Фэнтези - Пола Волски

Наваждение

                               Пола ВОЛСКИ

                                НАВАЖДЕНИЕ




                                    1

     Когда одного из серфов поймали с пачкой подстрекательских прокламаций
в кармане, маркиз во Дерриваль преисполнился законного негодования.  Плохо
было  уже  то,  что  серф  взялся  за  чтение,  ибо  грамотность   ложится
непосильным грузом на мозг человека из низшего сословия, неизбежно приводя
к умственной и моральной травме. А то  обстоятельство,  что  памфлеты  эти
сочинил не кто иной, как мерзкий республиканец Шорви Нирьен  (чьи  писания
особым  распоряжением  маркиза  объявлялись  вне  закона),  было   вдвойне
возмутительно; так что виновный - легкомысленный  фантазер  по  имени  Зен
сын-Сюбо - явно попал в серьезный переплет. Теперь он  сидел,  запертый  в
конюшне,  ожидая  допроса  и  неизбежного  наказания.  Его  счастье,  если
отделается меньше чем дюжиной плетей. До захода солнца судьба парня  будет
решена. Среди крестьян на полях и слуг  в  господском  доме  ходили  самые
невероятные слухи.
     Дочь маркиза во Дерриваля Элистэ никогда бы не  стала  забивать  себе
голову подобной ерундой, если бы  не  чрезвычайно  странное  поведение  ее
служанки - Стелли дочь-Цино.  Замкнутая,  нерасторопная,  безразличная  ко
всему,  иногда  просто  оскорбительно  невозмутимая,  эта  служанка  и   в
лучшие-то времена не заслуживала похвалы; а с тех пор, как весть об аресте
Зена понеслась до замка, у Стелли просто все из рук валилось.  Меньше  чем
за два часа она разбила флакон с духами,  второпях  опрокинула  баночку  с
пудрой,  разорвала  кружево  на  утреннем   пеньюаре   и   сделала   такую
отвратительную прическу своей госпоже,  что  Элистэ  в  отчаянии  тряхнула
головой, так что кудри ее рассыпались но плечам золотистой волной,  как  в
детстве И все же, поглядев на себя  в  зеркало  в  массивной  позолоченной
раме, Элистэ была вынуждена признать, что эта детская  прическа  очень  ей
шла. Волосы были одной из главных ее прелестей, а как можно еще  нагляднее
продемонстрировать их завидную шелковистость и  невероятную  длину?  Кроме
того, колечки, упавшие на чистый  белый  лоб,  придавали  какую-то  особую
выразительность и блеск ее серым глазам, самым большим в  провинции,  если
не во всем Вонаре.  В  свои  семнадцать  лет  Элистэ  ужасно  не  хотелось
казаться наивным ребенком, она стремилась выглядеть взрослой.  Но  все  же
нельзя было отрицать, что в обрамлении этой пышной копны медовых волос  ее
лицо (по форме напоминавшее сердечко) смотрелось прелестно. Она решила  не
подбирать волосы, по крайней мере сегодня. Так что эта  угрюмая  негодница
Стелли, хоть и ненамеренно, оказала ей услугу.
     В зеркале почти целиком отражалась залитая солнцем спальня - во  всем
ее беспорядке. На полу стояли раскрытые коробки и сундуки.  На  креслах  и
подоконниках грудами лежали платья, нижние юбки, кружевные косынки, шали и
манто, шарфы, перья и ленты. Шляпные коробки были свалены в кучу у  стены,
шелковые и шерстяные чулки свешивались из  выдвинутых  ящиков  комода,  из
секретера, набитого до отказа, торчали веера и перчатки; ботинки, туфли  и
шлепанцы валялись по всей комнате, в углу возвышался сугроб из  скомканных
бумажных салфеток. Неделю назад Элистэ было предписано прибыть  в  столицу
Шеррин и  занять  место  фрейлины  Чести  при  дворе  королевы;  но  сборы
затянулись  -  из-за  Стелли,  которая,  как  обычно,  не   проявляла   ни
старательности, ни рвения.  Вот  и  сейчас,  прямо  на  глазах  у  Элистэ,
служанка грубо скомкала тончайший муслиновый пеньюар и запихнула его  в  и
без того переполненный сундук.
     Элистэ охватило раздражение, хотя провинность Стелли  и  не  казалась
такой ужасной. Просто Элистэ была абсолютно уверена, что  служанка,  всего
несколькими годами старше ее, делала все это намеренно. Однако  одно  дело
знать, а совсем другое - доказать. Если ее обвинить в злом умысле,  Стелли
односложно пробормочет, что сделала это не нарочно, и вид у нее  при  этом
будет довольно наглый. Доказать ничего невозможно, да и вообще  недостойно
опускаться до  подобной  мелочности.  Глубоко  вздохнув,  Элистэ  нарочито
спокойно обратилась к служанке:
     - Не туда, милая. Вынь, сложи как следует и положи в другой сундук.
     Едва заметно пожав плечами, Стелли повиновалась. В каждом ее движении
сквозило  безмолвное  желание  оскорбить:  прохаживаясь  по  комнате,  она
наступала прямо на разбросанные  повсюду  вещи.  Веер  из  слоновой  кости
треснул под ее каблуком.
     - Вот неуклюжая! - вырвалось у Элистэ, и она тут же пожалела об этом,
ибо принадлежала к тому наиболее  прогрессивному  кругу  Возвышенных,  где
считалось жестоким бранить низшие классы за ограниченный ум или отсутствие
способностей - ведь так распорядилась природа.
     Однако  Стелли   осталась   равнодушной.   Толстокожесть   и   унылое
безразличие,  свойственные  ее  сословию,  делали  ее  нечувствительной  к
оскорблениям; во всяком случае так казалось со стороны.  Чем  же  в  конце
концов объяснялся всегдашний дурной нрав служанки? Ведь девушка, обязанная
этим нынешним замечательным местом исключительно  своему  брату  -  Дрефу,
которого очень ценили в семье во Дерривалей, должна  благословлять  судьбу
за  подобное  везение.  "Как  же  могла  Стелли   быть   столь   чудовищно
неблагодарной?" - не раз спрашивала себя Элистэ.
     Стелли склонилась над открытым ящиком комода и начала  копаться  там,
перекладывая с места на место шпильки и драгоценности - без особой пользы,
но с величайшим шумом. Она уронила щипцы для завивки - может, случайно,  а
может, и нет, - и те с треском грохнулись об пол.
     Элистэ  вздрогнула  и  стиснула  зубы.   Потом,   стараясь   сдержать
раздражение, усилием воли взяла себя в руки. Тут вдруг она поняла, что  ею
владело не просто раздражение, а самая настоящая неприязнь  -  неуместное,
совершенно неподобающее чувство. Можно обругать бестолкового или неумелого
слугу, можно выразить свое  неудовольствие  или  досаду  -  но  нельзя  же
опускаться до личной антипатии.  Однако,  как  ни  странно,  относиться  к
слугам  с   симпатией   не   возбранялось.   Спокойная   снисходительность
свидетельствовала о хороших манерах.  Многие  из  друзей  и  родственников
Элистэ милостиво относились к какому-нибудь серфу или слуге,  иногда  даже
испытывая к нему искреннюю привязанность. Да и самой Элистэ  всегда  очень
правился брат Стелли - Дреф, и она жалела -  искренне  жалела,  что  через
неделю ей придется с ним расстаться.  Возможно  она  даже  будет  по  нему
немного скучать. Не была ли эта симпатия, как иногда  подозревала  Элистэ,
несколько чрезмерной,  почти  нелепой?  Нет,  конечно  же,  нет.  Дреф  ей
правился, но в равной степени она была влюблена и в Хасси,  рыжую  кобылу,
на которой ездила почти  каждое  утро.  Элистэ  будет  очень  скучать  без
красавицы Хасси. И уж просто обожала Элистэ свою модную крошечную  болонку
по имени Принц во Пух, - девушка даже  собиралась  взять  его  с  собой  в
Шеррин. В  этих  привязанностях  не  было  ничего  странного  -  они  лишь
свидетельствовали  о  нежности  и  несколько  искусственной   утонченности
чувств,  которыми  отличались   взрослые   девушки   класса   Возвышенных.
Выказывание какого-нибудь модного чувства во все  времена  приличествовало
девице, считалось  чуть  ли  не  правилом  хорошего  тона;  это  позволяло
Возвышенной даме на мгновение забыть о том, какая огромная пропасть  лежит
между  нею  и  всеми  другими  смертными.  Однако  несмотря  на  все  свое
аристократическое воспитание, Элистэ испытывала к  своей  служанке  личную
неприязнь. Осознание этого факта вызвало мгновенную реакцию. "Я не  возьму
с собой в Шеррин эту угрюмую неряху, - пронеслось у нее в голове. - Возьму
другую и обучу. Вот крошка Кэрт с молочной фермы - похоже, она смышленая и
симпатичная и, пожалуй, подойдет. Надеюсь,  Дреф  не  расстроится,  что  я
прогнала его сестру. А если расстроится, тем хуже для него. Этой негоднице
были предоставлены все  возможности".  Приняв  решение,  Элистэ  сразу  же
повеселела.
     Стелли  продолжала  звякать  брошками  и  браслетами.  Она  даже   не
потрудилась поднять упавшие щипцы. Твердое убеждение, что ей  уже  недолго
осталось терпеть это отвратительное существо,  помогло  Элистэ  дружелюбно
сказать:
     - Оставь это, милая. Пойди сюда и причеши меня.
     Стелли выпустила из рук драгоценности. Один браслет  упал  на  пол  и
покатился. Даже не оглянувшись, она молча пересекла захламленную  комнату,
взяла щетку и принялась за дело с таким рвением, будто вычесывала репейник
из лошадиного хвоста.
     С минуту Элистэ молча терпела. Наконец, когда особенно  грубый  рывок
дернул ее голову назад, она вскрикнула от боли и злости.
     - Ты  тупая,  неуклюжая  девчонка!  Убирайся  вон,  пока  я  тебя  не
поколотила! - И тут же залилась краской до корней  волос.  Никогда  прежде
она не разговаривала так с теми, кто ниже ее.  Она  всегда  была  добра  к
животным и  серфам  и  презирала  женщин,  которые  били  своих  слуг  без
уважительной причины. Этими криками и угрозами она нарушила  установленные
ею же самой нормы поведения. Элистэ стало ужасно стыдно.
     А Стелли, казалось, даже не испугалась и  не  обиделась.  Правда,  ее
черные брови слегка поднялись, а губы удовлетворенно скривились, как будто
оправдались ее ожидания. С преувеличенной осторожностью она положила щетку
на столик.
     Нелепо, абсурдно, унизительно вступать в препирательство с  нахальной
служанкой, как с равной. Наверное, современные так называемые просвещенные
философы, придерживавшиеся широких взглядов, - такие как  Рес-Рас  Зумо  и
Стан во Жувель, которые обычно  несут  вздор  о  человеческом  братстве  и
всеобщем образовании, все же никогда не имели в виду  непокорных  слуг.  А
дурацкие проповеди продажных законников  и  журналистов:  Карри  Дела  или
опасного Шорви Нирьена, которые открыто призывали к  ограничению  законных
привилегий Возвышенных? Конечно, разговорами о  них  можно  занять  гостей
перед обедом; это лишь тема для интеллектуальной беседы, не более Для чего
они нужны  в  реальной  жизни?  В  мире  Возвышенных  нет  места  подобным
глупостям.
     Стелли все еще была здесь. Она продолжала  стоять,  слегка  расставив
ноги, уперев руки в бока, всем своим видом  выражая  безобразную,  упрямую
решимость. Мало того, что она отвратительна, так еще и оглохла?
     - Ты не слышала  меня,  милая?  -  Элистэ  не  могла  заставить  себя
произнести имя служанки. - Уходи. Ты будешь работать в другом месте. Скажи
домоправительнице, пусть подыщет что-нибудь для тебя.
     Это  было  умышленное  оскорбление.  Горничная  госпожи   никогда   и
помыслить не могла опуститься до уровня обычной домашней  прислуги.  Самая
сердитая отповедь не выразила бы сильнее недовольство Элистэ,  но  Стелли,
по обыкновению, осталась безучастной. Невероятно, но она  не  тронулась  с
места, продолжая пристально смотреть в  зеркало  на  лицо  своей  госпожи.
Брови  Элистэ  сошлись  на  переносице,  щеки   вспыхнули.   Несмотря   на
провокацию, она оставалась спокойной.  В  такой  момент  любое  проявление
снисходительности может быть  воспринято  как  слабость,  а  этого  нельзя
допустить.  Серфы  бессовестны,  они  ловко  пользуются  слабостями  своих
хозяев, тогда как при  твердой  руке  они  спокойны  и  счастливы.  Элистэ
сделала глубокий вдох,  но  слова  замерли  у  нее  на  языке,  когда  она
встретилась  взглядом  со  служанкой.  В  глазах  Стелли  -  темных,   как
вулканическая  порода,  обычно   почти   лишенных   выражения   -   сейчас
одновременно светился вызов и что-то похожее на страх. Это было  настолько
странно, что Элистэ позабыла о своем гневе.
     - Что с тобой? - мягко спросила она.
     Стелли, уже совсем было приготовившаяся к словесной атаке,  оказалась
сбита с толку этой неожиданной  участливостью.  Недоверчиво  нахмурившись,
она скрестила на груди руки.
     - Ну же, в чем дело? - настаивала заинтригованная Элистэ.
     Стелли колебалась. На ее оливковом,  в  оборках  чепца  лице,  обычно
таком  бесстрастном,  сейчас  отражались  противоречивые  чувства.  Элистэ
терпеливо выжидала, и наконец служанка с трудом произнесла:
     - Да вот... Зен... госпожа.
     Как всегда, она проговорила почтительное обращение с явной неохотой.
     - Кто?
     - Зен сын-Сюбо. Господин маркиз запер его в конюшне. Что с ним теперь
будет?
     - А, это тот парень, которого поймали с прокламациями?  Ты  про  него
говоришь?
     Стелли кивнула.
     -  Ну,  -  пожала  плечами  Элистэ,  -  его,   несомненно,   накажут.
Разумеется, он это заслужил.
     - Заслужил?
     - Он  ослушался  приказа  моего  отца.  Более  того,  он  сделал  это
совершенно осознанно. Разве  может  маркиз  смотреть  на  подобное  сквозь
пальцы?
     - Что сделают с Зеном?
     - Ну, уж ничего такого ужасного, - мягко  ответила  Элистэ,  чувствуя
беспокойство служанки. - Может быть,  несколько  ударов  плетью,  едва  ли
что-нибудь хуже. Отец - не варвар. Мальчишке не стоит опасаться,  что  ему
отрубят руку.
     Эти утешения были не просто риторическими. В прежние, более  жестокие
времена провинившимся серфам нередко отсекали руки, обрезали уши, выжигали
клеймо. Однако  времена  изменились,  и  нынешнее  просвещенное  поколение
Возвышенных  ограничило  телесные  наказания  поркой,  битьем  и  позорным
столбом, кроме совсем уж вопиющих случаев.
     Казалось, Стелли силится выразить  словами  обуревавшие  ее  чувства.
Наконец она с видимым усилием проговорила:
     - Нельзя, чтобы Зена били.
     - Это не так страшно. Все очень  быстро  кончится,  и  его  репутация
будет восстановлена.
     - Нет. Нельзя, чтобы его били, - упрямо повторила служанка.
     - Ты хочешь сказать, что он не виноват?
     - Да, не виноват. Именно так.
     - Глупости. Его схватили с писульками Нирьена. Что ты на это скажешь?
     - Это всего лишь бумага и чернила. Нельзя бить за такую ерунду.
     - Ты не понимаешь, что это вопрос принципа? Мой отец запретил писания
Нирьена в своих владениях. Твой друг намеренно ослушался и поэтому  должен
понести наказание. Ему не сделают слишком больно, а если  это  научит  его
правильно себя вести - всем будет лучше. Разве непонятно?
     - Зен не сделал ничего плохого.  -  Способности  Стелли  к  пониманию
сказанного оказались совсем никудышными. - Его нельзя бить.  Он  этого  не
выдержит.
     - Боюсь, ему придется потерпеть. Если он не глуп, для него это  будет
хорошим уроком, тем дело и кончится.
     - Вы не понимаете.
     - Что ты сказала? - Элистэ опять больше изумилась,  чем  рассердилась
на невероятную дерзость служанки.
     - Вы не понимаете. Зена нельзя бить, он этого не выдержит. Он слабый.
Он не такой, как большинство из нас и не вынесет оскорбления.
     - Оскорбления? Ты сама не знаешь, что говоришь! Ты и вправду глупа.
     - Конечно. Вы одна здесь умная... госпожа.
     Похоже на сарказм? Да как она смеет! Трудно сказать определенно, но в
любом случае - это слишком мелкий повод для волнения.
     - Вот я и говорю, Зен всегда был хиленьким,  -  продолжала  Стелли  с
непривычной откровенностью. - Он  тощий,  кожа  да  кости,  живот  у  него
больной, он и жару-то в поле не выдерживает - сразу в обморок падает.
     - Меня не интересуют подробности.
     - Он совсем слабый и побоев не выдержит. Вот я и подумала...  -  Было
видно, как трудно Стелли просить о чем-нибудь, но она  пересилила  себя  и
мужественно продолжила: - Я и подумала, может, вы  попросите  вашего  отца
обойтись с Зеном помягче. Попросите, госпожа.
     -  Ну,  не  знаю.  Все  не  так  просто.  -  Заинтригованная,  Элистэ
повернулась в кресле и посмотрела в лицо служанке. - Начнем  с  того,  что
отец рассержен и вряд ли послушается моего совета.  И  кроме  того,  я  не
уверена, что это будет правильно. Может быть, пусть лучше  парень  получит
урок сейчас...
     - Он уже получил его, госпожа. Он все понял, можете не сомневаться.
     - Какая уверенность! Ты так хорошо его знаешь?
     - Он мой жених.
     - Да? - Элистэ удивленно уставилась на служанку. Оказывается, угрюмой
Стелли не чужды человеческие чувства. При этом неожиданном открытии Элистэ
обнаружила, что былая враждебность сменилась симпатией. - Я  и  не  знала,
что ты обручена.
     - Мы с Зеном сговорились месяца два назад, госпожа. На прошлой неделе
управляющий передал нам, что его светлость не возражает против брака, и  я
уж подумала, что наши мытарства закончились.  А  теперь  вот  на  тебе.  -
Обычная наглость служанки исчезла почти бесследно. Сейчас Стелли  казалась
чуть ли не обаятельной. - У Зена и в мыслях-то ничего дурного не было,  он
ведь мечтатель. О нем надо заботиться.
     -  Вот  как?  Никогда  бы  не  подумала.  -   Элистэ   преисполнилась
сочувствия. - Посмотрим, что можно сделать.
     - Так вы замолвите словечко за Зена, госпожа?
     - С радостью.
     Лицо служанки расплылось в  счастливой  улыбке,  и  она  сразу  стала
выглядеть на несколько лет моложе.
     Элистэ добавила:
     - Рано  еще  радоваться,  Стелли.  Отец  разгневан,  он  может  и  не
послушать меня. Но я сделаю все что смогу - это я тебе обещаю.
     - Большего я и не прошу, госпожа. Вы так добры, так добры.  -  Стелли
явно была удивлена. -  С  вашей  помощью  и  с  помощью  моего  брата  Зен
выберется из этой передряги.
     - Твоего брата? Что собирается делать Дреф?
     - Он обещал поговорить с маркизом.
     - О, лучше ему этого не делать.
     - Почему? Дреф умеет убеждать.
     - Да, конечно,  тут  ему  почти  нет  равных.  Но  сейчас  не  время.
Понимаешь... проблема в том...  -  Было  непривычно  и  странно  объяснять
служанке положение дел, но в данном случае это казалось вполне нормальным.
- Сейчас мой отец считает, что вашим людям грамотность не  нужна,  что  ее
следует совсем запретить. Ну,  конечно,  в  случае  с  Дрефом  уже  поздно
что-либо запрещать. Дреф прочел почти столько же, сколько я...
     - Больше, - беззвучно, почти неосознанно произнесла Стелли.
     - Но нет смысла напоминать об этом маркизу именно  сейчас  -  так  мы
только ухудшим дело. Дрефу лучше затаиться на время. Ты меня понимаешь?
     - Очень хорошо понимаю, госпожа, но боюсь, что уже поздно.  -  Элистэ
подняла брови, и  Стелли  пояснила:  -  Дреф  твердо  решил  поговорить  с
маркизом. Он уже идет. Он будет здесь с минуты на минуту.
     Машинально Элистэ поднялась и шагнула к окну, но тут же остановилась,
осознав свою ошибку. Ее спальня находилась в  передней  части  дома,  окна
смотрели на ухоженную лужайку и длинную, обсаженную  деревьями  подъездную
аллею, ведущую к парадному входу, который предназначался для членов  семьи
и почетных гостей. Дреф, конечно, пойдет с черного  хода;  она  не  увидит
его, если будет смотреть отсюда. Она обернулась  и  взглянула  на  Стелли.
Элистэ нельзя было назвать маленькой, но служанка возвышалась над  ней  на
полголовы - необычное явление  для  мест,  где  высокий  рост  обыкновенно
сопутствовал высокому происхождению. Кроме того, сильная, хорошо сложенная
Стелли казалась почти величественной: горделивая осанка, широкие  плечи  и
такие внушительные пропорции, что худенькая, изящная Элистэ  рядом  с  ней
выглядела прямо-таки  воздушной.  Было  несколько  досадно,  что  служанка
смотрит на свою госпожу сверху вниз. Получалось  более  чем  дерзко,  даже
как-то угрожающе, во всяком случае, у Стелли. Но сейчас Элистэ не стала об
этом думать.
     - Беги вниз, к кухонной двери,  -  приказала  она.  -  Когда  увидишь
Дрефа, скажи ему, чтобы уходил. Нет, подожди. - Она передумала, прежде чем
Стелли успела сделать шаг. - Оставайся здесь и зашей пеньюар,  который  ты
порвала. Я сама с ним поговорю.  -  Не  произнеся  больше  ни  слова,  она
повернулась и быстро вышла из комнаты. Выждав минуту,  Стелли  преспокойно
отправилась вслед за ней.
     Даже не удостоив вниманием жалобно тявкающего Принца во Пуха,  Элистэ
поспешила через коридор,  на  стенах  которого  висели  древние  гобелены,
остатки  средневекового  прошлого,   изображавшие   воинственные   подвиги
закованных в латы предков  рода  во  Дерриваль;  спустилась  по  скрипучей
лестнице с темными  резными  перилами  в  стиле  прошлого  века;  миновала
комнаты для гостей, уютные, в  старинном  духе  обставленные  апартаменты;
прошла через огромную, веками не менявшуюся кухню, не обращая внимания  на
изумленные  взгляды  бездельничавших  судомоек;   оттуда   через   грязный
крошечный чулан вышла на выложенную старым булыжником площадку, где  слуги
имели обыкновение прогуливаться, когда в сезон дождей дорожки размывало  и
они  превращались  в  сплошной  поток  грязи.  Сейчас  сезон  дождей   уже
закончился. Стояло раннее лето, и горячий пыльный туман мягко стелился над
полями, пастбищами и виноградниками Дерриваля. Уже месяц, как установилась
чудесная погода. Дороги между  замком  и  Шеррином  совершенно  высохли  и
находились в идеальном состоянии для предстоящего  путешествия  в  карете.
Что ж, так и надо. Разве  не  было  совершенно  естественно,  что  природа
приспособилась надлежащим образом  к  нуждам  Возвышенных  -  своих  самых
любимых творений?
     Элистэ смотрела на юг, через  плоскую  зеленую  лужайку,  огороженную
дикорастущей живой изгородью из самшита. За  изгородью  раскинулся  сад  с
цветами,  а  дальше  начинались  распаханные  полосами  поля,   тянувшиеся
насколько хватало взгляда. На  юго-востоке  возвышался  лес.  В  тени  его
огромных деревьев скрывался зеленый пруд,  в  котором  водилась  рыба.  На
другом берегу пруда, почти не видном из замка, теснились дома,  населенные
серфами; вдалеке же виднелись лесистые холмы - живописные и  таинственные,
ибо считались прибежищем разбойников, вампиров и злых волшебников. Там же,
разумеется, скромно и уединенно обитал  дядюшка  Кинц.  Известный  философ
Рес-Рас Зумо утверждал, что в естественной обстановке,  среди  природы,  у
человека проявляются  его  самые  благородные  качества.  Подобные  теории
неоспоримо  подтверждались  существованием  Кинца  во  Дерриваля,   самого
симпатичного и самого чудаковатого отшельника  из  Возвышенных.  Говорили,
что в чародейной силе, присущей  всем  Возвышенным,  ему  нет  равных.  По
правде сказать,  Элистэ  об  этом  не  задумывалась.  Но  она  никогда  не
сомневалась, что дядюшка был любящим, милым, добрым, наивным, как ребенок;
и потом, иногда он показывал такие забавные волшебные фокусы!
     По направлению на юго-запад картина не так ласкала  взор.  Там  можно
было увидеть аккуратные, крепкие постройки хозяйственных служб -  конюшни,
сарай для экипажей, кузню,  коптильню,  курятник,  сыроварню;  за  ними  -
виноградники и винокурню И уж совсем вдалеке виднелась  длинная  ухабистая
дорога, бегущая по склону к маленькой унылой  деревеньке,  жители  которой
платили подать маркизу во Дерривалю.
     Спокойную неподвижность пейзажа нарушали лишь парящие в небе птицы да
крошечные фигурки серфов, работавших на дальних полях. Тут в проломе живой
изгороди возникла высокая стройная фигура,  и  Элистэ  почувствовала,  как
кровь потекла по жилам быстрее. Появление Дрефа сын-Цино всегда на нее так
действовало, хоть это и казалось нелепым. Впрочем, может, это и не так  уж
удивительно. Дреф был очень занятным, просто очень. Серф, обладавший такой
невероятной сообразительностью  и  одаренностью,  конечно  же,  заслуживал
неординарного к себе отношения. Именно благодаря этой  своей  живости  ума
Дреф считался когда-то товарищем ее детства - ее, но не его,  ибо  он  был
старше.
     Четырнадцать лет назад, как раз  когда  Элистэ  начала  брать  первые
уроки, об удивительных способностях десятилетнего Дрефа  доложили  маркизу
во Дерривалю. Мальчик умел складывать, вычитать, делить и умножать  в  уме
чудовищно длинные  колонки  цифр,  причем  ответ  выдавал  через  секунду.
Несмотря на то, что у серфов отсутствует логическое мышление,  необходимое
в  математике,  -  Дреф  обладал  им.  Посмотрев  на  картинку  или  набор
предметов, он впоследствии мог описать все  с  точностью,  не  оставлявшей
сомнений, что память его в совершенстве хранила увиденное. В три  года  он
уже знал все буквы  и  -  что  более  важно  -  умел  их  складывать.  Без
посторонней помощи, почти по  наитию,  он  выучился  читать  и,  казалось,
помнил все, что когда-либо прочел. В семь  лет  Дреф  раздобыл  перочинный
ножик и с его помощью соорудил состоящие из  нескольких  частей  маленькие
механизмы, приводимые в действие ветром  и  водой.  Он  играл  на  флейте,
губной гармонике, окарине  и  органе,  как  сын  Возвышенных.  Он  сочинял
мелодии, записывал их по одному ему ведомой системе, а потом исполнял свои
композиции на самых разных инструментах. Дреф лепил скульптуры из глины  и
гипса, писал акварелью  и  темперой,  умел  ездить  верхом  и  подковывать
лошадей, сочинять стихи, тачать сапоги, ловить  и  чистить  рыбу,  ставить
силки, вкусно готовить фазанов и мастерить игрушечные крепости. Короче, он
умел делать буквально все, и очевидно в  жилах  его,  должно  быть,  течет
кровь  Возвышенных,  ибо  иначе  объяснить   подобный   феномен   попросту
невозможно.
     Маркиз принял все это к сведению. Его светлости пришло в голову,  что
столь невероятные способности, - которые, возможно, пригодятся в  будущем,
- нужно развивать. Таким образом, Дреф сын-Цино удостоился  необыкновенной
чести - получить такое же образование, как Возвышенные. Он обучался вместе
с  собственной  дочерью  маркиза,  задавал  вопросы  ее  учителям;   жадно
проглотив содержимое книг замковой библиотеки, Дреф начал доставать  новые
книги, выменивая их у странствующих торговцев. Он достиг таких высот,  что
помогал сообразительной, но невнимательной маленькой Элистэ с уроками.
     Он был на семь лет ее старше и в тысячу  раз  образованней.  Ребенком
Элистэ любила Дрефа и восхищалась им до обожания. Она ходила  за  ним  как
привязанная по  всему  поместью,  повторяла  его  высказывания,  постоянно
требовала, чтобы он поиграл с ней в  "Голубую  кошечку".  Некоторое  время
спустя она, конечно же, осознала, что  он  ниже  ее  по  происхождению,  и
восхищение заметно  уменьшилось.  Упреки  и  насмешки  домочадцев  открыли
Элистэ глаза на неуместность ее привязанности. Девочке объяснили, что  она
уже взрослая, а юной госпоже, дочери во Дерриваля,  не  пристало  носиться
босиком по лесам в компании серфов. Во  Дерривали  выбирают  друзей  среди
равных, держат себя с достоинством и, прежде всего, никогда не забывают  о
своем положении. Если, конечно, Элистэ не предпочитает жить среди  серфов.
В таком случае она,  разумеется,  вольна  оставить  замок,  спуститься  по
тропинке к маленьким, закопченным, пропитанным запахом  пота  домишкам,  в
которых обитают серфы и блохи, и там устроить себе жилище  под  прогнившей
соломенной крышей. Несомненно, ей очень понравится  такой  образ  жизни  -
ведь ее сходство с серфами очевидно. Они научат ее пахать  землю,  убирать
навоз, мыть полы, есть требуху и искать вшей в волосах. Уходя,  она  может
забрать  свою  чашку  и  тарелку,  но  не  серебряную  ложку,  на  которой
выгравированы ее имя и фамильный  герб,  потому  что  гравировка,  видимо,
нанесена ошибочно. Эта девочка не может быть Элистэ во Дерриваль,  дочерью
его  светлости.  Очевидно,  она  -   самозванка   низкого   происхождения,
крестьянское отродье, при рождении подмененная  на  дочь  маркиза.  Только
этим можно объяснить ее поведение и привязанности.
     Со  временем  порочные  наклонности   девочки   стали   исправляться.
Пришедшее к ней осознание ее высокого положения  сопровождалось  несколько
болезненной гордостью. Близкие отношения с низшими прекратились. К  восьми
годам Элистэ во Дерриваль была уже довольно высокомерной девицей,  которая
и словесно  и  телесно  наказывала  слуг.  Конечно  же,  это  продолжалось
недолго. Прошло совсем немного времени,  и  она  сделала  для  себя  очень
простое  открытие:  природное  превосходство  Возвышенных   несомненно   и
очевидно. Явное же отстаивание своих прав не подкрепляло этой уверенности;
и поэтому Элистэ выбрала для себя маску  небрежной  внушительной  доброты,
которая так действует на большинство слуг. На большинство - да, но  не  на
Дрефа. С ним нечего было и стараться изображать небрежное превосходство  -
тысячью способов он мог заставить ее почувствовать неловкость при подобной
попытке. Ее старания вести себя с подобающей  Возвышенным  гордостью  Дреф
встречал с неизменным сарказмом, за который - как он отлично знал - она не
смогла бы его наказать. Старая дружба рвется тяжело,  и  Элистэ  никак  не
могла избавиться от своей  привязанности  к  Дрефу;  но  было  бы  ошибкой
позволить ему заметить ее слабость - он способен этим  воспользоваться.  И
действительно, он вел  себя  совершенно  свободно,  обращался  к  ней  без
должного почтения, будто считал себя равным или даже  более  умным,  более
опытным и знающим, чем она. По правде говоря,  ей  не  следовало  все  это
терпеть. Ее слабовольная снисходительность только поощряла его дерзость.
     Эта дерзость проявлялась даже  на  расстоянии:  в  прямой  осанке,  в
свободной, раскованной походке, в неподобающе гордо откинутой темноволосой
голове. Трудно объяснить словами, но в самой внешности Дрефа сын-Цино было
нечто такое, что задевало чувства Возвышенных. Как и его сестра, Дреф имел
более высокий рост, чем  обычные  серфы.  Слишком  длинные  ноги,  слишком
стройное  тело,  скорее  ловкое,  чем  мощное;  утонченные  черты  узкого,
выразительного лица, ухоженные руки - тонкие и изящные, без черных полосок
под короткими ногтями, без въевшейся в них грязи. В отличие  от  остальных
серфов, Дреф обожал мыться. Когда позволяла погода, он купался в  пруду  и
умудрялся оставаться опрятным и без дорогих духов, которые в любом  случае
не мог себе позволить. "Но, - напомнила себе Элистэ, - захоти Дреф - он бы
достал духи. Если бы ему не удалось  выменять  их  на  что-нибудь,  он  бы
изготовил их сам - из цветов, трав, масел и экстрактов - словом, из всего,
что имелось под руками. Уж такой он есть". Вместо  обычного  крестьянского
зловония от этого юноши исходил запах  свежести,  что  почему-то  казалось
несколько дерзким.  Вьючная  лошадь  не  должна  походить  на  породистого
скакуна, а серфу не следует казаться лучше его хозяев.
     Элистэ заметила, что по случаю  визита  Дреф  оделся  в  свое  лучшее
платье. Он сменил всегдашнюю  серо-желтую  заплатанную  рабочую  блузу  на
белую полотняную рубашку, грубую, но чистую  и  вполне  приличную.  Поверх
надел короткую куртку и повязал шейный платок. Вместо  обычных  мешковатых
штанов на нем были бриджи и пара далеко  не  новых  белых  чулок.  Ужасные
деревянные сабо уступили место потрепанным  кожаным  туфлям  со  стальными
пряжками, тщательно очищенными от ржавчины. Его безупречно аккуратный вид,
долженствующий  засвидетельствовать  уважение,  был  в   данной   ситуации
неуместен.  Дреф  казался  таким  элегантным,  таким  независимым,   таким
неуловимо... нахальным. Подобная  наглость  сейчас  могла  вызвать  только
раздражение маркиза во Дерриваля.
     Дреф поднял голову, увидел, что Элистэ ждет  его,  и  помахал  рукой.
Улыбнувшись, она махнула в ответ. Не трогаясь с места, она  смотрела,  как
он  пересек  лужайку,  поднялся  по  старым  каменным  ступенькам.   Через
мгновение он уже низко кланялся ей - казалось бы, всем  хорош  поклон,  но
выходило  как-то  неправильно,  слишком  уж  много   показных   раболепных
движений. Серфы и крестьяне обычно неуклюже приседали,  будто  пьяные  или
скрюченные артритом: плечи ссутулены, колени словно одеревенели, руки либо
сцеплены,  либо  безвольно  свисают  по  бокам.  Но  худощавый,  прекрасно
владеющий своим телом Дреф мог двигаться изящнее  учителя  танцев.  Иногда
его  безупречно  обходительные  манеры  казались  карикатурными  в   своем
совершенстве, почти оскорбительными  в  своей  грации  -  или  это  только
мерещилось Элистэ, потому что она  хорошо  знала  Дрефа.  Возможно,  никто
другой, кроме нее, ничего не замечал. Вот и сейчас он изогнулся так, будто
у него не было суставов, - гораздо ниже, чем того требовали  приличия.  Он
выпрямился, и она, под влиянием порыва, бросила:
     - Отрасти себе чуб подлиннее да дергай за него. По  крайней  мере  не
придется кланяться.
     - Но я предпочитаю кланяться. Это  замечательное  по  выразительности
движение.
     Дреф обладал приятным низким голосом, его манера говорить была весьма
своеобразна. Изысканные обороты и свободное владение словом совершенно  не
вязались с протяжным выговором крестьянина северной провинции.
     - Да. Даже слишком выразительное. Я бы на твоем месте поостереглась.
     - Ладно. Как бы мне стать совершенно благоразумным? - Дреф улыбнулся.
     - Совершенная наглость больше в твоем духе, но и  ее  ты  никогда  не
доведешь до совершенства, ибо ты вообще несовершенен.
     -  Значит,  мое  постоянное  несовершенство  приобретает   совершенно
законченную форму, - парировал он.
     - И таким образом разрушает свое собственное постоянство.
     - И сохраняет совершенное несовершенство.
     - Парадоксы - не для серфов, - высокомерно заметила Элистэ.
     - Что же тогда, кроме раболепия, нашего ума дело?
     - Ну... - задумалась она. - Преданность. Долг. Надежность.
     - Этого вы требуете от ваших лошадей и собак. И больше ничего?
     - Честность. Покладистый нрав.
     - Вы вычерпали до донышка эту жалкую пустую похлебку.
     - Так думают  недовольные.  Однако  простая  пища  более  питательна,
согласись.
     - Продолжайте, у вас что-то медленно работает воображение. Что еще?
     - Смирение, - предположила она. - Почитание тех, кто выше тебя.
     - А как мне их определить?  Суждения  природы  и  общества  часто  не
совпадают.
     - Вряд ли это твое дело - проводить подобное различие.
     - Как я могу не замечать его, имея глаза и голову на плечах?
     - Не будь таким дерзким.
     -  Разве  я  вас  обидел?  -  спросил  он  с   совершенно   несносной
заботливостью.
     - О, ты не можешь обидеть меня -  я  не  отношусь  к  тебе  до  такой
степени серьезно. Но не высказывай подобные глупости при ком-нибудь еще, а
то заработаешь неприятности на свою голову.
     - Никогда не  следует  искать  неприятностей.  Они  приходят  сами  -
незваные и непрошеные, как сборщик налогов твоего отца осенью.
     - И так же, как сборщик налогов моего отца, нянчатся с должниками.
     - И так же жестоко обходятся с теми, кто не может за себя постоять.
     - Тот, кто ни в чем  не  виноват,  вряд  ли  должен  бояться  плохого
обращения.
     - Вот вы и обнаружили свою собственную, простодушную невинность, дитя
мое.
     - Невинность! Простодушная! Дитя мое! Да как ты смеешь, Дреф?! Возьми
свои слова назад! - Она топнула ногой. - Немедленно забери их обратно!
     - Забрал. Как мне такое только в голову пришло? Я глубоко сожалею.  Я
больше никогда не назову вас простодушной. И все же, должен отметить,  что
бывают исключения из тех  незыблемых  правил,  о  которых  вы  упоминаете.
Например, Зен сын-Сюбо.
     - Жених твоей сестры, молодой смутьян?
     - Едва  ли  он  такой  уж  отъявленный  тип.  Всего  лишь  безвредный
идеалист,  чисто  по-детски  интересующийся   запрещенными   политическими
брошюрами. Недостоин того, чтобы ваш отец обращал на него внимание.
     - Я склонна с тобой согласиться.  Как  я  понимаю,  ты  здесь,  чтобы
заступиться за Зена?
     Дреф кивнул.
     - Не делай этого. - Его брови удивленно поднялись, и она добавила:  -
Сейчас не время. Как я сказала твоей сестре несколько минут  назад,  из-за
этого дурацкого происшествия мой отец  дошел  в  своем  гневе  до  крайней
точки. Он уже сожалеет о том, что  позволил  обучаться  грамоте  некоторым
серфам. Если он увидит, что ты явился, когда тебя не звали, без разрешения
оставил работу, оделся не  в  соответствии  с  твоим  положением,  да  еще
посмотрит на эту твою, как всегда, самонадеянную физиономию, он еще больше
разъярится. Оставь эту затею, Дреф.
     - Я бы охотно последовал вашему совету, однако Зен  не  только  жених
моей сестры, он еще и мой близкий друг и  ему  необходима  помощь.  Парень
совершенно не может постоять за себя.
     - Ну, я обещала замолвить за него словечко перед отцом.
     - Правда? Вы сняли камень с моей души. - На этот раз он оставил  свое
добродушное поддразнивание. В его глазах - больших, блестящих и  таких  же
черных, как у Стелли, появилась непривычная серьезность. - Зен не  мог  бы
пожелать лучшего защитника.
     В последние годы Дреф принял в обращении  с  ней  сардонический  тон,
преувеличенно-почтительный, и Элистэ  к  этому  привыкла.  Сейчас  же  это
неожиданно серьезное выражение лица  напомнило  ей  прежнего  Дрефа  -  из
детства.  Она  почувствовала  себя  неловко,  даже  немного  растерянно  и
торопливо сказала:
     - Я уже предупредила твою сестру - нет никакой уверенности,  что  мне
это удастся.
     - Я буду молиться, чтобы у  вас  получилось,  иначе  Зен  обречен  на
страдания, а у него не хватит сил их вынести.
     Все еще взволнованная, Элистэ ощутила мгновенный резкий укол совести,
что-то похожее на вину или  стыд,  но  раздражение  быстро  прогнало  его.
Просто она слегка заскучала и расчувствовалась - вот и снизошла  до  того,
что приняла участие в судьбе  низших.  Элистэ  пожала  плечами  и  холодно
обронила:
     - Вообще-то я не понимаю, почему ты  и  твоя  сестра  придаете  этому
такое большое значение. Если Зена сын-Сюбо - или как там его?  -  выпорют,
что тут такого страшного? Шкура у него наверняка толстая, он почти  ничего
и не почувствует. Без сомнения, ему недостает  послушания.  Он  совершенно
отбился от рук, и наказание поможет ему исправить недостатки.
     - А-а... интересно, вам бы оно помогло  исправить  недостатки?  -  От
серьезности Дрефа не  осталось  и  следа.  На  бронзово-загорелом  лице  в
ослепительной улыбке сверкнули белые зубы, и Элистэ  стало  как-то  не  по
себе.
     - Мне? Что ты имеешь в виду?
     - А разве у вас нет недостатков? Но давайте на  минутку  предположим,
что  дочь  господина  маркиза  все  же  не  без  изъяна.  Хорошая   порка,
проведенная  публично,  и  последующее  пребывание  у   позорного   столба
исправили бы ваши пороки?
     - Шут несчастный!
     - Предположим, вы рискнули прочитать не ту  книжку,  или  высказались
слишком свободно, или не выплатили вовремя налог, или даже осмелились  без
разрешения  нарушить  границы  владения  хозяина...  Без   сомнения,   вам
недостает послушания, и вы заслуживаете наказания. Ведь это для вашего  же
блага.
     - Какую чушь ты городишь. Действительно - настоящий шут.  Глупо  даже
предполагать, что ограничения, касающиеся плебеев, могут быть применимы ко
мне или вообще к кому-нибудь из Возвышенных! Вряд ли мы сделаны из  одного
теста.
     - Вы в этом уверены? Неужели разница между людьми столь уж велика? По
мнению некоторых натурфилософов, так называемые чары Возвышенных,  которых
нас учили страшиться, - угасли или  сильно  ослабели  и  в  лучшем  случае
присущи единицам.
     - Ну, значит, твои натурфилософы - натуральные дураки. А как  же  мой
дядя Кинц? Разве он не владеет чарами?
     - Несомненно, - согласился Дреф, - но он ведь почти уникален.
     -  Вовсе  нет,  -  возразила  она.  -  Дядя  -  живое  доказательство
природного отличия Возвышенных от простонародья. А что  касается  одних  и
тех же законов для всех, то ты с таким же успехом можешь требовать  равных
прав для Пастухов и овец.
     - Что ж, маленькая пастушка, вы наверняка будете заботливо  ухаживать
за своими овечками, к великой радости тех, кто любит баранину.
     - Паяц! - воскликнула Элистэ, слегка уязвленная. Она взглянула в  его
черные глаза и не прочла в них ничего: ей пришло в голову,  что  аналогия,
выбранная ею только для того,  чтобы  подчеркнуть  очевидный  факт,  могла
обидеть Дрефа, могла даже причинить ему боль. Немедленно раскаявшись,  она
попыталась исправить свою оплошность: - Но ты не должен  думать,  что  мои
слова относятся и к тебе, Дреф.  Ты  совсем  другой,  необычный,  все  это
знают. Ты такой  умный,  такой  способный,  тебя  и  сравнивать  нельзя  с
остальными из твоего сословия. Многие подозревают, что ты  происходишь  от
Возвышенных. Не родись ты случайно среди серфов, ты мог бы быть  одним  из
нас.
     Ну вот, это должно его успокоить. Высшая оценка,  и  каждое  слово  -
правда.
     Похвалы, однако, не смягчили Дрефа. Да, он улыбался, но она знала эту
улыбку, не предвещавшую ничего хорошего.
     - Я не заслуживаю такой чести. Едва ли моя кровь так благородна,  как
вы предполагаете. - Он говорил медленно, растягивая гласные и  проглатывая
букву "р" - намеренно подчеркивая свой крестьянский выговор, чтобы позлить
ее. - Я такой, каков есть, не больше, и посему столь же достоин презрения,
притеснения и угнетения, как любой из моего сословия.
     - Бедный Дреф. Знаешь, в чем  твое  несчастье?  -  Она  не  дала  ему
ответить. На этот раз ему не удастся взять над ней верх. -  Ты  не  хочешь
признавать реальности жизни. Тебе все не нравится. Ты постоянно  нападаешь
на род человеческий, на общество, на весь мир. Наверняка  солнце,  луна  и
звезды тоже не отвечают  твоим  запросам.  Потому-то  ты  и  жалуешься  на
тиранию, жестокость, притеснения, угнетение и эксплуатацию. Что  ж,  может
быть, кое-кто из Возвышенных и злоупотребляет иногда своими  привилегиями.
Все-таки и мы несовершенны. Но как это изменить?  Возвышенные,  наделенные
самой природой особыми  качествами,  позволяющими  руководить  и  править,
просто выполняют обязанность, возложенную на них законами этого  мира.  Ты
бы хотел уничтожить правящий класс, тем самым низвергнув правительство? Ты
бы хотел освободить  простой  народ,  чтобы  тот  погряз  в  распутстве  и
невежестве, и таким образом разрушить цивилизацию? Неужели  такую  свободу
ты ценишь выше мира  и  безопасности,  выше  самой  жизни?  Правительство,
твердо  установленные  правила  должны  существовать,   чтобы   обеспечить
всеобщий порядок, иначе все мы будем ввергнуты  в  хаос.  Разве  ты  этого
хочешь?
     Закончив, Элистэ отвела глаза.  Она  была  уверена,  что  теперь  ему
нечего возразить.
     - Я просто восхищаюсь той  легкостью,  с  которой  вы,  как  попугай,
повторяете звучные фразы вашего отца. Увы, хорошая память сама по себе  не
заменяет разума. - Не  обращая  внимания  на  ее  оскорбленный  вид,  Дреф
продолжал: - Неужели  вам  никогда  не  приходило  в  голову,  что  мудрое
правление  и  власть  Возвышенных  -  не  обязательно  синонимы?  Или  что
сомнительное существование каких-то особых способностей вовсе не  означает
"по праву" правящий класс? Что разумное ограничение привилегий Возвышенных
отнюдь не предвещает начала анархии?
     Элистэ пожала плечами.
     - Мне жаль тебя огорчать, но история учит нас другому.
     - Вы никогда не были сильны в истории, крошка Элли, - заметил  он,  и
она удивленно посмотрела на него: Дреф уже очень давно  не  позволял  себе
это уменьшительное обращение. Должно быть, он взволнован больше,  чем  она
думала, раз оно сорвалось у него с языка. - Вы забыли, что Вонар не всегда
был абсолютной монархией. В прежние времена власть короля имела пределы, а
крестьяне  не  жили  в  таком  полном  подчинении.  Любой  из   них   имел
определенную степень личной  независимости,  которая  нам  и  не  снилась.
Фактически это продолжалось до эпидемии Карающего Кошмара -  то  есть  еще
двухсот лет не прошло; а потом по закону крестьян прикрепили  к  земле,  и
таким  образом  возникло  наше  нынешнее  счастливое  рабство.  Нет  нужды
говорить, что этим все не ограничилось. Сейчас,  в  эпоху,  которая  гордо
несет знамя своей просвещенности, любой Возвышенный по закону имеет  право
посадить раба в тюрьму, поколотить палкой, изувечить, может  даже  казнить
своих серфов, ему никто и слова не скажет.
     - Большинству серфов живется  не  так  уж  плохо.  А  ленивые  всегда
недовольны, вот и все.
     Элистэ  стало  одновременно  скучно  и  неловко.  Почему  бы  ему  не
ограничиться своим обычным ерничеством? Так он был бы куда приятнее.
     - А вот и результаты дурного влияния на незрелый ум.
     - Ты невыносим. Нет, хуже - ты становишься просто скучным.
     -  Тогда  я  быстренько  закругляюсь.  Итак,  совершенно  ясно,   что
Возвышенному целиком подвластна  жизнь  его  рабочей  скотины,  начиная  с
рождения, когда младенца метят клеймом, удостоверяющим, что  раб  является
собственностью. Хозяину подвластно  все:  детство,  когда  ребенок  учится
раболепию, в то время как доступ к образованию ему, как правило,  заказан;
юность, когда тебе выбирают ремесло по  прихоти  господина;  зрелые  годы,
когда для того, чтобы жениться, построить дом, выкопать  колодец,  завести
свой огород, требуется позволение; старость, которая наступает рано  из-за
нужды, лишений и безысходности; наконец, господину подвластна сама смерть,
когда непостижимая  Последняя  Привилегия  дарует  ему  право  как  угодно
распоряжаться останками серфа - даже бросить их на съедение собакам,  если
заблагорассудится.
     - Это отвратительно, просто возмутительно! Никому бы и в голову такое
не пришло, и ты сам это понимаешь!
     - Неужели?  -  сухо  возразил  Дреф.  -  Вряд  ли  феодальная  власть
исчерпывается подобными пустяками. На протяжении всей своей  жалкой  и  по
большей части несчастной жизни серф - а вместе  с  ним  и  так  называемый
свободный крестьянин - работает не разгибая  спины  и  видит,  что  лучшие
плоды его трудов собирает хозяин. Орудием этого грабежа  являются  налоги,
разнообразие  которых  производит  неизгладимое  впечатление.   Налог   на
колодец, налог на печь, мельничный налог, налог на урожай, налог за проход
по хозяйским владениям, налог на зерно, налог полевой, винный,  фруктовый.
К старости серф дряхлеет - пожалуйста, налог на потерю трудоспособности. Я
мог бы перечислять и дальше, но нет  нужды  называть  их  все.  Достаточно
сказать, что в жизни крестьянина нет ни одного мгновения,  не  затронутого
или не испорченного жадностью притеснителя. Силы и молодость  раба  -  это
товар,  принадлежащий  господину.  Труд  с  рассвета  до   заката   служит
процветанию владельца, в то время как собственные дети серфа  страдают  от
голода и холода. Он не имеет права голоса при  создании  законов,  которые
связывают его по рукам и ногам, а ведь законы эти регулируют всю его жизнь
с рождения до смерти. В глазах закона серф  значит  едва  ли  больше,  чем
рабочий скот. И горе тому, кто захочет изменить свою судьбу  и  убежит  из
поместья  хозяина.  Изгнанник  вне  закона,  преследуемый  и  презираемый,
одинокий, глядящий в лицо голодной смерти, этот несчастный в конце  концов
приползает обратно в  свою  конуру.  Если  же  по  какой-либо  невероятной
причине  он  не  вернулся  -  ничего:  клеймо  на  теле  выдаст  его,  оно
гарантирует скорое возвращение.
     Ухмыльнувшись, Дреф взглянул на свою правую руку - на тыльной стороне
ладони  была  вытатуирована  буква  "Д",  обозначающая,  что  данный  серф
принадлежит Дерривалю.
     Краска залила щеки Элистэ. На мгновение от замешательства и  ощущения
какой-то непонятной униженности  она  лишилась  дара  речи.  Она  чуть  не
вцепилась в заклейменную руку,  и  этот  глупый  порыв  только  усилил  ее
смущение. Элистэ почему-то чувствовала себя  виноватой,  и  это  было  так
неприятно, что она нашла утешение в ярости. Как он смеет упрекать ее,  как
он смеет? Его жалобы и в самом деле граничат с  обвинениями.  Недопустимо,
чтобы серф разговаривал с  ней  так.  Это  оскорбительно,  с  этим  нельзя
мириться!  Вздернув  подбородок,  она  с  демонстративной  скукой  холодно
спросила:
     - Я полагаю, этой  продолжительной  и  утомительной  беседе  настанет
конец?
     - Конец только один: правление короля и его Возвышенных  -  вовсе  не
закон природы и не историческая неизбежность. Все вполне можно изменить, а
значит, придет день, когда за боль и  кровь  угнетенного  простого  народа
придется заплатить с лихвой.
     - Что ты под этим подразумеваешь?
     - Достаточно самому слабому, но решительно настроенному рабу восстать
против своих хозяев -  и  тотчас  желание  восстановить  справедливость  и
желание отомстить сольются. Вот о чем следовало бы подумать всем вам.
     С  минуту  она  смотрела  на   него   пораженная,   потом   притворно
рассмеялась.
     - О, как ты серьезен - мне и страшно и смешно.  Тебе  это  совсем  не
идет.  Теперь  я  понимаю,  почему  мой  отец  запретил   писания   твоего
самозваного мудреца -  Шорви  Нирьена.  И  правильно  поступил,  ибо  этот
подстрекатель черни превратил тебя в отчаянно скучного педанта.
     - Это может  сделать  и  образование.  А  хотите,  я  скажу,  в  кого
превратило образование вас?
     - Хватит! - С нее слетела напускная холодность. -  Ты  слишком  много
себе позволяешь, и я не желаю больше тебя слушать! Все это глупо и скучно,
и если бы ты разговаривал подобным образом с  кем-нибудь  другим  из  моей
семьи, тебя приказали бы высечь!
     - Вот оно, ваше всемогущее средство.  Несомненно,  мы  увидим,  какое
благотворное воздействие оно окажет на Зона сын-Сюбо.
     - Опять... Меня это не интересует! Пусть хоть истечет кровью и умрет,
мне все равно! Ой, нет, я не то хотела сказать, беру свои слова назад!
     Элистэ замолчала, чтобы успокоиться. Дреф наблюдал за ней без всякого
выражения. Казалось, сегодня ему  почему-то  нравится  ее  дразнить  -  он
пребывал в каком-то странном настроении, но она не  собирается  доставлять
ему удовольствие и  не  позволит  вывести  из  себя.  Когда  Элистэ  снова
заговорила, голос ее звучал нарочито небрежно:
     - Я поговорю с отцом о твоем друге, раз обещала. Итак, ты получил то,
за чем пришел, а теперь можешь идти. Ты меня сегодня совсем не забавляешь,
и я не вижу смысла продолжать этот тоскливый разговор.
     Надменно взмахнув юбками, Элистэ резко повернулась и быстро  вошла  в
дом.
     Дреф стоял и смотрел ей вслед до тех нор, пока не уловил краем  глаза
какое-то движение возле большой поленницы, сложенной у двери. Скорчившаяся
за ней фигура выпрямилась и шагнула вперед, выбираясь из своего убежища.
     - Не смотри так  удивленно,  -  посоветовала  Стелли.  -  Мне  всегда
хотелось подслушать, о чем вы болтаете с этой сопливой принцессой.
     - Заткнись, Стелли, ты только испортишь все дело.
     - Нечего меня  затыкать,  ты  сам  ничем  не  лучше.  Я  хочу  знать,
собираешься ли ты помочь Зену?
     - Ты же подслушивала. Элистэ обещала вступиться за Зена  перед  своим
отцом.
     - И ты поверил? Эта жеманная маленькая  сучка  ради  нас  пальцем  не
шевельнет, можешь не  сомневаться.  Я  хочу,  чтобы  ты  сам  поговорил  с
маркизом. Ты умеешь говорить убедительно, к тому же обещал мне.
     - Да, обещал, но предложение Элистэ мне кажется лучше. От  нее  будет
больше пользы, чем от меня. Доверимся ей, она сделает все что сможет.
     - Все что сможет! Да это ровным счетом ничего!  Ведь  ее  не  волнует
никто, кроме себя. Если ты считаешь ее своим другом, то ты - осел, хоть  и
семи пядей во лбу. Я ей не верю, и  перестану  верить  тебе,  если  ты  не
исполнишь того, что  обещал.  Зен  твой  друг,  разве  не  так?  -  Стелли
скрестила руки на груди.
     - Для Зена лучше, если я не стану вмешиваться.
     - "Не стану вмешиваться!" Так ты даже не попытаешься ему помочь?  Что
ж за грязная свинья?! -  Глаза  Стелли  сверкали,  как  раскаленные  угли.
Трясясь от бешенства, она надвигалась на неподвижно стоявшего брата. -  Ты
перед ним в долгу. Из-за тебя  он  попал  в  эту  передрягу!  Ты  во  всем
виноват!
     - Я?
     - Да-да, ты и  сам  прекрасно  это  знаешь!  -  Она  подошла  к  нему
вплотную, сверля взглядом. - Во-первых, кто научил Зена читать? Ты! А  кто
позволил тебе учить его? Никто! Во-вторых, ты забил ему  голову  дурацкими
идеями о политике, законах, о вещах, которые ему вовсе не обязательно было
знать. А кто давал ему читать эту писанину, с которой никто из нас не стал
бы связываться? Все это сделал ты! Убедил его, будто все, что ты  говоришь
или делаешь, - правильно. Ты годами возился  с  этими  памфлетами  -  ага,
думал, я не знаю? - и тебя ни разу не поймали. А бедный Зен попробовал - и
тут же попался. И сейчас он в беде из-за тебя, а ты  даже  не  намерен  за
него заступиться! Хорош друг! Меня от тебя просто тошнит!
     При  всем  споем  красноречии  Дреф  на  мгновение  онемел.  Молчание
подтверждало его вину, истинную или мнимую.
     - Что, язык проглотил? Странно, а с сопливой  принцессой  болтал  без
остановки. Может, ты теперь разговариваешь только с Возвышенными? Ты  ведь
такой ученый, такой особенный, как она выразилась, и  руки  у  тебя  такие
чистые!
     - Это для Зена единственный шанс, - вымолвил наконец Дреф.
     - Забавно, ну и насмешил ты меня! - Стелли и не думала смеяться. - Ты
догадываешься, как  к  твоему  поведению  отнесутся  порядочные  люди?  Но
позволь, я скажу тебе  еще  кое-что.  Если  с  Зеном  случится  что-нибудь
плохое, ты об этом пожалеешь. Я никогда тебя не прощу.
     Не  дожидаясь  ответа,  Стелли  круто  повернулась,  на  манер  своей
ненавистной госпожи, и оставила Дрефа наедине с невеселыми мыслями.



