большеи части своих учеников и развил то лучшее, на что они
бывали способны.
Позволив себе забежать вперед, мы сообщим о приобретенном
им при этом весьма характерном опыте.
Вначале он имел дело только с элитой, так сказать, верхним
слоем своих учеников, со студентами и репетиторами, порой
одного с ним возраста, и весьма искусными адептами Игры.
Завоевав элиту, он осторожно и очень постепенно, от года к
году, стал все меньше и меньше уделять eй времени и сил,
покамест, в конце концов, ему не удалось почти целиком
препоручить ее своим доверенным сотрудникам. Процесс этот
длился годы, и от года к году Кнехт переходил со своими
лекциями, курсами и упражнениями ко все более юным слоям
учеников, и под конец он -- что является чрезвычайной редкостью
для Магистра Игры -- стал вести начальные курсы для самых
молодых, то есть для школяров, еще не студентов. При этом он
обнаружил, что чем моложе и менее подготовленные попадались ему
ученики, тем большую радость доставляло ему их обучение.
Переход от этих младших и самых молодых к студентам, или даже к
элите, бывал ему неприятен и стоил немалых усилий. Порой он
испытывал желание возвратиться еще дальше и попытать свои силы
в среде еще более юных, тех, кто не знал ни курсов, ни Игры;
ему хотелось бы, например, в Эшгольце или в какой-нибудь другой
из подготовительных школ преподавать маленьким мальчикам
латынь, пение или алгебру, а ведь там царила куда менее
интеллектуальная атмосфера, чем даже на начальных курсах Игры.
Зато там там имел бы дело с еще более податливыми к обучению,
еще более восприимчивыми к воспитанию учениками, и преподавание
и воспитание составляли бы там еще более неразрывное целое.
В последние два года своего магистерства он в письмах
дважды называет себя "школьным учителем", как бы напоминая о
том, что выражение "Magister Ludi", которое в ряде поколений
означало в Касталии только "Магистр Игры", первоначально было
попросту предикатом идеального учителя.
Об исполнении этих желаний, разумеется, не могло быть и
речи, -- то были мечты, подобно тому как человек л ненастный
зимний день мечтает о голубом летнем небе. Для Кнехта были уже
закрыты все пути, обязанности его определялись должностью, но
поскольку должность в большой мере оставляла на его усмотрение,
каким образом он намерен выполнять свои обязательства, то с
течением лет -- вначале он, пожалуй, не осознавал этого -- его
интерес постепенно все более устремлялся к воспитанию самых
молодых из доступных ему возрастов. Чем старше он становился,
тем сильней привлекала его к себе молодежь. По крайней мере, мы
можем констатировать это сегодня. В то же время критическому
наблюдателю стоило бы большого труда обнаружить в ведении
магистерских дел что-либо от дилетантизма и произвола. К тому
же сама должность вновь и вновь заставляла Магистра
возвращаться к элите, даже в периоды, когда он полностью
предоставлял ведение семинаров и Архива своим помощникам и
"тени"; такие дела, как, например, ежегодные состязания и
подготовка большой публичной Игры, всегда заставляли его
поддерживать живую и повседневную связь с элитой. Шутя, он
как-то сказал своему другу фрицу: "История знавала государей,
всю свою жизнь страдавших от неразделеиной любви к своим
подданным. Душа их рвалась к землепашцам, пастухам,
ремесленникам, учителям и ученикам, но как редко они видели их,
вечно вокруг вертелись министры, военные, словно стеной отделяя
их от народа. Так и Магистр: он рвется к людям, а видит только
коллег, ему хочется посидеть с учениками и детьми, а видит он
ученых и элиту".
Однако мы и впрямь чересчур забежали вперед, а лотому
вернемся к первому году магистерства Кнехта. После установления
желаемых отношений с элитой ему, как доброму и все же зоркому
хозяину, следовало заручиться поддержкой служителей Архива,
уделить внимание канцелярии, определить ее место в общей
структуре: к тому же непрерывно поступала обширнейшая
корреспонденция, а заседания и циркуляры Верховной Коллегии
постоянно призывали его к решению все новых задач и выполнению
все новых обязанностей, понимание и правильное определение
очередности которых требовало от новичка немалых усилий. Причем
нередко заниматься приходилось вопросами, в решении которых
были заинтересованы самые разные факультеты Педагогической
провинции, склонные и завидовать друг другу, например,
вопросами компетенции; и только постепенно, со все возраставшим
восхищением, он познавал таинственную и могучую силу Ордена --
этой живой души касталийского государства и бдительного стража
его конституции.
Так шли месяцы, полные трудов, и в мыслях Кнехта ни разу
не нашлось места для Тегуляриуса, разве что почти неосознанно
он поручал ему какую-нибудь работу, чтобы спасти от чрезмерного
досуга. Фриц утратил товарища, ибо тот поднялся на недосягаемую
высоту, стал начальником, к которому как к частному лицу он уже
не имел доступа, по отношению к которому надо было проявлять
послушание, надлежало обращаться на "вы" и "Досточтимый".
Однако все поручения Магистра он воспринимал как особую заботу
и знак личного внимания. Этот капризный одиночка, отчасти
благодаря возвышению друга и крайне приподнятому настроению
всей элиты, а отчасти из-за этих поручений заразился общим
возбуждением и почувствовал, в той мере, в какой это было в его
силах, необыкновенный прилив энергии; во всяком случае, он
переносил изменившееся положение лучше, чем сам ожидал в тот
миг, когда Кнехт в ответ на известие о его назначении отослал
его прочь. К тому же у Фрица достало ума и сочувствия, чтобы
понять или хотя бы догадаться, сколь невероятно было
напряжение, сколь велико испытание, выпавшее на долю друга. Он
видел, что тот словно объят пламенем, выгорает изнутри, и
ощущал это и переживал острей, чем сам испытуемый. Не жалея
сил, Тегуляриус выполнял все задания Магистра, и если он
когда-нибудь всерьез и сожалел о своей собственной немощи и
своей непригодности к ответственному служению, если ощущал это
как недостаток, то именно теперь, когда так жаждал послужить
обожаемому другу и быть ему полезным как помощник, как
должностное лицо, как "тень".
