ее в узелок и положила в сумку. Туда же она сунула графин с чаем. Уже
закрывая сумку, Элистэ вспомнила еще об одном. Деньги! Дрефу наверняка
понадобятся деньги, а их у нее сколько угодно. Вытащив шелковый кошелек из
верхнего ящика письменного стола, она быстро достала деньги, спрятала их в
сумку и перекинула ее через плечо. Лампа по-прежнему стояла на столе -
свеча внутри была почти целой. Элистэ взяла фитилек из настенного
светильника, зажгла лампу и воткнула фитилек на место. Теперь она
действительно готова.
Выйдя из спальни в гостиную, она вдруг, к собственному удивлению,
непроизвольно остановилась у двери, ведущей в коридор. Элистэ совсем
забыла, что в прежние времена, отправляясь на прогулку, всякий раз
задерживалась на этом месте, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору.
Ноги вспомнили старую привычку сами собой. Снаружи было тихо. Элистэ чуть
приоткрыла дверь, выглянула в щелку и, не заметив ничего подозрительного,
открыла дверь пошире. Высунув голову, она быстро осмотрела темный и пустой
коридор, потом тихонько выскользнула из гостиной, прикрыла за собой дверь
и легко, как котенок, прошмыгнула к винтовой лестнице для прислуги.
Спускаясь совершенно бесшумно по ступенькам, она вдруг застыла на середине
лестницы, прижалась спиной к стене, затем пошла с удвоенной осторожностью,
вспомнив, что ступеньки в этом месте немилосердно скрипят.
Еще несколько мгновений, и Элистэ оказалась в кухне; в очаге догорали
угли, отчего духота становилась еще невыносимей. Две кухарки беспокойно
ворочались на соломенных подстилках, положенных на пол прямо под
распахнутым окном. Возможно, их потревожил свет лампы. Одна из кухарок
что-то пробормотала во сне, и Элистэ замерла, затем осторожно двинулась
дальше. Через темный чулан девушка выбралась на крыльцо и полной грудью
вдохнула свежий ночной воздух. Сердце отчаянно забилось, душу охватил
давно забытый восторг запретного наслаждения. Элистэ подняла глаза к
черному небу, отыскала затуманенную луну. Газоны и сады едва виднелись во
мраке. Как хорошо, что она догадалась прихватить с собой лампу - освещение
ей понадобится.
Спрыгнув с крыльца, Элистэ быстро побежала по газону. Двигаться шагом
было бы менее утомительно, но впереди предстоял длинный путь, а времени
оставалось слишком мало. Она пролезла сквозь живую изгородь, пробежала по
благоухавшему розами саду и оказалась среди полей. Всего один раз
оглянулась она на конюшню, где в заточении томился Дреф, а затем
решительно двинулась на юго-восток, к темневшим вдали лесистым холмам.
Ей понадобилось двадцать минут, чтобы достичь дерривальского леса.
Несмотря на длительный перерыв в ночных прогулках, Элистэ почти не сбилась
с дыхания - должно быть, частые верховые прогулки помогли ей сохранить
хорошую форму. Вокруг высились огромные, уходящие вверх стволы. Над
головой темнел полог из ветвей, начисто заслонивший луну. Хотя теперь
пришлось довериться слабому, мечущемуся свету лампы, Элистэ не замедлила
бега. Вскоре она оказалась у пруда, на противоположном берегу которого
находились крестьянские лачуги. Обычно их окна с захода солнца и до
петушиного крика оставались темными, однако сегодня ночью в двух хижинах
горел свет - нетрудно догадаться, в чьих именно.
Обогнув пруд и деревню, Элистэ побежала дальше. Вскоре дорога пошла в
гору, и бежать стало труднее. Она добралась до первого из холмов, поросших
лесом, с трудом продираясь сквозь кусты и заросли по узкой, но хорошо
памятной ей тропинке. У поворота, возле большой, поросшей мхом скалы, где
в прежние времена она нередко устраивала себе привал, девушка по привычке
чуть было не остановилась, но заставила себя бежать дальше. Подъем
становился все круче, и ей поневоле пришлось перейти на шаг до самой
вершины, пока тропинка не пошла на спуск и двигаться стало легче. Затем
начался новый подъем - вдоль каменистого русла высохшего ручья. Наконец
тропинка привела Элистэ на маленькую плоскую поляну. Дальше, судя по
всему, двигаться было невозможно - вверх отвесной стеной поднималась голая
скала, футов на сто, а то и больше. Однако девушку это не смутило. Она
уверенно повернула налево и добежала до заросшего грибами старого пня, меж
вывороченных корней которого лежал гладкий камень. Элистэ отпихнула камень
в сторону, и под ним обнаружилась маленькая, обложенная плиткой выемка, в
которой находился бронзовый рычаг. Она решительно, почти грубо дернула
рычаг на себя, потом, гораздо осторожнее, вернула его на место. Эту
операцию она повторила еще дважды, после чего, задвинув камень обратно,
села наземь и стала ждать.
