-- Раз ты сюда попал, значит за тобой водятся грешки,
брат, а? Мы тебе, паренек, жизнь здесь подсластим, как и всем,
кто попал в наши руки. А наши руки -- это, брат, тебе не
дамские ручки.
И чтобы прибавить вес своим словам, он ткнул свой жилистый
кулак Швейку под нос и произнес:
-- Понюхай-ка, подлец, чем пахнет!
Швейк понюхал.
-- Не хотел бы я получить по носу таким кулаком. Пахнет
могилой,-- заметил он.
Спокойная, рассудительная речь Швейка понравилась штабному
тюремному смотрителю.
-- А ну-ка ты! -- крикнул он, ткнув Швейка кулаком в
живот.-- Стоять смирно! Что у тебя в карманах? Сигареты можешь
оставить, а деньги давай сюда, чтобы не украли. Больше нет?
Взаправду нет? Только не врать! Вранье наказывается.
-- Куда его денем? -- спросил фельдфебель Ржепа.
-- Сунем в шестнадцатую,-- решил смотритель,-- к
голоштанникам. Не видите разве, что написал на
препроводительной капитан Лингардт: "Streng behuten,
beobachten"/ Стеречь строго, наблюдать (нем.)/.
-- Да, брат,-- обратился он торжественно к Швейку,-- со
скотом и обращение скотское. А кто взбунтуется, того швырнем в
одиночку, а там переломаем ему ребра,-- пусть валяется, пока не
сдохнет. Имеем полное право. Здорово тогда мы расправились с
тем мясником! Помните, Ржепа?
-- Ну и задал он нам работы, господин смотритель! --
произнес фельдфебель Ржепа, с наслаждением вспоминая былое.--
Вот был здоровяк! Топтал я его больше пяти минут, пока у него
ребра не затрещали и изо рта не пошла кровь. А он еще потом
дней десять жил. Живучий был, сукин сын!
-- Видишь, подлец, как у нас расправляются с тем, кому
придет в голову взбунтоваться или удрать,-- закончил свое
педагогическое наставление штабной тюремный смотритель
Славик.-- Это все равно что самоубийство, которое у нас
карается точно так же. Или, не дай бог, если тебе, сволочь,
вздумается на что-нибудь жаловаться, когда придет инспекция! К
примеру, придет инспекция и спросит: "Есть жалобы?" Так ты,
сукин сын, должен стать во фронт, взять под козырек и
отрапортовать: "Никак нет, всем доволен". Ну, как ты это
скажешь? Повтори-ка, мерзавец!
-- Никак нет, всем доволен,-- повторил Швейк с таким милым
выражением, что штабной смотритель впал в ошибку, приняв это за
искреннее усердие и порядочность.
-- Так снимай штаны и отправляйся в шестнадцатую,-- сказал
он мягко, не добавив, против обыкновения, ни "сволочь", ни
"сукин сын", ни "мерзавец".
В шестнадцатой Швейк застал двадцать мужчин в одних
подштанниках. Тут сидели те, у кого в бумагах была пометка
"Streng behuten, beobachten". За ними очень заботливо
присматривали, чтобы они, чего доброго, не удрали.
Если бы подштанники были чистые, а на окнах не было
решеток, то с первого взгляда могло бы показаться, что вы
попали в предбанник.
Швейка принял староста, давно не бритый детина в
расстегнутой рубахе. Он записал его фамилию на клочке бумаги,
висевшем на стене, и сказал:
-- Завтра у нас представление. Поведут в часовню на
проповедь. Мы все там будем стоять в одних подштанниках. Вот
будет потеха.
Как и во всех острогах и тюрьмах, в гарнизонной тюрьме
была своя часовня,-- излюбленное место развлечения арестантов.
Не оттого вовсе, что принудительное посещение тюремной часовни
приближало посетителей к богу или приобщало их к добродетели. О
такой глупости не могло быть и речи. Просто богослужение и
проповедь спасали от тюремной скуки. Дело заключалось вовсе не
в том, стал ты ближе к богу или нет, а в том, что возникала
надежда найти по дороге -- на лестнице или во дворе --
брошенный окурок сигареты или сигары. Маленький окурок,
валяющийся в плевательнице или где-нибудь в пыли, на земле,
совсем оттеснил бога в сторону. Этот маленький пахучий предмет
одержал победу и над богом и над спасением души.