Буковые леса над Вальдцелем уже начали желтеть, когда
однажды, захватив с собой небольшую книжицу, Кнехт вышел в
магистерский сад рядом со своим жилищем, в тот хорошенький
садик, который покойный Магистр Томас так любил и, подобно
Горацию, собственноручно возделывал, тот садик, который
некогда, как священное место отдыха и самоуглубления Магистра,
представлялся Кнехту и прочим школярам и студентам неким
зачарованным островом муз, неким Тускулом{2_7_05}, и где он
теперь, с тех пор как сам стал Магистром и хозяином сада, так
редко бывал и едва ли хоть раз насладился им в час досуга. И
вот он вышел всего на четверть часа после трапезы, разрешив
себе беззаботно пройтись меж кустов и клумб, где его
предшественник посадил несколько вечнозеленых южных растений.
Затем он перенес плетеное кресло на солнышко -- в тени
становилось прохладно, -- опустился на него и раскрыл
захваченную с собой книжку. То был "Карманный календарь
Магистра Игры", составленный семь или восемь десятилетий тому
назад тогдашним Магистром, Людвигом Вассермалером, и с тех пор
вручаемый всем преемникам с соответствующими дополнениями,
исправлениями и сокращениями. Этот календарь был задуман как
vademecum{2_7_02} для Магистров, особенно для неопытных,
являясь в первые годы службы наставником от недели к неделе,
через весь заполненный трудами год, порой намеком, а порой и
более подробно советуя, что и как делать. Кнехт отыскал
страницу текущей недели и внимательно прочел ее. Не обнаружив
ничего неожиданного или особенно срочного, он в самом низу
натолкнулся на приписку: "Постепенно начинай сосредоточивать
свои мысли на ежегодной Игре. Тебе покажется, что еще рано,
чересчур рано, и все же я советую, если нет у тебя в голове
готового плана, пусть с этого дня не минует ни одной недели или
хотя бы месяца, чтобы ты не подумал о публичной Игре. Записывай
свои наметки, используй каждые свободные полчаса, чтобы
проглядеть схему какой-нибудь классической партии, не забудь
прихватить ее с собой и в служебные поездки. Готовься, но не
стремись насильственно выжать из себя удачную мысль. Почаще
размышляй об ожидающей тебя прекрасной и праздничной задаче,
ради которой ты должен собрать все свои силы и соответственно
себя надстроить".
Слова эти написал примерно три поколения тому назад старый
и мудрый человек, мастер своего дела, между прочим, в то время,
когда Игра формально достигла своей вершины и в каждой партии
можно было обнаружить множество украшений, а в исполнении --
богатство орнамента, подобно тому как мы это наблюдаем,
например, во времена поздней готики или рококо в архитектуре и
декоративном искусстве; и именно тогда, примерно в течение двух
десятилетий, в Игре появилось что-то бисерное, что-то от
ненастоящего блеска стеклянных бус, какая-то бедность смыслом и
пустозвонство, казалось, это всего лишь озорная, кокетливая
игра причудливыми завитушками, как бы пританцовывающее, чуть ли
не эквилибристическое парение самого разнообразного и
утонченного ритмического рисунка. Встречались адепты Игры,
рассуждавшие о стиле того времени как о давно утраченном
волшебном ключе, но встречались и иные, воспринимавшие его как
чисто внешний, перегруженный изысками, декадентский и
немужественный стиль. Один из создателей и мастеров тогдашнего
стиля и составил магистерский календарь-памятку, полный столь
доброжелательных и отлично продуманных советов и напоминаний; и
покамест Иозеф Кнехт пытливо читал и перечитывал календарь, в
груди его родилось что-то светлое и радостное, возникло
настроение, посетившее его прежде, как он думал, всего однажды,
и он вспомнил, что это было во время той медитации перед самой
инвеститурой, когда он представил себе чудесный хоровод
Магистра музыки и Иозефа, мастера и ученика, старости и юности.
Должно быть, пожилой, даже очень старый человек когда-то
придумал и записал эти слова: "Пусть не минует ни одной
недели..." и "не стремись насильственно выжать из себя удачную
мысль". Вероятно, этот человек лет двадцать, а то и более,
занимал высокий пост Магистра, несомненно, в ту охочую до Игры
эпоху рококо он сражался с весьма избалованной и самоуверенной
элитой и сам создал более двадцати блестящих ежегодных Игр,
длившихся тогда по четыре недели, и сам руководил ими; человек
очень старый, для которого ежегодная обязанность создавать
большую торжественную Игру давно уже не означала высокой чести
и радости, а скорее бремя, великий труд, задачу, для выполнения
которой надо было настроить себя, убедить, как-то
стимулировать. По отношению к этому мудрому старцу и опытному
советчику Кнехт испытывал не только признательность и уважение
-- ведь календарь не раз служил ему хорошую службу, -- но и
нечто похожее на радостное, веселое, даже немного озорное
чувство превосходства, превосходства молодости. Ибо среди
многочисленных забот Магистра Игры, с которыми он так недавно
познакомился, этой одной он не знал: как бы не забыть, как бы
вовремя вспомнить о ежегодной Игре, и он не ведал также, что за
эту задачу можно приняться без должной собранности и радости,
что у тебя может не хватить предприимчивости или, того хуже,
