собой присутствие том же человека. Это была Малиньчи, девушка с круглым
лицом и округлым телом. Плача, она смотрела на него широко раскрытыми
глазами. Рот ее был открыт, и ему было видно черное отверстие в ряду белых
зубов - девочкой она упала на камень и выбила один из верхних зубов.
Потоки слез лились из ее глаз, и нос активно помогал им. Она была на вид
ребенком, но ей исполнилось шестнадцать, так что теперь она считалась
взрослой женщиной. Во внезапном приступе гнева он принялся бить ее мешком
по плечам и спине. Она не отпрянула и вообще, казалось, не заметила этого,
но ее круглые, наполненные слезами глаза продолжали неотрывно смотреть на
него - такие же бледно-голубые и лишенные теплоты, как зимнее небо.
В следующем ряду, таща за собой собаку, прошел старый Атототл. Он
направлялся к жрецу. Поскольку он был касиком, главным в Квилапе
человеком, он пользовался этой привилегией. Чимал проложил себе путь в
устремившейся за ним толпе. На краю пола ждал Китлаллатонак. Он выглядел
устрашающим в своем старом черном одеянии, запятнанном кровью. Атототл
подошел к нему, протянул руки, и оба мужчины склонились над визжащей
собакой. Она смотрела на них, высунув язык и тяжело дыша от жары.
Китлаллатонак, выполняя свою обязанность верховного жреца, вонзил в грудь
животного черный обсидиановый нож. Потом с достигнутым практикой умением
он вырвал из груди еще бьющееся сердце и высоко поднял его как
жертвоприношение Тлалоку, позволяя каплям крови стекать в стебельки
растений.
Больше ничего сделать было нельзя. Но небо продолжало оставаться
безоблачным, все так же лились с него потоки жары. Один за другим
несчастные жители деревни побрели прочь с поля. Чимал, который всегда
ходил один, не удивился, заметив позади себя Малиньчи. Тяжело переставляя
ноги, она молчала, но молчание это длилось недолго.
- Теперь непременно пойдет дождь, - сказала она в слепой уверенности.
- Мы плакали и молились, а жрец принес жертву.
"Но мы всегда плачем и молимся, - подумал он, - а дождь то идет, то
не идет. А жрецы в храме хорошо поедят сегодня - у них будет добрая жирная
собака". Вслух же он сказал:
- Дождь непременно пойдет.
- Мне шестнадцать, - проговорила она, и когда он не ответил,
добавила: - Я хорошо готовлю лепешки и я сильная. Однажды у нас не было
маиса, зерно было неочищено и не было даже известковой воды, чтобы сделать
лепешки, и тогда моя мать сказала...
Чимал не слушал. Он погрузился в свои мысли и позволил ее голосу течь
мимо него, как ветер, не задевая его чувств. Они шли рядом к деревне.
Что-то задвигалось наверху, вынырнуло из жара солнце и скользнуло по небу
к серой стене западного утеса за домами. его глаза следили за этим
хищником, направляющимся к тому выступу скалы... Но хотя взгляд его был
устремлен на птицу, мыслями он был далеко от нее. Ни скала, ни птица не
были важны - они ничего для нет не значили. Существовали вещи, думать о
которых не стоило. Они продолжали идти, и лицо его было мрачным и
неподвижным, хотя мысли являли собой средоточие горячих, раздраженных
споров. Вид птицы и воспоминание о той ночи на скале - все это можно было
забыть, но мешает умоляющий полос Малиньчи.
- Мне нравятся лепешки, - сказал он, осознав, что голоса больше не
слышно.- Я больше всего люблю их есть... - И вновь, подстегнутый его
интересом, зажурчал голос, и он вновь перестал обращать на него внимание.
Но тлевшая в нем искорка раздражения все не гасла и не погасла даже тогда,
когда он, внезапно повернувшись, оставил Малиньчи и направился к дому.
Его мать была у метатла. Она молола зерно к вечерней еде - на ее
приготовление уходило два часа. Такова была женская работа. Она подняла
голову и кивнула ему, не прерывая обычных движений:
- Я вижу там Малиньчи. Она хорошая девушка и очень прилежно работает.
