добрая закваска в чекистах! И только вечное наше скотство превращает
крюковых в крючковых. Это зампотех приучил нашего босса интересоваться
ремонтом станций метро. На всякий случай, вдруг <мере> подведет, а такси
нет.
Да, кстати: <740-ю> из нашего гаража зампотех не взял. Обычную
^девятку> куда-то сгонял, движок отрегулировал, заодно телефончик-
<сателлит> установил. И с этим ясно: практика.
Боба, пришедший в <Олед> годом позже, Крюкова невзлюбил. Без
году неделя, а фыркал. Завсегда бараны перед волками кручеными рогами
похваляются. На шестилетнее пребывание отставного подполковника в
рабочем классе внимания не обращал. А ведь оба в те дооледовские поры
хаживали на митинги. Видать, разные пружины толкали. Первый к трибуне
рвался, в ближайшее окружение, будто ему ниспослано свыше руководить.
Другой молча слушал в толпе, грамотно отделяя семена от плевел, но
заслушивался и упускал момент, когда трибуны-оратаи перепахивали толпу в
ревущее стадо. С этого момента его можно кормить исключительно
плевелами, резать на шеренги или прогонять сквозь мясорубку на
коммунистические котлеты. Но что-то ведь гонит недовольных на Манеж,
под Останкинскую башню, всюду, где подобные им, обиженные и оттесненные?
Именно: им подобные - стадное чувство! Мы с тобой одной крови, у тебя нет
денег, у меня нет, это ммм-у-у-чительно. А забодаем всякого, кто не с нами!
И закипит мятная кровь, сдобренная бормотенью, и давит стадо копытами
старушек, пришедших сочувствовать, а рога крушат витрины за их холодную
отчужденность, за то, что отделяют неведомый и недоступный мир, потому и
ненавистный.
Неприязнь Бобы к зампотеху мы разглядели сразу. Она сочилась
вместе с эпитетами, до которых пиит был горазд. <Недобиток>, <отставной
гэбист>... А сидели ведь разно! Боба на приставном стульчике, а зампотех,
если не одессную от президента, то ошую точно.
Мы с интересом ожидали, каким образом установится статус-кво.
Президент не вмешивался: спасение утопающих - дело рук самих
утопающих. Таков закон, выверенный им в зоне.
Забодать Бобу отставной чекист мог изощренным способом, мог и
грубо, но чувствительно. По опыту мы знали: едва Бобе наколотят задницу,
он на некоторое время обретал стабильность, замечал окружающих и
выпрашивал сочувствия.
Замирились они восхитительно просто. В вечер своей неудачной
презентации и бодания с белой лебедью вызволял Бобу из <Павиана>
зампотех. Вывел его через запасной выход во всем непотребстве и лебяжьем
пуху на свежекупленном пиджаке, в обход сглаза и злорадства челяди
<Павиана>. Ключ от этой двери имели только президент и зампотех. Первый
плюс. Он завез Бобу в сауну, омыл и высушил слезы. Второй плюс. Боба
читал ему стихи и с удивлением слушал целые поэтические главы из
Пушкина, Блока, Есенина в ответ, что автоматически тянуло на плюс третий.
С той сауны Боба называл зампотеха исключительно Николаем Петровичем,
бодаться прекратил, пока над его губой не стали пробиваться фюрерские
усики, и это означало: Боба всех нас не уважает, он на голову выше и покажет
еще всем.
Эх, плоть человеческая! Невдомек же Бобе, кто его в фюреры
подсаживал. Решил, за бойцовские качества - петушок новой революции,
красный перчик в российскую бурлящую похлебку. Вышло, наш президент
сберег его для собственного варева не перчиком для остроты, о мясце и
говорить нечего, а тем, что японцы называют <адзи-но-мото>, <основание
вкуса>. Добавишь в блюдо и понятней оно: мясо - мясистее, курица -
куристее, рыба - рыбистее, как утверждал большой правдист и знаток
японской кухни Всеволод Овчинников. Другой классик современности
подобный проявитель искомого расшифровал иначе и вынес в название
романа. <Наш человек из Гаваны>. Вот кем довелось стать нашему пииту,
чего он не подозревал, в стане российских шикльгруберов и полозковых под
ниноандреевским флагом. Почему-то их тайные сходки вызывали
болезненный интерес нашего президента. Может быть, старая истина -
<История повторяется дважды: один раз, как трагедия, другой - как фарс> -
сыграла свою роль, кто знает. Августовский фарс видели все, нашему
президенту было с чего готовиться на всякий случай к трагедии.
