укрепление, неуязвимое со стороны гавани, для блокады которой оно и
предназначалось. При атаке с противоположной стороны плот не способен
был оказать никакого сопротивления. Первые же пятьдесят викингов,
высадившихся на него с топорами в руках, встретили только поднятые вверх
руки и испуганные лица. Даже оставленные для пригляда за франкскими
ополченцами двадцать монахов Ордена Копья, захваченных врасплох посреди
мирного и сытного завтрака, смогли только покоситься на свое сложенное в
пирамиды оружие и нехотя присоединиться к сдавшимся в плен.
Командир патрульной греческой галеры, который в течение многих дней
только и делал, что жег беззащитные рыбацкие лодки, решился проявить
немного больше мужества. Увидев приближение странного флота, он усадил
своих гребцов на весла и приказал сифонистам приготовиться. Последнее
требовало немало времени. Нужно зажечь фитиль, приставить людей к мехам,
прокачать насос, продуть предохранительные клапаны в резервуаре с нефтью
и соединительных трубах. Когда сифонисты заняли свои места, командир
приказал ударить в весла и постараться выиграть гонку. Прямо по курсу
уже находились два легких судна, которые разворачивались на веслах,
чтобы охватить галеру с обеих сторон. Пока командир кричал огнеметчикам,
чтобы окончили приготовления и во что бы то ни стало стреляли
немедленно, с головного катапультоносца прилетело ядро и снесло
ахтерштевень его галеры. Корма стала погружаться в воду, и гребцы сразу
повскакивали со своих мест. Сифонисты отказались от мысли выполнить
невыполнимую задачу, а командир, помня главный приказ - не допустить,
чтобы врагам раскрыли секрет греческого огня, - побежал с топором в руке
к котлу высокого давления, решив его продырявить и выпустить струю нефти
на горящий фитиль. Один из гребцов, хотя и относился к
высокооплачиваемой и уважаемой категории моряков, насмотрелся на слишком
многих корчащихся в агонии среди горящей нефти рыбаков, чтобы желать
себе подобной судьбы, - и наплевать ему было на судьбу Константинополя и
Империи. Он перехватил командира галеры, раскроил ему череп его же
собственным топором и погнал прочь от бака растерявшихся сифонистов.
Дракары приблизились, их команды сгрудились у борта, встревоженно
поглядывая на медный котел и огнеметную трубку. Греческих гребцов и
сифонистов торопливо покидали за борт, где они благополучно уцепились за
веревки и обломки досок. Взятая на абордаж двумя Дракарами галера
потихоньку тонула. Когда подошли двухмачтовики, Хардред сразу послал
самых искусных плотников укрепить разбитую корму и заткнуть течь
просмоленной парусиной, чтобы полузатонувшую галеру можно было протащить
хотя бы полмили до прибрежной отмели.
Захватив бронированный плот и галеру, тридцать кораблей флота Пути
продолжили движение к гавани, где в толпе уже почти можно было различить
лица соотечественников. Сомнения и опасения - не захвачены ли корабли
врагами? не устроена ли за крепостными стенами какая-нибудь ловушка? -
рассеялись, как только наблюдатели с обеих сторон рассмотрели одинаковые
катапульты, и люди стали узнавать приятелей и родственников,
обмениваться приветственными выкриками. К тому времени как Шеф, протерев
глаза, но все еще не отдышавшись после своего сна, позволил Свандис
запихать себя в одежду, пришедший на выручку флот под шквал радостных
приветствий на английском и норвежском языках уже втиснулся в
переполненную гавань.
Квикка встретил короля в дверях спальни, широко улыбаясь щербатым
ртом.
- Это Хардред, - объявил он. - Тот самый шкипер, который бросил тебя
на берегу в Дитмарше. Я ему никогда не доверял. Но на этот раз он
появился вовремя. Прежде чем наших заметили, они захватили у противника
этот проклятый плот. И красную галеру, говорят, с греческим огнем и
всеми делами.
