казалось, что вся его жизнь лишь скопище неотвратимых бед и несчастий.
Смерть Рагнара и побои, которые Шеф получал от своего отчима. Спасение
Годивы и потеря глаза. Битвы, которые он выиграл, и цена, которую он за
них заплатил. Потом драка на песчаной отмели, переход в Гедебю, то, как
Хрорик продал его в Каупанг жрецам Пути, опасности на льду,
предательство Рагнхильды, смерть маленького Харальда. Все одно к одному:
минутные успехи, купленные ценой страданий и потерь. И сейчас он
выброшен судьбой на скалу без надежды на спасение, в местах, где с
начала времен не ступала нога человека. Может быть, лучше будет уйти
сразу, броситься вниз с утеса и исчезнуть навеки.
Шеф обмяк и лег, плечи его упирались в валун, сбоку стоял по-прежнему
открытый ящик с провизией. Шеф почувствовал, что на него нисходит
видение, захватывая его разум и тело своим изматывающим и возбуждающим
экстазом.
***
- Я уже говорил тебе, - произнес кто-то. - Помни про волков в небе и
змея в море. Это видят язычники, когда смотрят на мир. Теперь гляди на
иную картину.
И вот Шеф ощущает себя в теле другого человека, подобно ему
изможденного, страдающего, близкого к отчаянию и даже более близкого к
смерти. Человек бредет по скалистому склону, не такому крутому, как тот,
по которому только что взобрался Шеф. Но человеку хуже, чем Шефу. Что-то
тяжелое давит ему на плечи, впивается в них, но он не может скинуть ношу
или передать ее другому. Ноша трет его спину, и спина вся в огне - эта
знакомая спине Шефа боль наполняет его пониманием и состраданием, боль
от недавних побоев, тех, что раздирают кожу и глубоко, до костей,
разрезают мясо.
И все же человек с готовностью принимает муки и изнурение. Почему? Он
знает, почувствовал Шеф, что чем сильнее он страдает, тем короче
окажутся предстоящие ему муки.
Они пришли на место. Где бы оно ни находилось. Человек сбросил свою
ношу, большой деревянный брус. Кто-то подобрал его, люди в странных
доспехах, не из кольчужной сетки, а из металлических пластин. Они
приделали поперечину к столбу. Так вот что, понял Шеф, это крест. Я вижу
распятие.
Распятие Белого Христа? Зачем мой бог-покровитель показывает мне это?
Мы не христиане. Мы их враги.
Воины распростерли человека на кресте и забили гвозди, по одному в
каждое запястье, не в ладони, которые были бы разорваны, как только на
них пришелся бы полный вес тела, а между костями предплечья. Еще один в
ноги, трудно пробить одним гвоздем сразу обе. К счастью, в этот момент
боль не доходила до наблюдающего сознания Шефа. Оно со стороны сурово
взирало на людей, взявшихся за жестокое дело.
Работали они споро, как будто бы уже много роз делали это раньше,
переговариваясь между собой на языке, которого Шеф не понимал. Но со
временем ему удалось разобрать одно-два слова: hamar, говорили они,
nagal.
Но крест они называли не rood, как ожидал Шеф, а как-то вроде
crollchem.
Римские воины, как и рассказывали Шефу, но говорящие на одном из
германских диалектов, с вкраплениями вульгарной кухонной латыни.
Человек на кресте лишился чувств. Затем глаза его открылись снова, и
он вглядывался, как Шеф сейчас, как Шеф несколько лет назад, после того,
как его ослепили. Затем явилось видение Эдмунда, замученного
христианского короля, бредущего к нему с собственным позвоночником в
руках, а потом уходящего куда-то. Значит, это место, куда попадают
христиане, как язычники попадают в Вальгаллу.
Солнце уже начало садиться за Голгофой. В течение нескольких кратких
секунд Шеф видел его так, как видел его умирающий человек. Богочеловек.
Не колесница, влекомая испуганными лошадьми и преследуемая алчными
волками, в которую верят язычники, как и земля с морем не были логовом
гигантских змеев, ищущих человечеству погибели. То, что видел Распятый,
было не колесницей и не золотым диском, а склоненным вниз сияющим
бородатым ликом, исполненным одновременно и суровости и сострадания. Он
взирал на мир, где его творения простирали к нему руки и просили помощи,
пощады, милосердия.
