей, но не исторгла из души его
любви к страждущему человечеству. В воспоминание душевных друзей своих
благодушный городской голова арзамасский устроил, во-первых, дом для
училища; во-вторых, странноприимный дом для бедных; в-третьих, приют
сиропитательный. В то же время общим рвением граждан арзамасских сооружался
велелепный собор. При буре нашествия, поражавшего Россию, пожертвования
частные сливались с общими. Длань русская, движимая душою, готова была все
отдать Отечеству.
В Арзамасе встретил я полковника Бобаедова, пришедшего туда до нас с
прочими запасными полками князя Д. И. Лобанова. В лице полковника обнял я
избавителя моего семейства. Вот как это было.
Карета наша прибыла к одной переправе, наскоро сделанной на Оке. Я сказал
уже, что семейство мое, присоединясь к войску в Егорьевске, не отлучалось
от него. Брат мой Иван Николаевич советовал жене моей выждать переправу
всего войска, чтобы потом спокойнее переправиться. Но как шатки бывают
предосторожности человеческие и в большом и в малом объеме существования
нашего! По какому-то сердечному побуждению жена моя решилась переправиться
до удаления войска, и это спасло ее. Берег был крутой, ветер пронзительный
бушевал над рекою. Нельзя было выйти из кареты с младенцем, едва дышащим. И
так, сидя в ней, съехали на плот, и вдруг в нескольких шагах от берега
задние колеса скатились с плота и увлекали за собою карету. Грозила гибель
неизбежная. Но тут был полковник Бобаедов. "Ребята!-закричал он
полку,-спасайте карету!" Быстро несколько человек бросились в воду,
воскликнули: "Братцы, дружнее!" И в одно мгновение поставили карету на
плот. Не стану повторять сердечного излияния при свидании с избавителем
моего семейства. Скажу только, что во времена рыцарские полковник Бобаедов
шел бы по стопам Боярдов, чистых славою и душою. С умом просвещенным
соединилось в нем сердце, полное тех ощущений, которые везде дарят жизнь
новою жизнью. Совершал он полет с Суворовым на цветущих полях Италии и на
грозных вершинах Альпийских. Страстно любил он героя своего, но и говоря о
Кутузове, прибавлял: "Михаил Илларионович не выдаст ни себя, ни славы
русской. Досадно, что я попал в полки запасные: что делать? Дойдет очередь
и до нас. Мы гоним Наполеона, а он поведет нас за собою. Будем и мы в числе
его провожатых. Суворов обвивал славою штыки русские в стране древних
римлян; кажется, что они в сиянии той же славы блеснут и в пределах древней
Галлии. Наша запасная молодежь не уступит полкам действующим. Дух русский
скоро обстреливается и созревает под свистом пуль и градом картечным".
Думаю, что великодушного полковника нет в живых. Он уже 1812 года богат был
и летами доброй жизни и ранами. Но доколе не кончится наше земное
странствие, он будет жить в сердцах моего семейства.
В Арзамасе прочитал я первое печатное известие об освобождении Москвы от
плена нашествия. В тех же "Московских ведомостях" помещен был и рескрипт,
данный мне за любовь к Отечеству, за деяния и сочинения. Я пламенно любил
Отечество, но если б 1812 года и не горела бы эта любовь в сердце моем, то
она запылала б от жарких и повсеместных проявлений самоотречения; и
признаюсь, что весть о Москве заполонила во мне все то, что могло мне
напомнить о личности моей. В источнике любви общей-жизнь Отечества и
человечества.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК. ВЫЕЗД ИЗ АРЗАМАСА
Под бурями зимы суровой, зимы, которая как будто бы несколько лет
зарождалась в сокровенной храмине вьюг и метелей, выехал я из Арзамаса.
Ужасная година поражала тогда нашествие! Содрогается сердце от одного
напоминания о тех бедственных днях. Такой скорби никогда не было на лице
земли. Не было и такого завоевателя, какой явился в девятнадцатом столетии.
Ужасно было бегство горестных его жертв! Уныло и мы, странники тысяча
восемьсот двенадцатого года, скитались в Отечестве.
Ужасно было бегство из России и для нашествия и для жителей России. От
прихода пленных и в пределах Нижегородских зарождались болезни повальные. А
что было в Смоленске и .в уездах его! Горе было тому, кто прикасался или к
добыче, или к пленному. Смерть морозная везде встречала Наполеоновы полки,
а за ними смерть тлетворная пожинала жертвы свои. Едва новая беда не
постигла и семейство мое. Мы съезжали с одной горы, а с другой быстро
мчавшиеся зимние повозки задели одну из наших кибиток и опрокинули. Я ехал
впереди в открытых санях. Увидя падение повозки, стремглав бегу туда и
кричу: "Все ли живы?" Один бог спас младенца нашу дочь, которая едва не
погибла под опрокинувшейся повозкой. Сколько раз над младенческой ее
колыбелью витало злоключение! То брошена она была кормилицей, то смерть
предстояла ей в волнах Оки, то гибель угрожала на скате горы. Дорог и
младенец!
А между тем по областям европейским разлеталась гробовая весть, изреченная
завоевателем: "Пехота потеряна! Пушки растеряны! Конница погибла!"
И сколько изливаловь слез! Сколько раздавалось рыданий! Сколько изрывалось
могил!
БОГОРОДСК
В день двадцать пятого декабря, в тот самый день, когда на снежных равнинах
России исчез последний след нашествия, приехал я с семейством в Богородск,
в окрестностях которого месяца за три перед тем стоял маршал Ней. А зачем?
Об этом можно спросить и по распоряжениям тактическим, и они скажут; за тем
только, что везде были потемки и везде было недоумение.
В Богородске семейство мое остановилось в доме доброго городничего, а я
пустился в Москву для обозрения, где можно приютиться на пожарном ее пепле.
Что чувствовал я при въезде в могилу пожарную? Не высказываю и высказать не
могу. Впоследствии взглянем на эту картину. А здесь упомяну только, что,
отыскав приют для семейства, я тотчас схватил перо и написал речь в
воспоминание воинов, павших на родных полях. Вот из нее отрывок.
"Вместе со слезами, льющимися на пепле первопрестольного русского града,
льются слезы и на ваш прах, великодушные русские воины! Скорбь оковала бы
уста, но благодарность оживляет сердце, мысли и душу. Если мы насладились
еще радостным свиданием с супругами, если мы насладились взорами и улыбкой
скитавшихся наших младенцев, если ступаем еще по родной земле и дышим
воздухом, очищенным от бедоносного нашествия: вам, вам обязаны тем,
мужественные защитники Отечества! Ваша вера и верность спасли нас от плена
и оков.
О стыд Европы мнимо-просвещенной! Какими мрачными чертами в летописях