От нас он ничего никогда не скрывал. Бывало, чтобы не обременять
всех ради узкого задания, он вызывал к себе одного из нас, а позже по мере
необходимости подключались другие. Ни одна копейка не проходила мимо
рук нашего главбуха, ни один документ - мимо главюра, ничто не решалось
без Федора Званского, только главпотех был дальним краем нашей обороны и
наступления. Он один мог знать от президента контуры предполагаемой
сделки, если это касалось коммерческих тайн фирмы, а выносить на общее
обсуждение было рановато.
После смерти Нюмы Четырботского право первой подписи взял
президент, а Боба наивно полагал, что исполнительный директор обязан
обеспечивать порядок в офисе. <Ой, уберите этого козла!> - хором
требовали секретарши и референточки. <Сами убирайте>,- отмахивался
президент. Референточки склонялись к мысли устроить Бобе <темную>, как
вдруг Луиза, программистка Главпальто, самый высокооплачиваемый спе-
циалист в <Оледе>, крупная статная блондинка, обуздала Бобу. Очередной
разнос стал последним. Луиза, которая не носила лифчика и принципиально
до самого седьмого ноября трусиков, встретила Бобу приподнятым подолом
юбочки-клеш. <Это что такое!> - взвыл Боба, завороженный видом
стройных ног, по всем канонам классической красоты сходившихся в семи
точках с мохнатым чубом в седьмой. <Друг мой, ну почему вы такой
нервный?> - спросила она бархатно. Боба попятился прочь. <Куда же вы?
Напоите меня вином и угостите яблоками, ибо я изнемогаю от любви>.
<Какие яблоки!> - схватился за голову наш моралист, убегая вон.
Выходка сошла с рук Луизе. Она была сверхклассным программистом,
и, ходи она хоть голяком, никто бы ее не упрекнул. А Боба заперся в своем
кабинете и стенал там от боли или от борения с диаволом. Мы его увидели
покидающим офис в шесть часов вечера ослабевшим и бледным.
- Доброе утро,- приветствовал он секретарш утром следующего дня
и шустро мелькнул к себе. И правильно: весь женский персонал <Оледа>
собирался заласкать Бобу до смерти, затискать в свальном порыве, для чего
подготовились основательно: таких мини не придумал бы сам Слава Зайцев,
такой максиоголенности не знавали знаменитые Содом и Гоморра. Все
обошлось. А вскоре наш пиит остыл к административной деятельности, сидел
запершись у себя целый день. <Стишата кропает>,- решили мы. Президент
поразмыслил над этой новостью и решил: <Женить пора, упустим жениха>.
Так и мы не пальцем деланы! По мерам предосторожности президента,
по накалу растущих страстей в государстве догадывались о какой-то
грядущей гадости. Симптомов навалом.
Ну, совместная атака правых и левых на главу страны, беззубое
правительство и узколобый парламент - это не симптом, это болезнь нации.
Россия - занятная невеста: выбирает себе суженого, выбирает, а потом как
выберет! Народ после такого обручения в наглянку лезет ей под подол,
сиськи крутит и пуп царапает. Избранник ни гуту. Но ведь это нас лапают, а
не тетю из Сан-Франциско, наши резинки трещат, оголяя срамные места. И
мы сами ратовали за такого жениха, никто не подталкивал. Вот ведь росс-
чудило! Сам себя трахает, сам орет от боли, сам подначивает: <Давай, давай!>
и сам на себя всему свету жалуется. А мазохист какой! Сначала дает себя
очаровать краснобаям, потом расчухается и кричит - долой! А ему в ответ:
<Коней на переправе не меняют!> Вот те на... Какие кони, где! От Герделя и
Дианы, что ли? Ну, братцы, плакать хочется, а вы смешите. Это у Врангеля
были кони, а мы своих Герделю скормили.