Малиньчи стояла в обрамлении дверного проема, уверенно попирая пыль
босыми ногами. Округлые полные груди выступали под падающим с плеч
хайпилом. Руки она держала опущенными и сжатыми в кулаки, как будто
ожидала чего-то. Чимал отвернулся, лег на циновку, выпил холодной воды из
кувшина.
- Тебе почти двадцать один, сын мой, - с раздражающим спокойствием
проговорила Квиах, - пора присоединиться к клану.
Чимал знал все это, но, зная, не принимал. В 21 мужчина должен
жениться; в 16 девушка должна выйти замуж. Женщине нужен мужчина, чтобы он
приносил для нее еду; мужчине нужна женщина, чтобы она готовила для нет
еду. Вождям клана надлежало решать, кому на ком нужно жениться, чтобы
принести большую пользу клану, куда приглашать сваху...
- Пойду посмотрю, нельзя ли добыть немного рыбы, - сказал он внезапно
и достал из углубления в стене свой нож. Мать ничего не ответила ему; ее
низко склоненная голова покачивалась в такт работе. Малиньчи ушла, и он
торопливо направился между домами к тропе, что вела на юг, мимо кактусов и
камней к краю долины. Все еще было очень жарко, и когда тропа побежала по
краю оврага, ему стала видна река, мелевшая в это время года. Но в ней еще
была вода, и от нее тянуло прохладой. Он торопливо шел к пыльной зелени
деревьев у входа в долину, и по мере того, как он шел, каменные стены
впереди как будто смыкались теснее. Здесь, под деревьями, было прохладнее.
Одно из деревьев упало с тех пор, как он был здесь в последний раз, -
можно будет принести домой растопки для очага.
Потом он достиг водоема у скал. Взгляд его остановился на тонкой
струйке водопада, падающей сверху. Вода собиралась в пруд, и хотя он стал
сейчас меньше, с обильной тиной по краям, но в середине, Чимал это знал,
было еще глубоко. Здесь должна быть рыба, большая рыба со сладким мясом на
костях, прячущаяся под камнями уступа. Он срезал ножом тонкую ветку и
заострил ее.
Растянувшись на животе на нависающем над водой уступе, он заглянул в
прозрачные глубины пруда. Мелькали серебряные искорки - след движения рыбы
в тени. Она была вне досягаемости. Воздух был сухим и горячим; отдаленное
пение птицы в лесу казалось в тишине неестественно громким. Зопилоты были
птицами, и они питались всеми видами мяса, даже человеческого, он сам в
этом убедился. Когда? Пять или шесть лет назад?
Как всегда, его мысли ускользнули прочь от этот воспоминания, но на
этот раз с небольшим успехом. Горячая волна раздражения, что уже трогала
его в поле, вновь захлестнула его, и во внезапном приступе гнева он
ринулся навстречу этому воспоминанию. Что он, собственно, видел? Куски
мяса. Может быть, то был кролик или армадильо? Нет, он не мог в такое
поверить. Человек был единственным существом, достаточно большим, чтобы
стать источником подобной плоти. Один из богов положил их туда, возможно,
Микстес, бог смерти, чтобы кормить своих слуг - хищников, приглядывающих
за мертвыми. Чимал видел этот дар богов и убежал - и с ним ничего не
случилось. Со времени той ночи он молча ходил в ожидании мщения, но оно не
пришло.
Куда ушли годы? Что произошло с мальчиком, что вечно находился в
состоянии беспокойства, вечно задавал вопросы, на которые не было ответов?
Раздражение сделалось еще более сильным, и Чимал выпрямился, поднял голову
и посмотрел на небо, туда, где над каменной стеной, подобно черной печной
дверце, парил хищник. "Я был мальчиком, - сказал Чимал, почти вслух
произнеся эти слова и впервые принимая когда-то случившееся. - Я был полон
страха и спрятался внутри себя, ушел в себя, как рыба уходит в тину. Но
почему это беспокоит меня теперь?"