Да и, кроме того, сама проповедь забавляла всех.
Фельдкурат Отто Кац в общем был милейший человек. Его проповеди
были необыкновенно увлекательны, остроумны и вносили оживление
в гарнизонную скуку. Он так занятно трепал языком о бесконечном
милосердии божьем, чтобы поддержать "падших духом" и нечестивых
арестантов, так смачно ругался с кафедры, так самозабвенно
распевал у алтаря свое "Ite, missa est" / Изыдите, служба
окончена {лат.)/. Богослужение он вел весьма оригинальным
способом. Он изменял весь порядок святой мессы, а когда был
здорово пьян, изобретал новые молитвы, новую обедню, свой
собственный ритуал,-- словом, такое, чего до сих пор никто не
видывал.
Вот смеху бывало, когда он, к примеру, поскользнется и
брякнется вместе с чашей и со святыми дарами или требником,
громко обвиняя министранта из заключенных, что тот умышленно
подставил ему ножку, а потом тут же, перед самой
дарохранительницей, вкатит этому министранту одиночку и
"шпангле". Наказанный очень доволен: все это входит в программу
и делает еще забавнее комедию в тюремной часовне. Ему поручена
в этой комедии большая роль, и он хорошо ее играет.
Фельдкурат Отто Кац, типичный военный священник, был
еврей. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: архиепископ
Кон тоже был еврей, да к тому же близкий приятель Махара.
У фельдкурата Отто Каца прошлое было еще пестрее чем у
знаменитого архиепископа Кона. Отто Кац учился в коммерческом
институте и был призван в свое время на военную службу как
вольноопределяющийся. Он так прекрасно разбирался в вексельном
праве и в векселях, что за один год привел фирму "Кац и К‡" к
полному банкротству; крах был такой, что старому Кацу пришлось
уехать в Северную Америку, предварительно проделав кое-какие
денежные комбинации со своими доверителями, правда, без их
ведома, как и без ведома своего компаньона, которому пришлось
уехать в Аргентину.
Таким образом, молодой Отто Кац, бескорыстно поделив фирму
"Кац и К‡" между Северной и Южной Америкой, очутился в
положении человека, который ниоткуда не ждет наследства, не
знает, где приклонить голову, и которому остается только
устроиться на действительную военную службу.
Однако вольноопределяющийся Отто Кац придумал еще одну
блестящую штуку. Он крестился. Обратился к Христу, чтобы
Христос помог ему сделать карьеру. Обратился доверчиво,
рассматривая этот шаг как коммерческую сделку между собой и
сыном божьим.
Его торжественно крестили в Эмаузском монастыре. Сам патер
Альбан совершал обряд крещения. Это было великолепное зрелище.
Присутствовали при сем набожный майор из того же полка, где
служил Отто Кац, старая дева из института благородных девиц на
Градчанах и мордастый представитель консистории, который был у
него за крестного.
Экзамен на офицера сошел благополучно, и новообращенный
христианин Отто Кац остался на военной службе. Сначала ему
казалось, что дело пойдет хорошо, и он метил уже в военную
академию, но в один прекрасный день напился, пошел в монастырь
и променял саблю на монашескую рясу. Он был на аудиенции у
архиепископа в Градчанах и в результате попал в семинарию.
Перед своим посвящением он напился вдребезги в одном весьма
порядочном доме с женской прислугой на Вейводовой улице и прямо
с кутежа отправился на оукоположение. После посвящения он пошел
в свой полк искать протекции и, когда его назначили
фельдкуратом, купил себе лошадь, гарцевал на ней по улицам
Праги и принимал живейшее участие во всех попойках офицеров
своего полка.
На лестнице дома, где помещалась его квартира, очень часто
раздавались проклятия неудовлетворенных кредиторов. Отто Кац
водил к себе девок с улицы или посылал за ними своего денщика.