И, как на зло, отплакались по телевизору богатые - вообще нечем
занять народ перед голодной зимой. Ну, над Лигачевым потешились, потом
Косноязычный наш поехал лекции куда-то читать, с переводчиком,
разумеется, иначе никто не поймет - опять весело, но не то. Раз хлеба стало
не хватать, нужны отменные зрелища. Маленькая победоносная война,
например. <Пора,- сказал наш президент.- Женим мальца>. Невеста
сыскалась в своем коллективе. Зашла как-то Луиза-программистка к Бобе
извиниться за былую бестактность и застряла там на весь рабочий день. А на
другой день Боба переехал на жительство к своей избраннице и явился на
работу в цветном галстуке-итальяшке. Дело явно шло к свадьбе, в чем все мы
не сомневались. Луиза сразу поделилась с подружками: <Карлик, а о-го-го!>
Мы так и поняли: <и-го-го> - это конь, <о-го-го> - ишак. Дело шло к
развязке.
Президент распорядился всю наличность <Оледа> в валюте перевести
на счет офшеровской компании в Сингапуре. Ее учредителями были ясно кто
- мы. Президент со товарищи.
Запаслись визами, кто куда, ждали крайнего предела. Не крови
боялись, не голодных бунтов, не погромов чернорубашечников, не диктатуры
рабочих дружин с расстрелами на месте, не картавых проходимцев,
мобилизующих толпу криком <Ггабь наггабленное!> и не армейских
полковников, доведенных нищетой до белого каления. Опасались мы
ползучей серятины, бурбулисов, очередной смены руководящих инфузорий с
их единственно жизненной позицией - делиться, делиться, делиться.
Ну не хотим мы делиться, не хотим! Познавши иную, не нищенскую
жизнь, когда работа окупается заработком, когда довелось глотнуть свежего
воздуха, как-то нет желания вновь окунаться в болото, кишащее
безысходностью бытия. И пропади она пропадом, такая родина, где
мошенничая слаще и проще жить, где Гермесу не помогают крылатые
сандалии облетать грязь и бездорожье российских широт. Никаких дележей.
Правило капитала - множиться. Никто из нас не отдаст своего, каких бы
чрезвычайных комиссий не создавало затюканное и беспомощное наше
правительство.
Мы ждали последней крайности, когда от слов <Пропади ты пропадом!> уже
не веет кощунством.
Итак, грянул Новый год. Все материли правительство и гипер-
инфляцию, депутатов и коммерцию, сволочную жизнь и приватизацию,
которую уже окрестили <презерватизацией>. Однако в новогоднюю ночь, как
всегда, пили шампанское, очень закусывали и веселились традиционно.
Потрясения последних месяцев ушедшего года многих выбили из седел, но
кляч на переправе так и не поменяли.
К полудню первого мы собрались в сауне чисто мужской компанией.
Выгревались, попивали жасминный чаек и пиво <Сан Мигуэль>, лениво луща
подсоленный миндаль. Лениво текла беседа, как бы ожидаючи выхода шлаков
новогодней ночи. Один Боба приналег на водочку. Выпьет стаканчик,
килечку в раззубленный рот опустит и покручивает хилыми мускулами,
картинно принимая позу супермена. Показывает всем нам, какое мы оно, а он
первую красавицу на шпагу взял. Шпага у нашего пиита, вот те крест, в
самом деле аховый инструмент. Что поделаешь, корявое дерево в сучок
растет.
- Шеф,- нарушил нашу леность Боба,- а почему у всех есть
загранпаспорта, а у меня нету? Начальник я или нет? Мы с Луизой решили в
Сингапур прошвырнуться, косточки погреть, себя показать.
Луиза обожала выезды. Кого-нибудь из нас она регулярно
сопровождала в экзотические края.
- Красивый город,- прочувствованно вздохнул президент. И мы
тоже.- Валяй. Анкету заполни, четыре фотки и три тыщи целковых
паспортисту сдай, а через неделю увидишь славный город Сингапур.
- И все? - не поверил простоте исполнения бывший диссидент Боба
Мосюк.- Ну, взяточники! Ну, прохвосты!
Точно. На Смоленской площади взятки брали без стеснения.
<Неутоленная страсть,- высказался как-то наш президент.- И я их
понимаю. Раньше, кроме элитных работничков, мало кто за бугор выезжал
регулярно, сытой жизни касался, теперь всяк кому не лень еще и в
пятизвездочных отелях живет, стриптиз без утайки посещает - не обидно ли
наследным тварям партийной знати? Вот и торопятся эти завистники урвать
что-либо, пока под зад коленом не дали. Ведь их по причине полной