                                    2

     Элистэ  сделала  все  что  могла.  Оставив  Дрефа,   она   немедленно
отправилась разыскивать отца и обнаружила его  в  кабинете  -  излюбленном
месте маркиза во Дерриваля, где он предпочитал  заниматься  своим  любимым
делом - собиранием и изучением медицинских курьезов. Он часто  сидел  там,
окруженный   дорогой   его   сердцу   коллекцией,   в   которую    входили
деформированные человеческие  кости  и  черепа,  двухголовые  и  трехрукие
зародыши,  мумифицированные  карлики   и   горбуны,   засушенные   головы,
аномальные человеческие органы, глаза и мозги,  хранящиеся  в  специальном
химическом растворе. Маркиз  часами  просиживал  за  столом  и  составлял,
тщательно подбирая слова, описание последнего  чудесного  приобретения.  В
такие минуты он бывал почти счастлив. Но только не  сегодня.  Едва  бросив
взгляд на лицо отца, Элистэ поняла, что ее попытка совершенно  безнадежна.
Будучи сильно не в духе, маркиз начинал  выпивать  куда  раньше  обычного.
Несмотря на полдень, щеки его уже подозрительно покраснели, глаза налились
кровью, а веки отяжелели. Неразговорчивый,  красивый  мужчина  в  расцвете
лет, очень похожий лицом на свою дочь, с такими же тонкими чертами и белой
кожей, - маркиз обыкновенно бывал весьма элегантен. Сейчас  же  парик  его
растрепался, галстук сбился на сторону,  на  манжетах  смялись  и  обвисли
вчерашние кружева.  Нахмуренные  брови  и  плотно  сжатые  губы  без  слов
говорили, как раздражен маркиз. Элистэ смотрела на него без надежды  и  уж
тем более безо всякой  любви.  Согласно  обычаям  эпохи,  она  выросла  на
попечении слуг и домашних учителей и на протяжении  своей  недолгой  жизни
мало общалась с родителями. Она  видела  их,  когда  семья  собиралась  за
трапезой, и в дни пиров, всегда окруженными родичами и слугами.  Со  своим
мрачным неразговорчивым  отцом  Элистэ  чувствовала  себя  скованно  и,  к
счастью, редко виделась с ним. Когда же это происходило, она  едва  знала,
как к нему подойти. С большой неохотой ввязывалась она  в  эту  историю  с
Зеном сын-Сюбо.
     - Недисциплинированный. Непокорный. Смутьян, - отрезал маркиз.
     - Совсем нет, отец, - мягко возразила  Элистэ.  -  Просто  безмозглый
мальчишка.
     - Не такой уж безмозглый.  А  когда  мы  выбьем  из  его  головы  псе
бунтарские мысли, будет совсем хорошим.
     - Но пороть... - Ноздри Элистэ раздулись от  возмущения.  -  Фу,  как
неприятно. Этот сын-Сюбо - жених моей горничной. Если его высекут, она  на
несколько дней надуется, и я вынуждена буду сносить ее скверный нрав;  так
что подумайте обо мне. Разве нет других способов воздействия?
     - Столь же действенных - нет. Нужно учитывать умственную и  моральную
ограниченность обвиняемого. Свист плетки будет ему предельно понятой.
     - Наверное. Но знаете, так  неприятно  думать  о  подобных  вещах.  Я
уверена, если его отпустить, от этого никому не будет хуже. Разве принесет
вред некоторая снисходительность, да и то проявленная лишь однажды?
     - Принесет, и огромный. Я вижу, ты так до  сих  пор  и  не  научилась
обращаться с низшими. В наш век  всеобщего  вырождения  серфы  нахальны  и
невыносимо упрямы. Было бы неразумно прощать их.
     - Ну тогда, может, час или два у позорного столба... без порки...
     - Этого недостаточно. Серф умышленно ослушался приказа своего сеньора
и должен понести наказание. Других способов сохранять дисциплину просто не
существует. Надеюсь, кровь этого сын-Сюбо окажется  поучительным  зрелищем
для тех, кто склонен к непослушанию.
     - Но проступок этого парня настолько незначителен, стоит ли  обращать
на него такое внимание? Подумайте, отец...
     Увы, Элистэ старалась напрасно;  ее  увещевания,  мольбы  и  льстивые
уверения лишь усиливали упорное сопротивление маркиза. Лицо его  с  каждой
минутой становилось все тверже, в серых, налитых  кровью  глазах  появился
стальной блеск, а челюсти,  слегка  отвисшие  под  воздействием  алкоголя,
снова сжались. Настаивать было бессмысленно, и вообще Элистэ  говорила  не
совсем искренне. Каждое произнесенное ею  слово  лишь  ухудшало  положение
несчастной жертвы, и скоро  девушка  вынуждена  была  сдаться.  Продолжать
упрашивать - означало увеличивать жестокость наказания Зена, которое и без
того достаточно сурово: двенадцать  ударов  плетьми,  а  потом  до  захода
солнца - сидение у позорного столба.
     Как бы там ни было, ее вмешательство не помогло. Более того, страстно
желая защитить свое достоинство, на которое осмелились покушаться,  маркиз
решил соединить вместе  наказание  Зена  и  церемонию  Восхваления,  сроки
которого давно прошли, - традиционного  ритуального  представления,  когда
серфы возгласами и жестами выражают великую радость по поводу  возвращения
сеньора после долгого отсутствия. Маркиз во Дерриваль  только  что  провел
скучный месяц в Шеррине, улаживая кое-какие дела  и  восстанавливая  связи
при дворе, где с ним обращались как с неотесанным  провинциалом.  Подобное
отношение больно  задело  самолюбие  маркиза,  и  теперь  ему  требовалось
утешение лестью - добровольной или принудительной.
     С молчаливой неприязнью  Элистэ  наблюдала  за  тем,  как  дворецкому
отдавались соответствующие распоряжения. Не успел слуга выйти из  комнаты,
как она дала волю чувствам.
     - Соединять Восхваление и порку - чистый абсурд! - воскликнула она. -
Даже хуже, чем абсурд, это полнейшая безвкусица.
     - Я не разделяю твоего  мнения,  -  безо  всякого  выражения  ответил
маркиз.
     - Но вы же не намереваетесь и  вправду  устроить  такое.  Это  гадко.
Позовите слугу обратно и скажите, что передумали. Или дайте,  я  сама  это
сделаю. - Элистэ протянула руку к шнуру колокольчика.
     - Оставь. Ты слишком дерзко высказываешь свое мнение. И запомни  -  я
не потерплю неуважения ни от серфов, ни от членов семьи.
     - Я не хотела обидеть вас, отец. Я только пыталась...
     - Твои возражения лишь укрепили  мое  решение  и  рассеяли  сомнения.
Пришло время напомнить тебе, кто здесь  хозяин.  Сочетание  Восхваления  и
процедуры наказания освежит твою память, и поэтому  ты  увидишь  и  то,  и
другое.
     - Я предпочла бы не видеть.
     - Твое желание не имеет значения.
     - Я занята, у меня другие планы.
     - Отмени их.
     - Нет!
     - Если понадобится, я прикажу двум лакеям привести тебя  силой.  Тебе
это покажется неудобным и недостойным.
     Ее  пламенные  мольбы  не  достигли  цели.  Маркиз  более  не   желал
выслушивать возражения.  Таким  образом,  несколько  часов  спустя,  когда
рабочий день  серфов  закончился,  Элистэ  очутилась  возле  конюшни,  где
совершалась порка и стоял позорный столб.
     Маркиз и его дочь сидели в фаэтоне, запряженном одной лошадью, причем
правил маркиз. Элистэ предпочла бы делать это сама, ибо  способность  отца
управлять экипажем вызывала у нее сильное сомнение: ведь маркиз  продолжал
пить весь день. Однако, держался  он  неплохо.  Лишь  остекленевший  блеск
серых глаз да  дрожащие  руки,  судорожно  сжимающие  кнут,  выдавали  его
состояние.
     Несмотря на предзакатный  час,  солнце  палило  нещадно.  Дни  стояли
длинные, и сумерки должны были наступить лишь через два-три часа.  Широкая
соломенная шляпа с розовой вуалью, раскрытый зонтик и кружевные митенки на
руках защищали белую кожу Элистэ от прямых солнечных лучей, но не  спасали
от изнуряющей жары. Ее лоб под вуалью покрылся капельками пота, а  легкое,
прозрачное, с широкими рукавами малиновое  платье  прилипло  к  телу.  Она
скромно одернула юбку, слегка  оттянула  корсет,  и  ей  очень  захотелось
оказаться где-нибудь за тысячу миль отсюда или хотя бы  в  ее  собственной
комнате, надеть свободный прохладный пеньюар, освежиться вербеновой водой,
взять в  руки  хорошую  книжку  со  стихами  или  пьесами.  Представление,
разыгрывавшееся перед ней, было малопривлекательным. Никогда еще Элистэ не
видела Восхваления, которое не походило бы на фарс.
     Все серфы Дерриваля - домашние слуги и полевые рабочие -  выстроились
в ровные ряды. О том, что они находились здесь против своей воли, говорили
их мрачно опущенные плечи, тяжелая поступь и несчастный потупленный  взор.
Именно несчастный, подумала Элистэ, - раньше ей это не пришло бы в голову;
хотя, может, подобные мысли - лишь плод  ее  воображения.  Все  лица  были
знакомыми, но некоторые особенно  притягивали  взгляд  девушки.  Например,
Стелли, с крепко сжатыми губами, со сдвинутыми черными  бровями  и  злыми,
вызывающе  сверкающими  глазами.  Позади  Стелли,  склонив  в  присутствии
господина непокрытую голову, стоял  ее  отец  Цино  с  покорно  опущенными
глазами -  вроде  все  как  положено,  но  не  притворство  ли  это?  Где,
интересно, его отпрыски научились своему нахальству? Но эти нелепые  мысли
быстро рассеялись, и Элистэ перевела взгляд на  малютку  Кэрт  с  молочной
фермы,  -  большие  круглые   глаза   на   круглом   же   личике   девушки
свидетельствовали о мягком и покладистом нраве. Она подумала,  что  именно
Кэрт должна заменить Стелли, и чем скорее, тем лучше.
     Попытка Элистэ сосредоточиться на будущем  приятном  приобретении  не
увенчалась успехом, и глаза ее, против  воли,  перебежали  на  лицо  Дрефа
сын-Цино. Ей всегда было неприятно, даже тягостно  наблюдать  за  участием
Дрефа в Восхвалении. Сама  не  зная  почему,  она  стыдилась,  чувствовала
какую-то  странную  униженность  за  Дрефа;  а  это,  конечно  же,  просто
абсурдно. Дреф  сын-Цино,  серф  по  рождению  и  воспитанию,  всего  лишь
выполнял возложенные на него природой обязанности. Вряд ли  эта  церемония
так тяжело на него действует - ведь несмотря на незаурядный ум, он едва ли
обладает  столь  же  утонченной  чувствительностью,  как  его  Возвышенные
хозяева. Было бы ошибкой воображать, что он страдает от унижения  так  же,
как страдала бы она, оказавшись в подобной ситуации. Тем не  менее  ей  не
хотелось сейчас на него  смотреть.  И  в  то  же  время  Элистэ  не  могла
удержаться. Дреф стоял всего  в  нескольких  ярдах,  уже  переодевшийся  в
обычную рабочую одежду, -  довольно  мудрый  поступок,  учитывая  нынешнее
настроение маркиза. Его  смуглое  лицо  ничего  не  выражало,  взгляд  был
неподвижен. Таким он  появлялся  на  каждом  Восхвалении  -  Элистэ  часто
доводилось это видеть. Но сегодня в спокойствии Дрефа чувствовалось что-то
странное, даже угрожающее. Элистэ не знала причины, но на душе у нее  было
тревожно.
     По команде  дворецкого  церемония  началась,  и  серфы  приступили  к
действу согласно освященной веками  традиции.  Сначала  раздались  дружные
восклицания благодарности  за  благополучное  возвращение  сеньора.  Потом
традиционные  поклоны  -  до  земли,  призванные   выразить   одновременно
почитание и страх. Затем Парад  Коленопреклоненных,  такой  непростой  для
стареющих суставов; далее - так называемая Мольба о Прощении, произносимая
всеми присутствующими монотонным речитативом. Маркиз во  Дерриваль  жестом
отпустил грехи, после чего собравшиеся  слуги  осмелились  поднять  глаза.
Общеизвестно, что  магический  взгляд  Возвышенных  обладает  смертоносной
силой. Следовательно, это воздействие надо усилием воли сдерживать,  чтобы
низшие могли безопасно смотреть в глаза Возвышенному. В последние годы эта
легенда  вызывала  все  больше  сомнений,  однако  мало  кто   осмеливался
совершенно пренебрегать ею. Но Дреф осмелился, и его сестра тоже. Их глаза
не отрывались от лица маркиза на протяжении всей церемонии.
     Восхваление   продолжалось,   и   Элистэ   нервничала,    раздираемая
беспокойством и нетерпением. Солнце опустилось ниже, тени  удлинились,  но
жара оставалась невыносимой. Ладони девушки чесались  от  пота,  кружевные
митенки стали отвратительно влажными. Прикрывшись на  мгновение  зонтиком,
она сняла их. Пусть это кого-то шокирует, ей уже все равно.
     Но никто ничего не заметил. Маркиз и головы не повернул в ее сторону.
Он смотрел на серфов, которые безжизненно проделывали  ритуальные  прыжки.
Без  особого  энтузиазма  они  кружились,  подпрыгивали,   пританцовывали.
Движения их  были  небрежны  и  откровенно  вялы.  Маркиз  заметил  это  и
нахмурился. Он привстал со своего места, взглянул на дворецкого и постучал
кнутовищем о  стенку  экипажа.  Дворецкий  немедленно  хлопнул  в  ладоши,
подпрыгивания стали более энергичными. Но принудительное оживление длилось
недолго, и маркиз хмурился все больше.
     Взгляд Элистэ снова упал на Дрефа, чье одеревенелое дерганье выражало
полное безразличие, граничащее с оскорблением. Вдруг, словно  почувствовав
ее взгляд, он обернулся и  посмотрел  на  нее.  Лицо  его  было  абсолютно
безжизненным, нарочито бесстрастным, но почему-то боль пронзила Элистэ, ее
охватило такое острое отчаяние и стыд, что слезы навернулись на глаза. Она
и сама не поняла причины - может, какое-то странное наваждение? К счастью,
все быстро прошло. Дреф отвернулся. Ее непонятные слезы высохли, а газовая
вуаль скрыла мгновенную слабость.
     Подпрыгивания подошли к  концу,  и  Восхваление  завершилось  Большим
Запевом, так же безо всякого  воодушевления.  Наконец  последний  дрожащий
крик затих, маркиз, в  знак  принятия  славословий,  отрывисто  кивнул,  и
коленопреклоненные серфы поднялись. Большинство из  них  взмокли  от  пота
из-за вынужденных усилий, одежда  покрылась  грязью.  Выражение  лица  его
светлости оставалось угрюмым, представление не оправдало ожиданий. Слишком
мало пота пролилось в его честь,  дань  уважения  отдавалась  неохотно,  и
раздражение маркиза ничуть не улеглось. Он  жаждал  вида  страданий  более
сильных, чем его собственные, - только  так  можно  восстановить  душевное
равновесие.  Он  вытащил  обшитый  кружевом  носовой   платок,   промокнул
вспотевший лоб и небрежно взмахнул  им.  Это  являлось  знаком  для  Борло
сын-Бюни  -  дерривальского  кузнеца  и  послушного  вершителя  хозяйского
правосудия - начинать вторую часть  представления,  для  чего  требовалось
привести Зона сын-Сюбо из конюшни. Прежде чем Борло тронулся с места, Дреф
сын-Цино вышел из своего ряда. Дворецкий яростно хлопнул в ладоши, но  это
не возымело должного эффекта. Дреф сделал  несколько  шагов  к  фаэтону  и
остановился. Неприятно удивленный, маркиз поднял брови.
     - Господин, позвольте мне сказать? - попросил Дреф тихим, но  звучным
голосом. Выпрямившись во весь рост, он держался с  достоинством,  несмотря
на свои лохмотья.
     Эта  бессознательная  гордость  неуловимо  раздражала  маркиза,   чье
нынешнее  состояние  требовало  только   проявлений   почтительности.   Не
потрудившись ответить, он повернулся  к  дворецкому  и  щелкнул  пальцами.
Взволнованный слуга подбежал к Дрефу и положил руку ему  на  плечо.  Юноша
небрежно сбросил ее.
     - Всего одно слово, ваша милость, - настаивал он. - Я умоляю вас.
     "Умоляю" подействовало успокаивающе, и у  маркиза,  похоже,  возникли
какие-то сомнения.
     - Почему бы  и  нет?  -  проговорила  Элистэ,  беспечностью  маскируя
щемящее предчувствие.
     - Ну хорошо, - уступил он. - Только покороче.
     Удивленный ропот пробежал по рядам  серфов  Резкой  бранью  дворецкий
успокоил их, по все же не до конца.
     - Господин, я прошу помиловать серфа Зена сын-Сюбо.  -  Дреф  говорил
быстро, понимая, что терпение хозяина на исходе. - Я умоляю  вашу  милость
смягчить наказание этого серфа, и  вот  по  каким  причинам.  Во-первых  -
сын-Сюбо  молод,  горяч,   слишком   впечатлителен   и   легко   подвержен
сомнительным влияниям Будьте  снисходительны  к  нему,  господин.  Он  уже
осознал свои ошибки и отныне станет умнее. Во-вторых - серф сын-Сюбо  слаб
здоровьем. С раннего детства этот послушный слуга вашей  милости  страдает
припадками и обмороками, учащенным сердцебиением, у  него  случалась  даже
остановка дыхания. Он органически не может выносить  физических  нагрузок.
Вот почему я умоляю вашу светлость проявить великое милосердие, являющееся
отличительной чертой благородных Возвышенных, воздержаться от наказания  и
внять мольбам ослушавшегося, но искренне раскаявшегося слуги.
     Попытка оказалась неплоха, но отцу  она  крайне  не  понравилась.  По
мнению Элистэ, причина была  очевидна  -  Дреф  говорил  слишком  складно,
гораздо лучше самого маркиза. Эти отточенные,  продуманные  фразы  звучали
странно из уст серфа, а плавное красноречие казалось пародией на  разговор
господ. Несмотря на  то  что  Дреф  неукоснительно  соблюдал  все  правила
приличия, употреблял положенные обороты речи, стоял с непокрытой головой в
знак уважения к своему господину и не поднимал глаз,  -  несмотря  на  псе
это, его почтительность не убеждала. Юноше так и не удалось усвоить приемы
раболепия, да он, видимо, и  не  старался.  Его  речь,  внешность,  манеры
раздражали маркиза еще больше. Сверкнув  налитыми  кровью  глазами,  он  с
деланным спокойствием произнес:
     - Ступай прочь.
     Дреф не тронулся с места.
     - Господин, выслушайте меня, - настаивал он, и ропот стоявших  позади
него серфов усилился. - Вы великий, знаменитый и счастливый. Вы  обладаете
богатством, титулом и властью. Вам многое дано - почти все, что ценится  в
этом  мире.  И,  конечно  же,  вам  так  легко   выказывать   щедрость   и
снисходительность к  тем,  кто  менее  вас  обласкан  судьбой.  Молю  вас,
проявите великодушие, окажите милость  Зену  сын-Сюбо  и  тем,  чьи  жизни
вверены вам судьбою.
     Теперь стало еще хуже. Не следовало ему сравнивать власть Возвышенных
со слепым даром судьбы. Намек на возможное непостоянство этой власти  вряд
ли придется по вкусу маркизу. И опять же эта  безукоризненная,  отточенная
речь!
     Побагровев от гнева, маркиз лишь проскрежетал:
     - Назад!
     Дреф тоже покраснел, но продолжал стоять на месте.
     - Господин, этот  ничего  не  стоящий  вам  акт  милосердия  снискает
благодарность и признательность ваших слуг...
     - Они и так  принадлежат  мне  по  праву,  -  ухмыльнулся  маркиз  и,
повернувшись к Борло, приказал: - Веди.
     Тот направился к конюшне.
     - Господин, только подумайте... - попытался снова Дреф, но на сей раз
был остановлен.
     - Довольно! - Рука маркиза крепко сжала рукоять хлыста. - Назад,  или
нам придется наблюдать двойную порку. -  Голоса  он  не  повышал,  но  его
покрытое испариной лицо зловеще потемнело.
     Элистэ смотрела на отца со страхом, смешанным с омерзением.
     Еще  одно  опасное  мгновение  Дреф  оставался   на   месте.   Серфы,
потрясенные, стояли в молчании. Дворецкий  снова  опустил  руку  на  плечо
юноши, и  на  этот  раз  Дреф  позволил  себя  увести.  Элистэ  облегченно
вздохнула и тут же рассердилась. Как он смел так разволновать  и  испугать
ее? Если он ищет неприятностей на свою голову, так ему и надо.
     Из конюшни с плетью в  руках  вышел  Борло  сын-Бюни.  Вместе  с  ним
появился несчастный Зен сын-Сюбо, спокойный, но бледный  как  мел.  Элистэ
сразу его узнала. Она часто видела Зена, но никогда не знала  имени  этого
сдержанного, хрупкого, большеглазого  юноши  лет  девятнадцати,  с  копной
пепельных  волос,  большой,  суживающейся  от  густых  бровей  к  точеному
подбородку головой на длинной  шее  с  выступающим  кадыком.  Его  рубашка
осталась в конюшне, и сейчас  всем  на  обозрение  были  выставлены  узкая
безволосая грудь и худые, костлявые плечи. Трудно понять, что нашла в этом
заморыше рослая Стелли. Но бледное  лицо  Зена  дышало  умом  и  чувством,
возможно, этим все и объяснялось.
     Борло подвел пленника к столбу и приказал ему обхватить столб руками.
Отбросив на минуту  плетку,  кузнец  вынул  из  кармана  длинную  веревку,
накрепко связал запястья жертвы и прикрепил веревку  к  железному  кольцу,
которое висело на дереве  футах  в  шести  над  землей.  Зен  и  не  думал
сопротивляться. Он с детства был приучен  к  повиновению.  Да  и  в  любом
случае громила  кузнец  с  его  железными  мускулами  переломил  бы  юношу
пополам, как тростинку. Прижавшись лбом к столбу, Зен смиренно готовился к
самому худшему.
     Борло отступил назад, подобрал плетку  и  вопросительно  взглянул  на
хозяина. Маркиз наклонил голову. Кузнец повернулся вполоборота, и плеть, с
визгом пронзив воздух, опустилась на голое тело  жертвы.  Элистэ  невольно
вскрикнула. Зен выгнулся, сжав кулаки и прислонившись лицом к  столбу.  Ни
единого звука не вырвалось из его груди. Последовали еще  три  равномерных
удара. Юноша хранил  молчание.  Багрово-красные  рубцы  появились  на  его
спине, но нежная кожа не лопнула. Стало понятно, что Борло сын-Бюни стегал
не в полную силу. Это было бы не так важно, начни  Зен  хныкать,  стонать,
извиваться, как того ожидал маркиз, но жертва  отказывалась  повиноваться.
Еще два трескучих удара - Зен продолжал упрямо молчать.  Веки  его  крепко
сжались, гримаса боли искривила бескровные губы, он  весь  дрожал,  но  не
издавал ни звука. Его упорство граничило с открытым вызовом, и именно  так
воспринял  это  маркиз.  Встретившись  взглядом  с  кузнецом,  он  щелкнул
пальцами. Борло слегка пожал своими  огромными  плечами  и  увеличил  силу
ударов. Свирепо взвизгнув, плеть опустилась на спину Зена, и на  этот  раз
по ней побежала кровавая струйка.  Элистэ  передернуло,  она  отдернулась.
Происходящее, возможно в сочетании с удушающим зноем  и  крепко  затянутым
корсетом, подействовало на девушку, и у  нее  слегка  закружилась  голова.
Однако сейчас было не время  и  не  место  предаваться  дамской  слабости.
Подняв вуаль, Элистэ  глубоко  вздохнула,  но  горячий  воздух  не  принес
облегчения. Раздались глухие звуки еще трех ударов плети по  голому  телу,
но Зен молчал. Тут среди серфов поднялся  взволнованный  ропот,  и  Элистэ
повернула голову.
     Взгляд ее упал  на  Борло  сын-Бюни.  Тот  стоял  неподвижно,  слегка
наклонив голову,  плетка  безвольно  повисла  в  его  руке.  Затем  Элистэ
посмотрела на Зена, чью  спину  пересекали  четыре  кровавые  полосы.  Но,
казалось, это не самое худшее. Что-то здесь было не так, какой-то странной
выглядела реакция Зена на обыкновенную порку. На залитое потом лицо  юноши
легла страшная серая тень, голова откинулась назад,  глаза  и  рот  широко
открылись. Он почему-то напоминал утопленника.  Грудь  несчастного  тяжело
вздымалась, непонятные спазмы терзали  тщедушное  тело.  Спустя  несколько
мгновений колени его подогнулись, и он тяжело  осел,  насколько  позволяли
путы - только они и не дали ему упасть.
     Борло глянул на своего хозяина. Маркиз щелкнул пальцами. Кузнец пожал
плечами и поднял руку.
     - Прекратите! -  к  своему  великому  удивлению  воскликнула  Элистэ.
Несколько серфов уставились на нее, но маркиз сделал вид,  что  ничего  не
слышал. - Отец, этот юноша болен.
     - Притворство, - бросил маркиз, не оборачиваясь.
     - Да нет же, нет! Прекратите это, отец, пожалуйста.
     - Как легко тебя одурачить. - Он вновь щелкнул пальцами и скомандовал
Борло: - Продолжай.
     Плеть взвизгнула, и новая кровавая дорожка побежала по спине  жертвы.
Было непонятно,  почувствовал  ли  это  Зен  сын-Сюбо.  Тело  его  странно
дернулось, но казалось, что сознание покинуло его или вот-вот покинет. Еще
удар - двенадцатый, и последний. Плетка глубоко впилась  в  плоть,  но  на
этот раз реакции не последовало. Не проронив  ни  звука  в  течение  этого
сурового  наказания,  Зен  повис   теперь   на   столбе,   неподвижный   и
бесчувственный.
     Отбросив плетку, Борло подошел к столбу и развязал пленнику руки. Тот
мешком рухнул наземь. Кузнец озадаченно остановился.
     - Продолжай, - повторил маркиз.
     Подхватив свою жертву под мышки, Борло потащил  безжизненное  тело  к
позорному столбу. Элистэ с ужасом смотрела,  как  ноги  Зена  ударяются  о
камни. Ей неудержимо захотелось что-то сделать  или  сказать,  но  она  не
знала, что. Да и как, кроме всего  прочего,  могла  она  обсуждать  прямые
приказания маркиза?
     Но в этом уже не было нужды. Борло еще не дотащил жертву до позорного
столба, когда личный брадобрей и  лекарь  маркиза  Гуэль  Эзуар  вышел  из
своего ряда и склонился над бездыханным  телом.  Встав  на  колени,  Гуэль
послушал сердце, потрогал горло, пощупал пульс и, подняв голову, объявил:
     - Он мертв, господин.
     Серфы встретили это сообщение гробовым молчанием. Тут Элистэ,  против
своего желания, посмотрела на Стелли дочь-Цино, которая  стояла  окаменев,
возможно, еще не осознав происшедшего, затем перевела взгляд  на  маркиза,
на чьем лице не дрогнул ни один мускул.
     - Какова причина смерти? - спокойно осведомился его светлость.
     - Трудно сказать, господин, - ответил Гуэль.
     - Я полагаю, он умер не от потери крови?
     - Нет, господин. Бедный Зен всегда был слабым.
     - А-а. Значит, болезнь у него врожденная, - оживился маркиз.
     - Именно так, господин. Приступы случались у Зена с самого детства.
     - Какого рода приступы?
     - Трудно объяснить, господин. Он был каким-то уж слишком  мрачным,  а
это плохо действовало на организм.
     -  Понятно.  Дефект  внутренних  органов,  а   возможно,   что-нибудь
редкостное. В таком случае ты сделаешь  вскрытие,  дабы  точно  установить
природу заболевания этого серфа. В случае  успеха  я  обследую  аномальные
органы и, может быть, если это будет занимательно, напишу  монографию  для
Королевской Академии.
     Всеобщий вздох ужаса и возмущения пронесся по рядам  серфов.  Элистэ,
пораженная, широко раскрыла глаза. Гуэль продолжал беспомощно топтаться на
месте. В какой-то момент он, казалось, хотел возразить, но затем передумал
и опустил голову в безмолвном согласии.
     - Поскольку при такой погоде тело быстро начнет  разлагаться,  нельзя
терять время. Ты сделаешь все сегодня же вечером, - велел маркиз лекарю.
     Было видно, как Гуэль дрожит, но он лишь молча поклонился. Молчали  и
остальные серфы - все, кроме одного. Во второй  раз  за  этот  вечер  Дреф
сын-Цино осмелился без разрешения обратиться к своему  господину.  Смуглое
лицо Дрефа посерело и походило на безжизненную маску, но  от  него  словно
исходили волны едва сдерживаемой ярости. Выйдя вперед и  как  бы  закрывая
собой труп, он слишком уж спокойно заявил:
     - Решение вашей светлости усугубит страдания родственников  и  друзей
Зена сын-Сюбо. Я уверен, что ваша светлость не хочет этого, и потому прошу
вас позволить похоронить его согласно обычаю.
     Казалось, маркиз сомневался, надо ли ему отвечать. Наконец он сказал:
     - После хирургического исследования останки - те, что не  понадобятся
для последующего изучения и непригодны для хранения в химическом  растворе
- могут быть собраны и захоронены или уничтожены любым другим способом,  и
чем скорее, тем лучше. На это я согласен.
     - Господин, - Дреф крепко стиснул руки за спиной,  но  затем  так  же
сдержанно продолжил: - Зен сын-Сюбо - не подопытный кролик и  не  домашнее
животное, выведенное для экспериментов. Он - человек, такой  же,  как  вы,
имеющий право жить и умереть, сохраняя человеческое достоинство.  И  никто
не имеет права осквернять его останки.
     - Это неверно. Я прощаю твою дерзость  только  потому,  что  ты  явно
тронулся рассудком; и так и быть, напомню, что Право на  Тело  -  одна  из
законных привилегий господина.
     - Это не право, а произвол, - очень медленно произнес Дреф. -  И  то,
что тиран пользуется своей властью, - низко и подло.
     У Элистэ перехватило дыхание, глаза  расширились.  Он  сошел  с  ума,
никакого другого объяснения не существует.  Горе  или  же  солнечный  удар
помрачили этот ясный ум, и теперь Дреф  -  настоящий  сумасшедший.  Многие
серфы громко ахнули.
     - Что ты сказал? - недоумевающе переспросил маркиз.
     - Я сказал, что Право на Тело отвратительно и что это одно  из  самых
худших из несметного числа оскорблений, которые  наносит  простому  народу
привилегированное и бесполезное меньшинство. На этот раз вы все слышали? Я
хотел бы удостовериться в этом.
     Пораженный маркиз лишился дара речи. Элистэ, не сводя глаз  с  Дрефа,
настойчиво покачала головой.
     Игнорируя это предостережение, Дреф продолжил:
     - Наши законы несправедливы и аморальны,  и  жестокость  Возвышенных,
порожденная этими законами, чудовищна. Ничто не  подтверждает  эту  истину
так очевидно, как  события  сегодняшнего  дня,  начавшиеся  с  обнаружения
проступка  молодого  серфа.  Какова  же  природа  его  преступления?  Зена
сын-Сюбо поймали  за  чтением  запрещенных  сочинений  Шорви  Нирьена.  Но
вначале спросим, почему сеньор посчитал необходимым  объявить  вне  закона
произведения Шорви Нирьена? Совершенно очевидно, что его светлости внушают
опасение содержащиеся там идеи, воспринимаемые им как потенциальная угроза
его паразитическому образу  жизни.  Обнаружив,  что  куда  легче  подавить
подобные идеи, чем противостоять им, сеньор объявил  спой  запрет;  а  Зен
сын-Сюбо, на беду спою обладающий ясным  и  пытливым  умом,  нарушил  его.
Обнаружив преступление, юношу заперли на несколько часов в  конюшне  и  не
давали воды - и это в один из самых жарких дней в году.  Подобным  образом
не обошлись бы с распоследней лошадью в этой конюшне. Вечером Зена вывели,
привязали к столбу и публично засекли  до  смерти.  И  тогда  маркиз,  без
сомнения желая компенсировать потерю собственности, предназначает тело для
своих анатомических опытов. Вот  вам  пожалуйста:  в  течение  одного  дня
нарисована исчерпывающая картина, иллюстрирующая отношение Возвышенного  к
серфу, угнетателя к жертве, хищника к своей добыче. Действуя как трусливый
деспот и жестокий  убийца,  маркиз  во  Дерриваль  показал  себя  типичным
представителем класса  Возвышенных,  чьи  поступки  внушают  отвращение  и
сводятся в конечном счете к одному - презрению.
     Дреф  ни  разу  не  повысил  голоса.  Самообладание   придавало   его
обвинениям необыкновенную силу.
     Стояла жуткая тишина. Зрителей, казалось,  парализовало.  Побагровев,
маркиз открыл было рот, но ярость  его  оказалась  слишком  велика,  чтобы
выразить ее словами; да и в любом случае ему было бы не под силу  тягаться
с таким оратором. Онемев на мгновение, его светлость выразил  свои  эмоции
действием.  Выйдя  из  экипажа,  он  сделал  несколько   неверных   шагов,
остановился перед своим неподвижным обвинителем и  стал  нещадно  хлестать
его кнутом. Удары сыпались юноше на плечи, на  спину,  на  поднятые  руки.
Реакция Дрефа была чисто импульсивной. Рванувшись вперед, он  вырвал  кнут
из рук маркиза и отшвырнул его прочь. Хозяин с  размаху  ударил  серфа  по
лицу; шлепок прозвучал, как пистолетный выстрел. Ни минуты  не  колеблясь,
почти непроизвольно, Дреф сжал кулак  и  нанес  ответный  удар,  сваливший
маркиза с ног.
     Какое-то мгновение его светлость лежал там, где упал, потом  медленно
сел, держась за щеку. Из носа  у  него  потекла  тонкая  струйка  крови  и
закапала с подбородка. Маркиз имел довольно  комичный  вид,  но  никто  не
выказал ни малейшего признака веселья. Серфы в душе, конечно, ликовали, но
были слишком напуганы. Элистэ, предвидя последствия, пришла  в  ужас.  Сам
Дреф, казалось,  пребывал  в  недоумении.  Он  рассеянно  потирал  пальцы,
ошеломленно озираясь.
     С непроницаемым видом  маркиз  встал.  Проявление  каких-либо  эмоций
означало бы еще большее унижение. Обернувшись к Борло сын-Бюни, он  просто
приказал:
     - Взять.
     Борло  нахмурился,  но  повиновался.  Шагнув  вперед,  он   попытался
схватить юношу, но тот, молодой и подвижный, легко увернулся. Борло двинул
кулаком, Дреф уклонился. Второй удар тоже  не  достиг  цели.  В  следующее
мгновение Дреф подпрыгнул и ударил кузнеца под дых, а затем снова отскочил
на безопасное расстояние.  Невзирая  на  быстроту  и  мощь  атаки,  Борло,
казалось, ничего не почувствовал.  Его  противник  мог  с  равным  успехом
сражаться с кирпичной стеной, однако он злился все сильнее. Тяжелые  брови
Борло сурово  сошлись  вместе,  и  кузнец  неуклюже  задвигался,  стараясь
поймать своего юркого противника. Следующий удар  мог  бы  свалить  с  ног
быка, но Дреф снова увернулся. Затем ударил сам и отпрыгнул.  Когда  кулак
юноши достиг цели, Борло издал лишь слабое ворчание.
     Взглянув на дворецкого, маркиз поднял два пальца;  дворецкий  тут  же
велел приблизиться двум здоровенным  молодым  пахарям.  Детины  немедленно
включились в драку. Обнаружив это слишком поздно, Дреф повернулся  к  ним,
но удар со свистом обрушился на него, свалив  с  ног.  Едва  он  попытался
подняться, как парни бросились на него и всей своей тяжестью  придавили  к
земле.  Неторопливо  подошедший  Борло  сын-Бюни  равнодушно  взглянул  на
поверженного  противника  и  стал  тяжело  бить  его  ногами.  Лицо  Дрефа
исказилось от  боли,  когда  кованые  сапоги  заходили  по  ребрам.  Удары
сыпались градом. Наконец мучителям это наскучило, да и Борло устал. Пахари
подняли Дрефа на ноги и поставили  прямо  перед  кузнецом.  Недолго  думая
Борло начал сильно и резко, наотмашь бить несчастного юношу по лицу  и  по
груди и в довершение всего нанес короткий  прямой  удар  в  челюсть.  Дреф
запрокинул голову и безжизненно повис на руках своих мучителей.  Когда  те
разжали руки, юноша рухнул на землю.
     К  горлу  Элистэ  подступила  тошнота.  Никогда  в   жизни   она   не
сталкивалась с такой жестокостью  и  едва  могла  поверить,  что  подобное
случилось в поместье Дерривалей. А то, что жертвой этого зверства оказался
Дреф, делало  сцену  вдвойне  кошмарней.  Она  задыхалась  от  волнения  и
смотрела то на мертвого Зена сын-Сюбо, то  на  неподвижно  лежащего  Дрефа
сын-Цино, потом снова на Зена. Бедному Зену уже  нельзя  помочь.  Но  Дреф
жив, и вся ненависть маркиза направлена на него.  Насколько  Элистэ  знала
отца, Дрефу грозило страшное наказание. Она искоса взглянула  на  маркиза.
Он стоял в нескольких шагах от нее, все еще прижимая  к  лицу  испачканный
кровью платок, - хотя кровь уже не  текла.  По-прежнему  бесстрастный,  он
смотрел на своих подручных. Нужно остановить его, прежде  чем  он  объявит
приговор. Когда Элистэ заговорила, вид у нее был вполне равнодушный.
     - Этот негодяй или бредит, или сошел с ума. Я уверена, он не имеет ни
малейшего понятия о том, что говорит и делает, а потому не может  отвечать
за свои поступки.
     - Сошел с ума, - задумчиво повторил маркиз. - Любопытно,  имеются  ли
какие-либо  отклонения  в  мозгах  помешанного?  Это  сулит  интереснейшее
исследование.
     Элистэ вся помертвела, осознав  ужас  создавшегося  положения,  потом
безразлично заметила:
     - А может, он попросту пьян.  Вероятно,  тем  все  и  объясняется.  И
вообще, для меня все это слишком утомительно и скучно - подняли шум  из-за
какого-то непослушного серфа. Я считаю, он не заслуживает вашего внимания,
отец, - или теперь в Шеррине модно так носиться со слугами?
     Маркиз пронзительным взглядом посмотрел на  дочь.  Ответом  ему  была
лишь слабая, но вполне различимая снисходительная улыбка.  Он  нахмурился.
Как  Элистэ  и  ожидала,  напоминание  о  столице  всколыхнуло  неприятные
впечатления о его недавнем пребывании там, во время которого  маркиза  так
часто заставляли чувствовать себя неотесанным провинциалом.  Он  панически
боялся выглядеть смешным в глазах равных себе, хотя никогда бы в  этом  не
признался. Может, он и в самом деле уронил  свое  достоинство,  может,  он
принимает случившееся близко к сердцу - во всяком случае,  еще  не  поздно
восстановить поруганную честь.
     - Никто и не носится, - холодно ответил он. - Но все  же  я  не  могу
этого так оставить. Сеньор должен исполнять и обязанности судьи тоже.
     - Ну хорошо, - Элистэ слегка поправила поля  своей  шляпы,  -  парень
наказан. А жара, между тем, становится все сильнее, зрелище  -  все  более
непривлекательным,  и  мне  здесь  ужасно  неудобно.  Я  хочу   немедленно
вернуться к себе.
     - Наказан? Ну нет, - возразил маркиз.  -  Легкие  побои  не  искупают
столь чудовищного преступления. Наказание будет продолжено, но не  сейчас.
Время позднее, мы устали, а преступник все равно ничего  не  чувствует.  Я
прикажу держать его под присмотром до утра. А когда  он  очнется  и  будет
готов воспринять наказание, то получит его сполна.
     Тщательно скрывая страх, Элистэ смотрела, как маркиз поманил  пальцем
дворецкого.  Тот  немедленно   подошел,   получил   указания,   отдаваемые
вполголоса, и тут же передал их Борло сын-Бюни и его подручным. Те подняли
Дрефа с земли, отволокли в конюшню,  а  тело  Зена  сын-Сюбо  поместили  в
ледник. Его светлость вернулся  в  фаэтон,  вытер  кровь  с  лица  и  взял
поводья. Движения маркиза были размеренными и спокойными, но  распухший  и
воспалившийся нос, лицо, покрытое пятнами, и горящие, налитые кровью глаза
противоречили его напускному спокойствию.
     - Получит наказание сполна? - переспросила Элистэ.
     - Именно. - Его светлость намеренно  повысил  голос,  чтобы  услышали
серфы. - Язык, оскорбивший сеньора, будет отрезан.  Рука,  поднявшаяся  на
своего хозяина, будет отрублена. Вот и все, ни больше ни меньше. Это будет
совершенно справедливо.
     Онемев, Элистэ смотрела  на  отца.  Серфы  также  безмолвствовали.  К
счастью, маркиз во  Дерриваль  и  не  ожидал  никакого  ответа.  Встряхнув
поводья, он  свистнул  лошади,  и  фаэтон  покатил  к  замку.  Элистэ,  не
удержавшись, бросила взгляд  через  плечо  и  тут  же  пожалела  об  этом.
Последнее, что она увидела, было лицо Стелли дочь-Цино -  лицо,  застывшее
от боли и ненависти.