Ожидание оказалось недолгим. Не прошло и десяти минут, как в отвесной
скале, футах в пятнадцати от земли, засветилось мерцающее пятно - днем это
свечение было бы невозможно заметить. Элистэ внимательно смотрела, как
пятно медленно опускается вниз. Поверхность скалы зашевелилась, словно
расплавленная лава, потом пошла пузырями, свечение усилилось, и внезапно
из каменной стены на землю ступила человеческая фигура. Призрачный свет
сразу же исчез.
Встав на ноги, Элистэ радостно воскликнула:
- Дядя Кинц!
- Моя милая девочка! - улыбнулось привидение с неподдельной радостью.
- Как давно я тебя не видел!
Несмотря на то что Кинц по Дерриваль возник из ничего, словно ночной
демон или нечистый дух, невозможно было представить, чтобы кто-то мог
бояться этого щуплого и маленького человечка, ростом чуть меньше самой
Элистэ, с высохшей и бледной кожей лица, бесцветными, немного навыкате
глазами, как и подобало ночному жителю. В тусклом свете лампы дядюшка Кинц
казался чахлым и хрупким, как мотылек. Впечатление монотонной серости
усиливалось бесформенными просторными одеждами мышиного цвета, а также
копной белоснежных, по-детски мягких волос, обрамлявших узкое лицо. Лоб у
дядюшки был высокий, бугристый и почтит без морщин, нос длинный и
легкомысленно вздернутый; лишенный каких-либо признаков растительности
подбородок - аккуратный и заостренный; глаза, и без того большие, казались
еще крупнее под толстыми стеклами очков в проволочной оправе. Огромные
оттопыренные уши торчали меж седых косм - дядюшка обладал восхитительной
способностью шевелить ими как вместе, так и по отдельности. Руки у старика
- искусные и ловкие, однако двигались осторожно, даже робко. Лицо всегда
сохраняло мягкое, добродушное, можно сказать, слегка смущенное выражение.
Возраст дядюшки оставался неопределенным, но он явно был куда старше, чем
казался. "Дядюшка" Кинц на самом деле приходился Элистэ вовсе не дядюшкой
- он был младшим братом ее прадедушки с отцовской стороны, давно умершего.
Крепко обняв своего родственника, Элистэ осыпала его столь горячими
поцелуями, что Кинц под этим натиском даже пошатнулся. Восстановив
равновесие, он с удовольствием, хоть и несколько смущенно, обнял девушку,
потом взял ее за руку и повел прямо к скале.
- Пойдем, дитя мое, - позвал Кинц. - У меня в доме прохладно и
приятно. Мы выпьем сладкого сидра, поболтаем о том о сем, а затем, если ты
будешь очень настойчива, я, так и быть, сыграю с тобой в "Голубую
кошечку".
- Но дядюшка Кинц, я не играю в "Голубую кошечку" уже много лет! -
покачала головой Элистэ. - Я, знаете ли, уже не ребенок!
- Как, ты больше не играешь в "Голубую кошечку"? Очень жаль, я так
любил эту игру. А как насчет "Позвони-в-звоночек"? Эта игра почти столь же
замечательная, как и "Голубая кошечка".
- Ни за что на свете!
- А "Спрячь-сову"? Или "Слепые лодочники"? "Гавузио"?
- Дядя, мне уже семнадцать лет!
- Я рад этому, милочка. Однако какое это имеет отношение к "Голубой
кошечке"?
- Я не играю больше в детские игры, я уже взрослая.
- Правда? В самом деле? - Остановившись у самого подножия скалы, дядя
Кинц встревоженно оглядел свою родственницу. - Когда это произошло? А мне
казалось, ты выглядишь точно так же.
