много рассказать вам.
Придя к ней однажды утром, я увидел, что Ольга
Александровна читает письмо от какой-то восточно-германской
организации.
-- У меня их и без того много, -- заметила она, швырнув
письмо в мусорную корзину. -- Они все уговаривают меня
вернуться в Россию. Похоже на злую шутку. Если бы я оказалась
настолько глупой, чтобы принять их предложение, вы бы меня
больше не увидели. И тогда бы, скорее всего, появилось
объявление, что я внезапно заболела. Представляю себе, что
значит заболеть у них и лечиться у какого-нибудь
душки-доктора... Тут бы мне и крышка! -- засмеялась Ольга
Александровна.
-- Я так часто видел, как вы смеетесь, -- заметил я. -- Но
вы никогда еще не плакали!
-- Стоит мне только заплакать, -- отозвалась Великая
княгиня с неожиданно посерьезневшим лицом, -- и я, возможно,
никогда не перестану. Поэтому я предпочитаю смеяться.
Ольга Александровна упорно отказывалась обращаться к
услугам врачей, но от советов друзей и соседей и не думала
открещиваться. Шведская королева Луиза в своем письме
порекомендовала ей каждое утро пить свежий лимонад, и рецепту
этому Ольга Александровна неукоснительно следовала до тех пор,
пока не надоело. Другая подруга, заядлая вегетарианка, убедила
Великую княгиню исключить из рациона рыбу и мясо. Совету этому
было довольно сложно следовать: в дом к Ольге Александровне
приносили столько еды, а среди жителей Куксвилля вегетарианцев
не было.
Очевидно, Великая княгиня унаследовала от отца недоверие и
неприязнь к представителям медицинской профессии.
-- Как часто люди страдают от ошибок врачей -- это просто
поразительно, -- заявила она. -- А доктора очень часто
предписывают то, что нравится им самим. Однажды врач
посоветовал мне лечиться водкой, убеждая меня, что она очень
полезна. Проверять это на себе я не стала: очень уж красный нос
был у этого господина.
Довольно скоро я выяснил, что Великой княгине доставляет
удовольствие ставить диагноз своим недугам. Нередко случалось,
что в продолжение одной недели или около того, она определяла,
что у нее флебит, неизвестный порок сердца и артрит. Она так и
писала подруге: "Вчера у меня был сердечный приступ... Сегодня
я вновь здорова... только чувствую себя усталой и сонной... так
что длинное письмо написать не смогу". А другая подруга
неожиданно узнает, что Великая княгиня "была несколько недель
прикована к постели... но я снова наслаждаюсь жизнью... сейчас
я в саду... солнце сияет, и я чувствую себя, как в раю".
Как ни фантастичны были ее собственные диагнозы, но
недомогания ее, разумеется, усиливались. Были такие дни, когда
все ее тело становилось словно одеревенелым и болело. "Мне
кажется, что боль меня больше не отпустит, поэтому стараюсь к
ней привыкнуть. Солнце светит, я гляжу в окно и чувствую себя
счастливой -- было бы гораздо хуже, если бы я ничего этого не
видела..."
Она никогда не предавалась чревоугодию, теперь же и вовсе
едва притрагивалась к пище.
Много дней просидел я в той комнате, которая, при всей ее
бедности и беспорядке, который в ней царил, сохраняла, как мне
казалось, отпечаток величия Дома Романовых. С каждым днем,
мысленно путешествуя вместе с Великой княгиней из дворцов в
крестьянские избы, с одного континента на другой, я все больше
поражался ее памяти. Она почти без усилия вспоминала любое имя.
Ко всему, в ее рассказах всегда присутствовали
непосредственность и прирожденная любезность, свойственные
минувшей эпохе. С безграничной терпеливостью Ольга
александровна выписывала для меня незнакомые мне названия и
имена, объясняла местонахождение того или иного города или
селения, несколькими меткими фразами обрисовывала какой-то
уголок местности, который тотчас же ярко возникал в моем
воображении.