                                    3

     После экзекуции Зена сын-Сюбо, неожиданно превратившейся  в  смертную
казнь, Элистэ вернулась в свою комнату и,  заперев  дверь,  погрузилась  в
тоску и печаль. Бесконечно долго она ходила взад-вперед, от стены к стене,
пытаясь угнаться за лихорадочной работой мысли.
     Тем временем на смену жаркому вечеру пришла такая же душная  ночь.  В
доме зажглись лампы и свечи,  а  в  беззвездном  небе  взошла  полускрытая
облаками оранжевая луна. Время шло, мозг Элистэ сосредоточенно работал,  и
постепенно настроение  ее  изменилось.  Первоначальное  отчаяние  уступило
место мрачной решимости - она неожиданно  осознала,  что  положение  Дрефа
сын-Цино не так уж безнадежно. Ведь маркиз во Дерриваль не  всемогущ,  его
воле можно и воспрепятствовать. Быть может,  Дрефу  еще  удастся  избежать
кары, равнозначной гибели. Нужно лишь,  чтобы  осужденному  кто-то  помог.
Сделать это будет непросто, одной Элистэ такая задача не под силу, но есть
человек,  который  может  спасти  Дрефа.  К  этому   человеку   необходимо
отправиться немедленно, если удастся незаметно выбраться из замка.
     Мысли Элистэ приняли теперь иное  направление.  Ее  одиночество  было
ненадолго прервано появлением слуги, принесшем на подносе холодный ужин. С
тех пор прошло уже несколько часов, но  еда  так  и  осталась  нетронутой.
Перед  мысленным  взором  Элистэ  с  ужасающей  отчетливостью  проносились
картины предстоящих Дрефу мук, и думать о еде было невозможно.  Однако  ей
пришло в голову,  что  запертый  в  конюшне  юноша,  не  подозревающий  об
уготованной ему участи, наверняка нуждается в пище. Если к нему  вернулось
сознание, то, конечно же, он страдает от голода и жажды  Элистэ  перестала
метаться по комнате, подошла к столу и сняла с подноса крышку. Там  лежали
холодное мясо, сыр, фрукты, печенье и свежее масло. Рядом с  блюдом  стоял
графин с холодным мятным чаем. Вино оказалось бы  более  кстати,  но  Дреф
будет рад и такому напитку. Элистэ не сомневалась, что ее план удастся,  -
она хорошо все продумала. На это ушло несколько часов, и теперь,  глубокой
ночью, когда все в доме уснули, настало время действовать.
     Учащенно  дыша,  девушка  подошла  к  огромному   старинному   шкафу,
распахнула дверцу и, порывшись внутри, извлекла на свет пыльный  сундучок.
Проведя рукой по дну шкафа, она обнаружила и ключ. Открыть сундучок  будет
непросто - за четыре  года,  если  не  больше,  замок  наверняка  покрылся
ржавчиной. Однако упорство и натиск победили: ключ  нехотя  повернулся,  и
крышка заскрипела на ржавых петлях. Внутри лежали тайные сокровища  Элистэ
- одежда и снаряжение, которыми она когда-то пользовалась. Все оказалось в
целости и сохранности; она давно забыла об этих вещах, но сразу же  узнала
каждую из них. Это была память о былой девчонке-сорванце. В последние годы
Элистэ со стыдом вспоминала прошлое, ей и в голову не приходило  заглянуть
в сундучок. Однако она почему-то не выбросила весь этот  хлам,  и  сейчас,
при виде потаенных  сокровищ  детства,  ощутила  знакомый  трепет.  В  ней
пробудились старые  воспоминания,  и  прошлое  внезапно  оказалось  совсем
рядом.
     Элистэ  недолго  любовалась  своим  богатством.  Встрепенувшись,  она
выпрямилась и стала быстро раздеваться. Сначала она сняла  легкое  газовое
платье, потом пышные нижние юбки, скинула башмачки  козлиной  кожи,  затем
чулки и  подвязки.  Кольца  и  браслет  последовали  за  одеждой.  С  туго
затянутым  корсетом  пришлось  повозиться,  но  в  конце  концов   девушка
вырвалась из его тисков, и грудная клетка ощутила благословенную свободу.
     Оставшись в одной короткой рубашке, она нагнулась, вынула из сундучка
знакомый наряд и с быстротой, доказывавшей, что старый  опыт  не  забылся,
надела льняную рубаху, удобные штаны, вязаные носки и крепкие  башмаки  на
плоской подошве. Когда-то, еще своевольным подростком, она купила все  эти
вещи у бродячих торговцев на ярмарке. Башмаки и теперь оказались  впору  -
очевидно, тесные остроносые туфли, которые Элистэ носила в последние годы,
не давали ступням слишком  вырасти.  Она  прошлась  по  комнате,  сама  не
осознавая, что улыбается. Ведь она совсем забыла,  насколько  удобен  этот
наряд. Правая рука сама собой нырнула в  карман  штанов  и  вынула  оттуда
узкую ленту, которой Элистэ подвязала волосы сзади. На самом дне  сундучка
лежали туника с ремнем, плащ мужского покроя, перчатки, шляпа и сапоги.  В
такую жаркую ночь все это ей  не  понадобится.  Зато  пригодятся  лампа  и
парусиновая  сумка.  Элистэ  решила  прихватить  их   с   собой.   Немного
поколебавшись, она бросила в сумку и старый складной нож. Клинок был тупым
и коротким, но Дрефу, возможно, сгодится и такой.
     Девушка подошла к столу, переложила еду с блюда на салфетку,  связала
ее в узелок и положила в сумку. Туда же она  сунула  графин  с  чаем.  Уже
закрывая сумку, Элистэ вспомнила еще об  одном.  Деньги!  Дрефу  наверняка
понадобятся деньги, а их у нее сколько угодно. Вытащив шелковый кошелек из
верхнего ящика письменного стола, она быстро достала деньги, спрятала их в
сумку и перекинула ее через плечо. Лампа по-прежнему  стояла  на  столе  -
свеча  внутри  была  почти  целой.  Элистэ  взяла  фитилек  из  настенного
светильника,  зажгла  лампу  и  воткнула  фитилек  на  место.  Теперь  она
действительно готова.
     Выйдя из спальни в гостиную, она  вдруг,  к  собственному  удивлению,
непроизвольно остановилась у  двери,  ведущей  в  коридор.  Элистэ  совсем
забыла, что  в  прежние  времена,  отправляясь  на  прогулку,  всякий  раз
задерживалась на этом месте, прислушиваясь, не идет ли  кто  по  коридору.
Ноги вспомнили старую привычку сами собой. Снаружи было тихо. Элистэ  чуть
приоткрыла дверь, выглянула в щелку и, не заметив ничего  подозрительного,
открыла дверь пошире. Высунув голову, она быстро осмотрела темный и пустой
коридор, потом тихонько выскользнула из гостиной, прикрыла за собой  дверь
и легко, как  котенок,  прошмыгнула  к  винтовой  лестнице  для  прислуги.
Спускаясь совершенно бесшумно по ступенькам, она вдруг застыла на середине
лестницы, прижалась спиной к стене, затем пошла с удвоенной осторожностью,
вспомнив, что ступеньки в этом месте немилосердно скрипят.
     Еще несколько мгновений, и Элистэ оказалась в кухне; в очаге догорали
угли, отчего духота становилась еще невыносимей.  Две  кухарки  беспокойно
ворочались  на  соломенных  подстилках,  положенных  на  пол   прямо   под
распахнутым окном. Возможно, их потревожил свет  лампы.  Одна  из  кухарок
что-то пробормотала во сне, и Элистэ замерла,  затем  осторожно  двинулась
дальше. Через темный чулан девушка выбралась на крыльцо  и  полной  грудью
вдохнула свежий ночной воздух.  Сердце  отчаянно  забилось,  душу  охватил
давно забытый восторг  запретного  наслаждения.  Элистэ  подняла  глаза  к
черному небу, отыскала затуманенную луну. Газоны и сады едва виднелись  во
мраке. Как хорошо, что она догадалась прихватить с собой лампу - освещение
ей понадобится.
     Спрыгнув с крыльца, Элистэ быстро побежала по газону. Двигаться шагом
было бы менее утомительно, но впереди предстоял длинный  путь,  а  времени
оставалось слишком мало. Она пролезла сквозь живую изгородь, пробежала  по
благоухавшему  розами  саду  и  оказалась  среди  полей.  Всего  один  раз
оглянулась  она  на  конюшню,  где  в  заточении  томился  Дреф,  а  затем
решительно двинулась на юго-восток, к темневшим вдали лесистым холмам.
     Ей понадобилось двадцать минут, чтобы  достичь  дерривальского  леса.
Несмотря на длительный перерыв в ночных прогулках, Элистэ почти не сбилась
с дыхания - должно быть, частые верховые  прогулки  помогли  ей  сохранить
хорошую форму.  Вокруг  высились  огромные,  уходящие  вверх  стволы.  Над
головой темнел полог из ветвей,  начисто  заслонивший  луну.  Хотя  теперь
пришлось довериться слабому, мечущемуся свету лампы, Элистэ  не  замедлила
бега. Вскоре она оказалась у пруда,  на  противоположном  берегу  которого
находились крестьянские лачуги. Обычно  их  окна  с  захода  солнца  и  до
петушиного крика оставались темными, однако сегодня ночью в  двух  хижинах
горел свет - нетрудно догадаться, в чьих именно.
     Обогнув пруд и деревню, Элистэ побежала дальше. Вскоре дорога пошла в
гору, и бежать стало труднее. Она добралась до первого из холмов, поросших
лесом, с трудом продираясь сквозь кусты и  заросли  по  узкой,  но  хорошо
памятной ей тропинке. У поворота, возле большой, поросшей мхом скалы,  где
в прежние времена она нередко устраивала себе привал, девушка по  привычке
чуть было  не  остановилась,  но  заставила  себя  бежать  дальше.  Подъем
становился все круче, и ей поневоле  пришлось  перейти  на  шаг  до  самой
вершины, пока тропинка не пошла на спуск и двигаться  стало  легче.  Затем
начался новый подъем - вдоль каменистого русла  высохшего  ручья.  Наконец
тропинка привела Элистэ на  маленькую  плоскую  поляну.  Дальше,  судя  по
всему, двигаться было невозможно - вверх отвесной стеной поднималась голая
скала, футов на сто, а то и больше. Однако девушку  это  не  смутило.  Она
уверенно повернула налево и добежала до заросшего грибами старого пня, меж
вывороченных корней которого лежал гладкий камень. Элистэ отпихнула камень
в сторону, и под ним обнаружилась маленькая, обложенная плиткой выемка,  в
которой находился бронзовый рычаг. Она  решительно,  почти  грубо  дернула
рычаг на себя, потом,  гораздо  осторожнее,  вернула  его  на  место.  Эту
операцию она повторила еще дважды, после чего,  задвинув  камень  обратно,
села наземь и стала ждать.
     Ожидание оказалось недолгим. Не прошло и десяти минут, как в отвесной
скале, футах в пятнадцати от земли, засветилось мерцающее пятно - днем это
свечение было бы невозможно заметить.  Элистэ  внимательно  смотрела,  как
пятно медленно опускается вниз.  Поверхность  скалы  зашевелилась,  словно
расплавленная лава, потом пошла пузырями, свечение усилилось,  и  внезапно
из каменной стены на землю ступила человеческая  фигура.  Призрачный  свет
сразу же исчез.
     Встав на ноги, Элистэ радостно воскликнула:
     - Дядя Кинц!
     - Моя милая девочка! - улыбнулось привидение с неподдельной радостью.
- Как давно я тебя не видел!
     Несмотря на то что Кинц по Дерриваль возник из ничего, словно  ночной
демон или нечистый дух, невозможно  было  представить,  чтобы  кто-то  мог
бояться этого щуплого и маленького человечка,  ростом  чуть  меньше  самой
Элистэ, с высохшей и бледной кожей  лица,  бесцветными,  немного  навыкате
глазами, как и подобало ночному жителю. В тусклом свете лампы дядюшка Кинц
казался чахлым и хрупким,  как  мотылек.  Впечатление  монотонной  серости
усиливалось бесформенными просторными одеждами  мышиного  цвета,  а  также
копной белоснежных, по-детски мягких волос, обрамлявших узкое лицо. Лоб  у
дядюшки был  высокий,  бугристый  и  почтит  без  морщин,  нос  длинный  и
легкомысленно вздернутый;  лишенный  каких-либо  признаков  растительности
подбородок - аккуратный и заостренный; глаза, и без того большие, казались
еще крупнее под толстыми стеклами очков  в  проволочной  оправе.  Огромные
оттопыренные уши торчали меж седых косм - дядюшка  обладал  восхитительной
способностью шевелить ими как вместе, так и по отдельности. Руки у старика
- искусные и ловкие, однако двигались осторожно, даже робко.  Лицо  всегда
сохраняло мягкое, добродушное, можно сказать, слегка смущенное  выражение.
Возраст дядюшки оставался неопределенным, но он явно был куда старше,  чем
казался. "Дядюшка" Кинц на самом деле приходился Элистэ вовсе не  дядюшкой
- он был младшим братом ее прадедушки с отцовской стороны, давно умершего.
     Крепко обняв своего родственника, Элистэ осыпала его  столь  горячими
поцелуями,  что  Кинц  под  этим  натиском  даже  пошатнулся.  Восстановив
равновесие, он с удовольствием, хоть и несколько смущенно, обнял  девушку,
потом взял ее за руку и повел прямо к скале.
     - Пойдем, дитя мое, - позвал Кинц.  -  У  меня  в  доме  прохладно  и
приятно. Мы выпьем сладкого сидра, поболтаем о том о сем, а затем, если ты
будешь очень настойчива,  я,  так  и  быть,  сыграю  с  тобой  в  "Голубую
кошечку".
     - Но дядюшка Кинц, я не играю в "Голубую кошечку" уже  много  лет!  -
покачала головой Элистэ. - Я, знаете ли, уже не ребенок!
     - Как, ты больше не играешь в "Голубую кошечку"? Очень  жаль,  я  так
любил эту игру. А как насчет "Позвони-в-звоночек"? Эта игра почти столь же
замечательная, как и "Голубая кошечка".
     - Ни за что на свете!
     - А "Спрячь-сову"? Или "Слепые лодочники"? "Гавузио"?
     - Дядя, мне уже семнадцать лет!
     - Я рад этому, милочка. Однако какое это имеет отношение  к  "Голубой
кошечке"?
     - Я не играю больше в детские игры, я уже взрослая.
     - Правда? В самом деле? - Остановившись у самого подножия скалы, дядя
Кинц встревоженно оглядел свою родственницу. - Когда это произошло? А  мне
казалось, ты выглядишь точно так же.
     - Это оттого, что я сняла свое взрослое платье.  Если  б  вы  увидели
меня в аквамариновых шелках, вы бы сразу поняли, как я выросла.
     - И поэтому ты не можешь больше играть? Как печально. Мне очень жаль.
- Тут дядюшку Кинца посетила еще одна тревожная мысль: - И  это  означает,
что мне тоже нельзя играть в "Голубую кошечку"? По-моему, это нечестно.
     - Нет-нет, дядюшка. Вы можете вести себя как вам заблагорассудится.
     - Ну, слава Чарам. В таком  случае,  дитя  мое,  идем  скорее,  и  ты
расскажешь мне о некоторых тонкостях  этой  игры.  Тебя  не  будет  мучить
совесть...
     Не переставая говорить, дядюшка Кинц протянул левую руку,  и  она  по
самое плечо погрузилась в гранитную поверхность скалы.
     Элистэ вздрогнула.
     - Я никогда к этому не привыкну, сколько бы раз вы ни показывали  мне
этот трюк. - Она приложила  ладонь  к  скале  и  ощутила  грубую,  жесткую
поверхность. - Готова поклясться, что скала  настоящая.  Как  вам  удается
делать ее такой твердой?
     - Наваждение, дитя мое, чистейшей воды наваждение,  изобретенное  для
того, чтобы оградить от посторонних мою частную  жизнь.  Я  рад,  что  эти
маленькие хитрости тебя забавляют. Ну  давай  же,  закрой  глаза,  и  твой
дядюшка благополучно проведет тебя внутрь.
     - Нет, только не сегодня. Я пришла не в гости. Мне нужна ваша помощь.
     - Моя дорогая девочка,  ты  выглядишь  очень  грустной.  Что  я  могу
сделать, чтобы на твоем личике вновь появилась улыбка?
     - Дядюшка Кинц, мой друг... нет, не то чтобы друг, это один из  наших
серфов... Он попал в беду.  Хуже  чем  в  беду  -  ему  угрожает  страшная
опасность. Вы помните серфа по имени Дреф сын-Цино?
     - Тот смышленый, талантливый парнишка? Конечно, помню,  замечательный
мальчик, просто поразительный. Он что, заболел?
     - Хуже, гораздо хуже. Ах, дядюшка, Дреф попал в страшную  беду.  Если
вы ему не поможете, он пропал. Я не  преувеличиваю  -  Дреф  действительно
погибнет. Он ударил моего отца - должно быть, тронулся  рассудком.  Ударил
своего сеньора! Опрокинул его на землю, разбил нос!  Я  думала,  что  отец
прикажет засечь Дрефа до смерти, по он не сделал этого, потому что  ему  в
голову пришло нечто похуже. Дрефу отрубят язык и правую руку.
     Большие глаза Кинца расширились, он  замахал  ручками,  словно  желая
отогнать от себя столь ужасную картину.
     - Не может быть! Это невозможно! Должно быть,  пустая  угроза,  чтобы
преподать мальчишке урок.
     - Нет, это всерьез. Экзекуция состоится завтра утром. Отец не  шутил.
Все это так несправедливо, так ужасно и... - Элистэ запнулась, не в  силах
подыскать нужного слова, - и невыносимо жестоко.
     - Да, я расстроен. - Дядюшка Кинц покачал головой, его  седые  волосы
разлохматились еще больше.  -  Сын  моего  племянника  Убера,  твой  отец,
унаследовал от деда жестокое сердце. Когда он был  мальчиком,  то  нарочно
занимался  разведением  дефективных   мышей,   чтобы   вывести   маленьких
двухголовых чудовищ. Я еще тогда беспокоился за него. Надо  же,  я  думал,
что с возрастом нрав его смягчится, и, похоже, ошибся...
     - Дядюшка, я пришла сюда сегодня ночью в  надежде,  что  вы  поможете
Дрефу бежать. Его заперли в конюшне, а двери охраняет громадный кузнец.  В
одиночку я не смогу помочь Дрефу. Но  вы,  с  вашими  колдовскими  чарами,
наверняка  сможете  что-нибудь  предпринять,  если  захотите.  Пожалуйста,
дядюшка, скажите, что вы согласны!. Иначе завтра  утром  Дрефу  отрежут  и
язык... и руку... его правую руку...  -  Элистэ  изо  всех  сил  старалась
говорить спокойно, но у нее ничего не получалось. Слова застревали в горле
и не желали выходить наружу. Лицо девушки скривилось, глаза заблестели,  и
по щекам потоком хлынули слезы.
     - Пожалуйста, не плачь, дитя  мое,  -  взмолился  Кинц.  Он  похлопал
племянницу  по  плечу,  неуклюже  погладил  по  полосам  и  пролепетал:  -
Пожалуйста, не надо.  Вдвоем  мы  поможем  мальчику.  Обещаю,  что  ничего
плохого с ним не случится. Я справлюсь с кузнецом, и  нынче  же  ночью  мы
вытащим твоего дружка из  конюшни.  Пожалуйста,  поверь  мне,  моя  бедная
девочка, и больше не плачь, а то я тоже разревусь.
     И действительно, большие глаза за толстыми стеклами очков увлажнились
от слез.
     Рыдания Элистэ перешли во всхлипывания.  Она  вытерла  глаза  рукавом
рубашки и прошептала:
     - Спасибо, благослови вас Провидение, дядюшка Кинц.
     Лицо старика покраснело, и он скороговоркой пробормотал:
     - Что ты, что ты, деточка, благодарить меня  еще  рано.  Если  нам  с
тобой предстоит сегодня сделать столько дел, то пора начинать, не так  ли?
До конюшни путь неблизкий, а я уже не так проворен, как в прежние времена.
Пойдем, девочка, у нас мало  времени.  В  путь!  И,  пожалуйста,  старайся
улыбаться. Все будет чудесно, нас ожидает замечательное приключение!
     Элистэ едва успела подхватить лампу, когда дядюшка потащил ее за руку
вниз по тропинке.
     - А нельзя ли применить какое-нибудь колдовство, чтобы мы  перелетели
туда по воздуху? - спросила она, спотыкаясь на каменистой дорожке.
     - Это  было  бы  поистине  восхитительно!  Но,  к  сожалению,  должен
признаться, что твой старый дядюшка не настолько могут. Я  умею  создавать
наваждения, и еще иногда пробуждать в живых тварях  и  предметах  то,  что
спрятано глубоко в их сознании. Однако, детка,  никому  не  дано  нарушить
закон природы, воспрещающий человеку летать по воздуху.
     - Если это закон природы, то как же  быть  с  новинкой  -  воздушными
шарами?
     - С чем-чем?
     - Воздушными шарами, дядюшка. Это такие  большие,  ярко  раскрашенные
шары, которые накачивают горячим воздухом. Если шар достаточно  велик,  он
может поднять корзину, в которой сидят люди, и они полетят по воздуху.
     - Не может быть! - изумленно уставился  на  нее  старик.  -  Вот  это
настоящее чудо. Я просто потрясен!  Как  чудесно,  как  замечательно,  как
необыкновенно! Милая моя, в это трудно поверить!. Воздушный шар! Ты  точно
знаешь?
     - Да, мне рассказывали люди, которые сами их видели.
     - Ах, как бы я хотел увидеть настоящий воздушный шар!  Говоришь,  они
ярко раскрашены? Как чудесно! Наверное, это восхитительное  зрелище!  А  я
ведь даже не догадывался! В своем уединении я пропускаю  массу  интересных
вещей. Да, мир не стоит на месте.
     - Дядюшка, если вы и вправду так считаете, почему бы вам не приходить
ко мне в гости почаще? Или, того лучше, поселитесь у нас в Дерривале.  Все
будут просто счастливы.
     Он с улыбкой покачал головой.
     - Милая девочка, я не могу этого сделать. Как же я стану заниматься в
Дерривале  своей  наукой?  Все  будет  меня  там  отвлекать,  я  не  сумею
сосредоточиться. Там шум, суета, кто-то уходит,  кто-то  приходит  -  нет,
работать там невозможно. Лишь в уединении, в тихой  обители,  безо  всяких
помех - только так можно обрести душевный покой, без которого моя работа и
жизнь немыслима.
     - Звучит довольно скучно. Разве вам не одиноко?
     - Бывает иногда, - признался дядюшка. - Но иного пути нет.
     - И вы всегда жили так?
     - Нет, детка, не всегда. Давным-давно, еще мальчиком, я  тоже  жил  в
замке Дерриваль, как ты. Тогда у меня были  друзья,  удовольствия,  всякие
роскошества - я еще не забыл это. Но уже в раннем  возрасте  я  обнаружил,
что наделен неким особым даром, который изредка достается людям из  класса
Возвышенных. И еще я понял, что развитие этих способностей значит для меня
больше, чем все остальное. Затем  я  выяснил,  что  для  этого  необходима
постоянная практика в сочетании с отказом от мирских благ. Мне было  всего
семь лет, когда меня  отослали  в  общину  Божениль,  что  в  Оссади,  где
несколько наставников из класса Возвышенных основали горное поселение. Они
жили там,  чтобы  учиться,  практиковаться  в  своем  искусстве,  а  также
передавать приобретенное  знание  одаренным  детям.  Жизнь  там  оказалась
нелегкой, - продолжал дядюшка Кинц. - Приходилось очень много работать,  а
наставники - о, некоторые из них были поистине устрашающими. Мне  пришлось
спать на полу, в то время как я привык к пуховой перине.  Питался  я  лишь
черным хлебом и овощами, хоть  мне  хотелось  цыплят  и  кремовых  тортов.
Спальни не отапливались, горячей воды не было. Я вставал  в  четыре  утра,
работал на кухне или в саду до десяти, а после завтрака начинались  уроки,
продолжавшиеся до ужина. Вечером два часа отводились  для  самостоятельных
занятий, а потом я шел спать. Любого, кто смел открыть  рот  и  произнести
хоть слово во время самостоятельных занятий, запирали на ночь в чулане.  А
всякого, кто вставал с кровати после того, как погасят  свечи,  подвергали
порке. Со мной это тоже один раз произошло - меня  застали  среди  ночи  в
уборной, где я  читал  книжку.  Наставник  во  Нилайст  выпорол  меня  так
основательно, что я целую неделю не мог присесть. Ни разу  с  тех  пор  не
осмелился я нарушить правила общины.
     - Но, дядюшка, это просто  ужасно!  Вы,  наверное,  ненавидели  такую
жизнь? Разве вы не скучали по дому?
     - Вначале да, и очень сильно.  Первые  четыре  месяца  перед  сном  я
каждый вечер плакал.
     - И ведь вы были так малы! Как смели они столь жестоко  обращаться  с
маленькими детьми? И как это позволяли родители?
     - Родители предоставляли наставникам всю  полноту  власти.  Ведь  эта
строгая дисциплина предназначалась для того, чтобы научить нас выдержке  и
стойкости, необходимым в нашем искусстве. Занятия нарочно делались  такими
суровыми, чтобы отсеять  случайных  учеников  и  оставить  лишь  настоящих
ученых. Метод оказался эффективным. Почти треть учеников вернулись  домой,
прежде чем закончился первый семестр.
     - Это меня не удивляет. Уж я бы не позволила, чтобы меня пороли -  ни
за что на свете. Да я бы подожгла это заведение! А если б меня попробовали
запереть в чулан, то сбежала бы.
     - Я тоже много раз хотел убежать. Однажды даже  уложил  свои  вещи  в
мешок. Но всякий раз, когда я становился жертвой искушения,  вспоминал  об
искусстве, которому меня  учили,  о  своих  способностях,  наваждениях,  о
Бездумных и всем остальном. Если б я  убежал  из  общины,  то  никогда  не
получил бы всех этих знаний. Учти, что на всей земле  нет  другого  места,
где я мог  бы  столько  познать.  Достаточно  было  подумать  об  этом,  и
искушение проходило. В конце концов я решил  остаться  во  что  бы  то  ни
стало. И знаешь, после этого решения суровая  жизнь  и  лишения  перестали
казаться мне такими уж тяжкими. Я провел в Божениле пятнадцать лет.
     - И ни разу не наведывались домой?
     - Почему же - раз в год, на двухнедельные каникулы. Но со временем  я
перестал получать удовольствие от этих поездок. У меня осталось очень мало
общего с родителями и родственниками. К тому же они почему-то считали меня
каким-то диковинным  чудаком.  Разговаривать  с  ними  было  трудно,  и  я
перестал признавать Дерриваль своим домом. Всякий раз, возвращаясь к  себе
в общину, я испытывал смешанное  чувство  печали  и  облегчения.  А  когда
пятнадцатилетнее обучение окончилось, - продолжал дядюшка, -  я  знал  уже
все, чему могли научить боженильские наставники. Теперь я  мог  бы  и  сам
стать одним из них. Имелся  и  другой  выбор  -  вернуться  в  общество  в
качестве Возвышенного во Дерриваля. Я же предпочел отречься от мира  людей
ради моего искусства. Возможно, это  был  поступок  человека  недоброго  и
эгоистичного. А может, и нет.  В  наши  дни  осталось  очень  мало  людей,
согласных подвергнуть  себя  лишениям  и  испытаниям,  чтобы  сохранить  и
приумножить древнее знание. Мне нравится думать, что  мои  открытия  имеют
ценность. Как бы то ни было, прав я или нет, я ни разу не пожалел о  своем
решении.
     - Что ж, дядюшка, по-моему, это благородный выбор, - сказала Элистэ.
     - Ты правда так думаешь, милая? - с надеждой спросил Кинц.
     - Конечно. Но почему  вы  никогда  прежде  не  рассказывали  мне  эту
интересную историю, а сегодня рассказываете? А, я догадалась,  вы  хотите,
чтобы я отвлеклась от своих тревог.
     - Умная девочка! Ты такая сообразительная, мне  за  тобой  просто  не
угнаться!
     - О, если бы это было правдой!  Но  я  рада,  дядюшка,  что  вы  мною
довольны. И все же, - заключила Элистэ, - мне такая жизнь  не  понравилась
бы. Хорошо, что я не обладаю волшебным даром.
     - Как знать, как знать. В нашем роду  он  передается  по  наследству.
Если ты как следует покопаешься  в  себе,  то  можешь  обнаружить  скрытый
талант. Представь только, милая, какое сокровище ты обретешь!  А  я  бы  с
радостью тебе помог.
     - Ну уж нет! Спасибо. Хватит с меня уроков,  занятий  и  всех  прочих
подобных ужасов. Я хочу интересной жизни, хочу новых событий, развлечений.
     - Для меня развлечение - "Голубая кошечка". А для тебя?
     - Мне  будет  весело  в  Шеррине,  я  знаю!  На  следующей  неделе  я
отправляюсь туда. Мне предстоит стать фрейлиной Чести при  ее  величестве.
Подумать только - всего несколько дней, и я окажусь при дворе!
     - Никогда не бывал при дворе, - вздохнул дядюшка Кинц.  -  И  что  же
тебя там ожидает, моя дорогая?
     - Все лучшее на свете, дядюшка. Там будут самые  знаменитые  люди  из
известных фамилий, музыка, танцы, театры, кукольные  представления,  игры,
охоты, балы,  пикники,  званые  ужины,  маскарады,  великолепные  туалеты,
драгоценности и много-много всякого другого. Все хотят попасть ко двору.
     - Так-таки все?
     - Ну, все, кто может себе это  позволить,  конечно.  Все,  кто  хочет
находиться в центре.
     - В центре чего?
     - Новостей, удовольствий, всего лучшего, что есть на свете.
     - В твоих устах это звучит очень заманчиво,  милая.  Надеюсь,  ты  не
разочаруешься. Но я буду скучать по тебе.
     - И я тоже, дядюшка. Однако не расстраивайтесь - я  же  уезжаю  не  в
общину Божениль на пятнадцать лет. До Шеррина  всего  шесть  дней  езды  в
карете при хорошей погоде.  Кроме  того,  я  буду  приезжать  в  Дерриваль
несколько раз в год и приходить к вам в гости.
     -  Придется  утешаться  этим.  Расскажи-ка  мне,   детка,   о   своем
предстоящем путешествии подробнее.
     Элистэ охотно повиновалась, сообщив дядюшке массу всяческих  сведений
о  своих  планах,  надеждах,  сомнениях,  а  также  о  гардеробе,  который
отправится с ней в Шеррин. Тема была столь увлекательной, что она на время
совершенно забыла о Дрефе сын-Цино. Кроме того, по ее глубокому убеждению,
с той самой минуты, как дядюшка Кинц согласился ему  помочь,  Дрефа  можно
уже  считать  спасенным.  Несмотря  на  свою  кажущуюся   рассеянность   и
беспомощность, дядюшка неизменно делал все, за что брался. Ни разу  Элистэ
не приходилось разочароваться, если Кинц во Дерриваль ей что-то обещал.  А
сейчас он ясно и  недвусмысленно  согласился  помочь.  Вот  почему  Элистэ
беззаботно болтала о грядущей шерринской жизни всю дорогу:  и  в  лесу,  и
возле пруда, и среди полей, когда  они  пробирались  меж  виноградников  к
замку. Дядюшка Кинц слушал племянницу  с  неослабевающим  интересом.  Лишь
когда   они   оказались   возле   каретного   сарая,    находившегося    в
непосредственной близости от конюшни, он предостерегающе  поднес  палец  к
губам. Элистэ тут же умолкла.  Они  осторожно  обошли  постройку  с  южной
стороны, остановились и выглянули из-за угла.
     Луна светила почти у самого горизонта, окутывавшие ее облака  заметно
поредели. От угла до приземистого  строения  конюшни  было  рукой  подать.
Борло сын-Бюни сидел на земле,  прислонившись  спиной  к  запертой  двери.
Голова кузнеца свисала на грудь, на коленях лежала тяжелая  дубина.  Борло
спал, загородив своей массивной тушей вход в конюшню.
     - Стало быть, это кузнец? - почти беззвучно прошептал дядюшка Кинц. -
Отличный, здоровый экземпляр. Какая замечательная мышечная масса!
     - Да, редкостный громила. Как же нам мимо него пробраться?
     - Придется прибегнуть к чарам. Но ты не пугайся, обещаешь?
     Элистэ кивнула, и дядюшка одобрительно погладил ее по щеке.
     - Какая храбрая девочка.
     Он сложил руки на груди, склонил голову и застыл. Элистэ наблюдала  с
любопытством. Трюки дядюшки Кинца всегда были необычайно увлекательны. Что
он придумал на сей раз? Может быть, Поющее облако, как на день ее рождения
в прошлом году? Огненные цветы? Призрачного жирафа? Шли секунды, но ничего
не происходило, и на смену любопытству пришло  беспокойство.  Обычно  чары
дядюшки срабатывали моментально. Может, на  этот  раз  у  него  ничего  не
получится? Вдруг искусство подвело его  именно  тогда,  когда  оно  нужнее
всего? Элистэ уже хотела задать дядюшке вопрос,  но  тут  Кинц  заговорил:
забормотал себе под нос речитативом что-то невразумительное. Голос у  него
при этом был странный - гораздо более глубокий и властный, чем обычно.  Он
дышал размеренно и ровно, на лице застыло бесстрастное выражение  -  столь
мало ему свойственное, что Элистэ на мгновение померещилось, будто рядом с
ней не ее милый дядюшка, а какой-то суровый незнакомец. В  недоумении  она
уставилась на старика, и вдруг ей  показалось,  что  облик  его  меняется.
Точнее, что-то начало происходить с воздухом вокруг Кинца:  он  сгустился,
закружился водоворотами, так что глазам стало больно. Элистэ потерла веки,
но лучше от этого не стало. Может быть, дело не в глазах, а в ее сознании?
Элистэ догадывалась, что чары дядюшки влияли не на окружающий  мир,  а  на
восприятие человека, поэтому ее глаза в данный момент  не  имели  никакого
значения - колдовство проникало прямо в мозг. Хоть она  любила  старика  и
доверяла ему, разум ее инстинктивно воспротивился чарам. Она не знала, как
от них защититься. Прямо на глазах дядюшка Кинц вдруг растаял  в  воздухе.
Элистэ ахнула, уронив лампу.  Вместо  дядюшки  появился  гигантский  волк,
гораздо крупнее любого настоящего волка. Серая шерсть  чудовища  светилась
во мраке, грудь покрывал белый  и  пушистый  мех,  светлые  глаза  мерцали
зеленым сиянием.
     "Это дядюшка Кинц", - успокаивала себя  Элистэ.  Она  тяжело  дышала,
сердце чуть  не  выпрыгивало  из  груди,  мышцы  напряглись,  и  она  едва
удерживалась, чтобы не пуститься наутек. "Это дядюшка Кинц. Он сказал мне,
чтобы я не пугалась, и я ему обещала". Если бы у  нее  было  хоть  немного
времени, она бы обязательно сумела уговорить себя, но его-то как раз и  не
хватило - ужасные превращения происходили  слишком  быстро.  Элистэ  вдруг
почувствовала, что и сама меняется. Тело ее  согнулось,  ноги  невероятным
образом искривились, руки удлинились, нижняя  челюсть  выпятилась  вперед,
зубы и ногти заострились. Все ее существо охватил ужас.  Она  чувствовала,
как помимо ее воли кости, суставы и мускулы меняются, как  отрастают  уши,
из копчика вытягивается хвост,  тело  обрастает  густой  шерстью  медового
цвета.  Земля  почему-то  вдруг  оказалась  перед  самыми  глазами,  когти
вцепились в почву. Элистэ ощутила, как сзади у  нее  покачивается  длинный
пушистый хвост, как раздуваются чувствительные ноздри, а длинный свисающий
язык ласкает ночная прохлада. Она затрепетала от ужаса, и тут  же  уши  ее
прижались к черепу, пасть  ощерилась,  спина  выгнулась  дугой,  а  шерсть
встала дыбом. Элистэ хотела закричать, но вместо этого из ее уст  вырвался
волчий вой.
     - Успокойся, моя бедная деточка, - прохрипел гигантский волк  голосом
дядюшки Кинца. - Тебе нечего бояться.
     - Что со мной  происходит?!  -  взвизгнула  Элистэ  с  явно  волчьими
интонациями. Собственный голос поразил  и  испугал  ее,  хвост  сам  собою
поджался к ногам.
     - Ничего особенного, милочка. Ты абсолютно не изменилась, и  я  тоже.
Все происходит не на самом деле.
     - Нет, на самом! Верните меня в прежнее состояние!
     - Деточка,  ничего  не  изменилось.  Верь  своему  дяде  и  не  бойся
наваждений. А теперь пойдем, бери свою лампу и вперед.
     Уверенный тон дядюшки помог  Элистэ  справиться  с  паникой.  Она  не
задумываясь подчинилась его властному  голосу,  вытянула  правую  переднюю
лапу, словно это все еще  была  рука,  и,  к  немалому  своему  удивлению,
почувствовала, как пальцы смыкаются на проволочной рукоятке лампы.  В  тот
же миг она вдруг увидела призрачные очертания своей ладони, проглядывавшей
сквозь волчью лапу. Этот образ тут же померк, и осталась одна только лапа.
Вконец сбитая с толку, Элистэ взяла лампу в зубы.
     Серый волк весело хмыкнул.
     - Извини мой глупый смех, деточка, но больно уж у тебя забавный  вид.
Разве не удобнее нести лампу в руке?
     Элистэ почувствовала, как ее лохматой морде стало  жарко,  и  поняла,
что краснеет. Она поспешно разжала зубы и взяла лампу в правую руку.
     - Ну вот, так-то лучше. А теперь следуй за мной,  делай  все,  что  я
буду говорить тебе, и мы в два счета избавимся от  этого  твоего  кузнеца.
Правда, замечательное приключение?  У  нас  с  тобой  получилась  чудесная
экскурсия!
     Пасть  серого  волка  приоткрылась,  показался  ярко-красный  язык  -
дядюшка Кинц улыбался. Он легко побежал через двор, и Элистэ потрусила  за
ним. Борло сын-Бюни преспокойно спал, ни о чем не  подозревая.  Два  волка
остановились шагах в  десяти  от  кузнеца  и  несколько  мгновений  просто
разглядывали его, одинаково наклонив  косматые  головы,  навострив  уши  и
прищурив зеленые глаза. Потом дядюшка Кинц резко приказал:
     - Эй, приятель, просыпайся! Борло сын-Бюни, чтоб через  секунду  тебя
здесь не было!
     Элистэ без труда  разобрала  слова,  несмотря  на  сопровождавшее  их
волчье рычание.
     Борло приоткрыл веки, увидел перед собой двух гигантских Волков  и  в
ту же секунду окончательно проснулся. Глаза у него полезли  на  лоб,  руки
лихорадочно стиснули единственное оружие -  увесистую  дубинку.  Несколько
мгновений он сидел как парализованный, потом медленно поднялся на ноги  и,
не сводя глаз с волков, зашарил рукой по железному засову на двери.
     - Немедленно перестань! - приказал дядюшка. - Оставь засов в покос!
     Борло услышал только леденящий кровь рык, заставивший его замереть от
ужаса. Старик опустил морду к земле и ощерил  пасть  -  обнажились  желтые
острые клыки. Словно в немой сцене, человек и волшебные  звери  застыли  в
неподвижности. Затем пальцы кузнеца вновь,  как  бы  ненароком,  коснулись
засова.
     - Не трогать! - зарычала Элистэ. - Я тебя загрызу, Борло! - Она  сама
испугалась неистовой ярости, прозвучавшей в ее рычании. - Убирайся отсюда,
свинья несчастная! Марш!
     Когда она прорычала последнее  слово,  из  оскаленной  пасти  во  все
стороны полетели брызги пены.
     - Отлично, деточка! - прошептал дядюшка Кинц. - Просто превосходно!
     Борло не понял смысла сказанного, но  общее  содержание  уловил.  Его
дрожащая  рука  оставила  дверной  засов  в  покос,  и  рычание   тут   же
прекратилось. Оба чудовища присели на задние лапы и  выжидающе  уставились
на кузнеца. Какое-то время Борло оставался на  месте,  по-прежнему  крепко
сжимая свою длинную дубину. Однако, когда ничего угрожающего не произошло,
он потихонечку начал пятиться вдоль стены. Волки сидели и смотрели.  Борло
ускорил шаг, добрался до угла, развернулся и кинулся бежать что есть мочи.
     - Улю-лю! - завизжала Элистэ. - Ну и припустил!
     - Это очень кстати, дитя  мое,  однако,  вероятнее  всего,  он  скоро
вернется сюда с подкреплением. Нам с тобой нельзя терять ни минуты.
     - Да, вы правы, дядюшка, давайте поспешим.
     Наклонившись вперед, Элистэ заскребла  лапами  по  двери,  но  та  не
поддавалась. Она ткнулась носом в засов, погрызла его зубами и в  отчаянии
завыла.
     - Деточка, по-моему, ты слегка не в себе.
     Протянув вперед правую лапу, дядюшка Кинц без труда отодвинул засов и
толкнул дверь. Его племяннице вновь показалось, что сквозь мохнатую волчью
лапу проглядывает человеческая рука.
     - Ну вот, а теперь вперед.
     - Минуточку. - Элистэ  обернулась  к  дяде.  -  Верните  нам  прежнее
обличье, иначе мы напугаем Дрефа до смерти, не говоря уж о лошадях.
     - Да, это очень предусмотрительно. Хотя лошадей нам вряд  ли  удалось
бы провести.
     Глаза серого волка  сощурились  до  узких  щелочек.  Мохнатая  шерсть
разгладилась, уши задергались, мех на спине как бы окутался туманом. Зверь
растаял в воздухе, и вместо него перед Элистэ вновь предстал дядюшка Кинц,
такой же добродушный и улыбающийся, как  всегда.  В  тот  же  миг  девушка
почувствовала, что и сама  меняется.  Волчица  исчезла,  в  образовавшийся
вакуум хлынул воздух, и она вновь превратилась в человека. Зажженную лампу
Элистэ по-прежнему держала в руке.
     - Ой, - взвизгнула она. - Ой-ой-ой!
     - Идем, деточка, у нас мало времени.
     Они проскользнули в конюшню, закрыли за собой дверь и тут же  ощутили
густой запах лошадей, сена, пота, навоза и кожи. По  обе  стороны  прохода
находились стойла, в которых содержались  знаменитые  скакуны  маркиза  во
Дерриваля.  Многие  из  животных,   услышав,   как   отодвигается   засов,
проснулись, и  из-за  перегородок  показалось  несколько  точеных  конских
голов. Элистэ непроизвольно посмотрела на стойло ее любимой кобылы  Хасси,
однако знакомой каурой морды не  увидела.  Хасси  не  проснулась  -  из-за
перегородки раздавалось ее сонное пофыркивание. Элистэ никогда  прежде  не
доводилось бывать в  конюшне  ночью.  Тишина,  густые  тени,  слабый  свет
единственной лампы,  отражавшийся  фосфоресцирующим  блеском  в  лошадиных
глазах, придавали знакомой картине несколько  загадочный  вид.  Даже  Кинц
притих, и голос его прозвучал приглушенно:
     - Где же они спрятали паренька, деточка?
     - Тише, - шепотом ответила Элистэ.  -  Некоторые  из  конюхов  ночуют
наверху, на сеновале. По-моему, Дреф должен быть вон там.
     Ступая с преувеличенной осторожностью, она  повела  Кинца  в  дальнюю
часть конюшни, где обычно хранилась сбруя и находился прочный чуланчик без
окон. Отодвинув тяжелый засов, Элистэ открыла дверь в  чулан  и  испуганно
вскрикнула, когда луч света упал на узника.
     Вид  у  Дрефа  был  ужасен  -  лицо  покрыто  синяками,  ссадинами  и
запекшейся кровью, по  которой  стекали  струйки  пота,  веки  посинели  и
распухли - один глаз почти совсем закрылся, губы  разбиты,  нос,  судя  по
всему, не был сломан, однако ребрам,  кажется,  повезло  меньше.  С  явным
трудом Дреф приподнялся, опершись одной рукой о стену, другой  схватившись
за бок. Он приоткрыл глаза и спросил:
     - Как, уже?
     - Дреф, разве ты нас не  узнаешь?  -  испуганным  шепотом  произнесла
девушка.
     - Элистэ? - Дреф прищурился. - Мистер Кинц?
     - Вот именно, - ответил старик.  -  Мы  пришли,  чтобы  спасти  тебя.
Чудесное приключение!
     - А сеньор?..
     - Дреф, тебе не нужно разговаривать, - прервала его Элистэ,  тихонько
вздохнув с облегчением. Слава Чарам, он не ослеп и  не  лишился  рассудка,
как показалось вначале. - На вот, выпей. -  Она  протянула  ему  графин  с
чаем.
     Дреф принялся жадно пить. Когда графин опустел, Элистэ  сообщила  ему
самое худшее:
     - Мой отец приказал назначить экзекуцию на утро.
     - Этого следовало ожидать.
     - Тише. Мы выведем тебя отсюда, но нужно поторопиться. Кузнец  и  его
подручные могут вернуться с минуты на минуту. Ты можешь стоять?  Кости  не
сломаны?
     - Похоже, Борло сломал мне ребро.
     - Обопрись на меня.
     Дреф повиновался, и Элистэ  помогла  ему  подняться  на  ноги.  Шумно
втянув воздух сквозь стиснутые зубы, он встал и покачнулся.  Дядюшка  Кинц
подставил ему плечо,  и  втроем  они  двинулись  по  проходу,  провожаемые
любопытными лошадиными  взглядами.  Кое-как  они  добрались  до  выхода  и
закрыли за собой дверь конюшни.
     На свежем воздухе Дреф немного пришел в себя. Ночная прохлада придала
ему бодрости, и шаг его стал тверже. Теперь они могли  двигаться  быстрее,
за считанные секунды обогнули каретный сарай и выбрались  в  поле.  Элистэ
быстро оглянулась через плечо. В поместье было по-прежнему темно,  голосов
не слышно, но исчезновение Дрефа, разумеется, обнаружат еще  до  рассвета.
Что произойдет потом? Несомненно, взбешенный маркиз во Дерриваль  прикажет
как следует  высечь  нерадивого  Борло.  Так  ему  и  надо!  Вдруг  Элистэ
подумала: а что будет, если каким-то образом обнаружится, что единственная
дочь сеньора причастна к этому  преступлению?  Конечно,  дело  замнут;  ее
недостойное, безответственное поведение скроют  от  посторонних,  дабы  не
портить шансы на ее будущее замужество. Однако маркиз придет в  бешенство,
и ей придется ощутить на себе всю тяжесть отцовского гнева. Неужели у него
хватит жестокости отменить ее предстоящее путешествие в Шеррин, хоть это и
не в интересах самого маркиза? Что ж, возможно, отец пойдет  на  это.  Так
или иначе, преступницу сурово накажут, если станет известно о ее участии в
побеге  Дрефа.  Нет,  нет,  отец   ничего   не   должен   узнать.   Элистэ
почувствовала, как ей нестерпимо хочется перейти с шага на бег.
     Она украдкой  взглянула  на  своих  спутников.  Дядюшка  Кинц  совсем
запыхался, однако, судя  по  его  оживленному  виду,  причиной  тому  было
радостное  возбуждение.  Дреф  шел  короткими,  неровными  шагами,  слегка
прихрамывая и держась рукой за поврежденный бок. Выражения его лица  из-за
синяков и ссадин уловить было невозможно.
     Вокруг  простирались  возделанные  поля,  распаханная   почва   мягко
пружинила под ногами. Всходы еще совсем невысоки, и на широком, освещенном
луной пространстве беглецы видны  издалека.  Правда,  уже  совсем  немного
оставалось до леса, где густая тень сулила  убежище.  Последние  ярды  они
преодолели почти бегом. Лишь оказавшись в относительной безопасности,  под
покровом деревьев, они остановились, дабы перевести дух.
     - Где мы его спрячем, дядюшка? - спросила Элистэ, словно речь  шла  о
судьбе бродячей собаки. - У вас дома? Хотя бы на одну ночь, да?
     - Конечно, паренек может остаться у меня, - ответил дядюшка. -  Пусть
пробудет столько, сколько захочет.
     - Это просто замечательно, у вас его никогда  не  найдут,  даже  если
будут искать целый месяц. - Элистэ  повернулась  к  Дрефу:  -  Ты  слышал?
Сейчас мы отправимся...
     - Нет, - прервал ее Дреф. - Сегодня же я покидаю Дерриваль.
     - Не говори глупостей. Ты не можешь  уйти  отсюда,  ты  едва  ходишь.
Сейчас отправишься к дядюшке Кинцу, отдохнешь там, наберешься сил, а  пока
будешь поправляться, я постараюсь убедить отца, чтобы  он  помиловал  тебя
или, по крайней мере, смягчил наказание. И  тогда  ты  сможешь  вернуться.
Если у меня ничего не выйдет, мы отправим тебя отсюда куда-нибудь,  но  не
сейчас, позже. Не беспокойся, в этой сумке я приготовила для тебя  деньги,
если тебе действительно придется скитаться. Тут есть  и  еда.  Но  сегодня
ночью нечего и думать...
     - Перестаньте, Элистэ, - попросил Дреф, с  трудом  шевеля  распухшими
губами. Однако, несмотря на то что ему было больно говорить,  он  сохранял
спокойствие и даже казался веселым. - Во-первых, я в состоянии  ходить,  а
если понадобится, то  и  бежать.  Во-вторых,  вероятность  того,  что  вам
удастся убедить его светлость  облегчить  мою  участь,  практически  равна
нулю. Если я хочу избежать кары, то должен немедленно уносить отсюда ноги.
Я это знаю, и вы тоже. Иначе не стали бы готовить для меня еду  и  деньги.
Кстати, большое вам спасибо за это.
     С трудом отняв руку от сломанного ребра,  Дреф  снял  сумку  с  плеча
Элистэ.
     - Я не позволяла тебе брать мою сумку!
     - Прошу прощения,  госпожа.  Я  думал,  вы  захватили  ее  для  меня.
Вернуть?
     - Твой несносный язык уже  довел  тебя  до  беды.  Ты  считаешь  себя
большим умником, но если б ты обладал хотя  бы  десятой  долей  того  ума,
который себе приписываешь, то давно научился бы держать язык за зубами. Ты
просто сумасшедший, как ты мог так разговаривать с моим отцом? Из-за чего?
     Дреф задумался.
     - Дурное расположение духа, - заключил он наконец.
     - Болван! Ты можешь хоть когда-нибудь  быть  серьезным?  Тебе  нельзя
никуда идти. Это глупо и к тому же противозаконно. Ты - серф, закрепленный
за владением Дерривалей. Таков закон,  а  законы  без  веской  причины  не
составляются.
     - Причина, разумеется, веская, - с точки зрения Возвышенных. Однако я
предлагаю спуститься с теоретических высот на землю, - сказал  Дреф.  -  К
утру сеньор поднимет против меня всю округу. В каждой таверне,  на  каждой
базарной площади вывесят  листки  с  моим  описанием.  Я  не  смогу  нигде
появиться. Однако если я пущусь в бега немедленно,  прямо  сегодня  ночью,
дорога  будет  свободна.  У  меня  есть  в  запасе  несколько  часов.  Это
единственный шанс, имеющийся в моем распоряжении. Поскольку я  не  являюсь
сторонником вивисекции, то намерен воспользоваться этим шансом.
     - Но куда ты пойдешь? И что будешь делать?
     - Куда? Да куда захочу. Меня ожидает целый  мир.  -  В  голосе  Дрефа
прозвучали взволнованные нотки, несмотря на то  что  молодой  человек  изо
всех сил старался казаться бесстрастным. - Что я буду  делать?  Опять-таки
все, что захочу. У меня есть кое-какие способности,  я  сумею  наконец  их
применить. Говорят, что Новая Мысль довела шерринских горожан до  кипения.
Надо будет посмотреть, так ли это на самом деле.  Если  я  пойду  напрямик
через горы и буду идти всю ночь, то к утру выйду  на  Большую  Королевскую
дорогу и сяду в дилижанс.
     - Это безумие! - воскликнула Элистэ, изумленная не меньше,  чем  если
бы сокол со сломанным крылом вдруг взмыл в небо. - А как же твое ребро?
     - Я забинтую его, когда у меня будет для этого время.
     - Этого недостаточно! Тебе нельзя идти, потому что... потому что...
     - Почему?
     - Потому что я этого не хочу!
     - Маленькая Элли. - Изуродованное  лицо  Дрефа  осветилось  дружеской
улыбкой. - Я буду скучать без вас.
     - Скучать?
     Впервые Элистэ осознала, что Дреф  и  в  самом  деле  уходит.  А  это
значит, что она его больше никогда не увидит. Эта мысль взволновала  ее  и
даже испугала. Она едва сдержалась, чтобы не схватить его за руку.
     - Нет, подожди! Это невозможно. Я приказываю  тебе  остаться.  Ты  на
меня, конечно, обидишься, но я желаю тебе только добра.
     Дреф хотел было рассмеяться, но сморщился от боли и  снова  схватился
рукой за бок.
     - Может быть, вам не стоило открывать запертую дверь конюшни?  Видно,
на этот раз взяла верх врожденная порядочность.
     - На этот раз? Что это должно значить?
     - Лишь то, что я благодарен  вам  за  сегодняшний  поступок.  -  Дреф
обернулся к дядюшке Кинцу: - Благодарю также и вас, сударь. Вы вдвоем и  в
самом деле спасли мне жизнь.
     - Ну что ты, юноша, это было замечательное приключение. Хочешь  взять
лампу с собой?
     - Нет, спасибо, я обойдусь и без нее. А теперь мне пора. До свидания,
Элистэ, я никогда вас не забуду. Ну, перестаньте дуться. Пожмем друг другу
руки.
     Пожать  руку  серфу?  Элистэ  была  так  потрясена  этим  невероятным
предложением, что даже не  поставила  наглеца  на  место.  Безотчетно  она
протянула руку, он сжал ее в своей ладони и сказал:
     - Спасибо, маленькая Элли. До свидания.
     Элистэ  с  изумлением  уставилась  на  собственные  пальцы,  а   Дреф
повернулся и быстро зашагал прочь, не оглядываясь назад.
     - Удачи тебе, Дреф! - крикнула она ему  вслед.  Трудно  было  понять,
услышал он ее или нет. Еще пару минут девушка смотрела,  как  он  идет  по
берегу освещенного  луной  пруда,  далеко  обходя  деревенские  дома.  Она
видела, что шагал он неровно, но быстро, хромота почти прошла. Еще миг - и
Дреф скрылся за углом ближайшего дома; его длинный силуэт растаял во мгле.
Элистэ поглядела на дядю.
     - Он... ушел, - удивленно прошептала она.
     - Вижу, деточка. Значит, наша миссия закончена. Разве ты не рада?
     - Наверное, рада.
     На самом деле Элистэ чувствовала себя расстроенной, почти безутешной.
Когда несколько часов назад она составляла  план  спасения  Дрефа,  ей  не
хватило воображения предвидеть такой финал - исчезновение Дрефа из деревни
и из ее жизни.
     - Дядюшка, вы думаете, с ним все будет в порядке?
     - Он изобретательный паренек. Будем надеяться на лучшее.
     - Да? Ну что ж... Вот и все...
     - И отлично. А теперь, чтобы отметить успех  нашего  предприятия,  не
согласишься ли ты зайти ко мне в гости на стаканчик сидра? Заодно поиграли
бы в "Голубую кошечку".
     - Не сегодня, дядюшка. Уже очень поздно, я  ужасно  устала,  и  лучше
вернуться к себе, пока не обнаружили моего отсутствия. Обещаю -  в  другой
раз.
     - Ну, тебе виднее, милочка. Ты действительно выглядишь усталой,  и  к
тому же какая-то грустная. Ты не заболела?
     - Нет. Со мной все в порядке. Дядя, спасибо вам за  то,  что  помогли
мне сегодня ночью. Вы были просто великолепны.
     -  Я  получил  огромное  удовольствие,   деточка.   Это   вышло   так
увлекательно! Если тебе  еще  понадобится  помощь  в  каких-нибудь  тайных
проделках, можешь смело обращаться к своему дядюшке Кинцу!