- Это оттого, что я сняла свое взрослое платье. Если б вы увидели
меня в аквамариновых шелках, вы бы сразу поняли, как я выросла.
- И поэтому ты не можешь больше играть? Как печально. Мне очень жаль.
- Тут дядюшку Кинца посетила еще одна тревожная мысль: - И это означает,
что мне тоже нельзя играть в "Голубую кошечку"? По-моему, это нечестно.
- Нет-нет, дядюшка. Вы можете вести себя как вам заблагорассудится.
- Ну, слава Чарам. В таком случае, дитя мое, идем скорее, и ты
расскажешь мне о некоторых тонкостях этой игры. Тебя не будет мучить
совесть...
Не переставая говорить, дядюшка Кинц протянул левую руку, и она по
самое плечо погрузилась в гранитную поверхность скалы.
Элистэ вздрогнула.
- Я никогда к этому не привыкну, сколько бы раз вы ни показывали мне
этот трюк. - Она приложила ладонь к скале и ощутила грубую, жесткую
поверхность. - Готова поклясться, что скала настоящая. Как вам удается
делать ее такой твердой?
- Наваждение, дитя мое, чистейшей воды наваждение, изобретенное для
того, чтобы оградить от посторонних мою частную жизнь. Я рад, что эти
маленькие хитрости тебя забавляют. Ну давай же, закрой глаза, и твой
дядюшка благополучно проведет тебя внутрь.
- Нет, только не сегодня. Я пришла не в гости. Мне нужна ваша помощь.
- Моя дорогая девочка, ты выглядишь очень грустной. Что я могу
сделать, чтобы на твоем личике вновь появилась улыбка?
- Дядюшка Кинц, мой друг... нет, не то чтобы друг, это один из наших
серфов... Он попал в беду. Хуже чем в беду - ему угрожает страшная
опасность. Вы помните серфа по имени Дреф сын-Цино?
- Тот смышленый, талантливый парнишка? Конечно, помню, замечательный
мальчик, просто поразительный. Он что, заболел?
- Хуже, гораздо хуже. Ах, дядюшка, Дреф попал в страшную беду. Если
вы ему не поможете, он пропал. Я не преувеличиваю - Дреф действительно
погибнет. Он ударил моего отца - должно быть, тронулся рассудком. Ударил
своего сеньора! Опрокинул его на землю, разбил нос! Я думала, что отец
прикажет засечь Дрефа до смерти, по он не сделал этого, потому что ему в
голову пришло нечто похуже. Дрефу отрубят язык и правую руку.
Большие глаза Кинца расширились, он замахал ручками, словно желая
отогнать от себя столь ужасную картину.
- Не может быть! Это невозможно! Должно быть, пустая угроза, чтобы
преподать мальчишке урок.
- Нет, это всерьез. Экзекуция состоится завтра утром. Отец не шутил.
Все это так несправедливо, так ужасно и... - Элистэ запнулась, не в силах
подыскать нужного слова, - и невыносимо жестоко.
- Да, я расстроен. - Дядюшка Кинц покачал головой, его седые волосы
разлохматились еще больше. - Сын моего племянника Убера, твой отец,
унаследовал от деда жестокое сердце. Когда он был мальчиком, то нарочно
занимался разведением дефективных мышей, чтобы вывести маленьких
двухголовых чудовищ. Я еще тогда беспокоился за него. Надо же, я думал,
что с возрастом нрав его смягчится, и, похоже, ошибся...
- Дядюшка, я пришла сюда сегодня ночью в надежде, что вы поможете
Дрефу бежать. Его заперли в конюшне, а двери охраняет громадный кузнец. В
одиночку я не смогу помочь Дрефу. Но вы, с вашими колдовскими чарами,
наверняка сможете что-нибудь предпринять, если захотите. Пожалуйста,
дядюшка, скажите, что вы согласны!. Иначе завтра утром Дрефу отрежут и
язык... и руку... его правую руку... - Элистэ изо всех сил старалась
говорить спокойно, но у нее ничего не получалось. Слова застревали в горле
и не желали выходить наружу. Лицо девушки скривилось, глаза заблестели, и
по щекам потоком хлынули слезы.
- Пожалуйста, не плачь, дитя мое, - взмолился Кинц. Он похлопал