Сияя от радости, Квикка ждал, какой эффект произведут его новости на
мрачного короля. Шеф молча глядел на царившее в гавани оживление, и
постепенно Квикка понял, что в который раз будет обманут в своих
ожиданиях.
"Больше всего на свете ты хочешь заполучить греческий огонь, -
вспоминал Шеф голос из сна. - Я дам его тебе. Скажи греку..." Что же он
должен сказать греку?
- А греческих огнеметчиков Хардред тоже захватил? - спросил Шеф почти
безразлично.
- Не знаю, - ответил Квикка. - Наверное. Почему бы и нет?
Шеф повернулся к Свандис и сказал:
- Нелегко тебе будет объяснить мой последний сон. Я вижу, что он уже
начинает сбываться.
***
Императора Римского совсем не пугала предстоящая битва с армией
халифа. Да, противник был гораздо многочисленней. Да, арабы уже многие
десятилетия неизменно побеждали христиан на равнинах полуострова и в
приграничных горах, однако, по мнению императора, это доказывало лишь,
что среди здешних христиан глубоко укоренились богопротивные ереси,
иначе Господь не позволил бы, чтобы басурмане посрамили истинно
верующих. Но самое главное, Бруно прекрасно знал, какое моральное
разложение царит в стане противника, если хотя бы десятая часть из
рассказов перебежчиков была правдой - впрочем, лишний раз подтверждала
это сама многочисленность перебежчиков. Войска же императора - и
надежнейшие монахи-воины из Ордена Копья, на которых держалась его
власть, и созванные отовсюду под его знамена германские и франкские
рыцари, и даже трусоватые и ненадежные в обычное время местные ополченцы
из горного приграничья, - его войска отличались отменным боевым духом и
успели привыкнуть к вкусу победы, пока в многочисленных стычках и
приступах очищали христианское побережье от гнезд мусульманских
бандитов. Ореол сопровождающей их славы несколько померк из-за неудач
при осаде Септимании, но это было дело поправимое. Император заметил,
что как только армия двинулась прочь от города-крепости, ее боевой дух
заметно поднялся, и угрюмо объяснил эту перемену суеверным страхом
многих своих воинов по отношению к человеку, которого они называли -
пока командиры не слышат - Единым Королем. Когда Бруно вернется, чтобы
разделаться со своим настоящим противником, войска придется снова
вдохновлять на бой. Но сражение с халифом благодаря контрасту казалось
армии настоящими каникулами. Возни меньше, а добыча намного богаче.
В любом случае император мог полагаться еще на два обстоятельства.
Первым была его вера в Господа. Время от времени он притрагивался к
болезненному, но заживающему хрящику сломанного носа и улыбался про
себя. Наказание это, которое он не сам себе назначил, его радовало. В
его сердце крепла решимость возвести своего верного дьякона, в каких бы
малых церковных чинах тот ни состоял, на престол святого Петра в Риме.
Дьякон был слаб физически, и к тому же иностранец. Но доведись
императору говорить откровенно, он не смог бы не признать, что силой
духа тщедушный английский дьякон превосходит его самого. А если
Эркенберт и не был германцем, то все-таки принадлежал к родственному
народу. Уже не в первый раз дьякон укреплял императора в вере.
"Ну, вера верой, - подпал Бруно, в последний раз осматривая свои
войска перед битвой, - но есть еще кое-что, с чем нельзя не считаться,
будь Эркенберт хоть самим дьяволопоклонником, подобно норманнским
приверженцам Пути и примкнувшим к ним английским вероотступникам".
Постоянные распри между потомками Пипина Великого и Карла Мартелла
превратили все христианские армии Европы, в отличие от отсталых
англосаксов, в весьма совершенные военные силы. В армии императора
появились разнообразные осадные приспособления и катапульты, как
изобретенные лично дьяконом, так и скопированные у противника - у людей
Пути. За спиной императора готовилась к битве его главная ударная сила:
пятьсот тяжеловооруженных конных копейщиков, в данный момент спешившихся
и укрывшихся в тени. Пешие отряды bruder'ов Ордена усеяли горный склон,
ожидая только приказа, чтобы выдвинуться вперед и построиться в
непобедимую фалангу. В сущности, император усматривал только одно
затруднение, и таковым являлось назначенное ему дьяконом наказание.