- Элои, Элои! - вскричал умирающий, - ламма савахфани? Боже Мой, Боже
Мой! для чего Ты Меня оставил ?
Сияющий лик ответил: нет. Это не забвение, а забота. Горькое
искупление за грехи мира, ответ на тянущиеся к небу руки. А теперь
последнее милосердие.
Из рядов выстроившихся у подножия креста воинов вышел человек в
красном плаще поверх доспехов и с красным. султаном на железном шлеме.
- Inoh, - сказал он на том же полугерманском жаргоне, на котором
говорили его солдаты, - giba те thin lancea. Хватит, дай мне твое копье.
У губ умирающего оказалась губка, он яростно впился в нее, ощутил
вкус винного уксуса, который ежедневно выдавали воинам, чтобы смешивать
его с водой. Благословенной влагой потек он по его пересохшей гортани,
вкуснее всего, что он когда-либо пил, а центурион снял с копья губку,
перехватил древко парой футов ниже и вонзил копье под ребра Распятого,
целясь ему в сердце.
По рукам сотника потекли кровь и вода, он с изумлением смотрел на
них.
В тот же самый момент мир вокруг него переменился, словно что-то в
нем изменилось Навеки. Он огляделся, и вместо унылого жгучего солнца
этой иссушенной и пустынной страны он увидел словно бы улыбку своего
умершего отца. Вокруг него трепетное ликование поднималось от песков, а
под ногами крик облегчения исходил от скал, из-под скал, из самого Ада,
где томящиеся души узрели обещанное спасение.
Центурион встряхнулся, опомнился, снова поглядел вниз, на обычное
солдатское копье, с которого стекали на его руки и доспехи кровь и вода.
- Вот что видят христиане, - произнес голос покровителя Шефа. - Они
видят помощь извне там, где язычники видят лишь борьбу, в которой не
могут победить и в которой не осмеливаются проиграть. И все это очень
хорошо если Спаситель существует.
***
Видение померкло, и Шеф остался сидеть на голом камне. Он прищурился,
задумался о том, что увидел. Дело в том, понял он благодаря сравнению,
что христиане верят в спасение, поэтому не борются за себя сами, просто
возлагают надежды на свою Церковь. Язычники борются за победу, но у них
нет надежды. Поэтому они хоронят девушек заживо и кладут людей под киль
своих кораблей, они ощущают, что в мире нет Добра. А Путь должен идти
между ними.
Где-то, где есть надежда, которой нет у язычников: ведь даже Один не
смог вернуть своего сына Бальдра к жизни. И то, что зависит от
собственных усилий человека, что отрицают христиане: для них спасение -
дар, милость, а не благо, которое заслужила сама человеческая сущность.
Шеф сел, обеспокоенный внезапным ощущением, что за ним наблюдают,
поискал взглядом Кутреда, сообразил, что тот все еще не вернулся. Он
нащупал открытый ящик с провизией, надеясь, что еда и питье приведут его
в лучшее расположение духа. Еще молока, сыра, сухарей.
Прыжок из-за валуна, и перед ним появилась фигура. Шеф так и застыл с
непроглоченным куском во рту.
Глава 22
У Шефа и секунды не заняло сообразить, что перед ним маленький
мальчик, ребенок. Хотя по-настоящему маленьким его назвать было трудно.
Он достигал в высоту пяти футов, то есть был не ниже, чем Удд, и при
этом много шире. Он мог бы сойти за невысокого мужчину, но что-то в его
доверчивой позе выдавало юность. И он вообще не выглядел как человек.
Руки у него свисали низко, голова на невообразимо толстой шее клонилась
вперед. Маленькие глазки выглядывали из-под тяжелых надбровий. Одет он
был да ни во что. Была, конечно, какая-то юбочка из грубо выделанной
шкуры. Но она почти терялась в его собственной шерсти. С головы до пят
ребенок был покрыт космами длинных серых волос.