                                    4

     Исчезновение Дрефа произвело настоящую сенсацию. Еще  никогда  никому
из серфов не удавалось скрыться из владений Дерривалей. Ни один беглец  не
оставался на свободе более недели. Чаще всего они возвращались добровольно
- сломленные, сдавшиеся и не без  оснований  страшившиеся  гнева  сеньора.
Самых упрямых привозили на повозках крепко связанными, да и то  им,  можно
сказать,  повезло,  потому  что  менее  удачливых  тащили  на  привязи  за
лошадьми, а то и волокли по земле. Четыре года  назад  маркиз  купил  стаю
псов, обладавших поистине невероятным, вселявшим ужас чутьем. С тех пор до
минувшей ночи ни один из серфов не пытался  бежать.  Разумеется,  у  Дрефа
сын-Цино были все основания  рискнуть,  да  и  предприимчивость  его  всем
известна. Никто не сомневался, что собакам  придется  изрядно  поработать.
Среди слуг нашлись и такие,  кто  заключал  пари  -  сколько  Дреф  сумеет
продержаться на свободе.  Самый  оптимистичный  прогноз  давал  ему  целую
неделю. А так как сын-Цино пользовался всеобщим уважением, то  меньше  чем
на три дня тоже никто не ставил.
     Ставки резко повысились, когда стало известно, что собаки взяли след,
но на Большой Королевской дороге его потеряли. Естественнее всего было  бы
предположить, что беглец воспользовался колесным транспортом, однако каким
образом ему это удалось, оставалось загадкой. Никто из местных крестьян не
подвез бы его на своей  телеге.  Карета  какого-нибудь  сеньора  не  могла
подобрать жалкого серфа. Оставался лишь  шерринский  дилижанс,  но  в  нем
полагалось платить за проезд. А у Дрефа, только что выбравшегося из плена,
наверняка не было при себе денег, да и по дороге раздобыть их  негде.  Вот
почему исчезновение беглеца на Большой Королевской дороге показалось  всем
чудом.  Крестьяне  восхищались  Дрефом  все  больше.  Шли  дни,  а  беглец
оставался на свободе. У серфов зародилась надежда, многие шептались о том,
что прежде казалось невообразимым: вдруг  Дрефу  сын-Цино  удастся  вообще
избежать погони и он навсегда останется свободным! Вот  из  таких  историй
рождались легенды.
     Единственным человеком, не разделявшим всеобщего энтузиазма, был  сам
маркиз во Дерриваль. Вне себя от  ярости,  сеньор  обратил  свой  гнев  на
ближайшего и самого очевидного виновника - Борло сын-Бюни, которому велели
охранять преступника до утра. Борло  вызвали  к  маркизу,  с  пристрастием
допросили, но тупоумный кузнец  рассказывал  какие-то  невероятные  байки.
Якобы гигантские волки с  огненными  глазами  напали  на  него,  заставили
покинуть  пост,  и  он  едва  сумел  унести  ноги.  Это  было  неслыханно!
Во-первых, волки никогда не спускались в долину - разве что зимой, когда в
горах им нечем питаться; во-вторых, подобного  вида  волков  во  владениях
Дерривалей  никогда  не  видывали;   в-третьих,   волки,   как   известно,
сторонились людей и предпочитали не показываться им на глаза. Несмотря  на
все эти очевидные факты, Борло упрямо цеплялся за свою  идиотскую  версию,
тем самым навлекая подозрение на самого себя: то ли он  лжет,  то  ли  всю
ночь пропьянствовал, то ли сошел с ума.  Однако  многократные  допросы  со
всей очевидностью показали, что кузнец и в самом деле верит в  подлинность
своего рассказа. Убежав с поста, он разбудил кучера, спавшего  в  каретном
сарае, и позвал его на подмогу. Кучер, человек разумный,  никаких  волков,
естественно, не увидел, однако сам этот  факт  уже  служил  подтверждением
тому, что кузнец истово верил в свои бредни. Той  же  ночью,  вооружившись
пистолетом кучера, Борло обшарил все окрестности и, не  обнаружив  никаких
волков,  вернулся  на  свой  пост.  Кузнец  никогда  не  отличался  особой
сообразительностью, поэтому ему и в голову не пришло проверить,  на  месте
ли узник, и исчезновение Дрефа сын-Цино обнаружили лишь утром.
     Кем бы нерадивый часовой ни являлся -  лжецом,  безумцем  или  просто
пьяницей, - расплаты ему было не миновать.  Маркиз  решил  собственноручно
покарать виновного, и наконец в кои-то веки Борло сын-Бюни  испробовал  на
собственной шкуре полдюжины быстрых  ударов  хлыстом  для  верховой  езды.
Итак, виновного наказали, но маркиз по-прежнему исходил яростью.  День  за
днем поисковые отряды прочесывали окрестности. На  много  миль  вокруг,  в
каждой деревне развесили объявления  с  описанием  внешности  беглеца.  За
содействие в его поимке  была  обещана  даже  небольшая  награда.  Но  все
безрезультатно. Никто не видел Дрефа сын-Цино даже мельком,  он  бесследно
исчез.
     Одновременно с ним  исчезла  его  сестра  -  во  всяком  случае,  так
полагали вначале. Наутро после смерти Зена сын-Сюбо и бегства Дрефа Элистэ
обнаружила, что в ее спальне непривычно тихо.  Почему-то  никто  не  завел
музыкальную шкатулку, чьи мелодии всегда  будили  ее  по  утрам,  рядом  с
кроватью не оказалось обычного кубка с охлажденным фруктовым соком,  никто
не приготовил для барышни одежду, а Принца во Пуха не накормили.  Это  уже
переходило все границы! Нахмурившись, Элистэ  направилась  к  чулану,  где
обычно спала  Стелли,  и  властно  постучала  в  дверь.  Когда  ответа  не
последовало, она распахнула дверь и увидела,  что  внутри  пусто.  Скудные
пожитки Стелли исчезли. Не на шутку рассердившись,  Элистэ  изо  всех  сил
дернула шнур звонка. Через несколько минут  явилась  одна  из  служанок  и
помогла молодой госпоже одеться. Элистэ спросила, где Стелли, и  услышала,
что кто-то видел, как горничная на рассвете с мешком за плечами уходила из
замка.
     Неужто девчонка исследовала примеру своего брата? Элистэ не  хотелось
привлекать внимание маркиза к этому событию,  поэтому  она  предпочла  для
начала расспросить слуг. Через несколько часов выяснилось, что рано  утром
Стелли дочь-Цино вернулась в  дом  своего  отца.  Итак,  эта  бестолковая,
безответственная девка попросту ушла,  не  сказав  ни  слова,  не  получив
разрешения, не подумав о том, какое неудобство доставляет  своей  госпоже!
Неужто она предпочитает сидеть сиднем в своей лачуге, нежели  прислуживать
в замке благородной госпоже? Ну что ж, тем  лучше.  Ничего  не  стоило  бы
притащить негодную в замок, но пусть лучше остается там, где есть. Если ей
нравится трудиться в поле, стирая себе руки до крови и ломая спину, -  так
ей и надо. Глупая девчонка не понимала собственного блага,  ей  всегда  не
хватало мозгов. Кроме того, добровольный уход  служанки  сам  собой  решал
проблему - проще будет взять новую горничную.
     Еще несколько  дней  назад  Элистэ  присмотрела  для  себя  маленькую
молочницу Кэрт, а потому немедленно вызвала девочку для беседы. Собственно
говоря, не такую уж и девочку - Кэрт исполнилось пятнадцать лет. Она  была
здоровой и рослой, но круглое веснушчатое лицо, вздернутый носик и большие
голубые глаза придавали ей какой-то детский вид. Очень кстати оказалось  и
то, что Кэрт отличалась стройностью и фигурой напоминала Элистэ, - значит,
ее можно будет использовать  для  примерки  новых  платьев.  Волосы  Кэрт,
заплетенные в косу и аккуратно уложенные кольцом, имели медовый оттенок  и
тоже напоминали волосы Элистэ. А главное, Кэрт вела себя совсем иначе, чем
Стелли. Она была почтительна и в то же время проворна, легко  двигалась  и
обладала нежным голосом, а голубые глаза взирали на дочь маркиза с явным и
неприкрытым обожанием. Новая кандидатка так понравилась  барышне,  что  та
немедленно взяла ее на службу.
     Вскоре  выяснилось,  что  Элистэ  достался  сущий  клад.  Потрясенная
внезапным взлетом из  коровника  в  господский  замок,  Кэрт  готова  была
разбиться в лепешку, лишь бы стать лучшей из горничных на  свете.  Правда,
девушке на хватало опыта, она не сразу  научилась  обращаться  со  всякими
застежками, кружевами и оборками, не умела отличить  утреннего  платья  от
вечернего. Но зато она  славилась  трудолюбием,  покладистым  нравом,  все
схватывала на лету и,  что  еще  важнее,  очень  хотела  учиться.  У  Кэрт
обнаружился хороший вкус  во  всем,  что  касалось  цвета  и  линии.  Опта
бесподобно умела укладывать  длинные  локоны  своей  госпожи  неподражаемо
замысловатым нимбов кроме того, выяснилось,  что  она  прекрасно  ладит  с
капризным Принцем во Пухом.
     До отъезда оставалось совсем мало времени, а многие вещи еще не  были
упакованы. Кэрт с рвением взялась за работу и за три дня проделала больше,
чем Стелли за предыдущие три недели. Никогда  еще  багаж  не  упаковывался
столь  искусно.  Девушка  обращалась  с  вещами  Элистэ  чуть  ли   не   с
благоговением, каждый предмет оборачивала салфеткой, прежде чем уложить  в
сундук. К концу недели груды платьев с кресел и подоконников исчезли. Все,
что нужно, было починено и вычищено. В сундуках и коробках,  расставленных
в спальне, лежали аккуратно  сложенные  пакеты,  причем  каждый  перевязан
бечевкой особого цвета, согласно  системе,  придуманной  новой  горничной;
между пакетами  разложены  мешочки  с  ароматическими  травами;  тщательно
начищенные драгоценности распределены по бархатным коробочкам;  флаконы  с
духами, хрустальные пузырьки, баночки с пудрой, ручные  зеркала  и  прочие
хрупкие вещи оказались в специальном отделении, устланном соломой.  Работа
была выполнена превосходно и закончена до срока  Горничная  трудилась  так
самозабвенно, а общество ее оказалось таким  приятным,  что  Элистэ  очень
скоро забыла о том, как раздражала ее Стелли дочь-Цино.
     Все это время Элистэ очень внимательно  прислушивалась  к  тому,  что
люди говорили о Дрефе сын-Цино. Сначала она была уверена, что  его  вскоре
схватят, однако шли дни, а ничего  подобного  не  происходило.  Постепенно
тревога Элистэ ослабела. К счастью, никому не пришло в голову  сопоставить
дурацкие сказки Борло сын-Бюни о волках с  волшебными  фокусами,  которыми
славился дядюшка Кинц. Кинц во Дерриваль слыл человеком не от  мира  сего,
существом абсолютно безобидным и, кроме того, бывал в замке  столь  редко,
что даже родственники временами забывали о его существовании. Да и с какой
стати Кинцу во Дерривалю вмешиваться в  правосудие  маркиза?  Причастность
Элистэ  к  побегу  так  и  осталась  недоказанной,  хотя   у   маркиза   и
закрадывались подозрения на этот счет. Он допрашивал дочь всего один  раз,
но зато довольно долго. Целых полтора часа  она  сидела  в  его  кабинете,
словно пригвожденная к стулу, а отец терзал ее вопросами. Элистэ  отвечала
без запинки, как ни в чем не бывало, однако молилась про себя, чтобы маска
благородной девицы помогла  ей  скрыть  тошнотворный  страх,  от  которого
внутри все сжималось. Она чувствовала, что отец не очень-то верит  ей,  но
признания у нее вырвать не удалось, доказательств же никаких  не  было.  В
конце концов маркиз неохотно  смирился  со  своим  поражением  и  позволил
дочери удалиться. С облегчением она поспешила в свои покои, ликуя в  душе,
что теперь бояться нечего.
     Прошла еще неделя, и  вот  настал  день  отъезда.  Это  было  большое
событие для всего замка. Съехались родственники - всякие кузины и  кузены,
а также  парочка  теток,  засидевшихся  в  девичестве.  У  главного  входа
собрались все слуги. Там, на  посыпанной  белым  гравием  дорожке,  стояла
карета, которой предстояло доставить дочь маркиза в Шеррин.  Это  была  не
самая роскошная из карет сеньора во Дерриваля, но тем не  менее  выглядела
она вполне представительно: сияющие, покрытые свежим  лаком  дверцы,  алая
обивка, полированная медь, а на самом видном месте - герб  Дерривалей.  На
крыше  кареты  были  аккуратно  сложены   сундуки   и   коробки,   надежно
прикрученные веревками. Кучер сидел впереди, держа в руках  алые  вожжи  и
кнут; четверка гнедых  лошадей  нетерпеливо  перебирала  копытами.  Вскоре
лошади устанут и прыти у них поубавится - дорога предстояла трудная. Рядом
с кучером восседал здоровенный лакей, наряженный в темно-зеленую ливрею  и
соответствующим образом вооруженный.
     Прощание было официальным и особой сердечностью не отличалось. Элистэ
не очень-то любила свою эгоистичную, надменную мать, да и та относилась  к
дочери прохладно. Тетки и кузены с кузинами были и  вовсе  чужими.  Слуги,
при всей своей обходительности,  казались  Элистэ  полным  ничтожеством  -
впрочем,  ничем  большим  им  стать  и  не   позволяли.   С   единственным
родственником, которого Элистэ действительно любила, - дядюшкой Кинцем она
уже попрощалась, а второй из близких ей людей навсегда ушел из  ее  жизни.
Но оставался  еще  отец,  который  ради  соблюдения  приличий  намеревался
проявить родительскую сердечность. После нудного, но, к счастью, короткого
сеанса последних  советов  и  наставлений  маркиз  помог  дочери  сойти  с
парадной лестницы, подсадил ее в карету и, едва касаясь губами,  поцеловал
в обе щеки. От его прикосновения у Элистэ по телу  пробежали  мурашки.  Ей
вдруг представилось,  как  ее  наманикюренные  розовые  коготки  до  крови
расцарапывают это красивое бесчувственное лицо.  Откуда  такая  ненависть,
почему? Элистэ внутренне передернулась от отвращения. Даже  ради  спасения
собственной жизни она не смогла бы заставить себя поцеловать отца в ответ.
Растянув губы в подобающей случаю  улыбке,  дочь  присела  перед  отцом  в
реверансе и скрылась в карете. За ней последовала Кэрт, которая несла  под
мышкой  Принца  во  Пуха.  В  другой  руке  горничная  держала  корзину  с
провизией, напитками, играми, головоломками, письменными принадлежностями,
карандашами для рисования, вышивкой,  книгами,  стихами  и  массой  прочих
подобных вещей, которые должны были помочь  ее  госпоже  скоротать  долгое
путешествие. Один из лакеев  убрал  лесенку  и  захлопнул  дверцу  кареты.
Последние прощания, лес машущих платочков - и  вот  щелкнул  кнут  кучера,
карета покачнулась, заскрипели рессоры и лошади  рысью  помчались  вперед.
Завизжав от восторга. Принц во Пух вырвался из  рук  Кэрт  и  запрыгал  по
сиденьям, проворный и непредсказуемый, как  отрикошетившая  пуля.  Наконец
возбуждение собачки улеглось, она прыгнула хозяйке на  колени,  устроилась
поудобнее и высунула в  окошко  свою  шелковистую  белую  головку.  Элистэ
последовала примеру щенка. Родственники и слуги все еще стояли на месте  и
махали вслед, однако родители, как  заметила  Элистэ,  уже  скрылись.  Она
махнула на прощанье один раз, потом откинулась  на  сиденье  и  больше  не
оглядывалась.
     Сначала ей казалось, что поездка в Шеррин будет очень интересной. Еще
бы - теперь она взрослая и путешествует сама по себе, впервые в  жизни.  В
ее распоряжении одна из лучших карет  семейства  Дерривалей;  у  нее  есть
собственные деньги, которые она может тратить  как  ей  заблагорассудится;
вместо гувернантки - горничная, и никто уже не посмеет сказать, что  можно
делать, а чего нельзя. Новое ощущение свободы опьяняло, и  девушка  решила
немедленно  ею  воспользоваться.  Она  сделала  то,  на  что  никогда   не
осмелилась  бы  в  присутствии  родителей  или  учителей  -  устроилась  с
комфортом. Несмотря на раннее утро,  было  уже  жарко.  Не  успела  карета
докатиться до конца подъездной аллеи, где красовались каменные  колонны  с
львиными головами, а Элистэ уже стянула с рук белые кружевные  перчатки  и
сняла  пышную  шляпку.  Затем  она  скинула   тесный,   облегающий   жакет
серо-голубого дорожного костюма, расстегнула  белое  плотное  жабо,  сняла
серьги,  тяжелые  браслеты  и  сбросила  козловые  башмачки.   В   течение
нескольких  последующих  часов,  пока  они  не  остановятся  на   обед   в
какой-нибудь гостинице, вероятнее всего, в городке Граммант, никто,  кроме
горничной, не увидит ее, а Кэрт вряд ли осудит свою госпожу.  Она  и  сама
устроилась поудобнее, одетая в просторную блузу, легкую юбку и сандалии.
     Колеса громыхали по каменистой дороге, поднимавшейся в гору к деревне
Дерриваль. Пейзаж был знакомым, даже скучным, однако Элистэ, прощавшаяся с
родными местами, оглядывалась по сторонам с новым интересом. Она  поневоле
обратила  внимание  на  то,  как  убого   выглядят   владения   ее   отца.
Покривившиеся лачуги  крестьян,  казалось,  вот-вот  развалятся,  изгороди
покосились и почернели от  времени,  повсюду  валялся  мусор,  отбросы,  в
которых преспокойно рылись крысы. Тут же, рядом, возились  со  скучными  и
вытянутыми от недоедания личиками ребятишки. "Неужели эти скоты  не  могут
убрать за собой собственный мусор?"  -  подумала  Элистэ.  А  потом  вдруг
неожиданно у нее появилась новая мысль: "А какой им смысл  убирать  мусор,
если они живут в таких трущобах?  Хороший  сеньор  оплатил  бы  ремонт  их
домов". Однако мысли такого рода утомляли и расстраивали - думать об  этом
не хотелось, не ее это дело.
     Проехав маленькую деревню за считанные  минуты,  карета  свернула  на
узкий  проселок,  ведущий  к  Большой   Королевской   дороге.   Элистэ   с
удовольствием разглядывала плавный ландшафт, которым славилась  ее  родная
провинция Фабек. Склоны довольно высоких холмов с закругленными вершинами,
не взирая на жару, все еще радовали глаз яркой  зеленью.  Ни  одна  другая
область во всем Вонаре не могла похвастаться такими живописными лугами или
столь богатым черноземом. Во всем королевстве не найти было  других  таких
садов - обширных и благоуханных. Они простирались  на  целые  мили,  а  из
произраставших там сочных плодов делали знаменитый фабекский  сидр  и  еще
более прославленное  яблочное  бренди.  Кэрт  широко  раскрытыми  глазами,
совершенно покоренная, тоже взирала на пейзаж.  Картина  и  в  самом  деле
впечатляла, но не до такой же степени. Тут Элистэ с улыбкой вспомнила, что
Кэрт никогда прежде не бывала дальше деревни Дерриваль. Если малютке  даже
эти луга кажутся столь восхитительным зрелищем, что же с ней будет,  когда
она увидит Шеррин?
     Через час карета  достигла  Большой  Королевской  дороги  -  широкого
мощеного тракта, похожего на неторопливую пыльную реку. Дорога петляла  по
всему Фабеку,  по  селам  и  деревням,  через  древние  сонные  городки  -
Граммант, Фловин,  Беронд,  и  вела  на  юг,  к  холму  Ниэй,  за  которым
начиналась провинция Совань - огромная равнина, сплошь состоявшая из  озер
и пашен. У южной границы Совани, на берегах реки Вир, раскинулась  столица
королевства - огромный город Шеррин.
     Через несколько часов путешествие перестало казаться Элистэ таким  уж
волнующим. Принц во Пух тоже утратил интерес к  огромному  зеленому  миру,
который в прежней жизни ему удавалось видеть очень редко. Песик  свернулся
клубком на кожаной подушке и уснул. Его хозяйка  достала  томик  стихов  и
начала читать, не обращая внимания на тряску.  Лишь  Кэрт,  не  отрываясь,
смотрела в окно, зачарованная панорамой холмов, лугов, полей  и  деревень.
Дважды за утро карета останавливалась, чтобы дать  отдых  лошадям.  Вторая
остановка была в  маленькой  деревушке,  названия  которой  (если  таковое
вообще существовало) Элистэ не  знала.  Кэрт  вышла  из  кареты  прогулять
Принца  во  Пуха  и  вскоре  вернулась  сама  не  своя   от   возбуждения:
оказывается, эта деревня построена совсем иначе, чем ее родной  Дерриваль.
Однако Элистэ поленилась встать с сиденья. Она явно начинала скучать.
     После полудня, когда карета въехала в Граммант,  скука  ее  оставила.
Это был превосходно сохранившийся средневековый город с крепостной стеной,
булыжными мостовыми, островерхими домами и старинными особняками  розового
фабекского гранита, где располагались купеческие  и  ремесленные  гильдии.
Кэрт от  всего  этого  великолепия  лишилась  дара  речи,  и  даже  Элистэ
оживилась. На  главной  улице  городка  обосновались  несколько  лавок,  а
базарную площадь украшал фонтан,  вокруг  которого  стояли  заросшие  мхом
каменные  скамьи.  Неподалеку  от  площади  находилась   очень   приличная
гостиница "Веселый капрал". В ее ворота и  въехала  карета,  остановившись
перед самым входом. Элистэ быстро привела в порядок свой туалет, ибо здесь
ей предстояло отобедать.
     Она видела, какое впечатление на окружающих произвели ее великолепная
карета, упряжка лошадей, роскошное платье, а также вся ее маленькая свита:
горничная, собачка, кучер и лакей. Когда девушка  вошла  в  залу,  на  нее
обратилось  множество  любопытствующих  взоров.   Никогда   еще   она   не
чувствовала себя такой взрослой, самой настоящей  светской  дамой.  Широко
раскрытые глаза наивной малютки Кэрт лишь  подчеркивали  невозмутимость  и
элегантность ее госпожи. Элистэ была очень довольна  собой  и  поэтому  не
стала торопиться, растягивая трапезу как можно дольше.  Прошло  два  часа,
прежде чем она расплатилась по счету и отправилась дальше.
     Время  вновь  потянулось  медленно.  Кэрт  все  с  тем  же  интересом
разглядывала сменявшиеся за окном картины, но Элистэ томилась скукой, да и
сидеть ей уже надоело. Особенно изводила ее тряска, от которой прямо  зубы
клацали, невзирая на все подушки. Еще больше досаждала пыль: серое облако,
окутывающее дорогу, проникало в глаза, в нос, оседало на волосах,  коже  и
одежде.
     Шесть часов  спустя  карета  подкатила  к  гостинице  "Черная  овца",
располагавшейся в предместье Фловина. Тут Элистэ снова оживилась.  Впервые
в жизни ей предстояло  провести  ночь  в  комнате,  которая  находилась  в
настоящей гостинице! Дочери маркиза предоставили самый  лучший  и  дорогой
номер, имевшийся в "Черной овце" -  большую  комнату,  тесно  заставленную
массивной старомодной мебелью из  дуба.  Для  служанки  имелась  отдельная
комнатка, а в углу, за бархатной портьерой, находился  альков,  где  можно
было при желании пообедать или  поужинать  в  одиночестве.  Однако  Элистэ
вовсе  не  нуждалась  в  одиночестве,  респектабельности  и  комфорте,  ей
хотелось приключений. Ведь она проведет ночь в комнате, доступной всякому!
Как знать, кто останавливался здесь прежде? Уже сама эта мысль  волновала.
Самые разные люди спали на кровати,  где  теперь  предстояло  улечься  ей.
Возможно,  не  все  они  даже  были  Возвышенными.  Благоухающие  лавандой
простыни, на которые опустится ее тело, между стирками давали  приют  иным
телам, неизвестно  кому  принадлежащим  и,  вполне  возможно,  куда  более
низкого происхождения. Столь интимный контакт с безликим и  многочисленным
племенем постояльцев гостиницы казался девушке пикантным.
     Она поужинала внизу, в общей зале, наслаждаясь почтительным вниманием
хозяина и прислуги. Нравилось ей смотреть и на Кэрт, стоявшую возле кресла
своей госпожи и оглядывавшуюся по сторонам с  наивным  изумлением.  Однако
после ужина Элистэ немного растерялась. Сидеть в  общей  зале  до  поздней
ночи, потягивая эль, неприлично, а другого занятия она придумать не могла,
поэтому с некоторым разочарованием девушка удалилась  в  свой  номер,  где
вынуждена была провести  остаток  вечера  за  чтением.  Карт,  не  умевшая
читать, выбрала для своей госпожи самую  красивую  книгу  в  черно-красной
обложке. Надо же такому случиться, что это оказалось "Ныне и завтра" Шорви
Нирьена - знаменитый памфлет,  подвергавший  острой  критике  традиционные
привилегии Возвышенных. Элистэ со вздохом взяла книгу в руки, - история  и
политика ее совершенно не интересовали.  В  свое  время  она  купила  этот
памфлет лишь из чувства противоречия, чтобы в очередной раз нарушить  волю
отца. Устройство государства казалось ей материей прескучнейшей, абсолютно
недостойной ее внимания.  От  нечего  делать  Элистэ  принялась  читать  и
вскоре, к собственному удивлению, обнаружила, что красноречие  и  идеализм
Нирьена увлекли ее не на шутку.
     "Следует отметить, что эпоха, называемая Золотым Веком, окончилась во
времена Юрлиано-зенкийских войн, когда нападение чужеземных полчищ на наши
земли  привело  к  централизации  государственной  власти  -  процессу,  в
результате которого на престол взошел Дунулас Великий. Настала эра,  когда
невероятно возросло  значение  Возвышенных,  чья  необычайная  способность
создавать иллюзии и наваждения весьма пригодилась  для  ведения  войны.  И
Дунуласу,  и  его  наследникам  поддержка   одаренных   Возвышенных   была
необходима  для  обеспечения  безопасности  монархии,  вот  почему  короли
неизменно осыпали их своими милостями. Возвышенным даровали исключительные
привилегии, и одна из самых важных - полное освобождение от  налогов.  Тем
самым бремя государственных расходов было снято с Возвышенных,  -  в  чьих
руках и так уже к тому времени сосредоточилась львиная доля собственности,
- и возложено на плечи сословия, мало приспособленного для  столь  тяжелой
ноши, то есть на крестьянство, процветанию которого  наступил  конец.  Раз
начавшись, процесс обнищания крестьянства  развивался  все  убыстряющимися
темпами,  чему  способствовали  войны,  засухи,  голод,  мор  и  неудачные
восстания".
     Так автор  описывал  происхождение  теперешнего  "неравенства",  если
воспользоваться  его  собственным  определением.  Далее  Нирьен  предлагал
методы, посредством которых  следовало  исправить  создавшееся  положение.
Этот  человек  несомненно  был  безумен.  Его  мечты  о  справедливости  и
равенстве требовали не более и не менее, как полного  преобразования  всей
социальной системы - намерение опасное и неосуществимое. Однако  пламенная
риторика Нирьена пробуждала в душе читателя  весьма  сильное  чувство.  Не
удивительно, что сочинения этого  адвоката,  изменившего  своему  поприщу,
считались подстрекательскими, а  противники  стремились  любыми  способами
искоренить его учение и заткнуть смутьяну рот. Шорви Нирьен  был  пророком
весьма опасным.
     Элистэ читала два часа, чего с ней прежде  никогда  не  случалось,  а
потом захлопнула книгу. "Он закончит на виселице", -  пробормотала  она  и
отшвырнула "Ныне и завтра" в сторону. Однако выкинуть  теории  Нирьена  из
головы оказалось не так-то просто, и позже, когда Элистэ лежала в постели,
его слова все еще преследовали ее.
     На рассвете путешествие было продолжено. Второй день поездки как  две
капли воды походил на  первый:  та  же  бесконечная  тряска,  перемежаемая
остановками, чтобы дать отдых лошадям,  обед  в  ничем  не  примечательной
деревенской гостинице, снова долгая и скучная тряска до ужина и,  наконец,
ночлег в промышленном городе Беронд. Даже горничной  надоело  разглядывать
окрестности из окна кареты. Часами напролет Элистэ и Кэрт играли в карты и
кости, делая ставки деревянными фишками, загадывали  друг  другу  загадки,
сочиняли стишки, старались выдумать какие-то новые игры, а  Принц  во  Пух
дремал на сиденье между ними, похожий на клубок шерсти.
     Поздним утром третьего дня карета пересекла границу провинции Совань,
однако поначалу ландшафт оставался совершенно  таким  же.  Но  в  середине
четвертого дня, когда Элистэ  остановилась  на  обед  в  городке  Пенод  -
трактир  назывался  "Зеленая  кокарда",  -   в   меню   появились   всякие
экзотические блюда, которыми славилась Совань: утка  в  брусничном  соусе,
буленкская колбаса, салат из репы  и  фаршированные  груши.  Мальчик-слуга
говорил на сованском диалекте - быстро, проглатывая слоги. В  ухе  у  него
висела костяная серьга, чего никогда бы себе не позволил ни один  мужчина,
живущий к северу от Беронда. Кэрт пялилась на мальчика, разинув  рот.  Его
стремительная речь была ей совершенно непонятна. Круглые  глаза  горничной
еще больше округлились, когда она перевела взгляд с удивительной  костяной
серьги на диковинные блюда, а потом на непривычного вида бутылку  местного
вина с витым и изогнутым горлышком. По правде говоря, на  Элистэ  все  эти
диковины произвели не меньшее впечатление, но  она  не  желала  показывать
своего  удивления.  Элистэ  старалась  -  главным  образом  перед  Кэрт  -
сохранять совершенно безразличный вид, однако  все  же  не  удержалась  от
радостно-изумленной улыбки, когда впервые отведала знаменитого  пенодского
торта, покрытого засахаренными абрикосами и вишнями,  жареным  миндалем  и
облитого ликерным кремом.
     Пейзаж за окном постепенно менялся. Фабекские холмы перешли  в  более
пологую местность, дороги выровнялись, пашни стали более  плоскими,  а  на
пастбищах  паслись  стада  коров   красной   сованской   породы.   Деревни
располагались близко одна от другой,  и  чем  дальше,  тем  теснее.  Слева
показалась широкая серебристая лента реки Вир. Отныне Большая  Королевская
дорога в точности повторяла  контур  речного  русла.  Расположенные  вдоль
берега деревни имели как бы два  лица:  одно,  застроенное  гостиницами  и
тавернами, обращено к дороге, другое - все в верфях и причалах  -  глядело
на реку, служившую второй, столь  же  важной  магистралью.  Карета  Элистэ
давно уже катила по дороге не в одиночестве: рядом двигались другие кареты
и повозки, ехали всадники, шагали путники. Время шло, и в конце концов  на
горизонте появилось смутное пятно  -  конечная  цель  путешествия.  Воздух
Шеррина, как все хорошо знали, продымлен насквозь.
     Однако столица оказалась дальше, чем можно было ожидать.  Пятую  ночь
тоже пришлось  провести  в  гостинице.  Элистэ  поднялась  на  рассвете  и
отправилась в путь пораньше. Карета  спокойно  ехала  вдоль  реки,  откуда
веяло свежестью и прохладой. После восхода солнца движение на тракте и  на
реке сделалось довольно оживленным. По Виру сновали лодки и  баржи,  а  по
Большой Королевской дороге, пыля, катило  невероятное  для  провинциальных
жителей число карет и повозок. Поздним утром дерривальская карета достигла
Труньера, где сделали короткую  остановку.  Когда-то  это  была  маленькая
деревушка, по за последние годы разрастающийся Шеррин достиг ее  пределов,
и теперь Труньер по  сути  дела  являлся  предместьем  столицы.  Глядя  на
переполненную людьми площадь, Элистэ уловила  словно  витающий  в  воздухе
заряд жизненной силы и энергии. Люди двигались быстро, целеустремленно, их
жесты были выразительны и преувеличенно резки. Лица  казались  удивительно
подвижными:  челюсти  постоянно  дергались,   рты   то   открывались,   то
закрывались,  брови  взметались  вверх,  глаза  возбужденно  блестели.  По
сравнению с флегматичными фабекцами  местные  жители  напоминали  каких-то
клоунов.  А  как  быстро,  громко,  без   остановки   они   разговаривали!
Прислушиваясь к  гулу  голосов  и  смеху,  доносившимся  со  всех  сторон,
сидевшая в карете Элистэ невольно тоже ощутила прилив возбуждения.
     Но  вот  карета  покатилась  дальше,  и  Большая  Королевская  дорога
сузилась до размеров обычной городской улицы, зато дома по обе ее  стороны
сдвинулись плотнее и стали заметно выше. Движение все  усиливалось,  толпа
делалась гуще, шум все  возрастал.  Элистэ  никогда  в  жизни  не  слышала
столько звуков, никогда не видела такого количества суетливых,  нахальных,
спешащих по каким-то непонятным  делам  людей.  Кареты,  повозки,  телеги,
портшезы и пешеходы сгрудились так тесно, что двигаться можно было  только
шагом.  Пронзительно  вопили  уличные  торговцы  и  нищие,  дабы  привлечь
внимание публики, самые настырные и бесцеремонные даже  стучали  в  дверцы
кареты. Кэрт в испуге отпрянула от окна. Кучер сердито щелкнул  кнутом,  и
попрошайки отстали. Однако через минуту  вновь  сбежались  в  еще  большем
количестве.  Встревоженная  Элистэ  швырнула  им  горсть  меди,  и   тогда
человеческое отребье бросилось к карете буквально со всех сторон. В  конце
концов  затор  на  улице  рассосался  и  движение  возобновилось.  Впереди
оказалась площадь, образованная пересечением  пяти  улиц.  Теперь  уже  не
приходилось сомневаться, что это не предместье, а сам Шеррин.
     Внезапно тряска стала еще сильнее. Лакированная  карета  заскакала  и
застонала, словно от боли. Грохот колес по вымощенной неровным  булыжником
мостовой заглушил все прочие звуки. Впереди показалась  древняя  городская
стена - ее Северные порота были широко распахнуты. Карета въехала  внутрь,
и Элистэ впервые увидела то, о чем  столько  наслышалась:  так  называемую
Оцепенелость - одно из огромных, таинственных механических приспособлений,
изобретенных  Возвышенными  прежних  времен.   Это   устройство   обладало
зачатками разума и предназначалось для выполнения самых  различных  задач.
Когда-то изобретшие  эту  машину  чародеи  называли  ее  Чувствительницей,
однако с приходом в  упадок  касты  Возвышенных  Чувствительниц  перестали
использовать по назначению. От этого они заскучали, впали  в  апатию  и  в
конце  концов  утратили  свои  сверхъестественные  способности.  Возможно,
Чувствительницы и в самом деле умерли, но многие считали,  что  они  всего
лишь  погрузились  в  сон,  дожидаясь  команды  от  своих  господ,   чтобы
пробудиться к жизни. Современное слово "Оцепенелость" появилось недавно  и
как нельзя лучше описывало состояние, в котором ныне находились  агрегаты,
а также их устрашающий вид. Одно  из  подобных  чудищ  стояло  у  Северных
ворот. Когда-то оно выполняло роль сторожевого пса, охранявшего  город  от
врагов. Оцепенелость и в самом  деле  напоминала  огромного  механического
пса: вместо ног - четыре  колонны,  тело,  похожее  на  огромную  стальную
бочку; кольчатая шея в прежние времена, должно быть, умела поворачивать во
все стороны гигантскую голову с мощными челюстями; выпуклые глаза прикрыты
стальными веками, а круглые уши-тарелки напоминали две железные решетки.
     Элистэ в изумлении разглядывала это диковинное сооружение,  пока  оно
не скрылось из виду. Она уже не пыталась изобразить безразличие, да у  нее
бы и не получилось. С неприкрытым восхищением  смотрела  она  на  лавки  с
товарами, дома, таверны,  кофейни,  статуи,  фонтаны,  а  более  всего  ее
поражали  сами  шерринцы.  Никогда  в  жизни  девушка  не   видела   столь
разношерстной толпы: тут были бродяги и крестьяне-батраки, ремесленники  и
лавочники, базарные торговки и  гризетки,  студенты  и  лакеи  в  ливреях,
зажиточные горожане, матросы, жандармы, королевские гвардейцы  и  какие-то
женщины в ярких лохмотьях - неужели проститутки?! Благородных дам и господ
было,  разумеется,  гораздо  меньше,  ибо  публика  этого   сорта   обычно
передвигалась по улицам в каретах или занавешенных портшезах. Но  то,  что
Возвышенных на улицах достаточно, не  вызывало  сомнений.  Элистэ  увидела
лакея  в  черно-желтой  ливрее,  который  бежал   по   улице   и   кричал:
"Посторонись!" Следом ехала  сияющая  новенькая  карета  желтого  цвета  с
черной каймой, запряженная четверкой превосходных черных  лошадей.  Карета
была столь элегантна и роскошна, что громоздкий экипаж Дерривалей рядом  с
ней выглядел весьма  непрезентабельно.  Элистэ  пыталась  разглядеть,  кто
сидит внутри, и мельком увидела бледное одутловатое лицо.
     - Кто это, госпожа?  -  восхищенно  прошептала  Кэрт,  забывшая,  что
горничной полагается молчать, пока госпожа  к  пей  не  обратится.  Иногда
восторженность заставляла малютку забыть о  манерах,  но,  к  счастью,  ее
хозяйка не сердилась. Элистэ такая порывистость даже нравилась.
     - Кто это?
     Элистэ успела рассмотреть герб на дверце желтой кареты и, порывшись в
памяти, ответила:
     - По-моему, это во Льё в'Ольяр. Очень древний род с  востока  страны.
Сказочное богатство.
     - Какое великолепие, госпожа! А вы увидите его при дворе?
     - Весьма вероятно, - с деланной небрежностью кивнула  Элистэ,  однако
не удержалась и для эффектности добавила: -  Я  всех  увижу,  даже  самого
короля. И ты тоже увидишь их, детка.
     - Чтоб мне провалиться! И  мы  прямо  сейчас  туда  поедем?  Прямо  в
королевский дворец?
     - Сейчас? Ну, разумеется, нет.
     - Но вы ведь фрейлина Чести при ее величестве!
     - Да, однако сегодня мы туда не поедем.
     - А-а. Ну ладно. А может, вы объясните мне, госпожа, что это такое  -
фрейлина Чести?
     - Во-первых, должна тебе сказать, что я у  королевы  не  единственная
фрейлина Чести.  Всего  их  двенадцать.  Это  девушки  из  хороших  семей,
избранные для того, чтобы прислуживать королеве.
     - А как вы будете прислуживать ей, госпожа?
     - Мы должны нее время находиться при  ней,  развлекать  ее,  помогать
одеваться, раздеваться, принимать ванну. Мы должны доставлять ее послания,
выполнять разные поручения, потакать ее прихотям и капризам...
     - Ой, неужто вы будете при королеве горничной, навроде того, как я  у
вас?
     - Горничной? - Это слово Элистэ не понравилось. - Конечно же, нет! Не
забывай, что речь идет о королеве. Прислуживать ей -  великая  честь,  это
привилегия, которая достается лишь самым удачливым. С  горничной  фрейлина
не имеет ничего общего.
     - Но ведь вы, похоже, будете делать для королевы то же самое,  что  я
делаю для вас, госпожа.
     - Тебе только кажется, что  это  похоже.  Однако,  уверяю  тебя,  это
совсем разные вещи. Не будь ребенком, Кэрт!
     - Слушаюсь, госпожа.
     Карета ехала по узкой улице, заполненной  богатыми  винными  лавками,
харчевнями, ломбардами и жилыми домами. Неожиданно  дома  расступились,  и
они выехали на освещенную солнцем площадь,  в  центре  которой  красовался
небольшой парк, где под присмотром бонн и нянек в накрахмаленных  фартуках
играли дети. Контраст оказался настолько разительным, что Элистэ  поневоле
воскликнула:
     - Как мне нравится Шеррин!
     - Мне тоже, госпожа. А как вы думаете, мы проедем  мимо  королевского
дворца?
     - Понятия не имею. Слава Чарам, хоть кучер знает дорогу. Я  бы  здесь
обязательно  заблудилась.  Боюсь,  мне  никогда  не  разобраться  в  таком
лабиринте.
     - Зачем вам это нужно, госпожа? Ведь карета всегда отвезет вас  туда,
куда понадобится.
     - Да, это верно.
     Они миновали парк, проехали еще по какой-то улице и  вновь  оказались
на открытом пространстве. По мраморным памятникам и  колоннам,  увенчанным
орлами, Элистэ узнала знаменитую площадь Дунуласа. Дальше начался  квартал
величественных зданий из розового камня. Кэрт опять забыла о  приличиях  и
взволнованно спросила:
     - Куда же мы едем, госпожа, если не в королевский дворец?
     - Мы едем к бабушке Цераленн. Это мать моей матери. Пока будем жить у
нее.
     - У вашей бабушки? Это замечательно, госпожа,  просто  прекрасно.  Вы
ведь ее любите?
     - В жизни ее не видела. Она никогда не бывала в  Дерривале.  Надеюсь,
мы с ней уживемся.
     - Конечно же, уживетесь, госпожа.  Бабушки  всегда  такие  добрые!  Я
помню свою бабушку. Она была совсем  беззубая,  уродливая,  как  будто  ей
корова копытом на лицо наступила, все время курила старую длинную  трубку,
так что запашок от нее шел еще тот, но зато такая милая,  добрая,  веселая
старушка...
     - Вряд ли моя бабушка похожа на твою, - прервала Элистэ горничную.  -
Это знатная дама, графиня, к тому же женщина весьма известная  и  когда-то
славившаяся красотой. Да еще бы ей не быть красавицей, если  она  состояла
любовницей и при отце нынешнего короля, и  при  его  деде.  Представляешь,
официальная фаворитка  при  двух  королях!  Правда,  я  полагаю,  что  она
обслуживала их не одновременно.
     - Кто-кто она была, госпожа?
     - Официальная фаворитка при его величестве.
     Кэрт смотрела на хозяйку непонимающим взглядом, и Элистэ пояснила:
     - По сути дела, это все равно  что  жена  короля,  только  называется
иначе. Бабушка не имела королевского сана, но она пользовалась  любовью  и
уважением монарха, почти  все  время  находилась  рядом  с  ним,  обладала
огромным  влиянием  на  короля,  а  стало  быть,   и   сама   была   очень
влиятельной...
     - И она жила сначала с дедом короля, а потом с его отцом, госпожа?  -
недоумевающе спросила Карт.
     - Да. А пятьдесят лет назад она родила Дунуласу XI сына, который стал
бы герцогом, если бы не умер во младенчестве.
     Тут до горничной наконец дошло.
     - Вы хотите сказать, -  покраснев,  пробормотала  Кэрт,  -  что  ваша
бабушка - шлюха?
     - О, Чары, разумеется, нет! Прикуси язык! - покраснела в свою очередь
Элистэ. - Она служила  его  величеству,  а  это  большая  честь,  честь  и
обязанность, поняла? Слово, которое ты употребила, здесь совершенно не при
чем. Чары, какой ты еще ребенок!
     - Да, госпожа Элистэ. Я не очень понимаю, но я буду стараться.  Может
быть, когда я увижу вашу бабушку, мне все станет яснее.
     - Скоро увидишь. По-моему, мы уже приехали.
     Карета остановилась на  чистенькой  зеленой  улице  перед  большим  и
весьма импозантным домом розового камня.  Интересно,  подумала  Элистэ,  а
владелица этого особняка так же красива и импозантна?



                                    5

     - Встань. Отойди немного, повернись и  снова  подойди  ко  мне.  Нет,
пирожное оставь на тарелке. И не ходи так быстро.  Я  хочу  посмотреть  на
тебя не торопясь.
     Повелительный тон Цераленн во Рувиньяк сразу же внушал почтение.
     - Хорошо, бабушка.
     Отодвинув тарелку, Элистэ послушно поднялась, прошлась  по  гостиной,
постаравшись вложить в походку всю свою грацию, взмахнула пышными юбками и
повернула обратно. На ходу она  исподтишка  разглядывала  бабушку,  та  же
откровенно рассматривала внучку Цераленн было уже  за  семьдесят,  но  она
каким-то образом обманула время.  Даже  на  близком  расстоянии  ее  лицо,
казалось,  почти  не  имело  морщин  и  все  еще  оставалось   прекрасным:
безупречный овал, классически правильные  черты  и  большие  карие  глаза.
Красота эта, по мнению Элистэ, несколько блекла из-за толстого слоя  румян
и мушек из черной тафты. Волосы бабушки, напомаженные и  посыпанные  седой
пудрой, были уложены в массивную старомодную  прическу.  Если  Цераленн  и
ощущала тяжесть своих волос, то виду не подавала  и  сидела  преувеличенно
прямо в своем высоком кресле, не касаясь спинки. Возможно, это объяснялось
давними заботами о совершенстве осанки, но  не  только,  ибо  под  платьем
бабушка была от груди до бедер туго затянута в старомодный жесткий  корсет
на косточках. Однако эта старомодность шла  ей;  талия  Цераленн  все  еще
оставалась тонкой, а  низкий  квадратный  вырез  платья  обнажал  белую  и
мягкую, как у девушки, кожу на шее и груди. Возраст, правда, выдавали руки
- со вспухшими венами и в старческих пятнах,  несмотря  на  многочисленные
кремы и ароматизированные ванночки. Одной рукой она сжимала резную  трость
из слоновой кости.
     Без  сомнения,   личность   Цераленн   производила   впечатление   на
окружающих. Войдя в дом, Элистэ сразу обратила внимание, что  традиционная
элегантность и роскошь сочетались здесь с  чем-то  оригинальным.  Это  она
почувствовала уже в чопорной, но уютной спальне, куда  их  с  Кэрт  отвели
сразу же по прибытии, а также в столовой, где Элистэ сидела  за  столом  с
гостями - многочисленными родственниками и бессчетным количеством шумных и
удивительно похожих друг на друга детей.
     Сама Цераленн во Рувиньяк, однако, на обеде не присутствовала. Вскоре
после трапезы Элистэ  получила  записку,  приглашающую  ее  в  апартаменты
хозяйки. Там она наконец и встретилась со своей легендарной бабушкой и тут
же подверглась самой суровой за всю свою жизнь инспекции.
     - Реверанс, - командовала Цераленн. - Еще раз,  и  пониже.  Встань  и
раскрой веер. А теперь защелкни  его  с  очень  неприступным  видом.  Так,
достаточно. Можешь идти на место.
     Элистэ повиновалась.
     Некоторое время Цераленн молча размышляла, глядя на  внучку.  Элистэ,
обиженной этим долгим досмотром, стало  неловко.  Она  почувствовала,  как
злой румянец разлился по ее щекам. Этикет не  допускал  устных  жалоб,  но
существовали и другие способы выразить недовольство. Вздернув  подбородок,
девушка в свою очередь уставилась на бабушку холодным и  спокойным,  почти
нахальным взглядом. Она научилась ему у Стелли дочь-Цино,  непревзойденной
мастерицы но этой части.
     Заметив ее взгляд, Цераленн улыбнулась, каким-то образом  ухитрившись
раздвинуть губы так, чтобы не сморщилась кожа вокруг глаз.
     - Ну что ж, - изрекла она. - В тебе есть  некоторая  дерзость,  некий
намек на характер. К счастью, ты совсем не похожа на  свою  мать.  В  тебе
много от отца, что уж тут поделаешь! - но будем надеяться, сходство  чисто
внешнее. В некоторых твоих жестах и движениях я узнаю себя - такой я  была
в молодости, и это наиболее обнадеживающий факт. В общем, надежда есть.
     - Надежда, бабушка?
     - Не называй меня так, это наводит тоску. Без  сомнения,  однажды  ты
сама это поймешь, и когда роковой день настанет, вспомни обо мне, ибо вряд
ли я смогу стать свидетельницей этой нашей общей  неприятности.  "Бабушка"
звучит достаточно оскорбительно, а уж "прабабушка" - вообще отвратительно.
Нет, я этого не допущу. Обращайся ко мне "мадам". Так принято.
     - Надежда на что, мадам? - Элистэ едва сдержалась, чтобы не  прыснуть
от смеха.
     - На успех, на хороший прием, на власть, на удачу. Ты никогда об этом
не думала, дитя мое? Зачем же ты приехала в Шеррин?
     - Ну, потому что здесь интересно, весело, роскошно.
     - Совершенно верно. Как нигде. И ты, что же,  воображаешь,  что  этот
занудный дурень - твой отец, с его  высохшими  мумиями  и  заспиртованными
печенками, - сможет обеспечить  твое  представление  ко  двору  с  истинно
отеческой  щедростью?  Это  ведь  дорогостоящее  предприятие  -   туалеты,
драгоценности,  разные  необходимые  безделушки.  Выдержит  ли  он   такие
расходы, которые удовлетворили бы твою юную  жажду  удовольствий  и  новых
впечатлений?
     - Ну, конечно же, он надеется на  мое  удачное  замужество.  Это  так
понятно, - пожала плечами Элистэ.
     - Ты не должна пожимать плечами. Такой жест считается неуклюжим.
     - Это естественный жест, я не вижу в нем ничего дурного.
     - Ничего дурного в естественном? Позволь сообщить тебе, моя  дорогая,
- Цераленн стукнула об пол тростью для пущей выразительности, - природа  -
вещь непостоянная, и мы должны сопротивляться ее зловредным проявлениям со
всей  силой  и  энергией,  которые  нам  подвластны.  И  не  говори   мне,
пожалуйста, о философах, об этом вашем Рес-Расе Зумо и ему подобных  с  их
нелепыми пасторальными фантазиями. Они сочиняют небылицы о мире,  которого
никогда не было и  никогда  не  будет,  все  это  ничтожные  экзерсисы  их
неразвитых умишек. Реальная природа  чаще  всего  отвратительна  и  груба.
Искусство и Воля, соединенные вместе, могут подчинить себе природу или, по
крайней мере, преобразовать ее  себе  на  благо.  Под  моим  руководством,
внучка, ты научишься этому.
     - Вы думаете, я не способна преобразовать природу себе  на  благо?  -
поинтересовалась Элистэ, не желая отступать.
     - Конечно, нет, но у тебя хороший инстинкт. Поверь, я не  виню  тебя.
Всю жизнь ты просидела в этой глуши, в Фабеке,  отрешенная  от  всех  благ
цивилизации; так откуда тебе иметь представление об элегантности?  Странно
еще, что ты умудрилась  избежать  этого  ужасного  налета  провинциализма.
Правда, ты делаешь кое-какие ошибки в выговоре,  но  тебя  не  примешь  за
деревенщину.  Эта  природная  грация  досталась  тебе  по  наследству,  не
сомневаюсь, что  от  меня.  За  время,  которое  еще  остается  до  твоего
представления  ко  двору,  мы  разовьем  эти  способности,   закамуфлируем
недостатки и подчеркнем твою привлекательность;  будем  доводить  тебя  до
совершенства, пока не сочтем достаточно конкурентоспособной.
     - Какой-какой, мадам?
     - А разве ты не надеешься на удачное замужество или связь?  Разве  ты
не стремишься к богатству, славе, высокому положению, независимости  -  ко
всем этим бесценным преимуществам, сопутствующим подобным партиям?
     - Да, но...
     - Старших отпрысков знатнейших родов  Возвышенных  довольно  мало,  -
пояснила  Цераленн.  -  Имей  в  виду,  только  старшие  сыновья  достойны
внимания, ибо они наследуют состояние. С другой стороны,  молодым  девицам
среди Возвышенных - несть числа, а честолюбие их огромно. Каждая  из  них,
независимо от возраста, положения и привлекательности,  -  или  отсутствия
таковой - полагает,  что  может  стать  супругой  будущего  наследника,  и
соответственно этому избирает мишень.  Я  всегда  считала,  что  расчет  в
подобного рода делах - безвкусен и неуместен, но иногда он срабатывает. Ты
понимаешь меня, внучка?
     - Конечно, мадам. - Элистэ снова подавила смех.
     - Похоже, тебе неинтересно.
     - Не очень.
     Элистэ едва удержалась, чтобы снова не пожать плечами. За исключением
Дрефа сын-Цино, который не принимался в расчет, ее опыт общения с молодыми
людьми был крайне  скуден.  Тем  не  менее  она  встречалась  с  сыновьями
Возвышенных на празднествах и балах в своем родовом поместье и  в  имениях
соседей. По большей  части  провинциальные  юноши  выглядели  нескладными,
неуклюжими, стеснительными и скованными внешне в такой же степени, в какой
она сама была скованна внутренне. Ни один из  них  не  обладал  и  десятой
долей ума и живости Дрефа  сын-Цино.  Хоть  они  были  Возвышенными,  серф
превзошел их всех вместе взятых. Действительно, абсурд какой-то!  Подобное
заключение усилило уверенность Элистэ в будущих победах;  ведь  в  течение
последних двух лет поклонники толпой вились вокруг  нее,  и  ни  малейшего
сомнения и собственных силах она не испытывала. Конечно, те  молодые  люди
из провинции. Но разве в Шеррине будет иначе?
     - Не следует воображать, что шерринский молодой кавалер устроен точно
так же, как фабекские деревенские увальни, с которыми  ты  привыкла  иметь
дело, - сказала Цераленн, словно прочитав  ее  мысли.  -  Ты  увидишь,  он
совсем другой - весьма искушенный, проницательный,  опытный,  а  иногда  и
пресыщенный. Сложная  задача  -  привлечь  его  внимание;  еще  труднее  -
возбудить его любовь и уж тем более стать избранницей.
     - А может, это они будут желать привлечь  мое  внимание?  -  вскинула
голову Элистэ.
     - О-о, неплохо! - Цераленн одобрительно  засмеялась,  по-прежнему  не
собирая морщинок вокруг глаз. - Совсем  неплохо.  Подобное  беззастенчивое
самомнение частенько увенчивается успехом.  Надеюсь,  мои  занятия  пойдут
тебе на пользу, и тогда ты попробуешь примерить эту маску. Сейчас  же  это
будет выглядеть только смешно.
     - Смешно? - Элистэ вызывающе вздернула подбородок.
     - Не выпячивай подбородок. -  Цераленн  вновь  постучала  тростью  по
полу. - И не пожимай плечами в ответ; я ведь уже  запретила  это.  У  тебя
что, с памятью плохо?
     - У меня прекрасная  память,  -  нахмурилась  Элистэ.  -  И  не  надо
разговаривать со мной таким тоном. Мне семнадцать лет, я уже не ребенок  и
не позволю, чтобы со мной так обращались. Что же до остального, то я  буду
выпячивать подбородок и пожимать плечами, когда мне вздумается.
     - Да, судя по необузданному нраву, ты и впрямь моя внучка и, конечно,
будешь поступать по-своему. Если тебе  угодно  играть  роль  расфуфыренной
деревенской мышки, явившейся ко двору, я не стану вмешиваться.
     Расстроенная язвительным бабушкиным весельем,  разбивавшим  в  пух  и
прах ее самоуверенность, Элистэ смутилась, закусила губу и наконец  нехотя
спросила:
     - Ну хорошо, мадам. И что же это у меня за бьющие в глаза недостатки,
на которые, по-вашему, следует обратить внимание?
     - Они сами обращают на себя внимание, моя помощь тут излишня.  Однако
я  не  стану  испытывать  твое  страстное   любопытство   и   скажу.   Эта
раскованность  твоих  движений,  жесты,  наивные  манипуляции  с   веером,
прическа,  отсутствие  румян,  обороты  речи  -  хотя,  слава  Провидению,
фабекский выговор у тебя почти незаметен;  чувства,  написанные  на  твоем
лице, - все это показывает, что ты  абсолютно  невежественна  в  том,  что
называется великосветским шерринским стилем.
     - Выходит, я совершенно безнадежна -  во  всяком  случае,  по  вашему
мнению.
     - Ты напрашиваешься  на  похвалу.  Ладно  уж,  слушай.  В  тебе  есть
некоторые привлекательные черты, данные природой. Ты не лишена  изящества,
у тебя хорошая фигура, - правда, ты слишком худа;  красивые  руки,  шея  и
ноги. Ты хорошенькая. Губы не такие  тонкие,  как  того  требует  мода,  и
вздернутый нос далек от совершенства, однако  глаза  и  цвет  лица  вполне
удовлетворительны.  Волосы  у  тебя  пышные,  длинные  и   блестящие,   но
неудачного оттенка. Я слышала, что блондинки уже вышли из моды. В нынешнем
сезоне весь двор восхищается иссиня-черными локонами мадам в'Оклюз. Может,
мы тебя перекрасим.
     - Нет!
     - Ну, как хочешь.  Короче,  придется  тебе  пожертвовать  этим  сырым
материалом - твоими прелестями, чтобы сделаться по-настоящему  элегантной,
прежде чем появиться в свете. И твоим обучением займусь я сама.
     - Почему, мадам? - В Элистэ боролись признательность  и  раздражение.
Она еще не вполне  убедилась,  что  ее  внешность  и  манеры  нуждаются  в
улучшении. - Зачем вам утруждать себя?
     - Много лет назад я отшлифовала самое себя и  теперь  пройду  тот  же
путь - с тобой. В тот день, когда ты  станешь  предметом  вожделений  всех
мужчин при дворе, когда упрочишь свое величие, я скажу себе, что повторила
свой прежний небывалый успех. Это и порадует меня, и развлечет, из чего ты
сможешь извлечь выгоду для  себя.  Итак,  внучка,  принимаешь  ли  ты  мои
условия, будешь ли беспрекословно подчиняться?  Это  предложение  дорогого
стоит, было бы просто безумием с твоей стороны отказываться. Итак?
     Элистэ колебалась.
     - Говори же!
     - Я принимаю ваше предложение с благодарностью, мадам, но  не  обещаю
беспрекословно вас слушаться. - Эти слова вырвались у нее прежде  чем  она
сообразила, что говорит.
     - Маленькая нахалка! Да, ты уж точно моя внучка. С каждым  мгновением
я все больше убеждаюсь в этом. Без сомнения, мы поладим. Начнем с  осмотра
твоего гардероба, который по большей части никуда не годен.
     - Вы ошибаетесь, мадам, - возразила Элистэ. - Все платья,  которые  я
привезла с собой, - новые, почти все специально сшиты для этой поездки.
     - Новые, но я  уверена,  никуда  не  годные.  Костюм,  в  котором  ты
приехала, кричаще провинциален. Ты же не хочешь, чтобы тебя  принимали  за
беглую пастушку?
     - Мастерица Золиэй - лучшая портниха в Грамманте!
     - Граммант - фи! - выразила свое  мнение  Цераленн,  пренебрежительно
махнув тростью. - Послушай меня, детка. Я имею  безупречный  вкус  в  этих
делах.
     Сама того не желая, Элистэ окинула  взглядом  банты  и  оборки  давно
вышедшего из моды бабушкиного платья.
     Заметив этот взгляд, Цераленн сухо улыбнулась:
     - Пусть тебя не вводит в заблуждение старомодность моего  наряда.  Не
воображай, что  это  происходит  от  незнания,  сентиментальности  или  от
старости. Я прекрасно разбираюсь в веяниях  моды,  но  предпочитаю  наряды
своей молодости, потому что они мне идут, нравятся мне и хорошо  сидят.  В
моем возрасте и положении я могу себе позволить быть эксцентричной  -  это
одно  из  немногих  преимуществ  старости.  Однако  тебе  вряд  ли   стоит
рассчитывать на терпимость, если ты появишься при дворе  одетой  так,  как
сейчас. Сошьем тебе новые платья; расходы я беру на себя, и дело с концом.
     - Мадам, ваша щедрость...
     - Мною движут только личные мотивы. Не возомни о  себе  невесть  что.
Это затрагивает мои интересы, и я желаю  оплачивать  свои  развлечения.  А
деревенские тряпки выброси. Или лучше отдай своей служанке.
     - Отдать все мои новые платья Кэрт? Она же из серфов!
     - Я видела ее, когда вы прибыли. Она похожа на молочницу.
     - Кэрт и была ею.
     -  Надо  постараться  скрыть  это.  Твоя  служанка  должна  выглядеть
нарядной, опрятной, должна  помогать  тебе  производить  впечатление.  Чем
скорее ты это поймешь... А вот и живой пример, смотри.
     Цераленн поднялась и выпрямилась во весь рост. Она была ниже  Элистэ,
но каким-то непостижимым образом казалась намного выше. Прямая как  палка,
она подошла к ближайшему окну. В ее походке не было и намека  на  хромоту,
трость выполняла чисто декоративную функцию. Элистэ последовала за ней.
     - Вот, - показала Цераленн. -  На  противоположной  стороне  улицы  -
мадам во  Бельсандр,  приехала  навестить  свою  тетку.  Позади  мадам  во
Бельсандр - ее служанка. Видишь?
     Элистэ проследила взглядом за указательным пальцем бабушки и  увидела
выходящую из портшеза высокую, довольно широкоплечую, удивительно красивую
брюнетку в белом летнем наряде. Пухлая служанка  в  добротном,  украшенном
лентами платье вся лоснилась от самодовольства.
     - Вот, запоминай. Так должна  выглядеть  твоя  служанка.  А  если  ты
посмотришь на ее госпожу, то поймешь, как следует выглядеть тебе самой. Ты
обратила внимание на кажущуюся простоту ее туалета? Ее  модистка  добилась
такого  эффекта  благодаря   своеобразию   ткани.   Украшений   почти   не
потребовалось.
     - Да-да, я вижу. - Элистэ  прижалась  носом  к  стеклу.  Внезапно  ее
собственное гипюровое платье с оборками  показалось  ей  таким  уродливым,
деревенским,  дурацким.  Она  почувствовала,  как   предательская   краска
разлилась по щекам, выдавая ее мысли, и невпопад пробормотала:
     - Эта темноволосая дама... она очень красива, правда?
     - Наверное, если тебе нравятся мужеподобные женщины. Я лично  нахожу,
что ей недостает некоторой утонченности. К счастью мадам Бельсандр, герцог
Феронтский не разделяет моего мнения.
     -  Герцог  Феронтский?  -  Элистэ  широко  раскрыла   глаза.   Герцог
Феронтский был младшим братом короля Дунуласа.
     - Мадам во Бельсандр - нынешняя фаворитка его высочества.
     - Его фаворитка!
     Элистэ как зачарованная во все глаза смотрела на даму,  исчезавшую  в
дверях дома.  Быть  любовницей  члена  королевского  семейства  почетно  и
завидно, но все же над такой  особой  витала  аура  некоторой  скандальной
романтичности.
     - О, она, должно быть, необыкновенная женщина!
     -  По  правде  сказать,  она  абсолютно  глупа.  Ее  красота   лишена
женственности,  разговоры  скучны,  ум  зауряден;  говорят,   ей   удалось
заполучить герцога  исключительно  способностью  декламировать  скабрезные
стишки во  время  постельной  акробатики.  Я  допускаю,  что  это  немалое
достижение, однако думаю, его недостаточно, чтобы безраздельно властвовать
над герцогом. Разнообразием можно добиться более длительного успеха.  Нет,
дни Бельсандр сочтены, и герцог скоро начнет искать замену. Новенькая  при
дворе, если она умна, решительна и имеет хороших покровителей, могла бы  в
такой критический момент добиться очень многого.
     Элистэ резко повернулась.
     - Мадам, вы полагаете, что я...
     - Я полагаю, что ты учтешь все имеющиеся возможности.
     - Я и помыслить не могла...
     - А теперь сможешь, не волнуйся, детка,  никто  не  требует  от  тебя
немедленного решения. - Цераленн улыбнулась, снова не собрав  на  лице  ни
одной морщинки. - Сейчас та возможность, о которой я говорю, для тебя  еще
не существует. И не будет существовать до тех пор,  пока  мы  не  добьемся
необходимого лоска. Начнем с завтрашнего дня; ты нанесешь визит  мастерице
Нимэ  -  она  одна  из  немногих  современных  модисток,  в   совершенстве
овладевших своей профессией. С  тебя  снимут  мерки,  подберут  подходящие
фасоны,  сделают  эскизы,  выберут  образцы  тканей  и  передадут  хорошей
портнихе. Я думаю, мастерица Целур подойдет лучше всего. А  если  позволит
время, мы еще съездим в лавки в Новые Аркады; там можно  купить  приличные
веера, перчатки, ленты, кружева, словом, всякую  всячину.  По  возвращении
продолжим уроки светского  этикета.  Предстоит  напряженный  и  насыщенный
день, но, надеюсь, не слишком утомительный. А пока ты можешь развлекаться,
как хочешь. До свидания, дорогая, увидимся завтра утром.