И при этом ее никогда не оставляло чувство неотложности.
"Нужно еще так много рассказать... Нам следует торопиться..."
-- имела она обыкновение повторять, но в то же время это
ощущение настоятельности задачи ни в коей мере не противоречило
присущей Ольге Александровне безмятежности и спокойствию духа.
К своей кончине Ольга Александровна относилась, как к началу
какой-то иной, новой жизни. Я полагаю, что у нее никогда не
возникало никаких сомнений на этот счет. Вера ее была так же
чиста и искренна, как и ее изысканные натюрморты с цветами.
Однажды Великая княгиня рассказала мне:
-- В Гатчинском парке был мостик, перекинутый через
водопад. Вода неслась с оглушительным ревом, а мостик казался
таким непрочным, что многие боялись ходить по нему. А если же
людям все-таки нужно было перебраться на другую сторону, они
прибегали к мостику, не задерживаясь ни на секунду. Так вот, мы
с моим братом Михаилом частенько ходили к водопаду и стояли на
мостике. Стояли, вероятно, всего несколько минут. Но минуты эти
мне казались долгими часами. Нам было ужасно страшно, и мы
дрожали, разглядывая грохочущие, пенящиеся струи воды,
мчавшиеся внизу. Но делали мы это не напрасно. Покидая мостик,
мы испытывали волнение и такое чувство, будто мы чего-то
достигли. Хотя и небольшое, но это было действительно
достижение. Я хочу, чтобы вы знали про этот мостик, потому что
я намерена окончить свои дни с таким же чувством
удовлетворения. Хотя я и была не в силах дать много, но я не
думаю, чтобы я не старалась, как могла, служить своей милой
родине в качестве представительницы семьи Романовых.
Слова эти были произнесены очень просто, без всякой
рисовки. И я знал, что она действительно всю жизнь оставалась
истинной Романовой со всеми присущими им чертами характера.
Ольгу Александровну никогда не оставлял, по существу, страх
оказаться жертвой покушения. По ее словам она никогда не
ложилась спать, не выглянув перед этим за дверь и не посмотрев
под кровать. Однажды, когда с оглушительным грохотом лопнула
водонапорная труба, первой ее реакцией было позвонить в
полицию. Она решила, что это взорвалась бомба. Подобно всем
по-настоящему храбрым людям, она никогда не скрывала и не
стыдилась своего страха. Однако, к концу ее жизни ее стали
преследовать кошмары. Однажды утром она рассказала мне, что
видела ночью, как от стены к стене в ее спальне движется
красная звезда.
-- Это было что-то жуткое... Неужели они и здесь
преследуют меня?
Она поведала мне историю своей жизни, ни раза не сгустив
краски, описывая тот или иной эпизод, который она наблюдала
сама или же о котором слышала, однако ее строгая объективность
и беспристрастность лишний раз свидетельствовали о том, что
страшные испытания тех лет по-прежнему жили в ее памяти и
преследовали ее.
В начале апреля 1960 года лечащий врач Ольги Александровны
решил навестить свою пациентку. Он был настолько потрясен ее
состоянием, что тотчас повез ее в главный госпиталь Торонто.
Великая княгиня была настолько слаба, что не могла
протестовать. Она перестала бороться за жизнь. Единственное, о
чем она молила небо -- это о скорой кончине. Но молитва ее
услышана не была.
-- Какой толк от всех их стараний? -- заявила она, когда я
навестил ее. -- Я же знаю, что умираю. Почему они не дадут мне
спокойно умереть? Ну, конечно же, они очень добры ко мне, но
зачем подвергать меня рентгеноскопии? Я так устала. А они еще
хотят, чтобы я ела. Мне просто не хочется думать о пище. --
Понюхав миску с супом, она попыталась улыбнуться. -- А вы
знаете, половина удовольствия в жизни -- это нюхать пищу, а не
есть ее.
Она нашла, что в больнице "очень уж все по-казенному".