Взгляд существа остановился на куске сыра, который Шеф как раз
подносил ко рту. Ноздри его, чуя запах сыра, жадно раздвинулись, и
тонкая струйка слюны побежала из угла рта. Шеф не спеша снял сыр с
сухаря, на котором тот лежал, и безмолвно протянул его странному
мальчику.
Тот замялся, не решаясь подойти поближе. В конце концов он сделал два
шага своеобразной неуклюжей походкой, протянул длинную серую руку и взял
сыр с ладони Шефа. Обнюхал его, снова раздувая ноздри, и вдруг закинул
сыр в рот. Пожевал, закрыв глаза в приступе экстаза, тонкие губы
оттянулись, обнажая массивные клыки. Ноги его невольно прошлись в
нелепом, но радостном переплясе.
Финны не умеют делать ни сыр, ни масло, ни молоко, говорил Бранд.
Вряд ли это финн. Но, видимо, вкусы у него такие же. По-прежнему избегая
резких движений, Шеф протянул флягу с оставленным для Кутреда молоком. И
опять внимательное изучение с помощью носа, внезапное решение и жадные
глотки.
Пока он - или оно - допивал молоко, колени у него странно изо-.
гнулись, чтобы наклонить все тело назад. Он просто не может запрокинуть
голову, чтобы пить, как люди, догадался Шеф.
Допив молоко, ребенок бросил флягу. Шум, с которым та разбилась о
камни, по-видимому, встревожил - существо, оно взглянуло вниз, потом на
Шефа. И тогда оно явно что-то сказало, что-то, прозвучавшее как
"извини". Но Шеф не смог разобрать ни единого слова.
А потом существо ушло, прошло по тропе пару шагов и вдруг
просто-напросто исчезло, испарилось, серая шерсть слилась с серым
камНем. Шеф, кряхтя, поднялся и проковылял до камня, где существо
исчезло, но там уже ничего не было. Оно просто развеялось, как сон.
Кто-то из Huldu-folk, подумал Шеф. Я видел человека из Потаенного
Народа, живущего в горах. Он вспомнил истории Бранда о тварях, которые
утаскивают людей под воду, о хватающей лодки длинной серой руке. И ту
историю, что рассказывали Квикка и его команда, о человеке, пойманном в
горах троллихами, которые держали его при себе. Как-то раз они
рассказывали еще одну историю - о великом чародее и мудреце, который
решил очистить от троллей и Потаенного Народа некий остров в северных
странах. Он прошел по всему островку, и говорил волшебные слова, и
выгонял тварей, так что они больше не могли вредить людям. И под конец
ему осталось только спуститься с последнего утеса, чтобы закончить
работу. Но когда его стали спускать на веревке, из скалы раздался голос.
"Человечек, - сказал он, - даже спрятанному народу нужно оставить
какое-то место, где ему жить". И тут из утеса высунулась серая рука,
сорвала этого мудреца с веревки и швырнула на камни внизу. В этом нет
смысла, сказал тогда Шеф. Кто мог услышать слова, кроме человека на
веревке, человека, который мгновеньем позже разбился насмерть? Но
неожиданно эта история все-таки приобрела кое-какой смысл.
Кутреда по-прежнему нигде невидно. Шеф открыл было рот, чтобы
покричать, и тут же закрыл снова. Неизвестно, кто его услышит. Он
подобрал с земли осколок кремня, процарапал на покрытой лишаями стенке
стрелу, указывающую, в каком направлении он пошел, - в сторону гор. Он
оставил ящик с провизией на месте и пустился по узкой горной тропе со
всей доступной ему скоростью.
Тропа извивалась вдоль краев морского залива, но шла высоко над
водой, часто сужаясь до ширины стопы, никогда, впрочем, не исчезая
полностью.
Только Брандовы охотники за гнездами могли бы не задумываясь пройти
по ней.
Карли, привыкший к равнинам, замер бы от страха. Шеф, тоже житель
болот, осторожно пробирался вперед, потея от страха и напряжения,
стараясь не смотреть вниз.
И вот впереди появилась поляна. Шеф осторожно вгляделся в сумерки.
Поляна? По крайней мере, ровная площадка со скудной растительностью
