внимание, голубчики... Так где бишь я остановился? Ja, liber
den Seelenfrieden, sehr gut!/ Да, насчет мира душевного, очень
хорошо! (нем.)/ Помните, скоты, что вы люди и должны сквозь
темный мрак действительности устремить взоры в беспредельный
простор вечности и постичь, что все здесь тленно и недолговечно
и что только один бог вечен. Sehr gut, nicht wahr, meine
Herren?/ Очень хорошо, не правда ли, господа? (нем.)/ А если вы
воображаете, что я буду денно и нощно за вас молиться, чтобы
милосердный бог, болваны, вдохнул свою душу в ваши застывшие
сердца и святой своею милостью уничтожил беззакония ваши,
принял бы вас в лоно свое навеки и во веки веков не оставлял
своею милостью вас, подлецов, то вы жестоко ошибаетесь! Я вас в
обитель рая вводить не намерен...
Фельдкурат икнул.
-- Не намерен...-- упрямо повторил он.-- Ничего не стану
для вас делать. Даже не подумаю, потому что вы неисправимые
негодяи. Бесконечное милосердие всевышнего не поведет вас по
жизненному пути и не коснется вас дыханием божественной любви,
ибо господу богу и в голову не придет возиться с такими
мерзавцами... Слышите, что я говорю? Эй вы там, в подштанниках!
Двадцать подштанников посмотрели вверх и в один голос
сказали:
-- Точно так, слышим.
-- Мало только слышать,-- продолжал свою проповедь
фельдкурат.-- В окружающем вас мраке, болваны, не снизойдет к
вам сострадание всевышнего, ибо и милосердие божье имеет свои
пределы. А ты, осел, там, сзади, не смей ржать, не то сгною
тебя в карцере; и вы, внизу, не думайте, что вы в кабаке!
Милосердие божье бесконечно, но только для порядочных людей, а
не для всякого отребья, не соблюдающего ни его законов, ни
воинского устава. Вот что я хотел вам сказать. Молиться вы не
умеете и думаете, что ходить в церковь -- одна потеха, словно
здесь театр или кинематограф. Я вам это из башки выбью, чтобы
вы не воображали, будто я пришел сюда забавлять вас и
увеселять. Рассажу вас, сукиных детей, по одиночкам -- вот что
я сделаю. Только время с вами теряю, совершенно зря теряю. Если
бы вместо меня был здесь сам фельдмаршал или сам архиепископ,
вы бы все равно не исправились и не обратили души ваши к
господу. И все-таки когда-нибудь вы меня вспомните и скажете:
"Добра он нам желал..."
Из рядов подштанников послышалось всхлипывание. Это рыдал
Швейк.
Фельдкурат посмотрел вниз. Швейк тер глаза кулаком. Вокруг
царило всеобщее ликование.
-- Пусть каждый из вас берет пример с этого человека,--
продолжал фельдкурат, указывая на Швейка.-- Что он делает?
Плачет. Не плачь, говорю тебе! Не плачь! Ты хочешь исправиться?
Это тебе, голубчик, легко не удастся. Сейчас вот плачешь, а
вернешься в свою камеру и опять станешь таким же негодяем, как
и раньше. Тебе еще придется поразмыслить о бесконечном
милосердии божьем, долго придется совершенствоваться, пока твоя
грешная душа не выйдет наконец на тот путь истинный, по коему
надлежит идти... Днесь на наших глазах заплакал один из вас,
захотевший обратиться на путь истины, а что делают все
остальные? Ни черта. Вот, смотрите: один что-то жует, словно
родители у него были жвачные животные, а другой в храме божьем
ищет вшей в своей рубашке. Не можете дома чесаться, что ли?
Обязательно во время богослужения надо. Смотритель, вы совсем
не следите за порядком! Ведь вы же солдаты, а не какие-нибудь
балбесы штатские, и вести себя должны, как полагается солдатам,
хотя бы и в церкви. Займитесь, черт побери, поисками бога, а
вшей будете искать дома! На этом, хулиганье, я кончил и требую,
чтобы во время обедни вы вели себя прилично, а не как прошлый
раз, когда в задних рядах казенное белье обменивали на хлеб и
лопали этот хлеб при возношении святых даров.