Он быстро огляделся, как будто ища, ком убить. Теперь он мужчина, и
люди уже не оставят его в покое, как делали это, пока он был ребенком. На
него наложены обязанности, он должен делать новые для себя вещи. Он должен
взять жену и построить дом, иметь семью, становиться старше и в конце
концов...
- Нет! - крикнул он так громко, как только мог, и прыгнул с камня.
Вода, холодная от талом снега, смыкалась вокруг нет, давила на него, и он
нырнул глубже. Его открытые глаза видели окружающую его тенистую синеву и
морщинистую, испещренную пятнами света поверхность воды над ним. Здесь был
другой мир, и он хотел остаться здесь, вдали от своем мира. Он погружался
все глубже, пока не почувствовал боль в ушах, а руки его не коснулись
тины, пластами лежавшей на дне пруда. Но тут, хотя он продолжал думать о
том, что хотел бы здесь остаться, ему стеснило грудь, и, независимо от его
воли, руки его сделали все, чтобы вынести тело на поверхность. Рот его
открылся, тоже не дожидаясь сигнала, и в грудь хлынул поток горячего
воздуха.
Выбравшись из пруда, он остановился на краю уступа. Вода стекала с
его одежды, хлюпала в сандалиях. Он посмотрел на каменную стену и водопад.
Он не может оставаться вечно в подводном мире. И тут, во внезапном
приступе понимания, он осознал, что не может также оставаться и в мире его
долины. Если бы он был птицей и мог улететь прочь! Когда-то из долины был
выход, и то были, должно быть, удивительные времена, но землетрясение
положило этому конец. Мысленно он видел болото на другом конце длинной
долины, рядом с основанием огромного валуна и его уступов, которые
закрывали проход. Вода медленно сочилась между камнями, и птицы пролетали
наверху, но для людей долины прохода не было. Они били во власти огромных
валунов и еще более могущественного проклятия. То было проклятие Омейокана
- бога, чье имя никогда не произносится вслух громко, но лишь шепотом.
Говорили, что люди забыли богов, храм стоял засыпанный песком, а
жертвенный алтарь был сух. И в один день и в одну ночь Омейокан стал
трясти холмы и тряс их, пока они не упали и не отгородили долину от
остального мира. И пять раз по сто лет должно было пройти, прежде чем
выход откроется вновь - если люди будут исправно служить все это время
храму. Жрецы никогда не говорили, сколько времени уже прошло, да это и не
имело значения: наказание все равно не окончится раньше, чем окончится их
жизнь.
Каков же внешний мир? В нем были горы, это он знал. Ему были видны их
пики вдали и снега, что белели на склонах зимой и превращались в узкие
полоски на северных склонах летом. Больше он о нем ничего не знал. Там
должны были быть деревни, похожие на его собственную, в этом он был
уверен. Но что еще? Должно быть, люди, живущие там, знали то, чего не
знали его соплеменники - например, где искать металл и что с ним делать. В
деревне еще сохранилось несколько топоров и ножей, считающихся сокровищем:
сделанные из сверкающего вещества, которое называли железом, они были
мягче, чем инструменты из черного стекла, но не ломались, и их можно было
затачивать снова и снова. А у жрецов была шкатулка, сделанная из железа и
украшенная драгоценностями. Эту коробку они показывали людям в дни особых
празднеств.
До чего же ему хотелось увидеть мир, сотворивший эти вещи! Если бы
только он мог уйти, то непременно ушел бы... Если бы только был путь...
Тогда бы даже боги не остановили его. Но, подумав об этом, он низко
склонил голову и поднял руки, ожидая удара.
Боги непременно остановят его. Коатлики по-прежнему ходит и
наказывает, ему приходилось видеть ее лишенных рук жертв. Убежать
невозможно.
Он снова впал в оцепенение, и это было хорошо. Если ничего не
чувствуешь, то не можешь быть и наказан. Его нож лежал на камне в том
месте, где он его оставил. Он вспомнил о том, что нужно захватить его,
потому что нож этот стоил ему многих часов работы. Но и о рыбе, и о
растопке очага он забыл - он прошел мимо упавшего дерева, даже не взглянув