     На следующий день Элистэ проснулась рано в непривычной  еще  для  нее
спальне. Кэрт уже встала и трудилась вовсю.  Бокал  с  фруктовым  соком  и
тарелка со сладкими булочками  стояли  у  кровати.  Элистэ  быстро  поела,
поднялась, и с помощью служанки  надела  новое  белое  муслиновое  платье;
украшавшие его лиловые  кружевные  оборки  казались  ей  сейчас  удручающе
провинциальными. Ее волосы были собраны в  небрежный,  почти  растрепанный
узел - эту прическу Кэрт скопировала с нескольких виденных  ею  шерринских
дам и воспроизвела с удивительной легкостью. Девушки спустились вниз  и  в
вестибюле  увидели  мадам  во  Рувиньяк.  Кэрт  смотрела  на  Цераленн   с
благоговейным страхом. Она в  первый  раз  встретилась  с  бабушкой  своей
госпожи и сразу же сделалась неуклюжей и суетливой.  Цераленн  бросила  на
покрасневшую  служанку  взгляд,   полный   сожаления.   К   счастью,   она
воздержалась от комментариев Втроем они вышли из дома.
     Во дворе их ждала  карета  Рувиньяков,  отделанная  серебром.  Упряжь
удивительного ярко-красного  цвета  держал  в  руках  одетый  в  черную  с
серебром ливрею кучер. Женщин сопровождали к экипажу лакеи в таких же, как
у кучера, ливреях. Тут вдруг обнаружилось, что в карете кто-то сидит.  Это
оказалась молодая девушка  лет  четырнадцати  с  круглым  пухлым  личиком,
чистой розовой кожей, живыми карими глазками, вздернутым носом и  округлым
подбородком. Ее пепельные кудри и накрашенные в два цвета ногти  блестели;
слишком декольтированное  летнее  платье  открывало  взорам  не  по  годам
развитую  полную  грудь.  Девушка  была  одной  из  многочисленных  кузин,
сидевших за столом вчера вечером. Лицо знакомое, но имени Элистэ вспомнить
не могла.
     - Доброе утро, бабуля. Я готова ехать, - заявила она и, не  дожидаясь
ответа, повернулась к Элистэ: - Доброе утро, кузина. Эта молодая девица  -
твоя  служанка?  Как  ее  зовут?  Она  ужасно  нескладная,  но  совсем  не
противная. Если надеть на нее другое платье и заставить иначе причесаться,
пожалуй, она может приглянуться новому бабушкиному лакею,  а  он  -  очень
смазливый юноша, смею  тебя  заверить.  Поваренок  тоже  ничего  себе,  но
несколько вульгарен,  по-моему.  Однако,  может  быть,  твоя  служанка  не
слишком разборчива? У меня еще нет собственной служанки, говорят, будто  я
слишком молода. Но мой день рождения  всего  через  несколько  месяцев,  а
время летит быстро. По-моему, меня слишком притесняют. Кузина,  может,  ты
одолжишь мне эту девушку, когда я буду выходить?
     И без того круглые глаза Кэрт  стали  похожи  на  блюдца.  Не  успела
Элистэ открыть рот, как заговорила Цераленн:
     - Юница Аврелия, тебя сюда никто не  приглашал,  и  твое  присутствие
здесь неуместно. Как ты узнала о нашей поездке?  У  слуг  в  доме  длинные
языки, или ты подслушивала под дверью?
     - Но, бабуля... - запротестовала девушка.
     - Я велела тебе не называть меня этим ужасным словом.
     - Но ведь вы на самом деле моя двоюродная бабушка, и мне кажется...
     - Юница Аврелия, ты дерзка, нахальна и самонадеянна. Выйди из  кареты
и ступай к себе в комнату.
     - Но, мадам, ведь вы едете к модисткам? Я  бы  хотела  их  проведать.
Возможно, они мне пригодятся, когда я сама через  несколько  месяцев  буду
представляться ко двору.
     - Через несколько лет, Аврелия.
     - Но я хочу сейчас. Вы что, дожидаетесь, пока увянет моя красота?
     - Что до твоего умственного развития, то оно едва пустило ростки.
     - А сегодня мне нужно в Новые Аркады, чтобы купить старинное  золотое
кружево и розетки цвета Страдания Истинной Любви.
     - Хватит! - Цераленн  повернулась  к  Элистэ:  -  Не  будем  обращать
внимание на выходки, невоспитанного ребенка, все это у нее от  невежества.
Прости ее, пожалуйста... - Голос Цераленн стал резким, но  она  так  и  не
нахмурилась. На лбу не появилось ни одной морщинки. -  Оставь  нас,  юница
Аврелия.
     - Но, мадам, это несправедливо! Это не...
     - Пусть она едет с нами, - вступилась Элистэ. - Я буду рада обществу,
да и вообще, кому от этого плохо?
     Цераленн задумалась, трость в ее руке нерешительно замерла.
     - Пожалуйста, бабу... мадам! Пожалуйста! - жалобно протянула Аврелия.
     Цераленн резко стукнула набалдашником трости по крыше  кареты.  Кучер
взмахнул кнутом, и карета тронулась. Аврелия откинулась на спинку  сиденья
с видом полнейшего удовлетворения. Свернув с улицы, обсаженной  деревьями,
карета заскрипела, прокатилась мимо чистеньких кремовых городских  зданий,
садов, фонтанов и наконец проехала под мраморной аркой, которая обозначала
границу места обитания Возвышенных,  известного  под  названием  Парабо  -
именно там жила Цераленн во Рувиньяк.  После  Парабо  дорога  стала  менее
гладкой, но зато более  интересной.  Они  ехали  по  улице,  где  селились
зажиточные горожане; не так давно разбогатевшие купцы украшали здесь  свои
жилища витыми позолоченными куполами, резными решетками черненого  серебра
и уродливыми раскрашенными скульптурами. Дальше, за тенистым парком, улица
сужалась; показались дома -  по  большей  части  старые  и  развалившиеся,
прохожие были бледны и плохо одеты. Уличные мальчишки, швыряя комья  земли
в проезжавшую карету, выкрикивали ругательства, хотя кучер  вовсю  работал
кнутом. У дверей домов лежали,  свернувшись,  бродяги,  и  запах  немытого
человеческого тела отравлял воздух.  Наконец  карета  выехала  с  бульвара
Наследного Принца, миновала сады Авиллака - излюбленное место дуэлянтов  -
и покатилась по Крысиному кварталу с его  знаменитыми  винными  погребами,
кафе,  забегаловками  и  нищими   музыкантами.   За   Крысиным   кварталом
притулились жалкие трущобы Восьмого округа, находившегося  бок  о  бок  со
старинной тюрьмой - "Гробницей", где томились  жертвы  королевского  гнева
или Возвышенных и самые отъявленные преступники.
     Элистэ испытывала к "Гробнице" какое-то болезненное  любопытство.  Об
этом жутком  подземелье,  знаменитом  своей  древностью  и  прославленными
узниками, ходила дурная слава из-за сырых,  зловонных  подвалов,  ядовитых
испарений и постоянных эпидемий. Но  еще  хуже  реальной  действительности
были слухи о пытках и жестокостях,  применяемых  к  политическим  узникам.
Считалось,  что  враги  вонарского  короля  подвергаются   там   кошмарным
колдовским мукам. Эти слухи  невозможно  было  проверить,  однако  это  не
уменьшало их притягательной силы и не мешало их распространению. Шли годы,
а  тюрьма  по-прежнему  хранила  свою   зловещую   репутацию.   Изначально
построенная как средневековая крепость,  охраняющая  узкую  излучину  реки
Вир,  "Гробница"  представляла  собой  квадратное  сооружение  с  высокими
башнями в  каждом  углу,  массивными  внутренними  и  внешними  стенами  и
громоздкой главной башней с крошечными наружными окнами.  Крепость  являла
собой абсолютную твердыню, подавляющую весом и размерами.  Позднее,  когда
она стала тюрьмой и потребовалось дополнительное пространство, под  землей
вырыли целый  лабиринт  ходов  и  темниц.  И  именно  там,  в  подземелье,
находились печально известные камеры пыток - от них и пошла кровавая слава
"Гробницы".
     Быстро миновав тюрьму, карета  пересекла  старый  Винкулийский  мост,
соединявший берега Вира, и очутилась в  дебрях  Набережного  рынка  -  под
выступающими фронтонами старинных бревенчатых лавок ювелиров, золотых  дел
мастеров, ростовщиков; затем проехала по величественной  площади  Великого
Государя и свернула на  улицу  Черного  Братца,  где  знаменитые  модистки
создавали и диктовали моду.
     Всю поездку Аврелия не умолкала ни на минуту. Ее рассуждения касались
главным образом того, как  она  сама  желала  бы  стать  фрейлиной  Чести.
Фрейлины всегда на виду, они имеют идеальную возможность привлечь внимание
самых знаменитых при дворе кавалеров. Более  того,  девушки,  пользующиеся
наибольшей благосклонностью, щеголяют  в  великолепных  туалетах  и  могут
показать себя в самом выгодном свете, когда катаются в элегантных колясках
в садах Авиллака. Может ли  быть  жизнь  лучше  этой!  И  Элистэ,  которая
добилась вожделенной чести, - без сомнения, самая счастливая на свете.
     - Тебе удивительно повезло,  кузина,  -  тараторила  Аврелия.  -  Это
невероятная удача. Ведь конкуренция велика, и  не  следует  забывать,  что
Возвышенные из провинций Фабека, Ворва, Жерюндии - не в особом почете.  Но
меня лично нельзя  упрекнуть  в  подобной  несправедливости.  Я  вовсе  не
считаю, что наши деревенские родичи неотесанные грубые болваны и неуклюжие
зануды, по крайней мере - все. Я не сомневаюсь, что существуют исключения,
и позволь заметить, кузина, я возлагаю на тебя большие надежды.  С  твоими
глазами и ресницами ты без сомнения всех очаруешь. В  общем-то,  хрупкость
никогда не выходила из моды, и ты,  конечно  же,  найдешь  обожателей,  из
которых тебе предстоит сделать правильный выбор. Мне говорили,  что  самый
красивый кавалер при дворе - граф Рувель-Незуар во Лиллеван.  Он  сочиняет
стихи и чрезвычайно хорошо сложен. Самый отъявленный дуэлянт - кавалер  во
Фурно - тоже красив,  но,  говорят,  весьма  влюбчивый  и  погубил  немало
женских сердец.
     - Аврелия, прекрати свою дурацкую болтовню, - оборвала ее Цераленн, к
большому сожалению Элистэ.
     - Но, бабуля...
     - Прекрати, - повторила Цераленн, - я не желаю, чтобы  ты  выставляла
напоказ собственную глупость. И вообще, мы приехали.
     Карета остановилась  перед  чистеньким  магазином.  Висевшая  на  нем
медная табличка возвещала, что здесь находится салон мастерицы Нимэ.  Дамы
вышли из кареты  и  направились  к  дверям.  Звякнул  колокольчик,  и  они
очутились в помещении, напоминавшем приемную  в  богатом  доме,  -  пышная
мебель, официальная обстановка. Одетая в строгое серое  платье  продавщица
вышла  встретить  посетительниц,  усадила  их  и  предложила  бисквиты   и
миндальный ликер. Кэрт встала  за  креслом  своей  госпожи.  Когда  Элистэ
протянула служанке пригоршню бисквитов, брови Цераленн поползли  вверх,  а
глаза Аврелии сделались совершенно круглыми.
     Вскоре появилась сама мастерица Нимэ. Она оказалась  худой,  высохшей
женщиной неопределенного возраста. На модистке было простое черное  платье
с белым воротником, белая шляпа с полями совершенно  скрывала  ее  волосы,
драгоценности отсутствовали.  Она  встретила  Возвышенных  клиенток  очень
вежливо, но без заискивания, почти так, как  если  бы  они  были  равными.
Мастерица  Нимэ  считалась   любимой   портнихой   королевы.   Ослепленная
королевским  покровительством,  эта  женщина  вела  себя  с   неподобающим
высокомерием, но Возвышенные заказчицы терпели это из-за ее  несравненного
таланта. Ее гонорары были непомерны - так  же  как  и  самомнение,  но  ее
творения стоили этих денег, и от клиентов не было отбоя. Очевидно,  только
благодаря известному имени Цераленн во Рувиньяк их приняли так скоро.
     Мастерица  Нимэ  отвела  их  в  огромную  рабочую  комнату,   где   в
благоговейном молчании трудились две дюжины маленьких швей.  Деревянные  и
гипсовые манекены - словно живые,  выполненные  с  соблюдением  мельчайших
анатомических деталей - в беспорядке стояли по всей  комнате.  Вдоль  стен
тянулись полки с наваленными на них рулонами тканей.  Элистэ  в  жизни  не
видела такого великолепия: разноцветный  шелк,  переливающаяся  золотом  и
серебром парча, мягчайший, манящий к себе бархат, прозрачный  газ,  черный
гипюр, усыпанный блестками и кристалликами, -  труд  нескольких  поколений
ткачей. На полу и на столах лежали груды картонок, некоторые из  них  были
открыты. Элистэ мельком увидела шелковые цветы, розетки, кокарды, кружева,
фестоны, пряжки и пуговицы  из  драгоценных  камней,  бахрому  и  шелковые
кисточки, перья и плюмажи всех цветов радуги. В Грамманте вряд ли  нашлось
бы что-либо подобное, что могло сравниться с магазином мастерицы Нимэ.  Но
восторгаться  было  некогда:  швеи,  вооруженные  мелками  и  сантиметром,
налетели на нее, как стая голодных птиц.  Они  отвели  Элистэ  в  нишу  за
занавеской - всю  в  зеркалах,  быстро  освободили  девушку  от  платья  и
сорочки, сняли  все  мерки,  какие  только  возможно,  а  потом  принялись
отрезать, прикладывать и подгонять под  ее  размеры  муслиновую  выкройку.
Казалось, это продолжается целую вечность. На самом же деле они  закончили
свою работу за несколько минут и снова одели ее.  Когда  Элистэ  вышла  из
зеркальной ниши,  она  увидела,  что  Цераленн  и  мастерица  Нимэ  заняты
серьезной беседой. Модистка держала в руках блокнот для эскизов и угольный
карандаш. Элистэ подошла ближе, но женщины не обратили на нес ни малейшего
внимания.
     - Платье для  представления  ко  двору  -  цвета  слоновой  кости,  -
решительно проговорила мастерица Нимэ,  -  оттенка  занимающейся  утренней
зари. И чуть-чуть, буквально самую малость  золотого  шитья  на  подоле  и
шлейфе. И никакого другого цвета. Тогда мы  добьемся  эффекта  необычайной
простоты  и  вместе  с  тем  элегантности.  Мягкие  плавные  линии,   едва
намекающие на некоторую легкомысленность. Вот так.
     Карандаш заскользил по бумаге, и фигура приобрела  очертания.  Элистэ
вглядывалась в рисунок, а Аврелия и Кэрт украдкой смотрели через ее плечо.
     - С ее ростом и осанкой  это  будет  хорошо.  Низкий  вырез.  Никаких
драгоценностей. Волосы подобраны кверху, маленькая шляпка  без  украшений,
много перьев, но не длинных. Таким образом, все детали туалета  направляют
взгляд туда, куда нам нужно, и к тому, что  мы  желаем  подчеркнуть,  -  в
данном случае это лицо.
     - Платье, конечно, прелестное, но слишком уж обыкновенное, не так ли?
- вмешалась Аврелия. - Разве какие-нибудь ленты и парочка буфов не сделают
его наряднее? Цвет Утраченной Невинности - последний крик моды - наверняка
подойдет моей кузине. А ожерелье и серьги в придачу  смотрелись  бы  очень
изящно. По-моему...
     Те же самые сомнения возникли и у самой  Элистэ,  но  здесь,  в  этом
храме моды, она не осмелилась обратиться к его священнослужителям и сейчас
была рада, что придержала язык, ибо Цераленн и мастерица Нимэ  с  холодным
презрением одновременно взглянули на юную девицу.
     - Аврелия, ты несносна, - бросила Цераленн. - Мастерица Нимэ  создает
наряды с истинно художественным вкусом. И если ты не способна  понять  эту
утонченность и гармоничность - тем хуже для тебя. И вообще помолчи!
     - Но, бабуля! Я не имела в виду ничего дурного. Могу поклясться,  что
платье получится очаровательным. Но все же, когда я буду шить  платье  для
представления  ко  двору,  уверена  -  мастерица   Нимэ   подчеркнет   мою
индивидуальность более ярким цветом, сверкающими драгоценностями и всякими
привлекательными...
     - Хватит! - грохнула тростью об пол Цераленн. - Глупая девчонка, тебе
только в куклы играть!
     - В куклы - мне? В куклы, о Чары! - Аврелия  застыла  в  оскорбленном
молчании.
     Цераленн и мастерица Нимэ продолжили прерванную  беседу,  склонившись
над эскизами и образцами тканей. Элистэ устроилась поблизости и с огромным
любопытством наблюдала за созданием платьев: утренних, дневных, для обеда,
для танцев. Ее мнения никто не спрашивал,  но  напуганная  царившей  здесь
атмосферой, Элистэ даже не обиделась. Все равно на это бы никто не обратил
внимания.
     В умении мастерицы Нимэ видеть, в ее чутье было  что-то  мистическое.
При всей своей неискушенности, Элистэ понимала,  что  перед  ней  истинный
талант, к тому же направленный ей на  пользу.  Неподвижная,  как  один  из
гипсовых манекенов, она не вмешивалась в разговор.
     Наконец они закончили. Перед мастерицей Нимэ лежала груда рисунков  и
кусочков  тканей  самых  нежнейших   оттенков:   цвета   слоновой   кости,
персикового,   розового,   дымчато-аметистового   и   малинового.   Список
необходимого составили, обсудили  и  окончательно  утвердили.  Графиня  во
Рувиньяк и мастерица Нимэ подняли свои почтенные головы с видом полнейшего
взаимного удовлетворения и уважения,  чуть  ли  не  расположения.  Образцы
тканей собрали и пометили, и тут мастерица Нимэ всех удивила. Под влиянием
творческого импульса, вызванного юностью и многообещающей  красотой  своей
клиентки, модистка объявила, что сама  будет  осуществлять  художественное
руководство. Что никому не доверит отделывать шляпы в ансамбль к платьям -
всем займется сама.
     Это действительно была огромная честь и, кроме того, сэкономило  уйму
драгоценного времени. Последнее казалось более существенно, так как Элистэ
устала и чувствовала странное раздражение. Она уже сообразила, что  заказы
платьев и примерки - два наиглавнейших занятия следящей за модой женщины -
быстро надоедают. К тому же с ней, молодой незамужней девушкой, не имеющей
никакого авторитета, обращались почти как с ребенком, как с куклой,  -  ее
собственные вкусы не учитывались вовсе, а это ужасно выводило из себя. Она
чуть не взорвалась от возмущения, но ради собственного блага следовало  со
всем соглашаться. Да и видимого повода для обид у  нее  не  имелось,  даже
совсем наоборот - ее новый гардероб обещал быть  великолепным.  И  девушка
благоразумно кивала и молча  соглашалась.  Зрелище  множества  рисунков  и
кусочков тканей - на сей раз в сочетании с шелковыми  цветами,  перьями  и
дымчато-пастельными облаками кружев для вуали - выглядело столь причудливо
и экстравагантно, что Элистэ снова забыла обо  всем  на  свете,  и  только
голодное урчание в животе Кэрт напомнило ей о течении времени.
     Они оставили салон мастерицы  Нимэ,  когда  день  был  уже  в  полном
разгаре.  Цераленн  предложила  пообедать  в  кафе,  пользующемся  хорошей
репутацией, - это была следующая ступень познания новой жизни: Элистэ  еще
никогда не бывала в кафе. Карета загрохотала по улице  Черного  Братца  по
направлению к Новым Аркадам. Огромные Аркады - целая  вереница  магазинов,
тянущихся в два ряда под бесконечной стеклянной крышей, -  являлись  одним
из самых излюбленных мест Возвышенных в Шеррине. Знатные  дамы  съезжались
сюда, чтобы разглядывать и покупать изысканные безделушки, сплетничать  за
чашкой горячего шоколада в маленьких  кондитерских,  демонстрировать  свои
новые туалеты - одним словом, самим посмотреть и  себя  показать.  Правда,
место  это  как  магнитом  притягивало  не  только  столичных  жителей,  в
магазинах всегда толпилась разношерстная  провинциальная  публика.  Однако
это не уменьшало привлекательности Аркад, и Элистэ,  как  любому  новичку,
было крайне любопытно. Она с радостным нетерпением ждала, когда же  карета
минует улицу Черного Братца.
     Между этой улицей и Новыми Аркадами  находился  Королевский  театр  -
весь в окружении  кофеен,  винных  лавок,  таверн  и  кондитерских.  Здесь
собирались прожорливые, как  крысы,  нищие,  чтобы  приставать  к  богатым
посетителям театра. Сюда  часто  приходили  политические  смутьяны,  чтобы
обсудить последние новости и несчастья. А сегодня,  по  какой-то  причине,
движение здесь  вообще  остановилось.  Экипажи  стояли  на  месте,  дорогу
преградила  толпа  возбужденных  людей.  Карета  замедлила   ход.   Вперед
двигаться стало невозможно, а свернуть было некуда. Трость мадам  Цераленн
колотила в крышу карсты совершенно напрасно.
     Элистэ высунулась в окно, Аврелия и Кэрт сделали то же, одна Цераленн
сидела неподвижно, преувеличенно прямо держа шею и спину и  холодно  глядя
перед собой. Карета застряла в Кривом проулке, всего в нескольких  дюжинах
ярдов от театра. Двуколки и кареты терялись, как острова, среди  бушующего
человеческого  моря.  Сотни  горожан,  в  большинстве   своем   оборванцы,
толпились вокруг. Элистэ оглядывалась с интересом, но немного нетерпеливо,
потому что очень хотела есть. Многие горожане держали и  руках  желтоватые
листки бумаги с печатным текстом, а  может,  дешевую  газету,  в  общем  -
что-то в этом роде. Несмотря на  свои  размеры,  толпа  была  на  редкость
безмолвна.  Обычно  болтающие  почти  без  остановки  шерринцы   почему-то
молчали.  Тут  Элистэ  различила  одинокий  голос  оратора  Она  пробежала
взглядом по толпе и недалеко от себя  увидела  позеленевшую  от  древности
бронзовую статую легендарного Виомента - великого  актера,  запечатленного
декламирующим трагедию. Виомент стоял на массивном гранитном постаменте, а
прямо под боком у него примостился бедно одетый юноша  в  широких  штанах,
расстегнутой рубашке и мягкой студенческой шапочке. Юноша держал  все  тот
же невзрачный лист бумаги и громко читал текст толпе, в большинстве  своем
неграмотной. Понадобилось некоторое время, прежде чем смысл начал доходить
до неподготовленной к  подобному  Элистэ.  Когда  же  она  поняла,  у  нее
перехватило дыхание.
     Это были нападки на королеву Лаллазай.  Написанная  грубейшим  слогом
прокламация  обвиняла  королеву-иностранку  в  распутстве,  продажности  и
разных  других  преступлениях  против  народа  Вонара.  Невзирая  на  свою
развязность, а может  быть  -  благодаря  ей,  сочный  и  энергичный  язык
прокламации приковал к  себе  внимание  толпы.  Элистэ  сама  слушала  как
завороженная, хотя все внутри у нее кипело от возмущения. Она ни  на  йоту
не верила тому, что королева  Лаллазай  переслала  чуть  ли  не  со  всеми
офицерами Королевской гвардии; тому,  что  существует  позорный  Пурпурный
кабинет, в котором собраны плетки, разные орудия  для  возбуждения  плоти,
цепи и  наручники  из  чистого  золота,  инкрустированные  бриллиантами  и
изумрудами. Элистэ не верила,  что  Лаллазай  виновна  в  кровосмешении  и
скотоложстве; даже если действительно  существовал  любовник  по  прозвищу
Королевский Жеребец, было сомнительно,  что  эту  кличку  можно  толковать
буквально. Она  не  верила,  что  королева  участвует  о  оргиях,  а  днем
развлекается в постели со своей подругой -  юной  принцессой  в'Ариан  или
совращает мальчиков, едва достигших половой зрелости. Ни  одному  из  этих
обвинений Элистэ не могла поверить, но перестать слушать  тоже  не  могла.
Кэрт и Аврелия также застыли, словно загипнотизированные.  Кэрт  сидела  с
широко открытым ртом, а Аврелия чуть ли не по  пояс  высунулась  из  окна,
стараясь не пропустить ни единого слова.  Одна  лишь  Цераленн  оставалась
несгибаемо прямой, неподвижной и явно глухой к происходящему.
     Студент продолжал читать, стоя на пьедестале, а по толпе уже поползло
недовольное бормотание. Раздражение усиливалось по мере того, как  оратор,
с  жаром  перечисляя  преступные  сумасбродства  королевы,  уснащал   свою
обличительную речь  причудливыми  описаниями  королевских  драгоценностей,
мехов и платьев, оплаченных кровью и слезами простого народа. Этот  пассаж
звучал  менее  цветисто,  чем  описания  похоти,  приписываемые   королеве
Лаллазай, но имел большее отношение к нынешним обидам  крестьян  и  вызвал
немедленный отклик. Возмущенные крики прервали речь оратора.
     - Кто этот сквернословящий сумасшедший? - громко спросила  Элистэ.  -
Почему ему позволили изрыгать эту грязь публично?
     Ей никто не ответил.
     Студент продолжал. Сейчас он говорил о короле, изображая  замкнутого,
нелюдимого Дунуласа XIII слабовольным, бессвязно бормочущим  ничтожеством,
всецело  находящимся  под  каблуком  своей  жены-шлюхи.   Короля   назвали
болваном, ослом, покладистым рогоносцем, а  также  изворотливым  и  лживым
дураком из старинной комедии. Оскорбления эти были по-детски глуповаты, но
били прямо в лоб,  и  потому  толпа  мгновенно  поняла  и  подхватила  их.
Раздались крики искреннего возмущения, а у Элистэ от  омерзения  раздулись
ноздри.
     - Фу, они лают, как собаки, - заявила она с  нарочитой  надменностью,
желая скрыть свое собственное замешательство.  Раньше  она  полагала,  что
враждебность к королевской семье и Возвышенным испытывает маленькая  кучка
недовольных и фанатиков, но реакция шерринской толпы доказывала  обратное,
и это было весьма неприятно.
     Оратор приближался к концу, и текст становился все  динамичнее.  Тот,
кто сочинил  прокламацию,  знал,  как  следует  построить  впечатляющий  и
сильный финал. Предложения стали короче, проще,  выразительнее;  отдельные
слова - по большей части односложные - оратор выплевывал изо рта  с  такой
страстностью, будто стрелял ими. Заражаясь  смыслом  текста,  студент  сам
возбуждался все больше. Грудь его вздымалась, он потрясал сжатым  кулаком,
и голос его звенел от искренней ярости, когда он  извергал  заключительный
шквал обвинений и требовал арестовать и отдать под суд короля  Дунуласа  и
королеву Лаллазай  "за  низкие  преступления  против  вонарского  народа".
Последовала многозначительная  пауза,  нарушенная  одиночным  неосторожным
"ура", ворвавшимся  в  зачарованное  молчание.  И  тут  толпа  разразилась
исступленным ревом.
     - Это же измена! - Элистэ не могла прийти в себя. -  Самая  настоящая
государственная измена. Его нужно арестовать. Почему никто не заткнет  ему
рот?
     Ее голос утонул в реве толпы. Не имело смысла  стараться  перекричать
ее. Элистэ поставила локти на раму  окна,  подперев  рукой  подбородок,  и
стала наблюдать за происходящим. Мимо кареты  шли  и  вопили  возбужденные
шерринцы. Листки с напечатанной прокламацией переходили  из  рук  в  руки.
Мятежный студент  продолжал  стоять  на  пьедестале  памятника.  Несколько
наиболее сильных горожан вскарабкались туда же и долго трясли юноше  руку,
одобрительно  похлопывая  его  по  плечам  и  спине.  Пораженная,   Элистэ
возмущенно покачала головой. Ее реакция не осталась  незамеченной.  Кто-то
со злобным, заросшим густой бородой лицом  подпрыгнул  к  окну  кареты,  и
грязная рука сунула внутрь смятый лист бумаги. Элистэ отшатнулась.  Бумага
упала ей прямо на колени. Лицо и рука исчезли.
     Девушка застыла,  ошеломленная  этим  неожиданным  вторжением.  Затем
медленно опустила глаза на листок бумаги, лежавший у  нее  на  коленях,  и
смахнула его,  брезгливо  дотронувшись  кончиками  пальцев,  словно  боясь
оскверниться от прикосновения или ожидая, что раздастся взрыв.  Но  ничего
подобного не произошло, и, приободренная, она развернула дешевую бумагу  и
обнаружила, что это грубо отпечатанная газета "Сетования  Джумаля,  соседа
вашего". Глаза Элистэ пробежали по странице. Главную статью под  названием
"Как нас грабит шлюха" она уже выслушала - это  ее  читал  вслух  студент.
Другие статьи, более короткие, но столь же злобные,  поносили  беззаконное
правление   Дунуласа.   Все   они   были   решительными,    жестокими    и
оскорбительными, откровенно подстрекательскими и весьма действенными.  Все
они, безусловно, принадлежали одному перу, одному уму. Автор писал как  бы
от   имени   придирчивого,   крикливого,   невежественного,    развеселого
крестьянина по имени "Сосед Джумаль". Очень возможно, что "Сосед"  являлся
и единственным редактором этой газетенки,  лицом,  называющим  себя  "Уисс
в'Алёр" - имя его красовалось наверху первой странички и внизу последней.
     Губы   Элистэ   презрительно   искривились,   когда    она    увидела
псевдо-Возвышенное  написание  имени  в'Алёр.  Никто  из  ее  сословия  не
опустился бы до подобной  низости.  Самонадеянность  этого  журналиста  со
сточной канавой вместо мозгов была просто потрясающей.  Она  считала,  что
его следует бросить в тюрьму не столько  за  его  изменнические  пасквили,
сколько за наглость. Самая гнилая камера в "Гробнице" будет слишком хороша
для него.
     Элистэ ощутила за спиной прерывистое дыхание и оглянулась.  Через  ее
плечо Аврелия читала "Сетования Джумаля".
     - Гнусно! Отвратительно! Возмутительно! - заключила Аврелия.
     - Ты говоришь о статьях или об ораторе? Или это одно и то же?  Может,
этот тощий парень все сочинил? Может, он и есть Уисс в'Алёр?
     - Нет, вряд ли, - отозвалась Аврелия. -  Он  слишком  молод,  слишком
горяч, слишком хорош собой. У него вьющиеся волосы  и  свежий  цвет  лица.
Зубы, правда, немного кривоваты, но это его не портит.  По-моему,  помыслы
его благородны.
     - Мне это не так ясно, как тебе, - парировала  Элистэ.  -  Никому  не
должно быть позволено выливать помои  публично.  Его  следует  бросить  за
решетку.
     - Ты мыслишь на удивление здраво и разумно, - заметила Цераленн.  Шум
снаружи поутих, и слова бабушки, безо всякого усилия с ее стороны, звучали
ясно и отчетливо. Она не соизволила бросить в окно ни единого  взгляда.  -
Эти люди перегородили улицы,  препятствуют  нашему  движению,  наши  глаза
вынуждены смотреть на их уродство, ноздри - вдыхать их зловоние, а  уши  -
выслушивать их непристойности. Их  словесные  миазмы  отравляют  городской
воздух, а это невыносимо. Где же полиция, обязанная нас защищать?
     Как бы в ответ на ее вопрос полдюжины городских  жандармов  появились
из-за угла Королевского театра и побежали к  монументу.  Жандармы  с  ходу
врезались в толпу и стали грубо расталкивать замешкавшихся горожан.  Юноша
на пьедестале заметил их приближение. Не теряя ни минуты, он повернулся  и
спрыгнул вниз - прямо в гущу толпы. Лес рук поднялся, чтобы  смягчить  его
падение, и он мягко  приземлился  на  ноги.  Чудесным  образом  перед  ним
возникла  свободная  дорожка,  и  юноша  помчался  по  ней  сквозь  толпу.
Сопровождаемый восхищенными возгласами горожан, он нырнул в проулок, толпа
снова  сомкнулась,  и  чудесная  дорожка  исчезла.   Жандармы   безуспешно
старались  протиснуться  вперед.  Сцепленные  руки  грубо  ухмыляющихся  и
кривляющихся людей  мешали  их  продвижению.  Офицер  громко  скомандовал.
Повернув  мушкеты,  солдаты  яростно  заработали   прикладами,   и   толпа
отступила. Вместо издевательских усмешек послышались крики боли и  ярости.
Кто-то швырнул булыжник. Камень, вылетев из самой середины  толпы,  описал
дугу и угодил жандарму прямо между лопаток. Тот взвыл  от  боли,  и  толпа
возликовала. Посыпался град камней, один солдат упал, по  лицу  его  текла
кровь. Тогда жандармы  вскинули  ружья  и  прицелились.  Предупредительный
выстрел прогремел над  головами  бунтовщиков,  но  те,  казалось,  его  не
слышали. Камни дождем посыпались  на  солдат,  которые  ответили  ружейным
залпом, и шестеро шерринцев упали. Двое из них были  убиты  на  месте.  На
мгновение воцарилось зловещее безмолвие, только раздавались стоны раненых.
Жандармы немедленно стали перезаряжать ружья, а  толпа  свирепо  зарычала,
словно злобное тысячеголовое чудовище.
     К счастью,  офицер  не  терял  присутствия  духа.  Громовым  голосом,
разнесшимся по всему Кривому проулку, он воскликнул:
     - Усмиритель толп! Идет Усмиритель толп!
     Озадаченная, Элистэ вопросительно взглянула на кузину.
     - Это секретная должность при  его  величестве,  -  пояснила  Аврелия
взволнованным шепотом. - Королевский Усмиритель Шеррина - это чиновник  из
Возвышенных, чьи Чары покоряют неуправляемые толпы.
     - А что он с ними делает?
     - Никто не знает, ведь его  Чары  никогда  не  были  задействованы  в
полную силу, но, говорят, его методы ужасны. Может, мы еще сами увидим!
     Очевидно, такая возможность не пугала Аврелию.
     Угроза  появления  Усмирителя  произвела  поразительный  эффект.  Все
нараставший до этого накал ярости вдруг разом утих  Началось  возбужденное
бормотание, и толпа загудела в тревожном замешательстве.  Воспользовавшись
временным затишьем, жандармы перезарядили мушкеты и взяли их на изготовку.
     - Расходитесь по домам! - скомандовал офицер уверенно  и  властно.  -
Именем короля.
     Толпа зашумела. Послышалось несколько  неопределенных  угроз  и  пара
явных проклятий. Многие горожане начали растекаться по прилегающим улицам.
     - Уходите немедленно, иначе мы откроем огонь.
     Число покидающих площадь увеличилось,  но  неизмеримо  большая  часть
толпы нерешительно медлила.  Раздался  стук  копыт,  и  в  Кривой  проулок
ворвался отряд всадников в масках. Впереди скакал человек в широкой черной
мантии с гербом короля Вонара. Островерхий черный капюшон с прорезями  для
глаз целиком закрывал его голову,  а  на  руках  были  надеты  перчатки  с
когтями, словно у  средневекового  привидения.  Рассекая  толпу,  всадники
доскакали до статуи Виомента и там натянули поводья.  Их  решительность  и
зловещий вид возымели немедленный эффект. Послышались крики ужаса; те, кто
стоял рядом с памятником, отпрянули назад, многие побежали.  Всадники,  ни
на кого не обращавшие внимания, казалось, замерли, словно безликие  идолы.
В полнейшей тишине Усмиритель  обвел  холодным  взглядом  толпу,  медленно
поворачивая голову то вправо, то влево. Не в силах выдержать  этот  жуткий
взгляд, горожане стали спасаться бегством. Оставшиеся пребывали в  мрачной
нерешительности. Из-под  огромного  черного  плаща  Усмирителя  показалось
длинное узкое  приспособление,  что-то  вроде  мушкета,  только  пошире  и
подлиннее. Однако, в отличие от  мушкета,  эта  вещь  была  серебряной,  и
приделанные к ней  стеклянные  линзы,  блестящие  изогнутые  проволочки  и
металлические колесики сверкали и переливались.
     - Что это? - спросила озадаченная Элистэ.  Почему-то  это  хитроумное
устройство с  его  диковинными  приспособлениями  напомнило  ей  созданную
Возвышенными Оцепенелость на городских воротах.
     Аврелия пожала плечами.
     Усмиритель щелкнул рычагом, потянул затвор, тронул колесико, и  линзы
на конце устройства зажглись ядовитым ярким светом. Увидев это,  несколько
человек тревожно  вскрикнули,  и  толпа  стала  стремительно  уменьшаться.
Однако горожан еще оставалось порядком; к  этим-то  упрямцам  и  обратился
звенящим  металлическим  голосом  один  из  всадников  Усмирителя  -   сам
Усмиритель хранил загадочное молчание.
     - Бунтовщики и мятежники, именем  короля  разойдитесь!  Покиньте  это
место, пока чары Возвышенных не обрушились на вас! Королевский  Усмиритель
Шеррина уже готов применить  магическое  устройство,  чей  свет  порождает
слепоту, глухоту и паралич всего тела. Те, кого коснутся его  лучи,  будут
обречены  на  участь,  которая  хуже  смерти.  Паршивые  собаки,   вы   не
заслуживаете ничего лучшего, и все же ваш король являет вам свою  милость.
Возвращайтесь в  свои  дома,  и  вам  не  причинят  вреда.  Непокорных  же
постигнет кара. А теперь ступайте прочь!
     Многие поверили ему. Горожане стали нехотя  расходиться.  По  дороге,
давая выход своему гневу, они толкали и пинали ногами экипажи, стоявшие на
улице, и карета Рувиньяков сотрясалась от их ударов. Дверцы вибрировали, и
Элистэ, бросаемая из стороны в сторону, как игральная кость в  стаканчике,
накрепко вцепилась в оконную раму и буквально повисла на ней. Ее  отчаяние
усилилось, когда проходящие мимо  крестьяне  стали  бросать  комья  земли,
камни и палки прямо в открытое окно. Кучер угрожающе размахивал кнутом, но
этого оказалось явно недостаточно, чтобы помешать  какому-то  оборванцу  с
впалыми щеками подскочить и  плюнуть  Аврелии  прямо  в  лицо.  У  девушки
вырвался крик ужаса и отвращения, она откинулась в  угол  кареты  и  стала
яростно тереть платком щеку, словно слюна обожгла ее. С широко  раскрытыми
глазами Кэрт сползла с сиденья на трясущийся пол и сжалась в  комок.  Одна
Цераленн казалась безразличной и сидела прямо и твердо, как скала,  высоко
подняв подбородок и не меняя выражения невозмутимого  лица;  она  смотрела
прямо перед собой, будто не замечая наглости плебеев.
     Однако  не  всех  напугали  угрозы  Усмирителя.  Недалеко  от  кареты
Рувиньяков широкоплечий длинноногий человек в рабочей блузе  и  с  цветным
платком  на  шее  пытался  удержать  уходящих  людей.  Подняв   руки,   он
выкрикивал, что магическое устройство Усмирителя - это  фальшивка,  обман,
бесполезная игрушка Возвышенных. Все должны оставаться на  месте.  Простые
люди обладают истинной силой, и сейчас пришло время доказать  это.  Трудно
сказать, подействовал ли этот призыв на толпу. Не  успел  рабочий  закрыть
рот, как  один  из  всадников  достал  пистолет,  не  спеша  прицелился  и
выстрелил.  Тот  упал,  как  подкошенный.  Завершив  свои   приготовления.
Усмиритель поднял сверкающее устройство на  уровень  плеча  и  прицелился.
Отступающих горожан охватила паника; с криками ужаса они помчались  прочь.
Через мгновение Кривой проулок был совершенно пуст. Лишь стояли экипажи да
валялись истекающие кровью тела. Усмиритель и его люди не  стали  мешкать.
Они развернули лошадей и поскакали назад, предоставив уцелевшим  жандармам
разбираться с ранеными и погибшими.
     Не веря своим глазам,  с  побелевшими  губами,  Элистэ  наблюдала  за
происходящим. Роскошный Шеррин не замедлил повернуться к ней своей  темной
стороной. Рядом сидела напуганная Аврелия, прижимая к щекам пухлые  ручки.
Съежившаяся  на  полу  Кэрт  мелко  дрожала.  Только  Цераленн  оставалась
невозмутимой.
     - Бабушка... Мадам...
     - Подожди.
     Цераленн стукнула тростью по крыше,  и  карета  тут  же  тронулась  с
места. Дорога была пуста, и скоро статуя Виомента осталась далеко позади.
     - Итак, все кончилось, отвратительное препятствие устранено,  но  оно
замедлило наше продвижение и отняло столько времени, что, боюсь,  придется
пожертвовать обедом, если мы хотим посетить магазины в Новых Аркадах.
     - Мадам, неужели мы поедем сегодня в магазины? - воскликнула Элистэ.
     Цераленн подняла брови.
     - Таково наше первоначальное намерение. Я не  вижу  причины  отменять
его.
     - Но только что мы видели, как людей убивали на улице! Как вы  можете
после этого думать... о покупке лент?
     - Бунтовщики и покупка лент абсолютно не связаны между собой. Зрелище
одних вовсе не мешает любоваться видом других. Твои слова нелогичны,  и  к
тому же у тебя крайне плохая память.
     - Память?
     - Да, ибо ты забыла, кто ты,  внучка.  Ты  -  во  Дерриваль  из  рода
Возвышенных. А раз так, на тебя никоим образом  не  должны  влиять  жалобы
черни. Тебе не следует замечать грубости и неучтивости,  быть  выше  всего
этого.
     - Как бы там ни  было,  сегодня  у  меня  нет  настроения  ездить  по
магазинам, - упрямо заключила Элистэ.
     - Легко  же  ты  отказываешься  от  своих  намерений,  -  проговорила
Цераленн. - А ты, Аврелия? Ты тоже не желаешь наведаться в Новые Аркады?
     Не поднимая глаз, Аврелия энергично затрясла головой.
     Кэрт громко всхлипнула. Не имея носового платка, она  вытирала  слезы
рукавом.
     - Я разочарована, - строго взглянула на девушек  Цераленн.  -  Весьма
разочарована. Хорошо, поступайте, как знаете. Мы возвращаемся  домой,  где
Элистэ начнет брать уроки хороших манер. Когда твоя  голова  будет  занята
этими, более важными вещами, я думаю,  ты  не  будешь  реагировать  на  не
стоящие  твоего  внимания  оскорбления,  которые  выкрикивает   безмозглый
немытый сброд.