Больничные правила раздражали ее. Однажды утром она вспомнила
свою юность.
-- Мы с Мама имели обыкновение посещать петербургские
больницы. Помню, к больным приезжали их родичи вместе со своими
детьми и вещами, чтобы подежурить у их коек. Никто против этого
не возражал. Их даже кормили из больничного котла.
Даже лежа в больнице, когда все ее щуплое тело
представляло собой сплошную боль, Великая княгиня была не прочь
пошутить.
-- А вы знаете, тут есть очень симпатичные доктора. Нынче
утром приходил один -- высокий, темноволосый, невероятно
красивый. Я ему сказала: "Какая жалость, что мы не встретились
с вами лет пятьдесят назад!"
Прошло несколько недель, и Ольга Александровна стала
иногда забываться. Она возвращалась в прошлое, снова гуляла с
отцом по Гатчинскому парку, вместе с братом Михаилом залезала
на крышу дворца, передразнивала графа Витте, который был
недоволен простыми блюдами, которые подавались во дворце в
Гатчине, или же восхищалась парадным платьем своей
родительницы. Наряду со столь безобидными экскурсами в прошлое,
мысли ее иногда направлялись и по гораздо более опасному пути.
Однажды она приказала выгнать медицинскую сестру "за ворота
дворца" за то, что она шпионила за ней, и угрожала девушке
заключением в крепости. Приказание прозвучало так угрожающе из
уст Ольги Александровны, что бедная девушка боялась заходить в
ее палату.
"Это же настоящий тиран!" -- заявила сестра и с изумлением
посмотрела на меня, когда я покачал головой.
"Конечно, тиран, -- повторила девушка. -- И все в ее
семействе были тиранами, разве не так?"
Я понял, что этой фразой она выразила то предубежденное
мнение, которое сложилось во всем мире против великой семьи, о
которой люди так мало знают. Я мог бы рассказать этой молодой
медицинской сестре о том, что ее беспомощная престарелая
пациентка -- одна из самых любезных и сострадательных женщин,
которых я имел честь знать, которая некогда боролась за
собственную свободу и никогда не ущемляла чьих-то прав жить
свободной жизнью. Но я понял, что семена упадут на
неблагодарную почву и ничего не сказал.
Друзья Великой княгини благоразумно утаили от нее известие
о кончине ее сестры, Ксении Александровны, которая почила в
Бозе 22 апреля 1960 года в Лондоне в возрасте восьмидесяти пяти
лет. Телеграмму от королевы Елизаветы и принца Филиппа, в
которой выражалось соболезнование по поводу смерти ее старшей
сестры, скрыли от Ольги Александровны.
Однако в последние месяцы ее жизни периоды затмения ее
рассудка стали непродолжительными. Временами по утрам, когда я
к ней заходил, она удивляла меня тем живейшим интересом, с
каким она относилась ко всему, что происходит в мире.
-- Неужели нигде не была опубликована фотография принца
Эндрю? -- спросила она один раз и была очень обрадована, когда
на следующий день я принес ей газетную вырезку.
Как-то майским днем, узнав об ущербе, нанесенном в Японии
цунами, она заявила, что очень об этом сожалеет.
-- Вы знаете, по-моему, я начинаю испытывать сочувствие к
японцам, -- проговорила она, и я улыбнулся невольно. Для Ольги
Александровны со времен войны 1904-1905 годов Япония являлась
bete noire. [предмет ненависти (франц.)]
Кто-то рассказал ей о том, что советские ученые запустили
в космос спутник с собакой на борту. В тот день она была очень
рассержена и расстроена.
-- Использовать животных в таких целях -- жестоко и подло.
Ведь собака не понимает, что с нею делают и зачем.
Проходило лето, и всем докторам стало понятно, что они
ничем больше не могут помочь Великой княгине. Несмотря на
интерес к текущим событиям, она утратила волю к жизни вдобавок
к своим хворобам. В больничном распорядке было много такого,
что досаждало и беспокоило ее, поэтому было решено дать ей