Затруднение было не в том, чтобы сражаться в первых рядах, - Бруно в
любом случае находился бы в них. Но теперь это приходилось делать в
компании с самыми малонадежными воинами во всей армии, с христианскими
или псевдохристианскими перебежчиками из армии халифа.
Но даже это можно было обратить в свою пользу. Император рысью
проехался вдоль ряда встревоженно глядящих бойцов, по-прежнему не
защищенных ничем, кроме своей одежды из льна и хлопка, военной формы той
армии, из которой они сбежали со своими копьями, скимитарами и легкими
щитами. Перебежчики ни слова не понимали из речи императора, но знали,
что он пойдет в бой с ними. Толмачи рассказали им о награде, которая их
ждет в случае победы, о невозможности для них перебежать обратно,
теперь, когда они отреклись от Аллаха; память же о том, что ждет
побежденных, была еще жива у них самих - любимые халифом казни на колу
или палочными ударами по пяткам. Они будут отважно сражаться. И Бруно
предпринял необходимые шаги, чтобы настрой у них был боевой. Когда к
передовым отрядам подошли священники с чашами вина и облатками для
причащения, император подал пример, преклонив колена и смиренно приняв
святые дары. Затем он обратил внимание воинов на костры, горящие прямо
перед строем.
- Причащайтесь побыстрее и будем праздновать, - выкрикнул император.
- Переведите это, - добавил он тоном ниже.
Подойдя к ближайшему костру, он вытащил свой поясной нож и отрезал
себе длинный ломоть окорока, преувеличенно смакуя, сжевал его, помахал
сомневающимся перебежчикам, чтобы не стеснялись, брали мясо, хлеб и
разбавленное водой вино из бочек. "Устроим для них праздник, - подумал
император. - Порадуем их. Половина этих людей выглядит так, будто они
неделю назад доели последние крохи. Или эти крохи украли у них
командиры".
***
На другом конце долины Мухатьях всматривался в подзорную трубу сквозь
тучу пыли, поднятой марширующей арабской пехотой. Хоть он и гордился
своим наставником, но отказался перенять у него усовершенствование -
вдвигающиеся одна в другую половинки трубы. Мухатьях оставит все так,
как послал ему Аллах.
- Что там делают неверные? - спросил позади него халиф. Повелитель
неподвижно стоял в тени огромного роскошного павильона, который он
приказал установить на самом переднем крае, чтобы продемонстрировать
уверенность в своей победе.
Мухатьях обернулся, позволив себе не скрывать испытываемое им
негодование: в присутствии повелителя самым безопасным проявлением
чувств был гнев, направленный, разумеется, на врагов халифа.
- О халиф, о слава курейшитов, там неверные гневят Аллаха. Они
развели перед своим строем костры и жарят на них свинину. И сейчас те,
кто сбежал из нашей армии, те, кто отрекся от shahada, едят мясо
нечистого животного на глазах у тебя и всех правоверных.
Из глубины павильона донеслись стоны суеверного ужаса. Затем
невидимые женщины кровожадно закричали:
- Покарай их, повелитель! Пусть они узнают твой гнев!
Самый смелый голос вспомнил любимое изречение халифа:
- "Правоверные, бейтесь с теми неверными, кто к вам ближе всего". Они
уже достаточно близко! Срази же их! О, если бы я была мужчиной!
Халиф неторопливо кивнул, потянул с пояса скимитар с усыпанной
самоцветами рукоятью, лезвие которого могло рассечь падающий шелк.
Отбросил ножны прочь. Церемонно вышел вперед, а гвардия собралась вокруг