                                    6

     У Элистэ не было времени как следует поразмыслить над происшествием в
Кривом проулке. Все последующие дни она занималась  примерками,  поездками
по магазинам, уроками  этикета.  Она  и  не  представляла,  насколько  это
сложная штука - придворный этикет. Оказывается, существовали сотни правил,
предусмотренных на все случаи  жизни;  полагалось  знать  каждое  из  них.
Правда, многие основы Элистэ усвоила в раннем детстве, как и любая девочка
из класса Возвышенных. Однако деталей, касающихся дворцового  церемониала,
она не знала, да  и  сейчас  не  очень-то  стремилась  постичь.  Страстное
увлечение формальностями и процедурами казалось ей абсурдным - весь ритуал
был расписан на сценки, напоминавшие какой-то  медленный  балет.  Цераленн
объясняла это так:
     - Своим поведением и жестами, дитя мое, мы выражаем  преданность  его
величеству, нашим традициям и нашему образу жизни. Эти освященные временем
ритуалы  подчеркивают  святость  персоны  короля,  древность  и  прочность
придворной иерархии, символизируют стабильность  и  преемственность  всего
нашего общества.
     Такие разговоры нагоняли  на  новоиспеченную  фрейлину  Чести  жуткую
скуку, но бабушка не терпела непокорства, и девушке приходилось  проводить
долгие часы за штудированием скучнейшего труда  графа  во  Бурре  "Зерцало
придворного".  Делать  было  нечего,  и  Элистэ  волей-неволей   понемногу
постигала правила, заповеди и предписания. В частности,  она  узнала,  что
маркиза должна  уступить  место  простой  виконтессе  на  похоронах  члена
королевской фамилии, если супруг виконтессы удостоен чести нести  балдахин
над гробом, а супруг маркизы -  нет.  Или  такая  тонкость:  если  дедушка
невесты барона происходил всего лишь из  состоятельных  горожан,  то  этот
барон не имел права исполнять  обязанности  церемониймейстера  на  пиру  в
честь дня рождения принца крови. Прочие полученные сведения были, столь же
важны и необходимы.
     Куда интереснее показались девушке уроки пользования веером и шлейфом
платья. Цераленн  владела  этим  мастерством  в  совершенстве,  и  под  ее
руководством Элистэ вскоре обнаружила, что  умелое  обращение  со  шлейфом
собственного платья невероятно подчеркивает грациозность движений. Что  же
до веера, то раскрывая, закрывая, доставая и убирая его, можно было  вести
целую беседу. Цераленн пригласила учителя танцев; Элистэ, прежде  знакомая
лишь со старомодными гавотами и кадрилями, все еще популярными  в  Фабеке,
научилась  новейшим  танцам  и  ознакомилась  с  последними   музыкальными
новинками.  Ей  пришлось  заучить  имена  модных   композиторов,   поэтов,
драматургов, писателей и философов, хоть читать философские сочинения было
вовсе необязательно. Она выяснила,  что  тушеная  говядина  с  морковью  -
принадлежность провинциальной кухни, в  отличие,  скажем,  от  ортолана  в
шампанском соусе. Ей пришлось научиться играть в "Глупости", "Погибель"  и
"Калик", а также в другие популярные игры. Подлинным  же  откровением  для
Элистэ стало искусство накладывания грима.
     До сих пор она относилась к  гриму  с  презрением,  считая,  что  нет
ничего лучше ее естественного алебастрового  цвета  кожи.  Однако  бабушка
заявила, что "голое" лицо сразу выдаст в ней провинциалку, а то еще,  чего
доброго,  ее  сочтут  умственно  отсталой.  Как  всегда,   воля   Цераленн
возобладала,  и  вскоре  в  доме  появилась  посланница  мастерицы  Целур,
принесшая  с  собой  множество  маленьких  горшочков.   Девушка   неохотно
подчинилась. Одним полотенцем ей обмотали плечи, вторым  -  голову.  Очень
скоро Элистэ перестала хмуриться, потому что заметила, как  неуловимо,  но
разительно начинает меняться ее лицо. Женщина, едва касаясь  кожи  легкими
пальцами, создала настоящее произведение искусства, совершенно не  похожее
на  старомодную  красно-белую  маску,  в  которую  превращала  свое   лицо
Цераленн. При тусклом освещении грим был  почти  незаметен.  Однако  глаза
каким-то  чудом  стали  вдвое  больше,  а   губы   изогнулись   неимоверно
соблазнительным образом. Мушка, в  виде  звездочки  на  щеке,  подчеркнула
белизну кожи. Элистэ смотрела в зеркало, совершенно  очарованная.  Бабушка
довольно улыбалась, а Аврелия в восторге захлопала в ладоши.
     Она с самого начала проявляла повышенный интерес к урокам  Элистэ,  с
нетерпением дожидаясь дня, когда наступит  ее  черед  получить  придворное
образование. Аврелия с восхищением  относилась  ко  всем  занятиям,  кроме
разве  что  обязательного  чтения.  Ее  внимание  привлекало  все   -   от
тщательного подбора  надушенных  перчаток  и  кружевных  чулок  до  умения
определить нужный оттенок лака для ногтей. Аврелия  повсюду  следовала  за
своей кузиной: к купцам, модисткам, обувщикам,  не  обращая  при  этом  ни
малейшего внимания на недовольство своей  двоюродной  бабушки.  Элистэ  не
возражала - энтузиазм девочки забавлял ее и даже льстил.  В  конце  концов
Цераленн  капитулировала  и   перестала   возражать   против   постоянного
присутствия неугомонного подростка. Отныне Аврелия училась всему вместе  с
Элистэ, и результат не замедлил сказаться. Она начала подрумянивать щеки и
не  на  шутку  увлеклась  игрой  в  "Погибель",  повсюду  таская  с  собой
деревянные таблички и восьмиугольные кости.
     Горничная Кэрт тоже заметно изменила свой облик. После  того  как  ей
достались в наследство платья, сшитые провинциальной портнихой (оказалось,
что бывшей молочнице они  как  раз  впору),  Кэрт  решила,  что  ей  нужно
соответствовать новым  нарядам.  Первым  делом  она  изменила  прическу  -
перестала скручивать на затылке косы, отдав предпочтение гладкому  шиньону
с кружевной наколкой. Затем взяла себе за правило как можно чаще умываться
и  чистить  ногти.  Кэрт  больше  не  разгуливала  с  разинутым  ртом,  не
показывала пальцем, не плевала на землю, не ковыряла в зубах. Справиться с
румянцем, то и дело заливавшим ей щеки,  оказалось  сложнее.  Однако  даже
строгая Цераленн признала, что вчерашняя деревенская  девчонка  уже  почти
готова служить горничной у придворной дамы.
     Бабушка никогда не хвалила Элистэ, но было видно,  что  она  довольна
успехами своей подопечной.
     - У тебя уже вполне аристократический вид, милочка, - признала она по
истечении месяца занятий. - Правда, кое-что еще следует исправить, но  все
же, полагаю, ты уже не опозоришься во дворце. Постарайся  получше  усвоить
все нюансы поклона и реверанса, и тогда будешь более или менее готова.
     Времени для нюансов оставалось совсем немного. Еще неделя,  и  Элистэ
будет представлена ко двору. Всего семь дней, чтобы достичь  совершенства,
а затем о результатах станут судить самые строгие  и  беспощадные  в  мире
критики  -  придворные  дамы  и  кавалеры,  с   превеликим   удовольствием
подмечающие любые промахи и недостатки в поведении, одежде, манерах,  лице
или фигуре. Фрейлина Чести должна постоянно  жить  в  Бевиэре  -  огромной
королевской резиденции, под  множеством  любопытных,  завистливых,  а  той
злобных взглядов. В лучшем случае дело обойдется сплетнями и злословием. В
худшем  -  если  девушка  покажется  придворным  некрасивой,  недостаточно
воспитанной или туповатой  -  она  может  лишиться  своей  должности,  ибо
непривлекательным фрейлинам во дворце не место. Случись  такое,  и  бедную
Элистэ отправят домой, в Фабек! От одной мысли об этом ее бросало в дрожь,
и она изо всех сил трудилась над реверансами.
     Дни летели слишком быстро. Никогда еще  Элистэ  не  испытывала  такой
мучительной неуверенности в себе. Если б только она  могла  замедлить  бег
стрелок на часах!  Хорошенькое  личико,  сообразительность,  которыми  она
одарена от природы, годились для провинции, но достаточно ли их будет  для
Шеррина? А вдруг, невзирая на все уроки Цераленн, придворным она покажется
неуклюжей и неотесанной? Вдруг высший свет сочтет ее глупой,  скучной  или
слишком тощей? А если над ней станут смеяться, решив, что она  -  как  это
тогда бабушка сказала - "расфуфыренная деревенская мышка"? Иногда  девушке
казалось, что она уже слышит ехидные замечания и насмешки в свой адрес.
     "Тогда я забьюсь в какую-нибудь нору  и  просто  умру  от  стыда",  -
думала Элистэ.
     Однако было немыслимо признаваться бабушке в своих страхах.  Цераленн
лишь осудила бы подобное малодушие. Кэрт даже не  поняла  бы  беспокойства
своей  хозяйки,  а  легкомысленная  Аврелия  и  подавно  не   годилась   в
конфидентки. Поэтому Элистэ держала спои тревоги при себе, делала вид, что
ей все нипочем, а стрелки часов тем временем неумолимо двигались.
     И вот назначенный день настал. Он выдался теплым, солнечным, что,  по
всем приметам, должно было предвещать удачу.  Однако  Элистэ  не  доверяла
солнечному свету и несколько часов подряд угрюмо  расхаживала  взад-вперед
по своей комнате. К обеду она совершенно выбилась из сил, легла  отдохнуть
и тут же уснула. Проснулась она далеко за полдень; пора было готовиться  к
предстоящему испытанию. Кэрт помогла госпоже одеться:  прицепила  атласные
подвязки,  затянула  корсет,  закрепила  накорсетник  и  юбки,  а   сверху
осторожно натянула легкий полупрозрачный пеньюар. Вскоре появилась женщина
из салона мастерицы Целур. Она  искусно  подгримировала  лицо  клиентки  и
уступила место мастеру Диву, величайшему из шерринских цирюльников. Мастер
Диву долго колдовал гребнями  и  щетками,  сыпал  пудрой,  мазал  помадой,
что-то подкручивал, где-то подвязывал и подкалывал  -  вся  эта  процедура
заняла часа два. Когда подготовка закончилась, Элистэ  увидела,  насколько
изменился весь ее облик. Волосы, осыпанные  золотой  пудрой,  были  строго
подняты вверх и уложены  в  сложный  шлем,  весь  состоящий  из  завитков,
локонов и длинных ниспадающих прядей; над волосами парила тончайшая шляпка
с легким плюмажем. Цирюльник удалился,  провожаемый  восхищенным  шепотом.
Элистэ встала, скинула пеньюар, и Кэрт надела на нее настоящий  придворный
наряд - великолепное платье цвета слоновой кости, изготовленное  в  салоне
мастерицы Нимэ. Когда последняя  из  невидимых  пуговок  была  застегнута,
девушка встала перед зеркалом, чтобы рассмотреть себя как следует.
     - Ой, госпожа, - выдохнула Кэрт. - Чтоб мне провалиться!
     Элистэ улыбнулась, вполне довольная увиденным:  никогда  еще  она  не
выглядела такой элегантной и  великолепной.  Она  немного  походила  перед
зеркалом, сделала реверанс, ловко подобрав юбки, и  повернулась  так,  что
шлейф завертелся водоворотом.
     - Ой, сейчас помру! - ахнула Карт.
     Элистэ ощутила  прилив  уверенности.  Руки  мастеров  преобразили  ее
облик, подобному искусству  смело  можно  довериться.  Теперь  она  твердо
знала, что ее ждет успех.
     Солнце клонилось к закату. В разгар лета темнело поздно, а посему  до
того времени, когда пора отправляться в Бевиэр, оставался еще  целый  час.
Элистэ вновь принялась  ходить  по  комнате,  стараясь  не  задеть  юбками
многочисленные сундуки, коробки и шкатулки, расставленные по полу.  Вскоре
весь ее багаж, включая  пожитки  Кэрт,  переместится  в  дворцовые  покои,
отведенные для фрейлин, - именно там надлежало жить счастливым избранницам
королевы,  чтобы  в  любой  миг  они  могли  предстать  по   вызову   пред
августейшими  очами.  Вечером,  когда  Элистэ  окажется  в  отведенной  ей
комнате, ее уже будут ожидать новый гардероб и служанка. Кэрт относилась к
предстоящему переезду  с  наивным,  безоблачным  оптимизмом,  которому  ее
хозяйка изрядно завидовала.
     Позолоченные часы на каминной полке пробили восемь.  Девушка  бросила
последний взгляд в зеркало, чтобы прибавить себе уверенности.
     "Никто уже не назовет меня деревенской мышкой".
     В сопровождении Кэрт она вышла из комнаты и спустилась в холл, где ее
ожидала наставница  Цераленн,  окруженная  любопытными  родичами,  которые
собрались проводить новоиспеченную фрейлину.  Когда  Элистэ  появилась  на
лестнице, молодые кузены и кузины  ахнули  и  восторженно  зааплодировали,
однако она не обратила на них ни малейшего внимания, глядя только на  свою
бабушку. Цераленн была облачена в пышный придворный наряд:  длинный  шлейф
иссиня-черного  платья  обшит  дымчатыми  кружевами;  напудренные  волосы,
уложенные на проволочный каркас,  возвышались  высоченной  пирамидой;  меж
покрытых лаком локонов примостились небольшие черные эгретки;  на  шее,  в
ушах и на запястьях посверкивали  сапфиры  и  черные  жемчужины.  Цераленн
заменила свою обычную  трость  слоновой  кости  на  стек  черного  дерева.
Накрашенная и напудренная, бабушка выглядела точно так же, как  сорок  лет
назад, когда владычествовала при дворе в роли фаворитки Дунуласа XII.
     - Вы прекрасны, мадам, - с благоговейным ужасом прошептала Элистэ.
     - Очень мило с твоей стороны говорить  такие  приятные  вещи  дряхлой
развалине, детка. К счастью для всех нас, моя внешность уже  не  имеет  ни
малейшего значения, чего нельзя сказать о твоей. Ну-ка,  повернись,  я  на
тебя посмотрю.
     Элистэ  вновь  изящно  покружилась,  чтобы  золотистый  шлейф  платья
грациозно описал дугу в воздухе, затем вопросительно посмотрела на пожилую
даму.
     Цераленн внимательнейшим образом осмотрела свою ученицу,  не  упуская
ни  одной  детали.  Безжалостные  глаза   измеряли,   взвешивали,   готовя
окончательный  вердикт.  После  паузы,  показавшейся  внучке  бесконечной,
бабушка объявила:
     - Мне кажется, дитя мое, у тебя получится. -  В  устах  Цераленн  эти
слова прозвучали высшей похвалой, однако она еще  добавила:  -  По  правде
говоря, ты держишься  с  большим  достоинством.  Я  горжусь  тобой,  очень
горжусь.
     У Элистэ защипало в глазах. На миг  ей  показалось,  что  она  сейчас
разревется и слезы погубят весь великолепный грим.
     - Спасибо, бабушка, - тихо произнесла она.
     - Не смей ко мне так обращаться, - проворчала Цераленн, однако тут же
улыбнулась.
     Когда  они  вдвоем  проходили  через  просторный  холл,  родственники
осыпали обеих красавиц комплиментами, посылая им воздушные поцелуи. Никто,
однако, не осмелился к ним прикоснуться, кроме Аврелии. Та обняла Элистэ и
страстно, но осторожно поцеловала.
     - Сегодня вечер твоего торжества, кузина, - вздохнула  девочка.  -  У
тебя такой шикарный вид, а прическа - просто с  ума  сойти.  Кавалеры  все
умрут от любви, а дамы заболеют от ревности. Я уверена, что увижу все  это
собственными глазами, когда приду  к  тебе  в  гости.  Ведь  я  могу  тебя
навестить, не правда ли? Ты проведешь меня  по  Бевиэру  и  познакомишь  с
разными важными людьми, да?
     - Юница Аврелия... - строго начала Цераленн.
     - Больше всего я хотела бы выразить  свое  восхищение  ее  величеству
королеве Лаллазай...
     - Перестань говорить глупости!
     - Но, бабуля...
     Элистэ, стараясь не улыбаться, незаметно подмигнула кузине.
     У  подъезда   уже   ждал   экипаж   Рувиньяков   -   свежевычищенный,
отполированный, с четырьмя лакеями на запятках.  Дамы  уселись,  и  лошади
помчались легкой рысью, стуча копытами по проспекту Парабо,  меж  нарядных
розовых домов, чьи фасады были освещены яркими фонарями.  Осталась  позади
древняя мраморная арка, и карета покатила по булыжной мостовой на  площадь
Дунуласа, в дальнем  конце  которой  виднелась  узорная  чугунная  ограда,
окружавшая территорию дворца. Они проехали мимо памятника  Дунуласу,  мимо
увенчанных  орлами  колонн,  возле  самой  ограды  свернули  на  восток  и
подкатили к ажурным золоченым воротам, охраняемым  пикинерами.  Увидев  на
дверце экипажа герб Рувиньяков, часовые не стали их задерживать, и  карета
въехала в пределы Бевиэра. Под  колесами  захрустел  белый  гравий  аллеи.
Элистэ смотрела во все глаза.  Фонари  кареты  и  факелы  в  руках  лакеев
освещали широкие лужайки, где геометрически правильными кубами  и  сферами
выстроились подстриженные деревья и кусты. Впереди, на вершине  невысокого
холма, высился  сам  дворец  -  массивное  сооружение,  центральная  часть
которого была возведена еще во времена Дунуласа IX. Огромное, внушительное
здание из песчаника и мрамора  все  сверкало  огнями.  К  парадному  входу
подъезжали, чтобы тут же отъехать, кареты, высаживавшие нарядных гостей. У
Элистэ внезапно пересохло во рту. Нервно сжимая свой золоченый  веер,  она
испуганно покосилась на профиль бабушки.
     Цераленн сидела прямая, бесстрастная и величественная. Ну  еще  бы  -
ей-то бояться нечего.  Хотя...  Тут  Элистэ  вспомнила,  что  Цераленн  во
Рувиньяк после смерти Дунуласа XII перестала показываться при дворе и жила
в относительном уединении. Сколько  прошло  лет?  Целых  восемнадцать!  По
каким-то, одной ей ведомым причинам,  Цераленн  не  появлялась  во  дворце
целых восемнадцать лет -  очевидно,  того  требовали  ее  представления  о
гордости и приличиях. И вот, наконец, она оказалась здесь вновь - все  еще
не  утратив  былой   красоты,   но   превратившись   в   старую   женщину,
представляющую  ко  двору  свою  внучку.  Как  должна  она   сейчас   себя
чувствовать? Она, некогда славившаяся своей несравненной красотой?  И  тем
не менее Цераленн не проявляла ни малейших  признаков  беспокойства,  хотя
ей, наверное, тоже было тревожно. Так что испытание  предстояло  выдержать
не одной Элистэ.
     Карета остановилась возле подъезда. Во рту у Элистэ по-прежнему  было
сухо, ее начала бить нервная дрожь.
     - Мужайся, деточка, -  успокоила  Цераленн.  -  Главное  -  не  теряй
присутствия духа, и тебя ждет успех.
     - И вас тоже, мадам.
     - Я смотрю, твои широко раскрытые глазки наблюдательны.  Вне  всякого
сомнения, ты - моя внучка.
     Дальнейшее происходило стремительно:  лакеи  высадили  обеих  дам  из
экипажа и проводили их к двери, где четверка  привратников  в  белоснежных
париках и пурпурно-золотых королевских  ливреях  беспрерывно  кланялась  и
распрямлялась,  словно  театр  марионеток.  Лакеи  Цераленн  во   Рувиньяк
удалились, но Элистэ даже не взглянула на них, ибо как раз в  этот  момент
бабушка провела ее в величественные двери, за которыми открылся просторный
вестибюль.  Дальше  они  шли  по  бесконечным  коридорам  с  полированными
мраморными полами,  где  все  сверкало  золотом,  хрусталем  и  огнями.  У
бесчисленных распахнутых дверей стояли разодетые в шелка  придворные,  чьи
наряды,  все  сплошь  в  драгоценных  каменьях,  вспыхивали  ослепительным
сиянием. На какое-то время у Элистэ все закружилось перед глазами,  краски
перемешались, завертелись стремительным хороводом  и  рассыпались  тысячью
огненных искр. Онемев, она беспомощно  оглядывалась  по  сторонам,  однако
шага не замедлила,  ибо  бабушка  уверенно  вела  ее  вперед  по  золотому
лабиринту.
     Цераленн знала дорогу досконально; ничто здесь не удивляло ее,  ничто
не вызывало интереса. Она почти не  смотрела  по  сторонам.  Лишь  однажды
бабушка остановилась,  чтобы  сказать  несколько  ласковых  слов  дряхлому
лакею,  обломку  прежнего  царствования,  который  единственный  из   всех
присутствующих  узнал  некогда  прославленную  Цераленн  во   Рувиньяк   и
поклонился ей так почтительно, что можно было услышать,  как  скрипят  его
старые кости.
     Бесчисленные  зеркала  отражали  пламя   свечей,   повсюду   мелькали
развевающиеся шелка, парча, перья,  драгоценные  камни,  золото;  холодным
ледяным блеском отсвечивали мраморные полы. А вот  и  роскошная  зала  для
аудиенций их  величеств:  здесь  полы  были  выложены  затейливыми  яркими
узорами, под потолком  горели  люстры  в  виде  звезд,  а  высокие  своды,
украшенные темно-синей эмалью, переживались россыпями золотых созвездий. В
зале собралось множество придворных, и  теплый  летний  воздух  пропитался
тяжелым  запахом  мускусных  духов,  горящего   воска   и   разгоряченных,
напудренных тел. Со временем этот запах еще усилится, к  нему  примешаются
ароматы вин, табака, помады, увядающих цветов. Пока же  воздух  во  дворце
можно было назвать  относительно  свежим.  В  дальнем  конце  расположился
ансамбль  музыкантов  в   пурпурно-золотых   камзолах;   слышались   звуки
настраиваемых  инструментов.  В  центре  залы  возвышался  постамент   под
сине-золотым балдахином, где в двух золоченых  креслах  восседали  Дунулас
XIII и королева Лаллазай. Элистэ  впилась  взглядом  в  королевскую  чету.
Дунулас XIII был невысок  ростом,  упитан;  лицо  его  показалось  девушке
по-детски легкомысленным. Зато парик завит безупречно, а расшитый  золотом
розовый парчовый камзол сидит великолепно.  И  все  же  в  его  величестве
неуловимо ощущалось какое-то беспокойство, словно он чувствовал себя не  в
своей тарелке. Осанка короля оставляла желать лучшего,  а  жесты  были  на
удивление  вялыми.  Он  казался  симпатичным,  но   безвольным   добряком.
"Вероятно, он целиком находится  под  влиянием  своей  жены",  -  подумала
Элистэ. И в самом деле,  Дунулас  XIII  то  и  дело  посматривал  на  свою
супругу, словно ожидал подсказки или поощрения.
     Что же королева? Она ни капельки не  походила  на  ту  распущенную  и
коварную  шлюху,  о  которой  шла  речь  в  памфлете.  Королева   Лаллазай
показалась  Элистэ  очень  красивой,   нежной   и   удивительно   нервной.
Зелено-золотое платье, усыпанное изумрудами, подчеркивало миниатюрность ее
фигуры. Точеные черты лица, сияющие светлые  волосы,  нездоровый  румянец,
горящие неестественным оживлением глаза. Она то и дело перешептывалась  со
своим врачом и наставником, доктором Зирком. Лейб-медик Зирк, бледнокожий,
светловолосый,  с  бесцветными  глазами,  был   признанным   манипулятором
капризов ее величества. Это он убедил королеву  два  года  назад  добиться
падения маркиза во Лавера  и  точно  так  же  удалил  от  двора  графа  во
Собринна. Поговаривали, что зависимость  королевы  от  своего  лейб-медика
объяснялась  ее  пристрастием  к  успокаивающим  таблеткам  и   снадобьям,
которыми пичкал ее Зирк. Эти лекарства помогали ее величеству приводить  в
порядок расшатанные нервы - королева говорила, что без снадобий  Зирка  ей
ни за что не дожить до вечера. Другие считали  Зирка  ее  любовником,  или
верным  псом,  или  злым  гением.  Врача  ненавидели   и   придворные,   и
простолюдины.
     Бабушка с внучкой стояли в  дверях,  пока  церемониймейстер  объявлял
других гостей. Наконец он обернулся к графине, она что-то шепнула  ему,  и
по зале разнеслось:
     - Ее светлость графиня во Рувиньяк.  Благородная  госпожа  Элистэ  во
Дерриваль.
     Глаза всех присутствующих обратились к ним - имя во  Рувиньяк  многие
еще помнили. На женщину, которая сумела  очаровать  двух  королей,  стоило
посмотреть, пусть даже и в преклонном возрасте. Сам король с  любопытством
поднял глаза, желая вновь увидеть мадам "Церу", которая в юности  казалась
ему благоуханным и сверкающим цветком; когда-то он называл ее "тетушкой".
     Элистэ взглянула на бабушку, сохранявшую свою обычную невозмутимость.
Лицо под высокой прической было лишено выражения;  Цераленн  величественно
направилась к трону. Элистэ не отставала, стараясь двигаться с  грацией  и
изяществом,  которым  ее  столь  тщательно  учили.   Обе   дамы   шли   по
образовавшемуся проходу, и Элистэ чувствовала на себе множество  взглядов.
Всеобщий интерес, поначалу обращенный к  легендарной  графине,  постепенно
перешел на ее  юную  спутницу.  Элистэ  заметила  в  устремленных  на  нее
взглядах любопытство, холодную  оценку,  готовность  вынести  безжалостный
приговор. С обеих сторон слышался приглушенный гул голосов. Она знала, что
это обсуждают ее. Возможно, обнаруживают в ней массу недостатков!  Девушка
почувствовала, как кровь приливает к лицу. Нет, так нельзя. Она  не  может
позволить себе покраснеть, словно  глупая  деревенская  девчонка.  Усилием
воли Элистэ  заставила  себя  сосредоточиться  на  походке  и  перешла  на
заученный балетный шаг, которым восхитился бы самый  придирчивый  учитель.
Уловка помогла - напряжение мешало ей прислушиваться к голосам,  и  краска
отлила от лица. Приблизившись к подножию трона, бабушка и внучка присели в
глубоком реверансе. Элистэ осталась склоненной, а Цераленн распрямилась  и
произнесла положенные слова приветствия. Король протянул  руку,  и  Элистэ
коснулась ее губами, не осмеливаясь поднять глаза. Зато  когда  пришел  ее
черед целовать руку королевы, девушка быстро взглянула на ее величество  и
увидела, что Лаллазай,  славившаяся  тонким  вкусом  в  вопросах  моды,  с
неприкрытым женским интересом разглядывает платье и  головной  убор  своей
новой фрейлины. Судя по всему, дела шли неплохо.
     Элистэ видела, как король тепло сжал руку ее  бабушки.  Затем  она  и
Цераленн грациозно отступили,  чтобы  занять  место  в  толпе  придворных,
ожидая, пока закончится церемония представлений вновь прибывших. Некоторое
время Элистэ смотрела только на  королевскую  чету.  С  благоговением  она
наблюдала, как король и королева протягивали руки для поцелуя  бесконечной
череде Возвышенных. Постепенно возбуждение девушки улеглось, восторг пошел
на убыль, и она вновь начала обращать внимание на  окружающих.  Взгляд  ее
заскользил по зале, перебегая с фигуры на  фигуру.  Элистэ  даже  заметила
несколько знакомых лиц. Недалеко от нее стоял упитанный круглолицый во Льё
в'Ольяр  -  первый  богач  королевства,  владелец  черно-желтого  экипажа,
равного которому не было во всем Шеррине. Слева от  трона  Элистэ  увидела
мадам во Бельсандр,  сиявшую  своей  смуглой  красотой,  которую  оттеняло
лимонного цвета парчовое платье. Рядом с красавицей, положив  руку  ей  на
талию, стоял мужчина с крепким торсом борца и слегка наметившимся брюшком.
Его широкое мужественное лицо представляло собой копию лица Дунуласа XIII,
только как бы чуть-чуть закаленную  в  огне:  решительно  вздернутый  нос,
волевые губы, каменная челюсть. Это несомненно был  ветреный  брат  короля
герцог Феронтский. Он славился  чудовищным  аппетитом  и  неутомимостью  в
любовных забавах.  Если  Дунулас  XIII  был  вял  и  безволен,  то  герцог
отличался решительностью и непреклонностью. Многие считали, что именно ему
следовало бы стать королем. Популярность  герцога  была  так  велика,  что
менее доверчивый монарх наверняка постарался бы устранить  столь  опасного
соперника. Но добродушный Дунулас настолько верил  во  всеобщее  обожание,
что слава младшего брата его лишь  радовала.  А  посему  ничто  не  мешало
герцогу  развлекать  и  эпатировать  двор  своими   похождениями.   Элистэ
заметила,  что  Феронт  не  сводит  с  нее  взгляда,  его   темные   глаза
беззастенчиво шарили по ее лицу и фигуре.  Некоторые  кавалеры  вели  себя
точно так же, но куда менее дерзко. Увидев, что  новая  фрейлина  заметила
его взгляд, герцог Феронтский улыбнулся, оскалив хищные белоснежные  зубы.
Будь он хоть десять раз герцог, подобной наглости терпеть было  нельзя,  и
Элистэ строго сдвинула брови. Затем, вздернув подбородок, отвернулась,  но
перед этим успела уловить во взгляде мадам во Бельсандр обиду и изумление.
     "Теперь эта дама будет меня ненавидеть, ну и пусть", - подумала она.
     Наконец церемония представлений  закончилась.  Король  Дунулас  подал
знак, и оркестр начал играть вижуиль - новый  танец,  недавно  вошедший  в
моду. Легкая изящная музыка так и  манила  пуститься  в  пляс,  но  этикет
требовал, чтобы начало празднеству положила королевская  чета.  Подчиняясь
церемониалу, король неохотно поднялся и предложил королеве  руку.  Дунулас
отлично знал, что его неуклюжесть более всего бросается в глаза  во  время
танца. Рядом с полным, нескладным королем - его супруга казалась невесомой
и изящной, словно русалка в морских волнах. Король  угрюмо  топал  ногами,
сосредоточенно сдвинув брови и шевеля губами, отсчитывая такт. Обязанности
монарха и супруга требовали от него  подвергнуться  этой  мучительной,  но
необходимой процедуре. Затем, когда с пыткой будет покончено, он сможет  в
каком-нибудь укромном  уголке  побеседовать  со  своими  друзьями  во  Льё
в'Ольяром и во Брайонаром об охоте, собаках и скачках. Ближе к концу танца
лицо  Дунуласа  просветлело.  Вот  музыка   стихла,   и   зал   разразился
аплодисментами. Король проводил супругу  к  трону,  неловко  поклонился  и
ретировался. Музыканты заиграли вновь - на сей раз быстрый, легкий  танец,
который назывался лантианское дриннадо. Этикет и обычай позволяли королеве
выбирать партнеров  по  своему  вкусу,  поэтому  вокруг  трона  немедленно
собралась целая толпа кавалеров.
     По мнению людей консервативных, Лаллазай слишком вольно  пользовалась
предоставленным  ей  правом.  Королеве,  супруге  монарха,   не   пристало
танцевать с многочисленными партнерами.  Было  бы  еще  полбеды,  если  бы
Лаллазай   выбирала   седых   стариков   с   безупречной   репутацией    и
малопривлекательной наружностью,  но  королева  вела  себя  иначе,  -  она
предпочитала танцевать с самыми легкомысленными из  придворных  красавцев.
Эти  молодые  люди  беззастенчиво  флиртовали  с  ней,   шутили,   осыпали
комплиментами, словно она  была  не  царственной  особой,  а  какой-нибудь
гризеткой. Вот  и  сейчас  королева  стояла,  окруженная  галдящей  толпой
ухажеров, с пылающим лицом и горящими глазами. Она обмахивалась  веером  и
весело смеялась,  запрокидывая  голову.  Многим  в  зале  такое  поведение
казалось недостойным, если не сказать  хуже.  Подобная  вольность,  скорее
всего,  носила  совершенно  невинный  характер,  однако   сильно   вредила
репутации королевы, в особенности среди мелких буржуа и крестьянства.  Эту
антипатию  любовно  лелеяли  многочисленные  враги  престола,  начиная   с
иностранных шпионов и кончая смутьянами и профессиональными агитаторами, в
том числе  весьма  неразборчивыми  в  средствах  -  вроде  бешеного  Уисса
в'Алёра.
     Элистэ увидела, как королева игриво шлепнула веером по  плечу  одного
из кавалеров. Избранник ее величества  отвесил  низкий  поклон,  предложил
руку,  и  они  присоединились  к  парам,  танцевавшим   дриннадо.   Прочие
претенденты остались стоять возле трона  красавицы  королевы,  славившейся
своим кокетством. Бал только начался, и они надеялись, что  у  каждого  из
них еще будет свой шанс.
     Элистэ ощутила нечто вроде зависти. Не так уж плохо  быть  окруженной
целой толпой поклонников! Разумеется, Лаллазай - королева, хоть ведет себя
и  не  слишком  достойно,  но  ее  высокий  ранг   дает   ей   несомненные
преимущества. Интересно, если б не ореол монаршего сияния, пользовалась бы
она таким успехом? Еще больше Элистэ занимал вопрос, выпадет ли  успех  на
долю новой фрейлины Чести? В провинции Фабек Элистэ во Дерриваль считалась
несравненной красавицей, но сумеет ли она подтвердить  эту  репутацию  при
дворе, среди изысканных кавалеров, умников и вершителей судеб?
     "А вдруг меня никто не пригласит?"
     Танцующие пары заполнили уже весь зал, а Элистэ  все  еще  стояла  на
месте, не замеченная и не приглашенная.
     "Неужели приезд ко двору был ошибкой?  Может,  вернуться  домой?  Что
подумают домашние, если я вернусь? Может, сказать, что я заболела? А  что,
если прямо сейчас упасть в обморок? Нет, мадам мне провести не удастся. Не
ускользнуть ли тихонько, пока она не смотрит? Хотя нет, у  меня  еще  есть
шанс. Все восхищаются бабушкой, и по праву. Сначала пригласят ее, а  потом
меня".
     И верно, перед мадам во Рувиньяк как раз склонился какой-то  кавалер.
Элистэ разглядела лишь серебристый парик да багрового цвета камзол. Но тут
мужчина распрямился, и брови Элистэ  изумленно  поползли  вверх  -  такого
красивого старика она в жизни не видывала. Высокий, ростом не  ниже  Дрефа
сын-Цино, стройный, длинноногий, с мужественной осанкой кавалериста.  Ему,
должно быть, лет шестьдесят пять, а то и семьдесят -  сеть  тонких  морщин
вокруг глаз выдавала возраст, в углах рта залегли  жесткие  складки,  руки
покрыты венами; над безупречной белизной жабо виднелась  морщинистая  шея.
Зато глаза под седыми бровями пронзительно голубые,  а  лицо  загорелое  и
моложавое. Элистэ  не  сводила  глаз  с  этого  будто  выточенного  резцом
скульптора лица, а волосы, которые она приняла  за  серебряный  парик,  на
самом деле оказались настоящими, даже не припудренными, собранными сзади в
косичку.
     Девушка забыла о своих тревогах, ибо пожилой господин явно заслуживал
особого внимания. Он смотрел на  мадам  во  Рувиньяк  взглядом  удачливого
игрока. Выражение лица Цераленн под толстым слоем пудры и румян  разобрать
было трудно. Разве что ее карие глаза немного  расширились  и  наполнились
сиянием - других перемен Элистэ не заметила.
     - Графиня, вы заставляете меня вновь  поверить  в  Чары  Возвышенных.
Время не властно над вами, вы победили его, - произнес незнакомец.
     - О, сударь, время можно обмануть, но победить нельзя.  Главный  враг
красоты бывает небрежен, иногда он занят другими делами, но в конце концов
его торжество неизбежно. Перед этой сокрушительной силой не могут  устоять
ни красота, ни волшебство, - ответила Цераленн.
     - Взгляните в зеркало, и вы увидите, что ваши доводы несостоятельны.
     - Ах, Мерей, вы все такой же галантный лжец, как и прежде. Совсем  не
изменились. Постойте-ка, сколько же лет прошло?
     - Восемь - на этот раз. Четыре года я воевал в Гидунне, а потом еще в
Нижнем Кренеце. Когда  же  я  превратился  в  дряхлую  развалину,  каковое
состояние ошибочно  почитается  у  нас  за  неопровержимое  доказательство
мудрости, меня назначили послом его величества в Стрелле.
     - Даже в своем монашеском уединении я  слышала  о  ваших  героических
подвигах во время Пиларианского мятежа.
     - Ничего героического, мадам. Мои успехи  объясняются  очень  просто:
безвыходное положение плюс незаслуженная улыбка фортуны.
     - И все же, насколько я слышала, вас прозвали Спасителем Жеренсии.
     - Пышные прозвища, подобно фальшивым драгоценностям, стоят  недорого:
их носят, пока не  померкнет  поддельный  блеск,  а  потом  выбрасывают  и
забывают.
     - Вы,  как  всегда,  несправедливы  к  себе,  хотя  нынешнее  высокое
положение занимаете по праву. Полагаю, что  вы  заслуживаете  большего.  К
счастью для всего Вонара, ваша скромность не мешает королю оценивать  ваши
достоинства. Говорят, его величество вызвал вас на родину,  чтобы  вручить
маршальский жезл. Могу ли я надеяться, что вы  займете  у  нас  в  Шеррине
какую-нибудь высокую должность?
     - Если то, что вы слышали, правда, то я вынужден буду  отказаться  от
этой чести. То есть от маршальского жезла я, конечно,  не  откажусь,  если
мне его предложат, но должности в Шеррине мне не нужно. По  известным  вам
причинам я предпочитаю жить за границей.
     - Вы все еще упрямитесь, хотя прошло столько лет?
     - Я не меняюсь.
     - И сколько вы пробудете у нас?
     - Вероятно, два-три месяца. Одно дело я уже сделал, но есть и другие.
А как  поживаете  вы,  графиня?  Неужели  пресытились  одиночеством,  если
наконец решили почтить двор своим присутствием?
     - Одиночество, сударь, как нельзя лучше  подходит  моим  летам,  а  в
последнее время  и  характеру.  Мое  сегодняшнее  появление  при  дворе  -
исключение. Я привезла  сюда  внучку,  назначенную  фрейлиной  Чести.  Мне
кажется, что у девочки есть будущее. Однако позвольте я представлю  ее,  и
вы составите собственное мнение. - Цераленн, повернулась к своей  протеже:
-  Благородная  Элистэ  во  Дерриваль,  позвольте  вам   представить   его
превосходительство кавалера Фаренца во Мерея, посланника его величества  в
Стрелле. Кавалер, позвольте вам представить мадемуазель во Дерриваль.
     - Возвышенная дева, - Мерей склонился над рукой Элистэ.  -  У  вас  в
глазах царят туманы ранней весны. Ваша молодость и красота поистине радуют
взгляд.
     - Вы слишком добры, ваше превосходительство. Юность и красота  должны
склониться  к  ногам  героя  Жеренсии.  Ваша  слава  достигла  даже  нашей
отдаленной провинции Фабек, как полуденное  солнце,  пронизывающее  туманы
ранней весны.
     Кавалер во Мерей громко рассмеялся.
     - О, я уверен, что вы не подведете  вашу  бабушку,  а  более  высокой
похвалы я не знаю. Позвольте мне стать первым счастливцем, который воздаст
должное новой придворной красавице.
     Несмотря на столь блестящий комплимент, Элистэ все же показалось, что
он неохотно отвлекается от беседы с графиней. Словно  в  подтверждение  ее
мыслей, кавалер, отвесив  еще  один  учтивый  поклон,  вновь  обернулся  к
Цераленн.
     - Мадам, вы слышите - играют дриннадо. Говорят,  эту  музыку  написал
Гелазиель, когда увидел вас в первый  раз  гуляющей  на  рассвете  в  саду
дворца Мелеш. Может быть, это и легенда, ноя бы хотел, чтобы она оказалась
правдивой. Не согласитесь ли вы станцевать со мной?  -  И  Мерей  протянул
графине руку.
     - Благодарю вас, кавалер, но с тех пор, как я гуляла в садах  Мелеша,
прошло пятьдесят лет, и я уже не гожусь для дриннадо.
     Графиня наверняка сказала неправду.  Ей  просто  не  хотелось,  чтобы
внучка осталась одна, всеми брошенная, среди такого количества  незнакомых
людей. Элистэ поджала губы. Значит, Цераленн ее жалеет -  ее,  деревенскую
мышку! Девушке еще сильнее захотелось оказаться дома, в Фабеке, где у  нее
не было отбоя от кавалеров.  Она  как  раз  собиралась  изобразить  легкий
обморок, который позволил бы ей покинуть бал, но тут  перед  ней  возникла
рослая фигура и склонилась в небрежном поклоне:
     - Возвышенная дева, окажите честь.
     Это был сам герцог Феронтский.
     Несколько минут назад взгляд герцога показался Элистэ оскорбительным,
и сейчас он  вел  себя  не  лучше.  Высокомерное,  даже  дерзкое  лицо,  а
приглашение к танцу прозвучало как приказ.  В  первый  момент  она  хотела
отказать, но тут же передумала. Хуже  всего  -  стоять,  словно  мраморная
статуя, у стены. После секундного колебания, Элистэ приняла приглашение, и
герцог ввел ее в круг танцующих. Девушка  понимала,  что  на  нее  смотрит
половина  залы,  и  изо  всех  старалась  придать  своему  лицу  столь  же
бесстрастное  выражение,  как  у  Цераленн.  Взглянув  искоса  на   своего
партнера, она увидела, что он разглядывает ее лицо и фигуру все с  тем  же
выражением  всемогущего  и  неторопливого  судьи.  Элистэ  вновь   ощутила
враждебность, смущение, и в то же время она была польщена вниманием  столь
высокой  особы.  Она  быстро  отвернулась,  но  герцог  тут  же  развернул
партнершу лицом к себе, и она вдохнула  крепкий,  не  лишенный  приятности
запах бренди и табака.
     Феронт оказался на удивление хорошим танцором и двигался с легкостью,
довольно неожиданной для человека столь плотного телосложения. Он  искусно
кружил свою  партнершу  в  танце,  и  Элистэ  почувствовала,  что  ей  это
нравится.  Несмотря  на  свою  неприязнь  к  герцогу,  она  даже   немного
расстроилась, когда дриннадо кончилось.  После  того  как  музыка  стихла,
Элистэ присела в реверансе и протянула руку, ожидая, что  герцог  проводит
ее обратно к бабушке. Однако тот крепко взял ее за запястье и не  тронулся
с места. Девушка удивленно взглянула в его непроницаемое лицо:
     - Ваше высочество?
     - Возвышенная дева, я претендую  и  на  следующий  танец,  -  объявил
герцог.
     - Но он уже обещан, - солгала Элистэ.
     - Значит, ваш партнер уступит моему желанию.
     - Это невозможно. Проводите меня обратно, пожалуйста.
     - Еще рано.
     - Тем не менее я этого хочу. Вы же не станете удерживать меня силой?
     - Ни в коем случае. Идите, если хотите.
     Герцог поклонился, однако руку Элистэ не выпустил. Она дернулась,  но
он держал крепко. Освободиться без борьбы явно не удастся. Он что  -  пьян
или сошел с ума? На то было непохоже. Несмотря  на  запах  бренди,  Феронт
твердо держался на ногах, а его движения были четкими и уверенными. Элистэ
оглянулась назад, в надежде увидеть Цераленн, но  та  оказалась  поглощена
беседой с кавалером во Мереем и не  смотрела  на  внучку.  Зато  остальные
придворные весело, с понимающим видом наблюдали за  происходящим.  Если  б
это случилось у нее дома, в Фабеке,  Элистэ  попросту  вонзила  бы  острый
каблучок в ногу слишком настойчивого ухажера, однако здесь, в  королевском
дворце, да еще по отношению к брату его  величества,  такой  поступок  был
вряд ли уместен.
     Музыка положила конец ее затруднению.  На  сей  раз  оркестр  заиграл
старомодный медленный триерж. Герцог Феронтский взял Элистэ  и  за  другую
руку - сквозь перчатку она ощутила  жар  его  тела.  Свирепо  взглянув  на
наглеца, она попробовала сопротивляться, но потом неохотно последовала  за
герцогом.
     - Ну вот, так-то лучше, - одобрил он.
     -  Для  кого  лучше,  ваше  высочество?  -  Элистэ  уже  совладала  с
выражением лица, и теперь на нем читалось легкое презрение. -  Ваша  шутка
меня совсем не забавляет.
     - Я редко шучу.
     - Тем хуже для вас. Впрочем, мне нет до этого никакого дела.
     - Вам будет до этого дело, когда мы познакомимся поближе.
     - Я не собираюсь знакомиться с вами поближе.
     - Тем лучше.  Большинство  женщин  стремятся  стать  единственными  и
незаменимыми, а для этого стараются залезть мужчине в душу. Когда же такая
особа не встречает взаимности, то чувствует себя уязвленной. Очень приятно
иметь дело с дамой, которая готова обойтись без этих скучных игр.
     - Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, ваше высочество.
     - Вот как? А мне показалось, что вы  отличаетесь  сообразительностью.
Хотя с таким личиком, как ваше, это не имеет никакого значения.
     - Кажется, ваше высочество пытается за мной ухаживать? - с  насмешкой
спросила Элистэ.
     - У меня нет времени на пустые галантности. Придется вам обойтись без
них.
     - Возможно, я услышу их от кого-нибудь другого.
     - Не рассчитывайте на это.
     - Не слишком ли вы в себе уверены, ваше высочество?
     - У меня есть на то все основания. Посмотрим, как обстоят  дела.  Вас
здесь никто не знает, у вас нет влиятельных родственников, вы приехали  из
какой-то  глуши,  а  я  -  герцог  Феронтский.  Вы  молоды,  но  наверняка
честолюбивы, иначе не появились бы при дворе. Таковы  исходные  данные,  а
вывод самоочевиден. - Герцог слегка пожал плечами. - Это бесспорно.
     - Бесспорно то, что ваш грубый цинизм еще отвратительнее,  чем  столь
наглое предположение.
     Бабушка наверняка содрогнулась бы от ужаса,  услышав  эти  слова,  но
Элистэ уже позабыла об этикете.
     Однако  на  герцога  ее  восклицание  не   произвело   ни   малейшего
впечатления. Он лишь заметил:
     - Я вижу, вас оскорбляет  моя  манера  выражаться.  Ничего,  придется
привыкнуть.
     - Придется? Я правильно вас расслышала?
     - Не знаю, эти придворные обезьяны так  расшумелись.  Знаете  что?  В
конце галереи есть тихая комнатка, там нам никто не помешает. Идемте туда,
и я вам все объясню. Ну же!
     Элистэ изумленно воззрилась на герцога.
     - Что ж, если хотите, сначала дотанцуем триерж, - милостиво  разрешил
он, сделав вид, что не понимает ее замешательства.
     - Дотанцуете без меня!
     Яростным движением Элистэ высвободилась из его рук и быстро  зашагала
прочь, не обращая внимания на взгляды любопытствующих.  Если  этот  наглец
посмеет задержать ее, она непременно наступит ему на ногу  -  и  будь  что
будет. Однако герцог Феронтский не стал преследовать беглянку. Если бы она
оглянулась, то увидела, что он смотрит ей вслед с повышенным интересом.
     Очевидно,  внимание,  оказанное  новоиспеченной  фрейлине   герцогом,
означало, что испытание пройдено успешно, ибо теперь от кавалеров не  было
отбоя. Элистэ больше не томилась у стены в компании бабушки; череда танцев
так закружила ее, что она уже не помнила, где осталась Цераленн. За  вечер
она сменила, пожалуй, не меньшее количество партнеров, чем сама  королева.
Каждый придворный кавалер - вне зависимости от возраста - во что бы то  ни
стало хотел разглядеть новую фрейлину Чести  вблизи.  Партнеров  было  так
много, что Элистэ не смогла запомнить все лица и имена.  Однако  некоторые
произвели на нее особое впечатление. Маркиз во Льё в'Ольяр - тот самый,  с
полным лицом и тучной фигурой - оказался скучным и вялым собеседником.  Он
все время говорил о своем поместье, о новом особняке, о каретах,  лошадях,
яхте и коллекции монет. Правда, выглядел  он  вполне  безобидно.  Поэтому,
когда маркиз предложил покатать Элистэ по садам  Авиллака  в  своем  новом
роскошном фаэтоне, она не стала сразу отказываться. Граф Рувель-Незуар  во
Лиллеван, чьи черные кудри, сияющие  синие  глаза  и  безупречный  профиль
составили ему славу первого красавца  королевского  двора,  в  отличие  от
толстяка был  стремителен  и  блестящ.  Он  считался  талантливым  поэтом,
написал множество трогательных сонетов, чувствительных пасторалей и томных
мадригалов. Граф казался идеальным кандидатом для  романтической  истории,
но у него был один существенный недостаток. Несмотря на  знатное  имя,  во
Лиллеван не имел ни бикена за  душой.  За  его  роскошные  наряды  платили
кредиторы. Граф по уши залез в долги, и расплатиться  с  ними  он  мог  бы
разве что с помощью приданого.
     Благородный Векин в'Иссеруа,  третий  сын  герцога  Лесиньского,  был
красноречив, энергичен и восторжен. Щуплый, маленького роста,  но  кипящий
энергией, с крошечными черными глазками,  неистово  горящими  на  курносом
широком  лице,   уродливость   которого   лишь   подчеркивали   украшенные
драгоценными камнями зубы - последнее веяние моды. Это зрелище  показалось
Элистэ   малопривлекательным,   зато   Векин    оказался    очаровательным
собеседником: он легко перескакивал с предмета на  предмет,  но  неизменно
возвращался к своей излюбленной теме - Чарам. Векин в'Иссеруа был  уверен,
что унаследовал от своих предков магический дар. Трудно было  судить,  так
ли это на самом деле - молодой  человек  слишком  самозабвенно  предавался
придворной жизни и скачкам, и вряд ли у него имелась  возможность  изучить
древнее искусство с тем же тщанием, с каким это делал  всю  жизнь  дядюшка
Кинц.  Уловив  скептический  взгляд  партнерши,  кавалер   пообещал,   что
продемонстрирует ей свое  мастерство,  причем  сегодня  же.  Когда  Вскину
наконец удалось разжечь любопытство Элистэ, он вдруг раскланялся и исчез.
     Возвышенный Стацци во Крев, стройный и элегантный  кавалер,  танцевал
лучше всех прочих. Остроумный виконт во Ренаш, почти не уступавший по  уму
самому Дрефу сын-Цино, осыпал Элистэ ослепительными комплиментами. Кавалер
во Фурно, прославленный забияка  и  дуэлянт,  оказался  заикой  с  нежным,
девичьим лицом. Рыжеволосый, веснушчатый барон Пленьер  в'Оренн  буквально
сыпал  рискованными  шутками,  по-мальчишески  радуясь  ошеломлению  своей
партнерши.
     Все  кавалеры  проявили  к  новой  фрейлине  максимальное   внимание.
Возможно, это объяснялось не столько достоинствами Элистэ,  сколько  духом
соперничества, но девушка была не  склонна  анализировать  причины  своего
успеха. Празднество постепенно растекалось по дворцу, от  аудиенц-залы  на
балконы, в галереи, а также в  Лебединый  зал,  где  были  накрыты  столы.
Элистэ неизменно  окружала  толпа  ухажеров.  Она  пила  шампанское  с  во
Лиллеваном, лакомилась крылышками  ортоланов  с  в'Оренном,  беззастенчиво
флиртовала с во Ренашем.
     Затем она вновь вернулась в аудиенц-залу, чтобы кружиться в танце  со
все новыми и новыми партнерами. Поодаль она заметила Цераленн во Рувиньяк,
изящно танцевавшую гавот в паре с кавалером  во  Мереем.  Издали  Цераленн
походила на  молоденькую  девушку,  наряженную  в  допотопное  маскарадное
платье, а во Мерей был полон достоинства и элегантности,  как  и  подобало
живой легенде. Смотреть на эту  пару  было  сплошным  удовольствием,  жаль
только, что Элистэ  совсем  не  располагала  временем.  Ведь  надо  успеть
поболтать и с во Кревом, и с во Фурно, и с во  Льё  в'Ольяром  и  прочими.
Однако,  несмотря  на  всю  свою  занятость,  она  постоянно   чувствовала
присутствие герцога Феронтского. Он не выпускал  ее  из  поля  зрения,  не
сводил с нее своих пронзительных темных  глаз.  Два  раза  герцог  пытался
приблизиться к Элистэ,  но  она  успевала  упорхнуть,  приняв  приглашение
очередного партнера.  После  второй  неудачной  попытки  Феронт  несколько
отдалился и наблюдал за гордячкой на  расстоянии.  На  время  Элистэ  даже
забыла о нем, но тут глаза ее встретились с испепеляющим взором  мадам  во
Бельсандр, и это враждебное отношение впервые напомнило  девушке,  что  за
исключением королевы ни одна из придворных дам за все время к ней так и не
подошла. Женщины явно ее бойкотировали.
     Это было неприятно, но Элистэ не стала утруждать себя  беспокойством.
В конце концов, что она могла тут  поделать?  К  тому  же,  полученное  от
бабушки воспитание запрещало ей предаваться  сомнениям.  Элистэ  танцевала
без устали, зная, что за ней  наблюдает  весь  двор  -  по  крайней  мере,
сегодня ночью. С очаровательной улыбкой она обменивалась  любезностями  со
своими партнерами и не замечала, как летит время.  Перед  самой  полуночью
наступило  некоторое  затишье,  и  было  объявлено,  что  Векин  в'Иссеруа
развлечет собравшихся сеансом Чар, который  состоится  в  Лебедином  зале.
Вспомнив о недавнем разговоре, Элистэ улыбнулась.
     Насладиться зрелищем пожелали многие, в том числе  король,  королева,
герцог  Феронтский,  а  также  большинство  влиятельнейших  придворных.  В
Лебедином зале уже ждал Векин в'Иссеруа, стоявший возле  накрытого  стола.
Когда зрители собрались и молодой человек  удостоверился,  что  среди  них
находится Элистэ, он произнес небольшую речь. Векин явно обладал  талантом
актера и не стал утомлять слушателей болтовней. Краткое  выступление  было
рассчитано так, чтобы возбудить любопытство слушателей,  затем  воцарилась
леденящая  кровь  тишина.  Через   полминуты   Векин   забормотал   что-то
неразборчивое, зажмурил глаза, наморщил губы и замахал руками.  Бормотание
его все убыстрялось, лоб покрылся испариной, движения делались все  резче,
грудь тяжело вздымалась - и наконец, уста исторгли мистический стон. В тот
же миг свечи в канделябрах начали гаснуть. Через несколько секунд  пятьсот
пылающих огней превратились  в  крошечные  точки,  похожие  на  отдаленные
звезды. Лишь светильники на стене, находившиеся позади  стола,  продолжали
пылать так же ярко, и на этом ярком фоне силуэт  Векина  смотрелся  весьма
импозантно.  В  зале  поднялся  восхищенный  гул,  лишь  Элистэ   осталась
безучастной. Возможно, этот спектакль заинтересовал  бы  ее  куда  больше,
если бы она не наблюдала  множество  раз,  как  дядюшка  Кинц  проделывает
подобные фокусы, да еще без всякой помпы. По сравнению  с  дядюшкой  Векин
в'Иссеруа казался жалким фигляром.
     Уставившись взглядом в поверхность  стола,  Векин  прорычал  какую-то
неразборчивую команду.  Сначала  ничего  не  изменилось,  а  потом,  среди
сияющего серебра и хрусталя, начала оживать еда  на  блюдах.  Повскакивали
поджаренные молочные поросята с  золотистой  корочкой,  веточками  зелени,
разбрасывая зажатые в  зубах  печеные  яблоки.  Затем  со  стола  поднялся
жареный фазан, развернул пышный хвост и попробовал взлететь.  Его  примеру
последовали  многочисленные  безголовые  птицы:   они   захлопали   своими
обжаренными  крылышками,  а  тем  временем  верхушка  гигантского   пирога
откинулась, выпустив на волю целую  стаю  запеченных  перепелов.  Заливные
угри начали извиваться, копченый лосось приподнялся на хвосте, а  огромный
вареный омар загрохотал своим алым панцирем. Во  все  стороны  разбежались
фрукты и овощи, похожие на теннисные мячи. Посреди  стола,  на  украшенном
цветами пьедестале, возвышалась ледяная скульптура, изображавшая  сфинкса.
Ледяное чудовище раскрыло свои прекрасные глаза, расправило  перья,  после
чего  вся  ожившая  снедь  склонилась  перед  королем  Дунуласом.   Монарх
заулыбался, весьма довольный спектаклем. Королева Лаллазай,  вне  себя  от
восторга, захлопала в ладоши, а придворные восхищенно заахали.
     Еще мгновение провизия казалась живой, а  затем  видение  рассеялось.
Воздух заколыхался, очертания предметов окутались  туманом,  и  все  блюда
вернулись  в  свое  прежнее  состояние.  Свечи  засияли  вновь,  спектакль
окончился.   Зрители   разразились   восторженными   аплодисментами.   Под
одобрительные крики сам король сказал чародею несколько  милостивых  слов.
Векин выслушал похвалу с самым скромным видом, лишь  глаза  его  светились
торжеством.
     Элистэ тоже улыбнулась и  вежливо  похлопала,  внутренне  недоумевая:
неужели  это  все?  Представление,  безусловно,  получилось  занятным,  но
довольно заурядным. Финал же и вовсе выглядел  неуклюже.  По  сравнению  с
чудесами  Кинца  во  Дерриваля  трюки  Векина  в'Иссеруа  казались  жалким
дилетантством. Однако никто из присутствующих, похоже, так не думал.  Лица
сияли  подлинным  восхищением.  Может  быть,  эти  люди  просто  проявляют
вежливость? Или же они в самом деле не понимают  разницы  между  салонными
фокусами и настоящими  Чарами?  Элистэ,  с  детства  привыкшая  к  чудесам
истинного мастера, считала их  чем-то  само  собой  разумеющимся.  Обычные
фокусы милого и эксцентричного дядюшки Кинца - естественное  свидетельство
искусства, секретом которого владеют только  Возвышенные.  Спасение  Дрефа
впервые продемонстрировало ей, каким могуществом обладает ее  родственник.
А королевские придворные пришли в  неописуемый  восторг  от  незатейливого
спектакля, который у дядюшки Кинца наверняка вызвал бы неудержимую зевоту.
     Сам же Векин ничуть не сомневался в своем триумфе. Пробравшись сквозь
толпу, он подошел к Элистэ; лицо его сияло самодовольством. Она поздравила
молодого человека,  сказала  ему  несколько  комплиментов,  изо  всех  сил
пытаясь изобразить восхищение, чего он от нее и ожидал. Попытка удалась  -
мужчины и в самом  деле  не  умеют  различать  притворство.  Так  говорила
бабушка, и правоту ее слов подтверждал собственный опыт Элистэ.
     Возомнив, что победа у него в руках,  Векин  теперь  не  отставал  от
девушки ни на шаг.  Впрочем,  поклонников  было  много,  и  Элистэ  весьма
искусно поощряла каждого из них  -  за  исключением  герцога  Феронтского.
Разговор перескакивал с предмета на предмет: от политики к  искусству,  от
искусства к охоте, от охоты к последним светским  сплетням.  Стремительная
смена тем временами сбивала Элистэ с толку, и она предпочитала  полагаться
не на слова, а на взгляды и улыбки, которые никогда ее не подводили. Самые
увлекательные беседы всегда таковы, что потом невозможно вспомнить, о чем,
собственно, шла речь. Однако кое-что важное Элистэ все же из этой болтовни
почерпнула. Позднее она никак не могла вспомнить, от кого именно  услышала
это. Когда бал закончился и Элистэ  следовала  за  напудренным  лакеем  по
зеркальным переходам дворца, направляясь в покои фрейлин Чести  (туда  уже
перенесли ее багаж), мысли девушки были заняты только услышанной новостью.
Почему-то весть о  том,  что  последняя  книга  Шорви  Нирьена  "Обещание"
запрещена, а ее автор объявлен вне закона, не  давала  ей  покоя.  Нирьен,
конечно,  давно  напрашивался  на  подобные  меры.  Он  требовал  отменить
привилегии Возвышенных, преобразовать  юридическую  систему,  обнародовать
Хартию Прав Человека, да  еще  воссоздать  старинный  Совет  Ста,  который
ограничивал бы власть короля. На сей раз.  Однако,  дело  не  сводилось  к
запрету бредовой писанины полоумного  адвокатишки.  Нирьен  сумел  собрать
вокруг себя  немалое  количество  преданных  сторонников,  так  называемых
нирьенистов,  разглагольствования  которых  могли   оказать   влияние   на
умонастроения народа. Самое время было заткнуть  рот  главному  краснобаю,
вот почему момент для ареста Нирьена казался подходящим. Элистэ стало жаль
мыслителя, ибо кара  обещала  быть  суровой.  Заточения  в  "Гробницу"  не
пожелаешь и  своему  худшему  врагу.  Однако  делать  нечего:  ради  блага
государства Шорви Нирьен должен исчезнуть. Наказание,  возможно,  являлось
слишком суровым, но общественная безопасность требовала чрезвычайных мер.