Фельдкурат сошел с кафедры и проследовал в ризницу, куда
направился за ним и смотритель. Через минуту смотритель вышел,
подошел прямо к Швейку, вытащил его из кучи двадцати
подштанников и отвел в ризницу.
Фельдкурат сидел, развалясь, на столе и свертывал себе
сигарету. Когда Швейк вошел, фельдкурат сказал:
-- Ну, вот и вы. Я тут поразмыслил и считаю, что раскусил
вас как следует. Понимаешь? Это первый случай, чтобы у меня в
церкви кто-нибудь разревелся.
Он соскочил со стола и, тряхнув Швейка за плечо, крикнул,
стоя под большим мрачным образом Франциска Салеского:
-- Признайся, подлец, что ревел ты только так, для смеха!
Франциск Салеский вопросительно глядел на Швейка. А с
другой стороны на Швейка с изумлением взирал какой-то
великомученик. В зад ему кто-то вонзил зубья пилы, и какие-то
неизвестные римские солдаты усердно распиливали его. На лице
мученика не отражалось ни страдания, ни удовольствия, ни сияния
мученичества. Его лицо выражало только удивление, как будто он
хотел сказать: "Как это я, собственно, дошел до жизни такой и
что вы, господа, со мною делаете?"
-- Так точно, господин фельдкурйт,-- сказал Швейк
серьезно, все ставя на карту,-- исповедуюсь всемогущему богу и
вам, достойный отец, я должен признаться, что ревел, правда,
только так, для смеху. Я видел, что вам недостает только
кающегося грешника, к которому вы тщетно взывали. Ей-богу, я
хотел доставить вам радость, чтобы вы не разуверились в людях.
Да и сам я хотел поразвлечься, чтобы повеселело на душе.
Фельдкурат пытливо посмотрел на простодушную физиономию
Швейка. Солнечный луч заиграл на мрачной иконе Франциска
Салеского и согрел удивленного мученика на противоположной
стене.
-- Вы мне начинаете нравиться,-- сказал фельдкурат, снова
садясь на стол.-- Какого полка?-- спросил он, икая.
-- Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, что принадлежу
и не принадлежу к Девяносто первому полку и вообще не знаю, что
со мною происходит.
-- А за что вы здесь сидите? -- спросил фельдкурат, не
переставая икать.
Из часовни доносились звуки фисгармонии, заменявшей орган.
Музыкант-учитель, которого посадили за дезертирство, изливал
свою душу в самых тоскливых церковных мелодиях. Звуки эти
сливались с икотой фельдкурата в какой-то неведомой доселе
дорической гамме.
-- Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, я, по правде
сказать, не знаю, за что тут сижу. Но я не жалуюсь. Мне просто
не везет. Я стараюсь как получше, а выходит так, что хуже не
придумаешь, вроде как у того мученика на иконе.
Фельдкурат посмотрел на икону, улыбнулся и сказал:
-- Ей-богу, вы мне нравитесь! Придется порасспросить о вас
у следователя. Ну, а больше болтать с вами я не буду. Скорее бы
отделаться от этой святой мессы. Kehrt euch! Abtreten!/ Кругом!
Марш! (нем.)/
Вернувшись в родную семью голоштанников, стоявших у
амвона, Швейк на вопросы, чего, мол, фельдкурат от него хотел,
ответил очень сухо и коротко:
-- В стельку пьян.
За следующим номером программы -- святой мессой -- публика
следила с напряженным вниманием и нескрываемой симпатией. Один
из арестантов даже побился об заклад, что фельдкурат уронит
чашу с дарами. Он поставил весь свой паек хлеба против двух
оплеух -- и выиграл.
Нельзя сказать, чтобы чувство, которое наполняло в часовне
души тех, кто созерцал исполняемые фельдкуратом обряды, было
мистицизмом верующих или набожностью рьяных католиков. Скорее
оно напоминало то чувство, какое рождается в театре, когда мы
не знаем содержания пьесы, а действие все больше запутывается и
мы с нетерпением ждем развязки. Все были захвачены
представлением, которое давал фельдкурат у алтаря. Арестанты не
спускали глаз с ризы, надетой наизнанку: все с воодушевлением
следили за спектаклем, разыгрываемым у алтаря, испытывая при
этом эстетическое наслаждение.