Он увлекался игрой в "железку", и ходили не лишенные основания
слухи, что играет он нечисто, но никому не удавалось уличить
фельдкурата в том, что в широком рукаве его военной сутаны
припрятан туз. В офицерских кругах его величали "святым отцом".
К проповеди он никогда не готовился, чем отличался от своего
предшественника, раньше навещавшего гарнизонную тюрьму. У того
в голове твердо засело представление, что солдат, посаженных в
гарнизонную тюрьму, можно исправить проповедями. Этот достойный
пастырь набожно закатывал глаза и говорил арестантам о
необходимости реформы законов о проститутках, а также реформы
касательно незамужних матерей и распространялся о воспитании
внебрачных детей. Его проповеди носили чисто абстрактный
характер и никак не были связаны с текущим моментом, то есть,
попросту сказать, были нудными.
Проповеди фельдкурата Отто Каца, напротив, радовали всех.
Шестнадцатую камеру водили в часовню в одних подштанниках,
так как им нельзя было позволить надеть брюки,-- это было
связано с риском, что кто-нибудь удерет. Настал торжественный
момент. Двадцать ангелочков в белых подштанниках поставили у
самого подножия кафедры проповедника. Некоторые из них, которым
улыбнулась фортуна, жевали подобранные по дороге окурки, так
как, за неимением карманов, им некуда было их спрятать. Вокруг
стояли остальные арестанты гарнизонной тюрьмы и любовались
видом двадцати пар подштанников.
На кафедру, звеня шпорами, взобрался фельдкурат.
-- Habacht! /Смирно! (нем.)/ -- скомандовал он.-- На
молитву! Повторять все за мной! Эй ты там, сзади, не сморкайся,
подлец, в кулак, ты находишься в храме божьем, а не то велю
посадить тебя в карцер! Небось уже забыли, обормоты, "Отче
наш"? Ну-ка, попробуем... Так и знал, что дело не пойдет. Какой
уж там "Отче наш"! Вам бы только слопать две порции мяса с
бобами, нажраться, лечь на брюхо, ковырять в носу и не думать о
господе боге. Что, не правду я говорю?
Он посмотрел с кафедры вниз на двадцать белых ангелов в
подштанниках, которые, как и остальные, вовсю развлекались. В
задних рядах играли в "мясо".
-- Ничего, интересно,-- шепнул Швейк своему соседу, над
которым тяготело подозрение, что он за три кроны отрубил своему
товарищу все пальцы на руке, чтобы тот освободился от военной
службы.
-- То ли еще будет! -- ответил тот.-- Он сегодня опять
здорово налакался, значит опять станет рассказывать о тернистом
пути греха.
Действительно, фельдкурат сегодня был в ударе. Сам не зная
зачем, он все время перегибался через перила кафедры и чуть
было не потерял равновесие и не свалился вниз.
-- Ну-ка, ребята, спойте что-нибудь! -- закричал он
сверху.-- Или хотите, я научу вас новой песенке? Подтягивайте
за мной.
Есть ли в мире кто милей
Моей милки дорогой?
Не один хожу я к ней--
Прут к ней тысячи гурьбой!
К моей милке на поклон
Люди прут со всех сторон.
Прут и справа, прут и слева,
Звать ее Мария-дева.
-- Вы, лодыри, никогда ничему не научитесь,-- продолжал
фельдкурат.-- Я за то, чтобы всех вас расстрелять. Всем
понятно? Утверждаю с этого святого места, негодяи, ибо бог есть
бытие... которое стесняться не будет, а задаст вам такого
перцу, что вы очумеете! Ибо вы не хотите обратиться ко Христу и
предпочитаете идти тернистым путем греха...
-- Во-во, начинается. Здорово надрался! -- радостно
зашептал Швейку сосед.
-- ...Тернистый путь греха -- это, болваны вы этакие, путь
борьбы с пороками. Вы, блудные сыны, предпочитающие валяться в
одиночках, вместо того чтобы вернуться к отцу нашему, обратите
взоры ваши к небесам и победите. Мир снизойдет в ваши души,
хулиганы... Я просил бы там, сзади, не фыркать! Вы не жеребцы и
не в стойлах находитесь, а в храме божьем. Обращаю на это ваше