     В скромной, выходящей окнами на  Университетскую  площадь  квартирке,
расположенной в богемном квартале Шеррина, получившем  название  Крысиного
города, метался человек. Он поспешно бросал одежду, всякие мелочи,  книги,
бумаги в маленький сундук, стоявший на  полу.  Вскоре  в  сундуке  уже  не
осталось места, и закрыть крышку оказалось  невозможно.  Тогда  мужчина  с
бледным, но решительным лицом начал выкидывать  одежду,  чтобы  разместить
внутри как можно больше книг. Как раз в это время  в  дверь  постучали,  и
человек замер на месте; на его затравленном лице застыла неподвижная маска
- огнем горели одни лишь глаза.
     - Шорви, это я, Дакель, - прошептал знакомый голос.
     Шорви Нирьен открыл дверь и впустил в  комнату  высокого,  плечистого
молодого человека с круглым лицом,  мальчишескую  свежесть  которого  лишь
подчеркивали топорщившиеся рыжие усики.  Сам  Нирьен  выглядел  совершенно
иначе: среднего возраста,  невысокий,  узкоплечий,  сутулый,  с  седеющими
каштановыми волосами и подвижным заурядным лицом аскета. Он легко  мог  бы
затеряться в толпе, если б не выразительность и блеск умных карих глаз.
     - Эдикт издан, - объявил Дакель. - Вас  должны  арестовать.  Они  уже
идут сюда.
     - Понятно. Испытываю сильное искушение  остаться  и  поприветствовать
их.
     - Если вы это сделаете, то сведете на нет усилия всех ваших друзей, а
это будет обидно. Пойдемте, сударь. Внизу ждет  возница  с  повозкой,  вас
отвезут в Восьмой округ, где приготовлено надежное убежище. Кто-нибудь  из
ребят сообщит мадам, вашей супруге, где вы находитесь. Сундук  я  захвачу,
не беспокойтесь. А теперь нужно немедленно уходить.
     - Кому принадлежит это убежище? - спросил  Нирьен,  не  двинувшись  с
места.
     - Кузине Эфа Фуве. Кажется, ее зовут мадам Иру.
     - А мадам Иру знает, чем она рискует, давая приют беглецу?
     - Она ничем не рискует, если не попадется.
     - Это пустые слова, друг мой.
     - Идемте, ни о чем не беспокойтесь. Не сомневаюсь,  что  кузина  Фуве
идет на риск с радостью, как и все мы. Но если вы будете медлить, то  лишь
увеличите долю этого риска.
     - Мне отвратительна мысль о том, что придется  бежать  и  скрываться.
Ладно, Дакель, ничего не говорите. Иду. Дайте только  помогу  вам  закрыть
сундук.
     Вместе они  захлопнули  крышку,  и  молодой  Дакель  с  поразительной
легкостью вскинул на плечо тяжелую ношу. Шорви Нирьен в сотый раз проверил
содержимое карманов своего просторного летнего  камзола.  Убедившись,  что
неоконченная рукопись его  последнего  сочинения  на  месте,  он  довольно
кивнул. Они сбежали с четвертого этажа вниз, проскользнули мимо  дремлющей
консьержки и выскочили на улицу, где ждала повозка.
     Увидев кучера, Нирьен остановился - этого человека он не знал. Совсем
молодой парень, долговязый и длиннорукий.
     - Это новенький, его зовут  Бек,  -  пояснил  Дакель.  -  Он  -  само
хладнокровие, вот увидите.
     Нирьен лишь кивнул в ответ, как бы приберегая  суждение  на  будущее.
Дакель закрепил сундук сзади, они быстро уселись в повозку и  Бек  щелкнул
кнутом.  Лошади  помчались  по  Сидровой  аллее.  Всего  один  раз  Нирьен
оглянулся назад и увидел, что как раз в этот момент  из-за  угла  появился
отряд жандармов. Заметив отъезжающую повозку, полицейские пустились бежать
вдогонку. Нирьен толкнул своего спутника локтем в бок, Дакель  приложил  к
губам два пальца  и  пронзительно  свистнул.  Сидровая  аллея  моментально
ожила:  на  мостовую  со  всех  сторон   высыпали   нирьенисты,   студенты
университета. Поднялась суматоха, крики, но  неизвестно  откуда  взявшийся
молодой предводитель в седом парике  с  преогромными  бакенбардами  в  два
счета навел порядок. Студенты выстроились в  шеренгу,  перегородив  аллею.
Жандармы бросились на них, крик перешел в рев, но шеренга выстояла.
     Бек вовсю  нахлестывал  лошадей.  Повозка  прогрохотала  по  булыжной
мостовой, свернула на широкую Университетскую улицу, и оставив позади  два
колледжа, оказалась в трущобном районе, носившем название  Восьмой  округ.
Прохожие удивленно смотрели на бешено мчавшуюся повозку, однако  никто  не
пытался ее остановить. Похоже, Нирьен остался неузнанным.
     Издали, со стороны Сидровой аллеи, еще доносились крики, проклятья  и
угрозы, а из домов и таверн Крысиного квартала сбегались  местные  жители,
чтобы принять участие  в  схватке.  Мало  кто  из  них  знал,  из-за  чего
поднялась заваруха, но это не имело никакого значения  -  достаточно  было
того,  что  студенты   напали   на   ненавистных   жандармов.   Несчастные
полицейские,  оказавшись  лицом  к  лицу  с  огромной  толпой,   предпочли
ретироваться, довольные уже тем, что отделались  несколькими  ссадинами  и
ушибами. Как ни странно, поражение жандармов не утихомирило толпу,  боевой
дух которой, не находивший выхода в течение множества поколений, никак  не
желал стихать. В тот самый миг, когда Шорви Нирьен входил в пансион  мадам
Иру (любопытно, что это заведение находилось в  непосредственной  близости
от  "Гробницы"),  неистовство  толпы,  бушевавшей  в  Крысином   квартале,
достигло апогея: чернь громила, крушила  и  грабила  все  на  своем  пути.
Винные лавки на Сидровой аллее были выметены подчистую, харчевни  лишились
всех съестных припасов, не уцелело ни одного фонаря и ни  одного  окна,  и
повсюду, подобно  огромным  алым  цветам,  запылали  костры.  Затем  толпа
повалила  на  Университетскую  площадь,  где  перед   Королевской   Башней
возвышались Десять Монархов -  мраморные  статуи  предшественников  короля
Дунуласа.  Почему-то  вид  этих  изваяний   привел   толпу   в   состояние
исступления. С дикими  криками  люди  бросились  стаскивать  прославленные
статуи с пьедесталов. Монархи попадали наземь один за другим, разлетевшись
на  куски.  Однако  и  это  не  удовлетворило  бунтовщиков.   Вооружившись
булыжниками, они в два счета раскрошили мраморные осколки в  мелкую  пыль;
растоптанная ногами плебеев,  она  белым  облаком  повисла  над  площадью.
Покончив со статуями, чернь заметалась по окрестным улицам в поисках новой
добычи. Старинные залы университета вряд ли бы уцелели,  но  тут  как  раз
подоспел шерринский Усмиритель толп в сопровождении своей свиты.
     Тем временем уже занимался рассвет. Бунтовщики устали, гнев их  начал
иссякать. Юные нирьенисты давно  разошлись  -  их  цель  была  достигнута.
Лишившаяся руководства толпа, увидав Усмирителя, затрепетала.  От  плотной
человеческой массы  стали  отделяться  группки,  постепенно  исчезавшие  в
темных переулках. На площади остались лишь самые тупоумные, те, кто еще не
успел понять, что дело проиграно. Стражники в масках застрелили одного  за
другим  четырех  смутьянов,  и  лишь  после   этого   толпа   окончательно
рассеялась, утащив с собой мертвых и раненых. Вскоре ускакал прочь и отряд
Усмирителя. Университетская площадь осталась  совершенно  пуста,  если  не
считать осколков стекла и белой мраморной крошки. Только она и  напоминала
о Десяти Монархах.



                                    7

     Покои фрейлин оказались на удивление тесными и неприглядными.  Элистэ
ожидала увидеть поистине королевскую роскошь, а вместо этого  очутилась  в
невзрачной, продуваемой сквозняками комнате, где жили еще три  девушки  ее
возраста. В комнате стояли четыре  узких  постели,  один  умывальник,  два
шкафа с выдвижными ящиками и одно-единственное зеркало. В соседней комнате
на полу лежали четыре узких матраса и четыре подстилки  для  служанок.  По
соседству находились еще две такие же комнаты для фрейлин и  посередине  -
общая гостиная.  Четвертая,  более  комфортабельная  комната  принадлежала
стареющей, но все еще зоркоглазой маркизе  во  Кивесс,  главной  фрейлине.
Длинный тусклый коридор  вел  из  гостиной  в  просторные  покои  королевы
Лаллазай.
     Все пространство комнаты, в которую отвели Элистэ, занимали  коробки,
корзины, сундуки и прочее барахло, так как из-за  нехватки  шкафов  девать
все  это  было  некуда.  Еще  нагляднее  теснота  и  скудость   обстановки
проявились утром, когда девушки принялись толкаться  возле  умывальника  и
зеркала. Эта сутолока началась на рассвете, как только маркиза  во  Кивесс
подняла своих подопечных с постели. Элистэ с трудом разомкнула глаза.  Она
ушла  с  бала  всего  два   часа   назад,   переполненная   впечатлениями,
раскрасневшаяся от  возбуждения  и  выпитого  шампанского,  чувствуя  себя
умудренной опытом светской дамой. Теперь пришлось расплачиваться за ночные
развлечения. Три остальные фрейлины  уже  встали.  Неумолчно  болтая,  они
столпились возле умывальника, непричесанные и опухшие со сна.  Вокруг  них
наседками хлопотали  служанки.  Слышались  смешки  и  веселая  перебранка.
Элистэ сразу заметила, что ее соседки  по  комнате  отличаются  прекрасным
цветом  лица.  Несмотря  на  ранний  час,  девушки  выглядели  свежими   и
отдохнувшими -  во  всяком  случае,  изо  всех  сил  старались  изобразить
веселость. Та, которая как раз плескалась возле умывальника - невысокая, с
черными локонами, золотистой кожей и круглыми, как у спаниеля,  глазами  -
излучала энергию, мало свойственную девушкам из касты  Возвышенных.  Рядом
ждала своей  очереди  хрупкая,  похожая  на  лилию  девица  с  бледненьким
овальным личиком и тонкими  чертами,  дышавшими  невинностью.  Позади  них
стояла рослая фрейлина с жизнерадостным курносым лицом и пышными  формами,
просвечивавшими сквозь прозрачный пеньюар. Все три были достаточно  хороши
собой, обладали придворным лоском и держались весьма самоуверенно.
     - Ну-ка, быстрее, милочка, - прервала маркиза  наблюдения  Элистэ.  -
Пора прислуживать ее величеству.
     Не дожидаясь ответа, главная фрейлина сдернула с новенькой одеяло.
     Элистэ поспешно села, одергивая ночную  рубашку.  Остальные  радостно
захихикали, и она покраснела. Бросив на старую маркизу возмущенный взгляд,
девушка спрыгнула на пол. Кэрт подала ей легкий пеньюар, и она направилась
к умывальнику.
     - Минуточку.
     Элистэ остановилась и свирепо покосилась на маркизу. Этого делать  не
следовало.
     - Возможно, вы полагаете, Возвышенная дева, что  вас  поселили  здесь
ради вашего  собственного  удовольствия?  -  принялась  отчитывать  ее  во
Кивесс, скрестив руки на груди. - Может быть, вы у нас статс-дама или сама
королева? Нет, милая, вы всего лишь  новоиспеченная  фрейлина  Чести.  Это
вовсе не синекура, у  вас  будет  множество  обязанностей.  Чувство  долга
требует,  чтобы  вы  проявляли  исполнительность,  скромность,   соблюдали
приличия и отвечали за каждый свой поступок. Если  вы  будете  вести  себя
иначе, вам предстоит иметь дело со мной. Я представляю здесь  интересы  ее
величества. И не думайте, что любая  мелочь  может  ускользнуть  от  моего
взора, Возвышенная дева. Я служу здесь уже много  лет  и  видела  изрядное
количество фрейлин без чести! Я привыкла  к  любым  хитростям  и  уловкам,
способна разглядеть любой коварный  замысел.  Уверяю  вас,  что  все  ваши
фокусы мне давно известны, и были известны еще до того, как  вы  родились.
Поэтому не  вздумайте  хитрить  и  лодырничать.  Вы  будете  добросовестно
исполнять ваши  обязанности,  тщательно  относиться  к  любому  поручению,
держаться достойно и вести себя прилично. Иначе вам несдобровать. Вам  все
понятно?
     Элистэ молча отвернулась, опасаясь, что не совладает с собой.
     - Эта дерзость будет вам стоить по меньшей мере одной  черной  метки.
Возможно, и больше. Вы скверно начинаете, Возвышенная дева.  Советую  быть
поосторожнее. - С этими словами маркиза удалилась.
     Вне себя от ярости Элистэ  направилась  к  умывальнику  и  сполоснула
пылающее  лицо  едва  теплой  водой.  Соседки  разглядывали  новенькую   с
непритворным интересом. Ее столкновение с главной фрейлиной явно вызвало у
девушек сочувствие. Маленькая брюнетка утешительно произнесла:
     - Не обращай внимания на Овчарку. Она все время такая.
     - Овчарку?
     - Так мы прозвали Кивесс. Она того заслуживает - все  время  рычит  и
лает.
     - Дама весьма  холерического  нрава,  -  заметила  пышная  девица.  -
Страдает диспепсией и метеоризмом.
     - Причем не только телесно, но и духовно, - вставила брюнетка.
     - Полагаю, во всем виновата ее печень, - продолжала пышнотелая.  -  А
может быть, непроходящий сплин. К тому же бедняжка, наверное, боится,  что
ее никто не любит.
     - И она совершенно права, - подхватила лилия, чей неожиданно  низкий,
хрипловатый голос странно контрастировал с эфемерной внешностью. - Овчарка
и есть овчарка! Надоедливая старуха! Того и гляди, умрет от зависти.
     - Вот именно. Она не может нам простить, что мы молоды. Больше  всего
она злится, когда нам весело. Она готова на  все,  лишь  бы  отравить  нам
жизнь.
     - Только ничего у нее не выходит. Разве может она помешать  Путей  во
Крев обедать в покоях во Фурно? А Фрисс в'Энжуа  вытворяет  что  хочет  со
своим этим... ну как его... в полосатом камзоле. Деринн во Долье  взяла  и
сбежала на целую неделю с Рувель-Незуаром во Лиллеваном.  Чарами  клянусь,
провести Овчарку ничего не стоит.
     - Однако Деринн все же следовало остановить. А то кончилось тем,  что
Лиллеван сделал ей ребенка. Во всяком случае, она утверждает, что это  его
ребенок.
     - А я ее не виню. Он такой красавчик! Я и сама бы...
     - Вот и славно. Я передам ему твои слова.
     - Не смей! Я убью тебя!
     - Но ведь никто наверняка так и не знает,  Лиллеван  это  или  кто-то
другой.
     - Это мог быть кто угодно, - заявила лилия.  -  Деринн  и  так  имела
препаршивейшую репутацию, как все мы помним. Лиллеван вовсе  не  собирался
на ней жениться. А после ее эскапады на ней вообще никто не женится.
     - Ах, так вот почему она столь решительно собралась и уехала  в  свою
деревню?
     - Ты очень сообразительна. Чего не скажешь о бедняжке Деринн. Если бы
она  была  умнее  и  заранее  запаслась  у  доктора   Зирка   каким-нибудь
отвратительным, но полезным снадобьем, все сошло бы ей с рук. Никто бы так
и не узнал.
     - Уж ты бы узнала!
     - Возможно. - Лилия улыбнулась и пожала плечами. - А Деринн,  проявив
сентиментальную нерешительность, потратила массу времени впустую, так  что
псе наконец увидели, в каком она положении.  Тут  Овчарка  словно  с  цепи
сорвалась - бегает, с пеной у рта кричит, что прегрешения Возвышенной девы
во Долье превзошли все допустимые пределы, что она вычеркнет ее из Списка,
предаст ее имя забвению и проклятью, и все такое прочее.  Это  было  очень
забавно.
     - Что это за Список? - прервала их болтовню Элистэ. - И  еще  маркиза
сказала, что я получу какую-то черную метку.
     - У всех у нас полно черных меток.
     - У меня пять.
     - А у меня шесть.
     - Я набрала уже пятьдесят три, - объявила лилия. - Надеюсь  дойти  до
сотни, прежде чем закончится год.
     - Так что же это за Список?
     - Никто не знает.
     - Когда-нибудь выясним.
     - С нетерпением ждем этой волнующей минуты.
     Весело смеясь, соседки представились. Маленькую брюнетку звали  Гизин
во Шомель, ее семья владела обширными  поместьями  в  провинции  Жерюндия.
Пышнотелую девицу -  Неан  во  Зерло  в'Инник  из  провинции  Совань.  Она
оказалась дочерью королевского министра финансов. Лилиеподобную девушку  с
обманчиво-невинным личиком звали Меранотте  в'Эстэ,  и  она  была  внучкой
самого герцога Ривеньерского. В соседних комнатах жили еще восемь  девушек
примерно такого же  ранга  и  общественного  положения.  Соседние  комнаты
назывались: одна Розовой фрейлинской, другая - Белой фрейлинской. Прибытие
Элистэ, занявшей вакансию, которая образовалась после неожиданного отъезда
несчастной Деринн  во  Долье,  восстановило  предусмотренное  церемониалом
число фрейлин Чести - ровно дюжину.
     Девушки продолжали жизнерадостно болтать, в  то  время  как  служанки
занимались их туалетом. Пока Кэрт зашнуровывала невесомое утреннее  платье
персикового цвета, изготовленное в салоне мастерицы  Нимэ,  Элистэ  узнала
еще много нового. Например, что  фрейлины  Чести  обычно  спали  не  более
четырех часов в  сутки.  Что  стройность  фигуры  достигалась  посредством
беспрестанных  промываний  желудка.  Что  считалось  вполне   естественным
пополнять скудные средства, присылаемые скупыми папашами,  за  счет  даров
состоятельных покровителей. Что смесь выделений мускусной железы вебарина,
оливкового масла, земляного ореха и  слюны  -  отличное  противозачаточное
средство. Что кавалер во  Фурно,  человек  широких  взглядов,  предпочитал
очень светловолосых мальчиков  недостаточно  светловолосым  девушкам.  Что
безудержное  кокетство  королевы  скрывает  женскую  холодность  или   же,
напротив, страстность,  которую  неумелые  ласки  короля  пробудить  не  в
состоянии. Что король Дунулас посещает покои королевы не чаще одного  раза
в месяц и проводит там не более получаса.
     Конец увлекательнейшей беседе положило возвращение маркизы во Кивесс,
объявившей, что герцогиня Феронтская, Первая дама королевской опочивальни,
вызывает к себе трех или четырех  фрейлин,  дабы  помочь  ей  в  инспекции
гардероба ее величества. Выбор  пал  на  Лиловую  фрейлинскую  -  то  есть
комнату,  куда  поместили  Элистэ.  Следовало  немедленно  отправиться   к
герцогине и выполнять ее указания, после чего у  девушек  будет  свободное
время - вплоть до леве  [утренний  прием  в  королевской  опочивальне]  ее
величества, назначенного на позднее утро. Установленного часа для завтрака
не существовало. Фрейлины Чести, подобно тепличным растениям, должны  были
существовать, питаясь исключительно сиянием канделябров  и  комплиментами.
Поэтому девушкам приходилось кормиться чем придется.
     Фрейлины  выстроились  гуськом  и  направились   к   двери.   Маркиза
препротивно зацокала языком и велела Элистэ задержаться:
     - Минуточку. Это передали для вас пятнадцать минут  назад.  Я  хотела
задержать послание,  но  поскольку  отправителем  значится  столь  высокая
особа, я решила довериться его рыцарству, не особенно рассчитывая на  ваше
целомудрие. Держите.
     Кивесс протянула маленький  сверток,  обернутый  красным  бархатом  и
перевязанный черной шелковой лентой. На ленте висела квадратная карточка с
гербом, на который Элистэ воззрилась в некотором недоумении.
     - Герцог Феронтский! -  прошептал  ей  в  ухо  чей-то  голос.  Элистэ
обернулась и увидела Меранотте в'Эстэ. Вид у лилии был весьма  оживленный.
- Это точно его герб. Феронт начинает новую осаду. Новая  крепость,  новая
кампания! Интересно, способна ли  еще  стрелять  его  пушка?  Может  быть,
возраст и ржавчина уже сделали свое дело? Интересненько.  Девочки,  скорее
сюда! Смотрите!
     Элистэ, увидев, что ее соседки с готовностью возвращаются в  комнату,
покраснела. Заметив это, Меранотте пожала плечами:
     - А чего тут краснеть? Мы - твои новые сестры. Будем  надоедать  друг
другу не хуже, чем настоящие сестрицы.  И  не  скрытничай,  пожалуйста.  В
любом случае ты будешь знать наше мнение обо всем на свете, хочешь ты того
или нет. Ну-ка, давай посмотрим, что он тебе прислал!
     Раздираемая  смущением  и  любопытством,  Элистэ  развязала  ленту  и
обнаружила под бархатом расшитую парчой шкатулку, в которой  лежал  тонкий
нефритовый браслет, окованный золотом и усыпанный изумрудами.  После  того
как браслет свалился с ее запястья, Элистэ недоуменно заметила:
     - По-моему, он рассчитан на какую-то великаншу.
     - Ну и невежество. Это же для щиколотки! Немедленно примерь!
     - Куда, на ногу?
     - А куда еще!
     Элистэ так и сделала. Она передала браслет Кэрт, а сама подняла  юбки
повыше. Кэрт щелкнула золотой застежкой, и Элистэ изящно тряхнула ножкой в
тонком шелковом  чулке.  Нефритовые  зерна,  прелестно  охлаждавшие  кожу,
заструились прозрачным ручейком.
     - Ах, как ей идет!
     - Цвет просто великолепен!
     - Ей придется укоротить юбки, чтобы был виден браслет!
     - Непременно! Это будет новая мода! Спереди коротко, а сзади -  шлейф
на тесемках этаким водопадом из рюшей.
     - А назовем мы новую моду "Штурм цитадели"! - предложила Меранотте.
     - Или, может быть, "Победа Феронта"?
     - По-моему, лучше подойдет "Глупость Феронта", - огрызнулась  Элистэ.
- Однако прочитаем, что он пишет.
     Румянец, вспыхнувший на ее щеках, красноречиво свидетельствовал,  что
ее спокойствие напускное. Она развернула записку и прочла:
     - "Возвышенная дева, приглашаю вас сегодня  вечером  на  ужин.  Лакей
отведет вас в мои покои в десять часов. Лучше будет,  если  вы  обойдетесь
без духов. Феронт".
     Элистэ подняла глаза.
     - Каков нахал, не правда ли?
     - Его высочество даром слов не тратит, - согласилась Неан. - Да  и  с
какой стати?
     - А что ты ему скажешь, когда вы встретитесь? - спросила Гизин. -  Ты
будешь томная и тающая или холодная и загадочная?
     - А что ты наденешь?
     - Ты будешь нервничать? Я бы вся трепетала от ужаса!
     - Почему это я должна нервничать? - фыркнула Элистэ.  -  Я  вовсе  не
собираюсь туда идти.
     - Ты серьезно? - глаза Гизин округлились.
     - Ведь это же брат его величества, - прошептала Неан. - Ты не  можешь
не откликнуться на его приглашение!
     - Его генеалогия меня совершенно не интересует.  Не  захочу  -  и  не
пойду.
     - Ты здесь новенькая и не понимаешь. Так просто это не делается!
     - А теперь будет делаться. Никуда  я  не  пойду,  -  упрямо  выпятила
подбородок Элистэ.
     - Но почему же?!
     - Потому что... Потому что... Просто он мне не нравится, вот  и  все.
Он слишком уверен в себе, привык  повелевать.  Это  оскорбляет.  По-моему,
он... наглец...
     - Дурочка, ты испортишь себе карьеру! Разве ты не знаешь, что герцоги
не бывают наглецами?
     - А этот - наглец. Что же до его "приглашения", то я поступлю  с  ним
вот так. - Элистэ разорвала записку пополам и швырнула на пол.
     Меранотте в'Эстэ весело расхохоталась:
     - Ага, цитадель превосходно  укреплена,  ворота  на  запоре!  Феронту
придется попотеть. История обещает быть забавной. Честно говоря,  дорогая,
твоя  стратегия  не  лишена  смысла.  Его   высочество   наверняка   будет
заинтригован таким отпором,  и  твое  упорство  еще  больше  распалит  его
страсть.
     - А я вовсе не поэтому сопротивляюсь, - объявила Элистэ. -  Не  нужна
мне его страсть, и вообще ничего от него не нужно. Кэрт!  -  она  щелкнула
пальцами. - Сними с меня этот браслет, положи обратно в шкатулку и  отнеси
герцогу Феронтскому. Поблагодари его высочество и передай мои сожаления  в
связи с тем, что я не смогу нанести ему визит.
     - Вы хотите, чтобы я разговаривала с самим герцогом, госпожа?  С  его
высочеством?! - потрясенно спросила Кэрт, снимая браслет со щиколотки.
     - Можешь передать это кому-нибудь из лакеев. Мне все равно.
     - Чтоб мне провалиться! - воскликнула Кэрт,  а  ее  подружки-служанки
ошалело переглянулись.
     - А как я найду его в  этом  муравейнике,  госпожа?  Тут  целые  мили
всяких коридоров.
     Фрейлины захихикали. Маркиза во Кивесс поджала губы.
     - Спроси у слуг, они подскажут, - посоветовала Элистэ.
     - А можно, я помечу путь, чтобы найти потом дорогу обратно?
     - Нет! Язык доведет!
     - А можно мне сначала на горшок? Я так нервничаю!
     - Хватит нести всякую чушь! Что ты, как дитя малое!
     Неан, вся трясясь от хохота, обхватила Гизин за плечи. Маркиза начала
нетерпеливо постукивать ногой по полу.
     - Ладно, госпожа, не переживайте! Я побежала!
     Схватив шкатулку, Кэрт опрометью бросилась из комнаты.
     - Оригинальное создание, - улыбнулась Меранотте. -  Но  мне  кажется,
дорогая, ты делаешь глупость. Феронт прислал прелестный  подарок,  который
тебе очень шел. Зачем отказываться?
     - А я не хочу его поощрять.
     - Почему бы и нет?  Это  неотъемлемая  часть  игры.  Причем  одна  из
наиболее приятных.
     - Я не играю с герцогом ни в какие игры.
     - Но он-то с тобой играет. Могла бы проявить вежливость.
     - Он не смеет распоряжаться моими поступками!
     - О Чары, какая  непреклонная  твердость!  Просто  какая-то  уксусная
добродетель! А может быть, провинциальная неотесанность? Или же непомерное
самомнение?
     - Я не хочу ничем быть обязанной Феронту.
     - Ты ошибаешься. Приняв подарок  от  поклонника,  ты  ничем  себя  не
связываешь. У нас  в  Шеррине  кавалера,  который,  сделав  даме  подарок,
возомнил бы ее своей должницей, почитают за невежу. Поклонники всего  лишь
воздают должное нашей красоте. Поэтому их подношения нужно поощрять и даже
порою просто требовать. Это тоже входит в игру.
     - Она совершенно права! - подхватила Гизин во Шомель. - Зря ты отдала
этот прекрасный браслет! Я бы ни за что так не сделала!
     - Как ты могла пойти на такое? - возопила Неан. - Этот браслет  почти
так же красив, как сам Лиллеван! Последний крик моды!
     -  Ничего,  в  следующий  раз  наша  дикая  роза  поступит  умнее,  -
резюмировала Меранотте. - А следующий раз будет, и очень скоро. Я ничуть в
этом не сомневаюсь.
     - Хватит болтать, безмозглые пустышки! - хлопнула в ладоши маркиза во
Кивесс. - Достаточно! Пора  вам  отрабатывать  свое  жалованье.  Герцогиня
ждет.
     - Ах да, герцогиня Феронтская! - воскликнула  Гизин.  -  Ой,  держите
меня!
     - Да это просто фарс! - подхватила Неан.
     Удивленно подняв брови, Элистэ обернулась к Меранотте.
     - Чему ты удивляешься? - засмеялась та. -  Ее  высочество,  герцогиня
Феронтская, Первая дама  королевской  опочивальни,  к  которой  мы  сейчас
направляемся, - это злополучная супруга твоего петушка.
     - Его супруга? Просто чудесно! Лучше не бывает! Уж ей,  наверное,  не
преминут об этом сообщить?
     - Еще бы. Такое количество свидетелей! Ее  высочество  уже  обо  всем
знает или очень скоро узнает.  Какая  разница!  Она  привыкла  к  подобным
известиям. В любом случае  жалобы  стареющей  ревнивой  жены  -  тема  для
комедии. Возможно, она немного попортит тебе нервы, но отнесись к этому  с
юмором.
     -  Какая  мерзость!  Как  скверно  начинается  моя  новая  служба,  -
расстроилась Элистэ.
     - Вы сами виноваты, -  злорадно  сообщила  маркиза  во  Кивесс.  -  У
нынешних девиц нет ни гордости,  ни  понятий  о  приличиях.  Если  большой
вельможа обращает на вас внимание, значит, вы этого добивались сами.  Если
же герцогиня изволит на вас гневаться,  стало  быть,  у  нее  есть  на  то
основания. Так что перестаньте  причитать.  Во  всех  своих  несчастьях  и
злоключениях виноваты вы сами. А теперь вперед.


     Встреча с герцогиней Феронтской прошла не так ужасно,  как  опасалась
Элистэ. Ее высочество - бесстрастная особа с лошадиным лицом  и  непомерно
большими   руками,   гордившаяся   тем,   что   происходит   из   знатного
аристократического рода, - была явно старше своего ветреного супруга.  Она
встретила новую фрейлину с прохладной учтивостью  и  тут  же  поручила  ей
составлять  перечень  бесчисленных  перчаток   королевы   Лаллазай.   Если
герцогиня и знала, что ее муж проявляет  интерес  к  Возвышенной  деве  во
Дерриваль, изысканное  воспитание  не  позволяло  ей  показывать  это.  Ее
высочество сохраняла полную невозмутимость, совершенно не  проявляя  своих
чувств.  Видя,  что   откровенной   враждебности   нет,   Элистэ   немного
успокоилась. Зато ее спутницы, обожавшие  всяческие  скандалы,  были  явно
разочарованы. Элистэ немного расслабилась и позволила себе  оглядеться  по
сторонам.  Ее  поразили  размеры   королевского   гардероба,   занимавшего
несколько просторных комнат. В одной из них и находился стенной шкаф, весь
заполненный перчатками, которые были уложены  в  деревянные  шкатулочки  и
разложены по узким полкам. Устроившись в шкафу поудобнее, девушка стала по
очереди открывать шкатулки и вносить в большую конторскую  книгу  описание
каждой пары  перчаток.  Например,  так:  "Одна  пара  перч.,  до  середины
запястья, бледно-лиловая замша, вышивка белым  шелком,  с  вырезами.  Одна
пара перч., длина  три  четверти,  темно-голубая  козл.  кожа,  серебряные
пуговки, хрустальный и серебр. бисер". Конца этой работе  не  было  видно.
Кроме того, Элистэ не вполне понимала, зачем это  делается.  Зато  задание
оказалось легким, осматривать имущество вонарской королевы было интересно,
и время пролетело быстро. В соседних  комнатах  Гизин,  Неан  и  Меранотте
занимались тоже чем-то в этом роде.
     Ни одна из  фрейлин  не  успела  довести  дело  до  конца  -  девушек
отпустили  восвояси,  потому  что  начались  приготовления   к   леве   ее
величества. Элистэ  последовала  за  своими  спутницами  в  гостиную,  где
познакомилась с обитательницами Розовой и Белой фрейлинских: целой стайкой
хорошеньких, шумных, фривольных барышень такого же кукольного вида, что  и
жительницы Лиловой комнаты. Очевидно, по заведенной традиции,  все  начали
складывать на чайный столик, стоявший посреди комнаты, всякую снедь. Одной
фрейлине удалось выпросить  у  дворцового  кондитера  мешочек  пирожных  с
шоколадно-малиновым кремом. Другая принесла корзинку клубники, еще одна  -
птифуры, оставшиеся после вчерашнего бала, горстку  шоколадных  конфет.  А
Меранотте в'Эстэ, под всеобщие аплодисменты, поставила на  стол  полдюжины
шампанского,  да  еще   и   должным   образом   охлажденного.   Никто   не
поинтересовался, откуда взялись бутылки. Все уже привыкли к нетрадиционным
методам Меранотте, и лучше было ни о чем ее не спрашивать.
     Выстрелили  пробки,  невесть  откуда  взялись  бокалы,  и  шампанское
полилось рекой. Элистэ растерянно посмотрела на спой бокал. Конечно,  пить
шампанское за завтраком - большая роскошь, но вообще-то в столь ранний час
она предпочла бы фруктовый сок. "Собственно, это и есть фруктовый  сок,  -
напомнила себе Элистэ, - да  еще  самый  лучший".  К  тому  же,  если  она
откажется пить, все сочтут ее ломакой. Нехотя  она  пригубила  из  бокала.
Шампанское оказалось сладким, словно специально подобранным к  пирожным  и
фруктам. Оставив сомнения, Элистэ залпом выпила  легкий  и  безобидный  на
вкус напиток. Лишь разлившееся по жилам тепло, чувство уверенности и сразу
поднявшееся настроение  свидетельствовали,  что  она  выпила  нечто  более
крепкое, чем фруктовый сок. Остальные фрейлины то и дело прикладывались  к
своим  бокалам,  хихикали,  сплетничали  и  напоминали  цветочную  клумбу,
впрочем, обладавшую изрядным  аппетитом.  Разговаривали  о  модах,  еде  и
флирте. Веселость перешла во всеобщее оживление,  когда  Гизин  во  Шомель
сообщила  присутствующим,  что   их   новая   подруга   успела   завоевать
благосклонность герцога Феронтского.  Фрисс  в'Энжуа  предложила  тост  за
"предприимчивого  Феронта".  Покатываясь  со  смеху,  фрейлины   чокнулись
бокалами, и Элистэ поняла, что принята в компанию.
     Веселье  разгоралось,  шампанское  дурманило   голову,   и   разговор
становился все оживленнее, а шутки - откровеннее. Поначалу  Элистэ  только
слушала, сама не своя от смущения и восторга. Однако вскоре, не без помощи
игристого вина, она ощутила прилив уверенности и начала болтать и смеяться
так же, как  остальные.  Закуски  были  сметены  подчистую,  до  последней
крошки. Осушили до капли и все бутылки. Настало  время  идти  на  леве  ее
величества. Элистэ, слегка покачиваясь, поднялась на ноги,  чувствуя,  как
по всему телу разлилось  весьма  странное  ощущение,  напоминавшее  легкую
форму паралича. Со зрением тоже происходило что-то странное: комната и все
вокруг уплывало куда-то вдаль. Вот что значит пить  шампанское  по  утрам.
Правда, на состоянии ее подружек вино, кажется,  никак  не  отразилось.  У
Элистэ закружилась голова, она покачнулась и чуть не упала - ее поддержала
чья-то тонкая белая рука.
     - Осторожно, деточка, - сказала Меранотте в'Эстэ. - На-ка, пожуй. - И
она протянула ей маленькую белую пастилку.
     - Что это? - заплетающимся языком спросила Элистэ.
     -  Это  великолепные  пилюли,  изобретенные  замечательным   доктором
Зирком. Примешь одну - и можешь  обходиться  без  сна  сколько  угодно.  А
значит, можно пить шампанское без опаски,  можно  танцевать  и  играть  до
утра, можно сократить время на сон  до  минимума.  И  при  этом  остаешься
свежей, как весенний ручеек. Во всяком случае, выглядишь такой.
     - Правда? А как же он это делает?
     - Откуда мне знать? Доктор  Зирк  -  плебей,  чрезмерно  расхваленный
ремесленник. Это его дело - знать, как изготавливать пилюли. Меня  это  не
касается. Мне достаточно того, что они весьма эффективны, полезны и  часто
оказываются кстати.  Жуй  медленно,  дорогая,  иначе  начнешь  порхать  по
королевской опочивальне, как большая птица в платье персикового цвета.
     Элистэ медленно прожевала и проглотила  пастилку,  как  было  велено.
Спустя мгновение  по  ее  жилам  побежала  новая  сила.  Внезапно  девушка
почувствовала себя энергичной, свежей; казалось, что силы ее  не  иссякнут
ни  через  день,  ни  через  неделю,  ни  через  год.  Появилось  ощущение
уверенности, радостного оптимизма, довольства.  Никогда  еще  она  так  не
наслаждалась жизнью. Элистэ в восторге засмеялась.
     - Ш-ш-ш, - прошептала Меранотте. - Будь сдержанной.
     - Я чувствую себя чудесно!
     - А что я тебе говорила?
     - Какая прелесть! Можешь дать мне еще?
     - Ну, конечно. Их легко достать, а обходиться без них трудно. Пройдет
несколько дней, и ты сама перестанешь понимать, как жила раньше без  столь
полезной вещи.
     Совершенно  возрожденная,  Элистэ  последовала   за   своими   новыми
подружками в покои королевы Лаллазай. На сей раз фрейлин впустили прямо  в
роскошную  опочивальню   ее   величества.   Посреди   комнаты   возвышался
отороченный сияющей бахромой балдахин  розового  шелка,  установленный  на
четырех  резных  золоченых  столбах.  Тончайшее  кисейное  покрывало  было
наброшено поверх  целой  горы  пышных,  украшенных  вышивкой  подушек.  Ее
величество уже проснулась и сидела в постели - на лице слой свежих  румян,
волосы  напомажены  и  уложены  локонами,  каждая  складочка  на  кружевах
пеньюара  тщательно  проглажена.  Целых  два  часа  королева   провела   с
горничными и цирюльниками, а затем забралась  обратно  под  одеяло,  чтобы
принимать посетителей. Утреннее  солнце  приглушенно  просвечивало  сквозь
шторы розового тюля. В этом неожиданном освещении Лаллазай казалась  столь
же  юной,  как  и  ее  фрейлины.  Она  потягивала  из  чашки   шоколад   и
перешептывалась о чем-то с доктором  Зирком,  почтительно  склонившимся  к
царственной особе. Временами королева указывала жестом на лоб,  на  горло,
на сердце, а лекарь сочувственно и понимающе  кивал.  Вокруг  ложа  стояли
ближайшие подруги королевы самого разного возраста и  вида  -  от  юной  и
очаровательной принцессы в'Ариан до угрюмых сморщенных герцогинь,  высокое
происхождение которых давало им право находиться рядом с королевой.
     Фрейлины выстроились в ряд, по  очереди  целуя  руку  своей  госпоже.
Лаллазай приветствовала их  милостивей,  но  небрежно.  Тем,  кого  любила
больше, улыбалась, а остальным, чьих имение могла вспомнить,  лишь  кивала
со слегка удивленным видом. Очередь двигалась быстро, и вот Элистэ наконец
коснулась губами благоуханной нервной руки.  Ей  бросилось  в  глаза,  что
ногти на пальцах  обкусаны.  Лаллазай  рассеянно  улыбнулась  и  принялась
внимательно разглядывать произведение мастерицы  Нимэ.  На  обладательницу
платья она, собственно, и не взглянула. Элистэ выпрямилась, со  сдержанной
учтивостью поклонилась доктору  Зирку,  чье  общественное  положение  было
несколько двусмысленным, и отступила  в  сторону.  При  второй  встрече  с
королевой она уже не ощущала  никакого  трепета.  По  комнате  порхали  ее
легкомысленные подружки. Фрисс в'Энжуа потихоньку ткнула Элистэ  локтем  в
бок и показала глазами на Неан во Зерло в'Инник. Та как раз склонилась над
рукой королевы. Утреннее платье красавицы имело столь низкий вырез, что  в
такой позе выглядело откровенным сверх всякой  меры.  Доктор  Зирк  так  и
впился своими водянистыми глазами в обнажившуюся  грудь.  Его  узкое  лицо
побагровело и покрылось испариной. Элистэ едва не  подавилась  от  хохота.
Зажав рукой рот, она низко склонила голову, но все же не могла  удержаться
и  громко  фыркнула.  Пришлось  прикусить  палец  и  вспомнить   о   своем
благородном происхождении и необходимости вести себя прилично. Вот  именно
- прилично. Элистэ покосилась на Фрисс, красную и мелко дрожащую  от  едва
сдерживаемого смеха, потом вновь взглянула на Неан,  не  догадывающуюся  о
своем конфузе. Нет, это было выше ее сил, и Элистэ,  давящейся  от  смеха,
едва не пришлось  выбежать  из  опочивальни.  К  счастью,  в  этот  момент
появились первые посетители.  Процессию  возглавляли  герцог  и  герцогиня
Феронтские. Герцогиня была холодна, невозмутима и бесстрастна.  Ее  супруг
держался точно так же.
     Судя по всему, Элистэ он не заметил. Во всяком случае, подвигая  жене
вазу с шоколадом и бисквитами, он даже  не  взглянул  на  новую  фрейлину.
Возможно, прими она его подарок, герцог  вел  бы  себя  иначе.  Теперь  же
Элистэ для него как бы перестала существовать. Глаза герцогини  Феронтской
остановились на лице юной соперницы лишь однажды, и все же этого короткого
взгляда было достаточно, чтобы Элистэ поняла -  герцогиня  все  знает.  От
веселья девушки не  осталось  и  следа.  Она  почувствовала  себя  жалкой,
несчастной и почему-то виноватой, хотя никакой вины за собой не знала.
     Поцеловав руку королеве, фрейлины Чести ретировались к стене, где  им
предстояло играть  роль  обычных  украшений.  Четыре  девушки  из  Лиловой
комнаты заняли кушетку розовой парчи и два позолоченных стульчика в  углу.
Изящно раскинув юбки, они  прикрылись  веерами  и  стали  перешептываться,
наблюдая за вереницей знатных посетителей, которые  торжественно  входили,
вкрадчиво впархивали или подобострастно семенили, кланяясь ее  величеству.
Постепенно опочивальня заполнилась напудренными и разодетыми придворными -
вокруг ложа королевы  выстроилась  целая  разноцветная  радуга.  Лаллазай,
по-прежнему сидя  в  постели,  болтала  со  всеми  сразу,  жестикулируя  с
по-девичьи  преувеличенным  оживлением.  Она  то   и   дело   над   кем-то
подшучивала, звонко хохотала, запрокидывая голову, и ее пронзительный смех
заглушал почтительно негромкий гул прочих голосов.  Церемония  приветствий
продолжалась  довольно  долго;  постепенно  гости  расползлись   по   всей
опочивальне. Стулья, кушетки, подоконники и даже скамеечки для ног  вскоре
были заняты. Там и сям  собирались  группки  беседующих,  а  больше  всего
народу собралось возле стола, где стояли вазы  с  шоколадом  и  тарелки  с
бисквитами. Принцесса в'Ариан села к маленькому  бело-золотому  спинету  и
начала наигрывать какую-то мелодию; сладкая музыка  создавала  мягкий  фон
для приглушенного гула голосов.
     Элистэ глазела по сторонам, замечая вокруг немало знакомых лиц  -  со
многими из собравшихся здесь кавалеров она танцевала накануне. В это время
в опочивальне появился опоздавший Векин в'Иссеруа - слегка растрепанный  и
запыхавшийся. Нерадивого гостя встретил насмешливый рокот. Векин опрометью
подбежал к ложу, низко наклонился к ручке ее величества и что-то  виновато
пробормотал. Лаллазай с улыбкой шлепнула его по запястью,  показывая,  что
не сердится. Элистэ тут же утратила интерес к этому маленькому  эпизоду  и
вновь  принялась   разглядывать   придворных.   Заметив   заинтересованное
выражение ее лица, Меранотте прошептала:
     - Как только позволит этикет, все они переберутся сюда.
     - Кто они?
     - Кавалеры.
     - О чем ты говоришь? Я на них и не смотрела, - соврала Элистэ.
     - Так я тебе и поверила, - фыркнула Меранотте,  да  так  весело,  что
Элистэ и сама не смогла удержаться от смеха. - Еще несколько минут - и они
набросятся на нас, как стая голодных волков.
     - Хотелось бы надеяться, - вставила Гизин. - Иначе Путей во Крев и ее
банда из Белой фрейлинской нам проходу не дадут. Уж они отведут душу.
     - Если к нам никто не подойдет, я просто умру! - воскликнула Неан.
     - Не беспокойся, дорогая, с твоим декольте нам это не грозит.
     - Терпеть не могу сидеть в одиночестве, всеми брошенная и  покинутая!
Это невыносимо! Если такое случится, просто не выживу!
     - Успокойся, ты уже спасена. Вот идет Фурно.
     - Ага! Путей лопнет от зависти!
     К ним приближался кавалер во  Фурно,  вооруженный  тарелкой  ореховых
бисквитов, бесчисленными комплиментами  и  обманчиво-невинной  улыбкой.  И
бисквиты, и комплименты были встречены с одинаковым энтузиазмом. Вскоре  к
лиловым фрейлинам присоединился Стацци во Крев, элегантный брат Путей.  За
ним последовали Векин в'Иссеруа, богатый поклонник Гизин - кавалер  Нелиль
во Денц, а затем и маркиз во Льё в'Ольяр, несколько староватый  для  столь
юного общества,  но  явно  не  собиравшийся  отступать.  Остроумные  шутки
полились рекой; порой они были язвительны, даже приправлены  ядом.  Однако
Элистэ, привыкшая пикироваться с Дрефом  сын-Цино,  оказалась  на  высоте.
Кроме того, пастилка Меранотте  придала  ее  уму  необычайную  остроту,  и
Элистэ чувствовала себя во всеоружии. Искоса бросив на  Векина  кокетливый
взгляд, она спросила:
     - Неужто магический спектакль подорвал  силы  благородного  кавалера?
Иначе чем объяснить ваше столь драматическое опоздание?
     Лицо Векина вспыхнуло бриллиантозубой улыбкой:
     -  Счастлив  мужчина,  чьи  поступки   вызывают   справедливый   гнев
светоносной девы во Дерриваль. Уже  сами  ваши  упреки  означают,  что  вы
обращаете на меня внимание.  А  уж  если  вы  меня  похвалите  -  я  стану
счастливейшим из смертных.
     - Очень мило, сударь, однако вы не отвечаете на мой вопрос.
     - Проявите терпение,  Возвышенная  дева.  Я  вовсе  не  уклоняюсь  от
ответа, а лишь приближаюсь к нему суживающимися кругами,  как  и  подобает
хорошему охотнику. Медленно, осторожно, без лишнего шума  я  подбираюсь  к
цели. Потом делаю паузу, выжидаю, все взвешиваю, прикидываю. Затем я готов
приступить к делу, но к этому времени вопрос уже всеми забыт.
     - Векин, когда вы перестанете нести чушь? - строго спросила Гизин.
     -  Никогда,  Возвышенная  дева,  ибо   главная   из   моих   светских
добродетелей - способность молоть языком без остановки.
     - Вашей главной светской добродетелью станет ваше отсутствие, если вы
немедленно  не  удовлетворите  наше  любопытство,  -   предостерегла   его
Меранотте.
     - О, ядовитая лилия! Уж вас-то я ни за что  не  осмелюсь  прогневать.
Так знайте же,  драгоценные  дамы,  что  вчерашнее  выступление  вовсе  не
подорвало моих сил. У меня хватит их на что угодно.  Буду  счастлив,  если
прекрасная во Дерриваль захочет поймать меня на слове.  К  сожалению,  мой
кучер оказался куда слабее. Из-за этого наглого бездельника я  и  опоздал.
Когда сия малодушная скотина сталкивается с каким-нибудь препятствием,  то
сразу падает духом. Малейшее затруднение приводит его в панику, он тут  же
выходит из строя, и я вместе с ним. Боюсь, я  скоро  заделаюсь  пешеходом.
Однако я трезво обдумал эту проблему...
     - Трезво? Сомневаюсь! - покачала головой Неан.
     - ...и полагаю, что нашел единственно разумное объяснение. Я пришел к
заключению,   что   нужно   вывести   специальную   породу   кучеров,    -
разглагольствовал Векин. - Разводим  же  мы  лошадей  для  быстрого  бега,
сообразительных псов,  мясистых  коров  -  и  у  нас  неплохо  получается.
Наверняка тот же самый принцип можно применить и к  серфам.  В  результате
удастся вывести идеального кучера: остроглазого, мужественного, отважного,
не  боящегося  ненастной  погоды,  отлично  умеющего  ориентироваться   на
местности и прекрасно разбирающегося в лошадях.  Когда  мы,  селекционеры,
добьемся успеха в нашем кучероводстве, то станем  поставлять  чистокровных
возниц царственным особам  и  аристократии  всех  цивилизованных  народов.
После этого можно будет заняться выведением  отлично  вышколенных  лакеев,
превосходных садовников, а самое главное - искусных поваров.  Но  начинать
надо  с  самого  главного.  Итак,  необходима  первая  пара:  какой-нибудь
реальный кучер и плодовитая самка с лошадиной внешностью. Может  быть,  ее
высочество герцогиня Феронтская отважится внести свою лепту?
     Эта шутка вызвала взрыв всеобщего веселья. Раскрасневшаяся  от  смеха
Гизин обессиленно воскликнула:
     - Векин, какой же вы болтун!
     Векин поклонился, а Элистэ, продолжая смеяться, спросила:
     - И что же за ужасное препятствие помешало  вашему  кучеру  доставить
вас во дворец вовремя?
     - Полные улицы бунтующей черни. Между Бевиэром и Кольцом вокруг садов
Авиллака  было  просто  невозможно  проехать.  Повсюду  нищие,  лавочники,
рабочие и прочая шваль. Все размахивают руками, бросают камни,  палки.  Не
представляю себе, чего они хотят этим добиться. Было очень  шумно,  и  вся
эта ерунда просто действовала мне на нервы. Они  загородили  весь  проезд,
мешали каретам и, что хуже всего, пугали лошадей.
     - Это верно, - серьезно кивнул  напудренной  головой  маркиз  во  Льё
в'Ольяр. - Пока я ехал  от  Новых  Аркад,  тоже  заметил  беспорядки.  Мои
вороные даже сбились с шага, а какой-то болван оцарапал дверцу кабриолета.
Сущее безобразие! Это ни на что не похоже!
     - А из-за чего был шум? - настаивала Элистэ. - Что произошло?
     - Ах, так вы ничего не знаете, Возвышенная дева, о событиях  минувшей
ночи? - оживился Векин. - Должно быть, вы  слышали,  что  болтуна  Нирьена
решено посадить  в  "Гробницу"  по  обвинению  в  государственной  измене,
подстрекательству к бунту, писании дурных виршей или еще в чем-то этаком?
     - Да, я слышала об этом.
     - Ну вот, когда ночью жандармы пришли арестовывать его,  то  увидели,
что птичка улетела. Нирьен благоразумно смылся, но зато весь  квартал  был
забит его кривляющимися подручными, которые устроили настоящий погром. Они
носились по улицам, словно дешевые фигляры в поисках публики. Вырвались на
Университетскую площадь,  устроили  себе  там  развлечение  -  расколотили
вдребезги статуи  Десяти  Монархов.  При  этом  половина  толпы  вопила  о
свободе, другая половина жаждала крови, и от всех  жутко  несло  чесноком.
Какой-то  доморощенный  демагог  стал  подзуживать  чернь   зажигательными
речами, а та сочувственно охала, улюлюкала  и  яростно  пыхтела  чесночным
перегаром.
     - А откуда вам все это известно, Векин? - спросила Меранотте.
     - Возможно, мне помогли Чары Возвышенных,  -  ответил  Векин,  весьма
довольный всеобщим вниманием. - Разве я не показал вам, на что я способен?
Вы должны мне верить, моя лилия! В любом случае, я убежден, что если бы не
появление Усмирителя толп и  его  людей,  от  Университетской  площади  не
осталось бы камня на камне.  К  счастью,  Усмиритель  подоспел  вовремя  и
разогнал это стадо прежде, чем оно разнесло вдребезги лекционные залы. Так
был восстановлен мир или некое его подобие.
     - Очевидно, на время, - предположил Нелиль во Денц.
     - Вот именно. На рассвете беспорядки начались вновь, и чернь никак не
желала утихомириться. Вот из-за чего  я  опоздал  к  леве  ее  величества.
Возможно, сброд все еще бунтует.
     - Мне  кажется,  -  вступил  в  беседу  Фурно,  -  пусть  они  рычат,
гримасничают, буянят, грабят винные лавки сколько им угодно. Но при  одном
условии: чтобы их идиотские забавы  были  ограничены  пределами  Крысиного
квартала. Восьмого округа и прочих трущобных районов. В тех дерзких местах
немного пламени не помешает - только чище станет.
     - Увы, они не ограничили свои идиотские забавы трущобами,  -  сообщил
Векин. - В том-то и проблема. Чернь разлилась рекой по всему Шеррину.
     - Но почему? - спросила Элистэ. - Если Нирьен сбежал -  а  я,  честно
говоря, об этом не жалею...
     - Ах, вы сторонница сентиментализма? - фыркнул Стацци. - Любительница
романтики!
     - Во всяком случае,  Нирьен  все  же  получше,  чем  Уисс  в'Алёр,  -
заметила Меранотте.
     - в'Алёр! Да эта дворняжка вообще не заслуживает внимания!
     - Так если Нирьен сбежал, - упрямо продолжала Элистэ, - чего  же  они
кричат? Что им нужно? Как можно их успокоить, чтоб они разошлись по домам?
     - Понадобится Усмиритель. Будем надеяться, что его величество  отдаст
соответствующий приказ, - сказал Векин.
     - Да, другого решения нет, - согласился Фурно. - Я слышал, что  толпа
требует хлеба и справедливости. Увы, хлеба на всех не хватает и никогда не
хватит  -  так  уж  устроен  мир.  А  что  до  справедливости,  то   чернь
недостаточно разумна, чтобы  усвоить  это  понятие.  Идеи  подобного  рода
предназначены для людей образованных.
     Элистэ неохотно кивнула.
     - Покричат немножко и заткнутся, - бросил  во  Крев.  -  Что  им  еще
остается? Ведь они сами не знают, чего хотят.  Ими  нужно  управлять,  как
малыми детьми.
     Элистэ вспомнила Дрефа  сын-Цино.  Он  никак  не  походил  на  малого
ребенка, невзирая на свою молодость. Однако говорить об этом ей показалось
неуместным. Замешательство девушки еще более усилилось, когда рядом с  ней
появился лакей в ливрее и передал сложенную записку. Какое-то время Элистэ
непонимающе смотрела на свернутый  листок,  пытаясь  сообразить,  что  это
означает.  Потом,  поддавшись  инстинкту,  подняла  глаза  и   встретилась
взглядом с  его  высочеством  герцогом  Феронтским,  стоявшим  у  стены  в
одиночестве.  Герцогини  не  было  видно.  Должно  быть,  она   потихоньку
удалилась, не замеченная никем, кроме своего супруга.
     Фрейлины  проследили  за  взглядом   своей   подруги   и   обменялись
многозначительными  улыбками.   Элистэ   хотела   было   вернуть   записку
непрочитанной, но любопытство возобладало. Развернув листок, она пробежала
глазами написанное:

     "Возвышенная дева. Поскольку мой подарок вам  не  понравился,  можете
выбрать другой по вашему вкусу. Как можно скорее сообщите  мне,  чего  вам
хотелось бы. Тогда же договоримся о времени и месте следующей встречи.
                                                                  Феронт".