Рыжий министрант, дезертир из духовных, специалист по
мелким кражам в Двадцать восьмом полку, честно старался
восстановить по памяти весь ход действия, технику и текст
святой мессы. Он был для фельдкурата одновременно и
министрантом и суфлером, что не мешало святому отцу с
необыкновенной легкостью переставлять целые фразы. Вместо
обычной мессы фельдкурат раскрыл в требнике рождественскую
мессу и начал служить ее к вящему удовольствию публики. Он не
обладал ни голосом, ни слухом, и под сводами церкви раздавались
визг и рев, словно в свином хлеву.
-- Ну и нализался сегодня, нечего сказать,-- с огромным
удовлетворением отметили перед алтарем.-- Здорово его развезло!
Наверное, опять где-нибудь у девок напился.
Пожалуй, уже в третий раз у алтаря звучало пение
фельдкурата "Ite, missa est", напоминавшее воинственный клич
индейцев, от которого дребезжали стекла. Затем фельдкурат еще
раз заглянул в чашу, проверить, не осталось ли там еще хоть
капли вина, поморщился и обратился к слушателям:
-- Ну, а теперь, подлецы, можете идти домой. Конец. Я
заметил, что вы не проявляете той набожности, которую подобало
бы проявить в церкви перед святым алтарем. Хулиганы! Перед
лицом всевышнего вы не стыдитесь громко смеяться и кашлять,
харкать и шаркать ногами... даже при мне, хотя я здесь вместо
девы Марии, Иисуса Христа и бога отца, болваны! Если это
повторится впредь, то я с вами расправлюсь как следует. Вы
будете знать, что существует не только тот ад, о котором я вам
позапрошлый раз говорил в проповеди, но и ад земной! Может
быть, от первого вы и спасетесь, но от второго вы у меня не
отвертитесь. Abtreten!
Фельдкурат, так хорошо и оригинально проводивший в жизнь
старый избитый обычай посещения узников, прошел в ризницу,
переоделся, велел себе налить церковного вина из громадной
оплетенной бутыли, выпил и с помощью рыжего министранта сел на
свою верховую лошадь, которая была привязана во дворе. Но тут
он вспомнил о Швейке, слез с лошади и пошел в канцелярию к
следователю Бернису.
Военный следователь Бернис был прежде всего светский
человек, обольстительный танцор и распутник, который невероятно
скучал на службе и писал немецкие стихи в свою записную книжку,
чтобы всегда иметь наготове запасец. Он представлял собой
важнейшее звено аппарата военного суда, так как в его руках
было сосредоточено такое количество протоколов и совершенно
запутанных актов, что он внушал уважение всему военно-полевому
суду на Градчанах. Он постоянно забывал обвинительный материал,
и это вынуждало его придумывать новый, он путал имена, терял
нити обвинения и сучил новые, какие только приходили ему в
голову; он судил дезертиров за воровство, а воров -- за
дезертирство; устраивал политические процессы, высасывая
материал из пальца; он прибегал к разнообразнейшим фокусам,
чтобы уличить обвиняемых в преступлениях, которые тем никогда и
не снились, выдумывал оскорбления его величества и эти им самим
сочиненные выражения инкриминировал тем обвиняемым, материалы
против которых терялись у него в постоянном хаосе служебных
актов и других официальных бумаг.
-- Servus! / Привет! (лат.)/ -- сказал фельдкурат, подавая
ему руку.-- Как дела?
-- Неважно,-- ответил военный следователь Бернис.--
Перепутали мне материалы, теперь в них сам черт не разберется.
Вчера я послал начальству уже отработанный материал об одном
молодчике, которого обвиняют в мятеже, а мне все вернули назад,
дескать, потому, что дело идет не о мятеже, а о краже
консервов. Кроме того, я поставил не тот номер. Как они и до
этого добрались, ума не приложу!
Военный следователь плюнул.
-- Играешь еще в карты?-- спросил фельдкурат.
-- Продулся я в карты. Последний раз играли мы с