     Бесчувственный болван!
     Щеки  Элистэ  залились  краской  гнева.  Насмешливые  взгляды  подруг
разъярили ее еще больше. Она чуть было не пустила  записку  по  рукам,  но
вовремя одумалась: такой поступок  нанес  бы  больший  вред  не  репутации
герцога, а ее собственной.  Найдутся  способы  и  получше.  Она  разорвала
записку на мелкие кусочки и, не сводя с герцога глаз, подбросила их вверх.
     Ее соседки разразились громким  хохотом.  Гизин  и  Неан,  обнявшись,
изнемогали от  смеха.  Меранотте  же  неодобрительно  поджала  губы.  Даже
королева обратила внимание на слишком шумную группку, изумленная и  слегка
недовольная тем, что новая фрейлина  привлекает  к  себе  такое  внимание.
Герцог  Феронтский  сохранял  невозмутимость.  Все  тем  же  непроницаемым
мрачным взглядом смотрел  он  на  Элистэ.  Затем,  коротко  кивнув  свите,
повернулся и направился к выходу, где уже выстроились неподвижные лакеи  -
леве королевы подходило к концу.
     Дальнейшие события в памяти Элистэ не отложились. Прием закончился, и
она вместе с подругами вернулась в  фрейлинские  покои.  Более  их  услуги
королеве сегодня не понадобятся. Девушки разошлись кто куда, у каждой были
свои ухажеры. Элистэ тоже успела назначить несколько свиданий: с кавалером
Стацци во  Кревом  она  договорилась  пообедать;  с  во  Льё  в'Ольяром  -
прокатиться по садам Авиллака; с Векином в'Иссеруа - сыграть в антислез; с
во Ренашем - выпить бокал пунша на балу у мадам во Ферайон. И с каждым  из
Возвышенных господ она в  тот  день  встретилась,  пользуясь  неиссякаемой
энергией, которую подарила ей белая пастилка доктора  Зирка.  Ее  действие
продолжалось много часов, до  глубокой  ночи.  Когда  Элистэ  вернулась  в
Лиловую комнату, совершенно выбившаяся из сил, ей не  хотелось  спать,  но
она чувствовала себя угнетенной, умирала от жажды, руки тряслись, все тело
дергалось, а глаза никак не хотели смыкаться. Девушка не могла понять, что
с ней происходит. Однако когда  кто-то  из  соседок  предложил  ей  другую
пастилку,  на  сей  раз  розовую  (она  якобы  помогала  уснуть),  Элистэ,
поддавшись внутреннему инстинкту, почему-то отказалась.
     Сон не шел к ней. Вынужденная коротать ночные часы, Элистэ от  нечего
делать взяла у  Меранотте  почитать  слепой  экземпляр  последнего  номера
подпольных "Сетований Джумаля, соседа вашего". Грязный писака,  называвший
себя Уиссом в'Алёром, по-прежнему не стеснялся в выражениях. На сей раз он
винил молодую вдову, принцессу в'Ариан, в том, что она отравила мужа, дабы
ничто не мешало ей предаваться  противоестественной  страсти  с  королевой
Лаллазай. Время шло,  свечи  догорали,  а  Элистэ  все  читала,  испытывая
смешанное чувство интереса и отвращения. Она презрительно отвергла  всякую
мысль о том, что эти писания могут иметь общественную значимость. Газетчик
был сумасшедшим, патологическим  лгуном,  жалким  шутом  -  опасаться  его
нечего. Кто,  кроме  обитателей  сумасшедшего  дома,  поверил  бы  ерунде,
которую писал Уисс в'Алёр?



                                    8

     Никто не расклеивал объявлений о собрании, однако весть  передавалась
из уст в уста, и народу пришло много. В старое складское здание  номер  17
по улице Водокачки, Восьмой округ, набилось изрядное количество  настоящих
и  будущих  членов  партии  Народного  Возмездия,  -  так  называли   себя
последователи  Уисса  в'Алёра.  Многим  хотелось  увидеть   красноречивого
журналиста собственными глазами - и убежденным его сторонникам,  и  просто
любопытствующим. Аудитория собралась весьма разномастная, всех  возрастов,
профессий и общественных ступеней - от поденных  рабочих  со  здоровенными
ручищами и простоволосых торговок до лавочников, студентов, праздных зевак
и идейных вольнодумцев. Кое-где посверкивали золотом ливреи  лакеев,  явно
опасавшихся, что  на  них  донесут.  Куда  больше  было  бродяг  и  нищих,
галдевших столь  дружно,  что  в  этом  хоре  явно  чувствовалось  опытное
руководство. Мольбы, жалобные стоны и замаскированные  угрозы,  издаваемые
десятками  глоток,  производили  на  окружающих  свое  обычное   действие:
попрошайкам хоть и нехотя, но подавали. Дождь медных монет так и сыпался в
простертые немытые ладони. Облегчив таким образом  свою  совесть,  зрители
чувствовали себя вправе обрушить справедливый гнев на истинных  виновников
всех своих  горестей  -  привилегированное  сословие.  Возвышенные  должны
сполна заплатить за все общественные и экономические беды  -  фанатики  из
партии Народного Возмездия были твердо в том убеждены. В конце концов, эта
идея сформулирована в самом названии партии.
     Среди собравшихся царило возбуждение. Все без исключения хорошо знали
содержание и стиль зубастой газеты в'Алёра. Все восхищались и преклонялись
перед невероятной храбростью "Соседа Дж.", как любовно прозвали  в  народе
редактора. Однако мало кому приходилось видеть  его  наяву.  Уисс  в'Алёр,
столь неукротимый в своих статьях, не любил показываться на  публике.  Его
устные  выступления  происходили  крайне  редко,  при  ограниченном  числе
слушателей. На то были веские причины. Если бы Уисс в'Алёр  попал  в  руки
жандармов, его неминуемо ждала бы виселица - за  безжалостность  суждений,
экстремизм и  подрывные  действия.  Арест  означал  бы  скорую  встречу  с
мастером  Шеррином,  как  называли  в  народе   городского   палача.   Эта
перспектива вплоть до  самого  последнего  времени  заставляла  журналиста
проявлять  крайнюю  скромность.   Немногие   счастливцы,   кому   довелось
присутствовать на выступлениях в'Алёра  в  тавернах  и  забегаловках  (его
излюбленное пристанище), рассказывали,  что  знаменитый  редактор,  помимо
всего прочего, был еще и невероятно убедительным и зажигательным оратором,
почти волшебником. Однако подобных счастливцев было немного. И вот  "Сосед
Дж." впервые согласился выступить перед большой  аудиторией.  Это  решение
свидетельствовало о растущей силе партии Народного Возмездия и уверенности
ее  лидера  в  своей  безнаказанности.  Событие,  что  и  говорить,   было
выдающееся,   возможно,   даже   историческое.   Это    чувствовали    все
присутствующие. Толпа нетерпеливо переминалась  с  ноги  на  ногу,  ожидая
руководящих указаний; все выражали живейший энтузиазм - сторонники  партии
жаждали услышать слово вождя.
     Но не  только  зрители  сгорали  от  нетерпения.  В  углу  склада,  в
маленьком  кабинетике,  предназначенном  для  счетовода  и  отделенном  от
основного  помещения  тонкими  перегородками,  томились  в  ожидании  трое
мужчин. Один из них, сидевший у стола, был стар, сед, бедно  одет,  сутул,
тщедушен; сразу было видно, что  он  не  от  мира  сего.  Второй  выглядел
намного моложе: массивный,  с  непривлекательной  внешностью,  неопрятный;
широкое плоское лицо хранило полнейшее равнодушие. Его руки поражали своей
невероятной величиной;  костлявые,  жилистые,  они  беспокойно  шарили  по
карманам. У детины там находилась целая коллекция  колесиков,  шестеренок,
пружинок; он постоянно вертел в руках какую-нибудь  из  этих  механических
деталей. Третьему мужчине было под сорок: чуть ниже среднего роста, худой,
одет скромно, но аккуратно, редеющие черные волосы зачесаны  назад,  узкое
тонкогубое лицо с выпяченным вперед острым подбородком изрыто оспой. Самая
примечательная деталь - огромные  глаза  навыкате,  зеленоватого  оттенка,
почти бесцветные. Человек этот так и  искрился  энергией:  он  без  устали
расхаживал взад-вперед  по  кабинетику,  то  и  дело  вытаскивая  часы  из
кармашка.
     Несмотря на такое несходство, все  же  было  заметно,  что  эти  трос
мужчин не чужие друг другу. То ли форма век,  то  ли  контуры  черепа  или
костлявость запястий, а скорее всего соединение  множества  неопределимых,
но улавливаемых глазом черточек, свидетельствовали о том, что они -  члены
одной семьи.
     Зеленоглазый в сотый раз остановился взглянуть на часы.  Гул  голосов
из-за перегородки доносился все  громче.  Полупризывно-полужалобно  кто-то
крикнул: "Уисс!" Толпа подхватила имя и стала его  скандировать  -  словно
заухал гигантский кузнечный молот.
     Уисс в'Алёр (а это был он) вздрогнул  и  судорожно  задергал  руками.
Потом резко обернулся к старику:
     - Пора, отец. Больше тянуть нельзя.
     Его голос был визглив и пронзителен - такой слышно издалека.
     - Не уверен, - покачал  головой  старик.  -  Я  не  считаю,  что  это
необходимо и уж во всяком случае разумно.
     - Мы уже обсуждали все это, и не раз. Времени для споров не осталось.
Вопрос решен. Ты сам это знаешь. Ты не стал бы ехать сюда из самого Несса,
если бы не собирался мне помочь.
     - А нужна ли тебе моя помощь? Неразумно использовать  потаенные  силы
без крайней нужды. Меня одолевают сомнения.  Уисс,  ты  и  так  необычайно
красноречив. Тебе не нужны никакие чародейные наваждения.  Именно  в  этом
твоя величайшая сила и твой талант. Зачем усиливать дар природы?
     - Ох уж эта природа, - скривился Уисс. - Пусть хвалу ей возносят  те,
кого она обласкала. Но, увы, щедроты природы распределены неравномерно, не
к каждому она благосклонна.
     В голосе его резко прозвучала обвиняющая  нотка.  Уловив  ее,  старик
вздохнул. Посторонний человек мог бы  подумать,  что  Уисс  имеет  в  виду
неравенство между Возвышенными и простолюдинами, но отец  понимал,  в  чем
дело.  Уисс  родился  в  семье  буржуа,  многие  члены  которой   обладали
чародейным даром, однако сам он остался обделенным, и  поэтому  чувствовал
себя обиженным, ущербным и изначально обреченным  на  всеобщее  презрение.
Ощущение  собственной  неполноценности  еще  больше  усиливали   различные
физические недостатки: маленький  рост,  слабое  здоровье,  неатлетическая
фигура, покрытое оспинами лицо, гнилые зубы,  визгливый  голос.  В  то  же
время Уисс совсем не ценил своих достоинств - бьющую через  край  энергию,
упорство, железную решимость и дар красноречия.
     Несложные  изыскания  подтвердили  предположение,  что   таинственная
одаренность плебейской семьи вела свое происхождение  от  некоего  предка,
незаконного отпрыска знатного господина. Подобные  противозаконные  связи,
разумеется, были неизбежны,  однако  юный  Уисс  отнесся  к  открытию  без
должной философской отрешенности. Он счел  грехи  своих  предков  семейным
позором, а чародейные способности  родственников  -  личным  оскорблением.
Собственные недостатки Уисс воспринимал как свидетельство несправедливости
мироздания. Честолюбивый молодой человек решил добиться успеха,  всеобщего
восхищения и самоуважения в науках.
     От природы он был далеко не глуп, но особыми талантами не  отличался.
Зато сила воли и упорство достались  ему  поистине  редкостные.  Он  много
читал, имел прекрасную память, изобретательный ум и сумел  накопить  массу
знаний, что давало основание многим, включая и самого Уисса,  считать  его
человеком  незаурядным.  Развитие   умственных   способностей   натолкнуло
честолюбца на мысль усовершенствовать свой главный дар - силу убеждения. В
этом он действительно достиг невероятных успехов.
     Не успев закончить  учебу,  Уисс  разразился  целым  потоком  статей,
трактатов и памфлетов. Он обнаружил, что творчество  этого  рода  способно
снискать ему известность, - и неважно, будут ли его осыпать похвалами  или
проклятиями. Втайне молодой человек практиковался в ораторском  искусстве.
Путем долгих упражнений ему удалось превратить свой голос в весьма  мощный
выразительный инструмент. В спорах Уисс  держался  уверенно,  напористо  и
беспощадно. Нередко  он  сопровождал  свои  выступления  взрывами  искусно
симулированного   спонтанного   гнева,   подхлестывавшими   аудиторию    и
наводившими ужас на оппонентов. Постепенно Уисс стал  заметной  фигурой  в
своем родном Нессе, сонной  столице  провинции  Вора.  Его  статьи  широко
цитировались,  нашлись  подражатели  и  у  его  агрессивного   ораторского
искусства.
     Успех в политических клубах и дискуссионных обществах Несса  вскружил
голову  молодому  человеку,  и  он  вообразил  себя  подлинным  социальным
философом. На самом деле его концепции сводились к лютому  антимонархизму,
к  революционной  пропаганде  и  абстрактным  призывам  к   справедливому,
абсолютно нравственному обществу. Ничего нового в этих идеях не было. Зато
методы, которыми молодой в'Алёр (так стал называть себя сын Хорла  Валёра)
пользовался в своей общественной деятельности, производили впечатление  на
публику; да и провинциальные слушатели были  не  слишком  привередливы.  К
тому  времени,  когда  активность   Уисса   в'Алёра   привлекла   внимание
королевского губернатора, молодой агитатор успел наделать у себя на родине
немало шуму  и  чувствовал  себя  человеком  выдающимся.  Всех  чародейных
способностей старого Хорла не хватило бы, чтобы  вытащить  сына  из  беды,
если бы Уисс благоразумно не унес ноги из родного Несса. Он покинул  город
под покровом ночи, несколько месяцев скитался по разным краям  и  в  конце
концов оказался в Шеррине, где отыскать его было мудрено.
     Провинциальному смутьяну оказалось не так-то просто заявить о себе  в
столице. Его удивительное красноречие не произвело на  шерринцев  никакого
впечатления. Долгие годы Уисс в'Алёр  влачил  жалкое  существование,  едва
сводя концы с концами: писал заказные статейки за скудное  вознаграждение,
подрабатывал  журналистом,  редактором,  помощником  наборщика,   домашним
учителем, писцом.
     Однако в политических клубах его знали  неплохо  -  в'Алёр  несколько
месяцев провел в "Лиге Зеленой Звезды", пока экстремизм  его  взглядов  не
вызвал  всеобщих  нареканий.  Тогда  Уисс  обозвал  членов  лиги   жалкими
слизняками и с отвращением покинул клуб. В клубе "Баррасьер" дела  у  него
пошли лучше - до тех пор пока он не  выдвинул  свою  кандидатуру  на  пост
секретаря-казначея.   После   поражения   Уисс   яростно   обрушился    на
избирательную комиссию, обозвав ее продажной и  нечистоплотной.  Больше  в
клубе он не появлялся. Подобные же громкие скандалы (а  они  действительно
были громкими, ибо в ярости Уисс напоминал сущего демона) произошли у него
еще в нескольких более мелких клубах. Но на этом политическая деятельность
Уисса не закончилась. Его часто можно было видеть в дешевых тавернах,  где
он часами просиживал за стаканом вина, споря о политике до  поздней  ночи.
Кроме того, в'Алёр часто появлялся  на  различных  митингах  и  собраниях,
всегда одетый в один и тот же потрепанный, но безупречно аккуратный черный
костюм. Он неизменно приходил туда один, ибо его ораторский  дар  завоевал
ему немало поклонников и последователей, но не друзей. И никто никогда  не
видел этого человека в обществе женщин. Нередко Уисс стоял  где-нибудь  на
углу улицы, раздавая экземпляры своего последнего сочинения всем желающим.
Со временем эта эксцентричная, отчасти даже  смехотворная  личность  стала
чем-то вроде достопримечательности Крысиного квартала.
     Возможно, все так бы и оставалось, если бы жгучая смесь общественных,
политических и экономических проблем не привела к неожиданному результату:
традиционное  сословное  общество  Вонарского  королевства  затрепетало  и
закачалось, готовое  рухнуть.  Проблемы  были  таковы:  войны  предыдущего
правителя  начисто  опустошили  государственную  казну,  что   привело   к
неимоверному  увеличению  налогового  гнета;  новые  ограничения  торговли
защищали доходы Возвышенных  за  счет  мелких  буржуа;  трехлетняя  засуха
привела к всеобщему  голоду;  почти  одновременно  Грифф  изобрел  ткацкий
станок, а Кокс - плавильную печь, в  результате  чего  в  больших  городах
появились многочисленные фабрики и мануфактуры. Из деревень  туда  хлынули
толпы разорившихся крестьян, и  трущобные  кварталы  расползлись  вдаль  и
вширь; возросла грамотность населения, так  что  новые  либеральные  идеи,
пришедшие извне и рожденные в самой  стране,  сложились  в  новую  систему
мышления, получившую название Нового Разума. Король Дунулас XIII был  слаб
и  нерешителен,  а  королева  непопулярна;  многие  стали  сомневаться   в
могуществе магических чар Возвышенных, на которых традиционно держались их
привилегии.  Все  эти  факторы,  скрещиваясь  и  влияя  друг   на   друга,
действовали на народ Вонара таким образом, что он превратился  в  бушующее
море, жадно заглатывавшее номера "Сетований Джумаля".
     Теперь  настал  час  Уисса  в'Алёра.  Первый  же  выпуск  "Сетований"
произвел сенсацию своей новизной.  Антимонархические  памфлеты,  листовки,
трактаты и газеты не были в Шеррине в диковинку, но никогда еще настроение
толпы не находило столь бесстрашный, яростный и злобный рупор, как  "Сосед
Дж.". Огромная часть горожан заучивала статьи в газете буквально наизусть.
Ум и инстинкт подсказали Уиссу в'Алёру на какие  рычаги  следует  особенно
нажимать. Яд, источаемый "Соседом", поток разоблачений сильных  мира  сего
находили живой отклик в сердце каждого из вчерашних крестьян,  раздираемом
нищетой и гневом. Шерринские бедняки не  делали  различия  между  собой  и
Джумалем; его бесстрашие вселяло в них силу и отвагу. Джумаль  говорил  от
их лица, их собственным грубым языком, однако при этом был  многословен  и
красноречив, на  что  шерринские  голодранцы  были  неспособны.  Особенное
сочувствие у горожан вызывали многократно повторяемые призывы  потребовать
от монархии и Возвышенных возмещения за многовековое угнетение - деньгами,
движимым и недвижимым имуществом и даже кровью.
     Уисс  старался   вовсю.   Каждые   последующий   выпуск   "Сетований"
превосходил предыдущие  по  непристойности,  агрессивности  и  бесстрашию;
популярность  газеты  росла  день  ото  дня.  Теперь  редактора  постоянно
окружала толпа восторженных последователей. Так родилась партия  Народного
Возмездия, собравшаяся сегодня на свой  первый  публичный  митинг.  "Сосед
Дж." впервые должен был появиться на сцене - пусть не в свете рампы, а при
тусклом сиянии фонарей, но главное было начать.
     Однако сможет ли Уисс совладать с такой аудиторией? Способно  ли  его
красноречие увлечь и подчинить себе толпу? Одно дело -  разглагольствовать
в забегаловках и на  тротуарах,  что  являлось  не  более  чем  бесплатным
развлечением  для  зевак.  Но  как  встретит  его  настоящая  аудитория  -
разумеется,  благожелательная,  но   в   то   же   время   требовательная,
темпераментная и безжалостная? А вдруг он чем-нибудь не угодит  ей?  Вдруг
они не поймут его или просто заскучают? Тогда неудачника сгонят с  трибуны
свистом. Одно неверное слово в столь критическую минуту - и Уисс  потеряет
все, за что он так долго и упорно боролся, что принадлежало ему по  праву:
известность, славу, влияние, власть. Одним словом - все.
     Уисс в'Алёр, утративший  за  долгие  годы  жизни  в  столице  прежнюю
провинциальную самоуверенность, нуждался в поддержке. По мере того как час
собрания приближался, его все больше одолевали страхи  и  сомнения,  нервы
"Соседа Дж." были на пределе. За несколько дней до знаменательного события
он срочно вызвал из провинции отца. За все годы изгнания Уисс ни  разу  не
виделся со своим родителем. Старый Хорл, которого давно изводила жалость к
незадачливому несчастному сыну, немедленно явился на зов. Старик прибыл  в
Восьмой округ за день до собрания. В качестве носильщика  и  телохранителя
его сопровождал Бирс Валёр, родной племянник.  Этот  молчаливый  гигант  и
сейчас, в самые ответственные минуты, не произносил ни слова. Уисс  хотел,
чтобы Хорл применил свою чародейную  силу  и  околдовал  слушателей.  Чары
должны были подчинить их поле оратора, вызвать  в  их  сердцах  восторг  и
восхищение. Подобная мера наверняка обеспечила бы успех. И все же Уисс  не
мог смириться с тем,  что  после  стольких  лет  трудов  он  опять  должен
полагаться на чародейную силу отца, талант  которого  передался  дочери  и
младшим сыновьям,  но  обошел  старшего.  А  ведь  унаследовать  по  праву
чудесную способность должен был он -  старший  сын,  обладавший  гением  и
честолюбием. Кроме того, в этот решающий миг старый Хорл  почему-то  вдруг
заупрямился. Отец был кругом виноват перед своим отпрыском, точно  так  же
как король и Возвышенные виноваты перед простым народом. И  тем  не  менее
старик упирался и колебался, не желая оказать сыну необходимую помощь.
     Уисс с трудом сдерживался, его терпение было на пределе.  Забарабанив
пальцами по столу, он процедил:
     - Мне  нужна  твоя  помощь  не  для  себя,  а  для  тех  униженных  и
угнетенных, кто собрался в зале.
     Из-за дощатой перегородки доносилось:
     - Уисс! Уисс! Уисс!
     - Неужели ты подведешь всех нас? Неужели ты ничего мне не должен?
     Голос сына звучал обвиняюще. Старый Хорл беспокойно заерзал на стуле.
     - Ну, так как насчет долга? - повторил Уисс, напирая  на  свой  самый
главный аргумент. - Передо мной, перед теми, кому я хочу помочь; тебе что,
наплевать на все на свете, кроме твоих ученых занятий? Ты только берешь от
жизни и ничего не даешь взамен?
     Своим безошибочным чутьем Уисс нащупал слабую  струнку  отца  -  Хорл
действительно пренебрегал семейными обязанностями  ради  своих  магических
изысканий. Угрызения  совести  делали  его  уязвимым.  Старик  в  смятении
опустил глаза.
     - Нет уж,  смотри  мне  в  лицо!  -  неожиданно  возвысил  Уисс  свой
натренированный голос.
     Отец испуганно дернулся и поглядел на сына. А тот продолжал:
     - У тебя есть обязанности перед  другими  людьми.  Пора  это  понять!
Скажи, ты поддерживаешь  дело  свободы  и  справедливости,  за  которое  я
выступаю? Да или нет?
     Хорл неуверенно кивнул.
     - Так докажи это. Ты уверял меня, что  способен  принести  пользу.  И
сейчас я требую, чтобы ты сдержал слово.
     - Это верно, дядя Хорл. Ты, можно сказать,  обещал  помочь  Уиссу,  -
впервые  разомкнул  уста  молчаливый  Бирс.  Хоть  он  обращался  к  дяде,
маленькие глазки  великана  с  выражением  безграничной  преданности  были
устремлены на знаменитого кузена. Бирс целиком и безоговорочно  подчинился
влиянию Уисса - его славе, властности, а главное - волшебному красноречию.
Столичный родственник обладал всеми  качествами,  которые  провинциальному
увальню казались недоступными. Через день после приезда Бирс  уже  выбрал,
на чьей он стороне. Теперь  больше  всего  на  свете  он  мечтал  добиться
похвалы своего кузена, завоевать его уважение. Тогда,  быть  может,  и  на
него, Бирса, падет частица славы "Соседа Дж.". Отныне и во веки веков Бирс
решил идти только этой дорогой.
     - Уисс, Бирс, - беспомощно залепетал  Хорл.  -  Да  вы  наверняка  не
понимаете, чего хотите от меня. Нельзя вот так запросто воздействовать  на
чувства  других  людей.  Это  вопрос   этики!   Возвышенные,   разумеется,
злоупотребляли  своим  даром  на  протяжении  веков,  чтобы   бездумно   и
безответственно оберегать спои интересы. За это они заслуживают наказания.
Но что будет, если представители нашего класса,  которым  по  воле  судьбы
достался такой же дар, тоже начнут им злоупотреблять? Чем они тогда  будут
лучше?..
     - Дядя, вы ведь обещали, - повторил Бирс, словно  не  расслышав  слов
старика. - А раз обещали - надо выполнять. - Верзила сунул в  карман  свои
винтики и колесики, встали приблизился к столу. Глядя  на  старика  сверху
вниз, он добавил: - Вы нужны Уиссу.
     Хорл Валёр кинул взгляд на бесстрастное лицо, возвышавшееся над  ним,
потом посмотрел на огромные сцепленные ручищи и слегка побледнел.
     Уисс в'Алёр, от внимания которого не укрылась реакция  отца,  отметил
это маленькое обстоятельство на будущее, но виду  не  подал.  Серьезным  и
таким же проникновенным голосом, как у Хорла, он произнес:
     - Это делается ради всеобщего блага, отец.  Целую  жизнь  ты  провел,
совершенствуя  свои  чародейные  способности.  Разве  найдется  им  лучшее
применение, чем освобождение себе подобных? Ты  человек  из  народа.  Тебе
достался дар Возвышенных, и это особенно ценно и важно для нашего дела.  В
твоих силах способствовать победе права и  справедливости.  Неужто  ты  не
поможешь нам своими чарами? Ведь ты можешь войти в  историю  как  герой  и
истинный патриот. Ну же, отец, присоединяйся к нашей борьбе!
     Говоря это, Уисс давал отцу возможность спасти свое  реноме,  и  Хорл
немедленно за нее ухватился.
     - Ну ладно, - согласился он. - Я постараюсь.
     Лишь землистый цвет лица и нервно стиснутые руки свидетельствовали  о
том, что его согласие вырвано против воли. Бирс удовлетворенно вернулся  к
своим винтикам и шестеренкам. Хорл едва слышно вздохнул,  а  Уисс  просиял
счастливой одухотворенной улыбкой.
     Толпа в зале скандировала все громче: "Уисс! Уисс! Уисс!"
     - Ну что ж, идем.
     Внезапно Уисс побелел, напрягся и  словно  закоченел.  Казалось,  что
страх в мгновение ока переселился из  отца  в  сына.  Хорлу  померещилось,
будто  он,  как  и  тридцать  лет  назад,  смотрит  на  своего  маленького
некрасивого и неудачливого сына, во что бы то ни  стало  желающего  решить
задачу. На душе у старика полегчало.
     Голос его зазвучал  уверенно,  теперь  и  в  самом  деле  можно  было
подумать, что он и Уисс - единомышленники.
     - Напрасно ты думаешь, что тебе  нужна  помощь  чар.  Твое  природное
красноречие способно творить чудеса. Раз ты не доверяешь ему, я постараюсь
тебе помочь. Можешь не сомневаться: публика встретит тебя как спасителя  и
героя.
     Уисс посмотрел на отца полускептически-полуизумленно, потом расправил
плечи и стремительно вышел  из  кабинетика.  Толпа  по-прежнему  повторяла
хором его имя. Когда "Сосед Дж." предстал перед ней, скандирование перешло
в оглушительный рев. Несколько быстрых шагов, и Уисс поднялся на  трибуну.
Сначала он даже не различал лиц, все расплылось  перед  глазами.  Уисс  не
оглядывался и потому не видел, что его отец пригнулся  за  сценой,  сложив
руки и что-то бормоча под нос. Выдержав паузу,  как  и  подобает  хорошему
актеру, Уисс вскинул руку, приветствуя собравшихся. Рев перешел в  овацию,
но вскоре постепенно затих. Когда в зале воцарилась  тишина,  он  медленно
опустил руку и заговорил  очень  естественным,  почти  разговорным  тоном.
Контраст с актерским  жестом  приветствия  получился  разительный,  однако
именно таких слов поклонники и ждали от "Соседа Джумаля".
     - Ну-ну, так-то лучше. Я смотрю, у нас еще есть  мужчины  и  женщины,
которые не боятся кровососущих демонов. Каких демонов, спросите вы?  А  то
вы сами не знаете. Знаете, еще как знаете! Нам всем хорошо известен демон,
имя которому Нужда. Он твердит, что  нам  нечего  ждать,  кроме  голода  и
холода, что лучшей доли мы не заслуживаем. Знаем  мы  и  демона  по  имени
Несправедливость. Он твердит, что сеть люди, которые не нам чета,  что  их
дети куда лучше наших детей. Когда лакеи Возвышенных гоняют нас как жалких
дворняжек,  мы  утираемся  и  примиряемся.  Мы  говорим  себе:  ничего  не
поделаешь, так уж устроен мир. И тогда мы жмем руку Несправедливости.  Кто
из нас с ней не знаком? И еще, конечно, есть демон,  имя  которому  Страх.
Это наш ближайший друг, на него мы можем всегда положиться  Да  мы  все  у
него вроде любовников. Когда мы не смеем сказать, что думаем, когда боимся
выйти на площадь, потому что это  сулит  нам  неприятности  -  тут-то  наш
дружок от счастья  сам  не  свой.  Хорошо  вам  лежать  с  ним  под  одной
простынкой, друзья мои? Нравится  вам  его  компания?  Каждый  день  Страх
наваливается на вас своей тушей. Нравится вам это? Нет? Может, пришла пора
с ним расквитаться? Понятно. Так вот почему сегодня вы пришли сюда!
     Эта шутка была встречена взрывом смеха, и Уисс  почувствовал,  как  к
нему возвращается уверенность. Он на лету схватывал малейшие  изменения  в
настроении толпы. Инстинктивно он угадывал ее страхи, устремления, нужды и
антипатии. В этом чутье был залог его власти.  Уисс  мог  управлять  этими
людьми. Он читал в их умах и сердцах, как в раскрытой книге. Их чувства  и
эмоции были беззащитны перед  ним,  как  клавикорды,  на  которых  он  мог
сыграть любую мелодию. От его сомнений не осталось и следа.  Уиссу  больше
нечего было опасаться. Он мог сделать с толпой все что пожелает.
     Слушатели все еще веселились. Сначала Уисс собирался подождать,  пока
они отсмеются, но теперь нужды в этом не было -  он  понял,  что  является
здесь хозяином, и поднял руку, требуя тишины. Шум тут же прекратился.
     - А ведь с демонами можно рассчитаться, друзья мои, - продолжил он. -
Можно отплатить им за все, что они натворили в нашей  с  вами  жизни.  Как
рассчитаться, спросите вы? А я вам скажу. Пусть они сами заплатят  нам  за
все сполна. Слышали? Пусть сами заплатят! Да еще с процентами!
     В толпе раздались возгласы одобрения.
     - Только  так,  и  не  иначе.  Как  заставить  демона  раскошелиться,
спросите  вы?  -  продолжал  Уисс.  -  Как  взять   за   горло   Нужду   и
Несправедливость? Как зажать в угол нашего старого  приятеля  -  Страх?  Я
знаю только один способ. Думаю, что и все вы его  знаете.  -  Он  выдержал
паузу, чтобы значение следующей фразы лучше дошло до сознания  слушателей:
- С нами расплатятся  их  подручные.  Берите  за  глотку  пособников  этих
демонов! Возьмите то,  что  вам  причитается  у  дьяволовых  приспешников,
которые помогают демонам в их работе. Вам ведь не надо говорить,  кто  это
такие? Мы же знаем, где их искать, правда?
     Раздались гневные голоса:
     - Возвышенные!
     - Дурак король и шлюха королева!
     - Богатые и их прислужники!
     - Вы правы! - ответил Уисс. - Еще как правы, друзья мои!
     Толпа разразилась ревом, и в'Алёр дал ей немного побушевать. Он знал,
что шум горячит кровь и разжигает страсти, а это  его  устраивало.  И  тут
случилось  нечто  удивительное.  Уиссу  показалось,  что  воздух  в   зале
закружился водоворотами. Лица, тела, фонари - все завертелось вокруг него.
Сначала он испугался, что упадет в обморок - это нередко случалось с ним в
детстве.  Но  приступ  головокружения  почти  сразу  же   прошел,   зрение
прояснилось, и он увидел, что все в  порядке,  все  осталось  по-прежнему.
Хотя нет, не совсем! Уисс заморгал. На первый взгляд,  огромное  помещение
склада совсем не изменилось, но взор оратора неожиданно проник  как  бы  в
иное  измерение.  Он  воочию  увидел  то,  что  раньше   чувствовал   лишь
интуитивно, - эмоции толпы, похожие на облака пара или газа  самых  разных
цветов. Облака вздымались над толпой, расползаясь  по  залу.  Движение  их
было хаотичным и непредсказуемым, но Уисс понял, что ими можно  управлять,
что его слова способны воздействовать на цвет  и  густоту  этих  эфемерных
образований. Он безо всякой подсказки догадался, как  сжать  эту  массу  в
единый узел мощной и бездумной  энергии,  покорной  его  воле.  Увеличение
давления должно было привести к взрыву - оставалось только поджечь  фитиль
красноречия. Все это открылось разуму в'Алёра в один миг. Он  оглянулся  и
увидел своего отца, обессиленно привалившегося к стене.  Уиссу  все  стало
ясно - Хорл выполнил-таки свое обещание.
     "Сосед Джумаль"  внимательно  оглядел  зал,  едва  различимый  сквозь
густые облака эмоций. Теперь он видел не только лица, но и тайные  желания
людей, глубоко спрятанный страх, гнев, голод,  жажду  подчинения,  надежду
услышать простые и ясные ответы. И еще Уисс почувствовал,  что  толпа  его
обожает, восхищается им, верит ему,  согревает  его  своим  восхитительным
теплом.  Неважно,  что  это  обожание  рождено  магическими  чарами.   Оно
существовало на самом деле, а именно о такой всеобщей любви Уисс всю жизнь
и мечтал.  Он  знал,  что  заслужил  ее,  заплатил  за  нее  десятилетиями
страданий. Сердце оратора сжалось, на глазах выступили  слезы.  Он  выждал
еще миг, чтобы собраться с силами, а заодно сполна насладиться восхищением
толпы и своей властью.
     Однако медлить было нельзя. Туманы и вихри эмоций вовсю носились  над
головами, это сырье следовало обработать. Чары старого  Хорла  подготовили
холст, но картину на нем должен написать сам художник.
     - Мы все знаем, кто  наши  враги!  -  вскричал  Уисс.  Ему  и  самому
показалось, что его голос обрел особую звучность и силу. - Мы знаем, какие
задачи стоят перед нами. Но, может быть, среди вас есть люди,  которым  не
хочется раскачивать лодку? Может быть, они думают, что не стоит заваривать
эту кашу, что надежды на победу нет, что мы ошибаемся? Если это так, то  я
рад, что они сюда пришли. Именно с ними я и хочу  поговорить.  Если  вы  с
нами заодно, то вы должны верить в наше право  потребовать  у  Возвышенных
выплаты долгов. Неужто вы забыли, как страдали  ваши  отцы  и  отцы  ваших
отцов? Как Возвышенные терзали вас, высасывали из вас все  соки,  а  потом
выбрасывали за ненадобностью в навозные кучи? Вы не  должны  забывать  про
нищету и унижения, про голод и холод, про удары и оплеухи.  Вспомните  все
зло, которое они вам причинили! Для того я и пришел сюда, чтобы  напомнить
вам об этом.
     Уисс отлично рассчитал время. Он стал говорить о страданиях крестьян,
и речь его была живой, красочной, убедительной. Однако не слишком длинной.
Для большей  действенности  следовало  говорить  кратко,  чтобы  толпа  не
заскучала. Уисс привел несколько конкретных  примеров,  не  останавливаясь
подробно ни на одном из них. Он рассказал о некоем  Паке  сын-Пака,  серфе
благородного  Жерюнда.   Беднягу   приговорили   к   смертной   казни   за
браконьерство. Ему выкололи глаза,  отрубили  правую  руку  и  выгнали  из
селения в зимнюю стужу погибать среди голых холмов. Никто не  смел  помочь
несчастному, и прежде чем умереть, он мучился целых три недели. Потом Уисс
рассказал слушателям о вдове Домер, женщине из Ворва, которая убила  троих
своих детей, потому что ослабла от болезни и  не  могла  больше  работать.
Малюткам  все  равно  грозила  голодная  смерть.  Голос  Уисса  дрожал  от
сочувствия и гнева, глаза горели яростью, и в этот миг он не  притворялся.
Толпа слушала как завороженная. По лицам людей текли слезы,  но  никто  не
издавал ни звука, чтобы не заглушить слова Уисса в'Алёра.
     Произнося речь, Уисс все время следил за движением  цветных  облаков;
он добивался того, чтобы  все  оттенки  и  нюансы  исчезли,  чтобы  эмоции
слились в единую монолитную тучу.  "Сосед  Джумаль"  давил  на  нее  своей
волей, своим голосом, взглядом, выражением лица, жестами, и туча  послушно
выполняла  его  распоряжения.  На  лицах   слушателей   появилось   единое
выражение. Оказывается, все так просто!
     Теперь настало время изменить настроение толпы коренным образом, дать
выход накопившемуся гневу и прорезать тучу огнем  молний.  Уисс  набрал  в
грудь побольше воздуха. Когда он заговорил вновь, голос его звучал иначе -
небрежно, даже презрительно:
     - Вам жалко Пака сын-Пака  -  искалеченного,  умершего  от  голода  и
холода? Вам жалко вдову Домер, убившую в  отчаянии  собственных  детей,  а
затем и себя? Вижу по вашим заплаканным лицам, что  жалко.  Ну  и  зря,  -
пожал плечами Уисс. - Эти двое жалости не заслуживают. Потому  что  они  -
грязь, навоз, ничто, как и все вы, собравшиеся сегодня в этом зале. Вы  не
стоите и наперстка крысиной мочи!  -  Уисс  снова  выдержал  паузу.  Толпа
пялилась на него, разинув рты и явно не веря собственным ушам. Он  дал  им
немножко потомиться, а затем продолжил:  -  Вот  что  скажут  вам  тираны.
Кровососы, рабовладельцы, палачи, прислужники демонов  -  все  они  хотят,
чтобы вы так думали. Им нужно,  чтобы  вы  считали  себя  навозом.  Вопрос
только в том, удалось ли им одурачить вас. Согласны ли вы жрать их  дерьмо
за неимением лучшей пищи? Ну-ка, давайте посмотрим.  Кто  из  вас  считает
себя грязью? Поднимите-ка руку, а мы поглядим. Нечего стесняться,  ведь  у
грязи гордости нет. Давайте, поднимайте свои лапы.
     Он подождал. Никто не пошевелился.
     - Как, никто? Значит, вы не верите, что вы - навоз? По-моему, вам  не
нравится вкус дерьма, а? Кто бы мог подумать! - Уисс язвительно улыбнулся,
и толпе показалось, что  его  улыбка  полна  неизъяснимого  очарования.  -
Может, среди вас есть и такие безумцы, кто считает себя людьми? Неужто вам
кажется, друзья мои, что вы не хуже прочих мужчин и женщин, а многих  даже
лучше? Если это так, то разве у вас нет права жить как подобает  человеку?
Пусть возразит мне тот, кто не согласен.
     Все молчали.
     - Всем ли понятно, что я имею в виду, когда говорю о вашем праве жить
по-человечески? - вопросил Уисс.  -  Я  имею  в  виду  право  на  свободу,
равенство и справедливость. Еще я имею в  виду  право  работать  на  самих
себя, строить  достойные  жилища  для  ваших  семей,  кормить,  одевать  и
обеспечивать теплом своих домашних. И еще  чтобы  жадный  ворон-мытарь  не
обирал вас по три  раза  в  год  до  последней  нитки.  Хотя  нет,  не  до
последней.  Вам  нарочно  оставляют  самую   малость,   чтобы   вы   могли
поддерживать свое жалкое существование. Наших господ не назовешь глупцами,
которые режут дойную корову. Но ведь  этого  недостаточно.  Человеку  мало
просто сводить концы с концами, страдая от нищеты и голода. Так могут жить
лишь скоты,  да  еще  помойные  отбросы,  которыми  считают  вас  сеньоры.
Мужчинам и женщинам таков житье не к лицу. Человеку  нужна  прочная  крыша
над головой, яркий огонь в очаге, теплая обувь зимой,  молоко  для  детей,
вино для взрослых, хлеб, суп, а иногда и мясо. Все это необходимо людям, и
люди  заслуживают  такой  жизни  -  во  всяком  случае,   в   мало-мальски
справедливом обществе. Вы  улыбаетесь,  когда  я  говорю  о  "справедливом
обществе"? Оно кажется вам воздушным  замком?  Нет,  друзья  мои,  это  не
фантазии. Если у нас есть голова на плечах, если у нас есть мужество, если
мы возьмемся за дело все вместе, такое общество у нас будет!
     Толпа  зачарованно  слушала,  как  Уисс  описывает  светлое  будущее.
Картина и в самом деле получалась  прекрасная:  здоровые,  сытые,  красиво
одетые и красиво живущие граждане, работающие бок о бок в полной гармонии.
Привилегии будут упразднены, серфы освобождены, различия между  сословиями
уничтожены, все люди станут равными. Женщины обретут свободу  и  уважение.
Дети - заботу и образование. Имущество и продукты труда будут  справедливо
распределяться между всеми членами общества. Когда материальное  равенство
станет реальностью, личная вражда и  ненависть  просто  исчезнут,  ибо  им
нечем будет питаться. Справедливость и довольство воцарятся в Вонаре,  где
нее люди станут братьями и будут жить в мире.
     Уисс сам верил в то, что говорил,  и  его  убежденность  передавалась
слушателям,  жадно  внимавшим  каждому  слову.  Энтузиазм  аудитории   был
неподдельным. Он увидел,  как  темная  туча,  сгустившаяся  над  головами,
постепенно светлеет. Свинцовый оттенок сменился яркими,  живыми  красками,
отражавшими чаяния и надежды  собравшихся.  Уисс  тщательно  пестовал  эту
перемену. Он хотел привести толпу в  состояние  возбуждения,  чтобы  кровь
стремительно заструилась по  жилам,  а  сердца  лихорадочно  заколотились.
Отсюда был всего один шаг до возбуждения совсем иного рода.
     Лица присутствующих ожили, глаза загорелись огнем,  щеки  порозовели.
Толпа явно созрела, и Уисс переменил тон.
     - Такова наша мечта, - заключил он так тихо, что люди в зале напрягли
слух и тишина стала почти звенящей. - Вот какой мир мы хотим построить для
нас и наших детей. Будьте уверены, мы своего добьемся.  Но  не  подумайте,
что это легкая задача. Нам предстоит немало потрудиться, друзья  мои.  Нас
ждут  тяжелые  времена,  потому  что  в  Вонаре  полно  жирных,   богатых,
могущественных кровососов, этих вшей в человечьем обличье,  демонов  и  их
прислужников. Они ни перед чем не остановятся, лишь бы раздавить  нас.  Им
нравится видеть, как мы ползаем в грязи у их ног. Они считают, что нам там
самое место. Помните, они очень умны, они изобретут тысячу разных  трюков,
лишь бы не дать нам подняться. Хотите знать, что будет дальше? Вначале они
сделают вид, что вовсе нас не замечают, лишь бы показать нам, как мало  мы
значим. Но вскоре они увидят, что поднялся ураган  и  дальше  игнорировать
его нельзя. Тогда они обрушат на нас потоки  слов,  постараются  доказать,
что жизнь такова, какой она должна быть: они - наверху, а мы - внизу.  Они
будут смеяться над нами, обзывать нас разными прозвищами, сбивать с  толку
своими коварными увещеваниями.  Однако  им  предстоит  убедиться,  что  мы
поумнели и их речей больше не слушаем. Тогда  они  станут  запугивать  нас
своей магией, и это вселит страх в души робких. Но, к счастью,  среди  нас
много  таких,  кто  смотрит  на  мир  открытыми  глазами.  Мы  видим,  что
подавляющее большинство Возвышенных не владеют никакими чарами. Если они у
них вообще когда-нибудь были, то все давно выдохлись до такой степени, что
нам нечего больше бояться. Им предстоит убедиться, что народ  сказками  не
запугаешь.
     Впервые с начала речи Уисс почувствовал, что его  власть  над  толпой
ослабевает. В облаке, парившем над головами, появились темные  завихрения,
толпа тревожно зашевелилась.  Очевидно,  страх  перед  чарами  Возвышенных
укоренился так  глубоко,  что  одними  словами  прогнать  его  невозможно.
Ошибкой было бы  развивать  сейчас  эту  тему.  Поэтому  Уисс  моментально
сориентировался, и аудитория опять попала под его власть.
     - И тут начнется самое интересное. Игра пойдет всерьез.  У  них  есть
солдаты, гвардейцы, жандармы. Все вооружены до зубов, все обучены убивать.
У них есть тюрьмы, кандалы, кнуты, топоры,  веревки,  виселицы.  И  будьте
уверены - они ни перед чем не остановятся. Но  не  бойтесь  этих  демонов,
умейте защитить свои права! Да, это будет стоить крови. Некоторые  из  вас
погибнут, другие увидят смерть собственных детей. Демоны станут  охотиться
за нами, своими соотечественниками, как за дикими зверями.
     Уисс решил подробнее развить эту  тему.  Он  рассказал  о  жестокости
Возвышенных, о  карах,  унижениях  и  казнях,  которые  те  обрушивают  на
непокорных крестьян. Если бы он начал свою речь  с  этого,  то  слушателей
охватил бы страх. Но сейчас они разгорячились,  и  страшные  картины  лишь
подхлестнули их ярость. Облако закачалось, окрасилось  в  свирепо-багровый
цвет. Уисс и сам не оставался бесстрастным.  С  одной  стороны,  его  мозг
сохранял полное хладнокровие и умело  дирижировал  настроениями  толпы.  С
другой - он сполна переживал те  же  чувства,  что  и  его  слушатели:  их
реакция увеличивала его гнев, который, в свою очередь,  подогревал  толпу.
Уисс все больше горячился, пульс его стал  лихорадочным,  сердце  едва  не
выскакивало из груди.  Бледное  лицо  полыхало  румянцем,  зеленые  глаза,
вылезая из орбит, горели огнем; ноздри  раздувались,  губы  трепетали,  по
лицу пробегали судороги. Натренированный голос Уисса, вначале такой  тихий
и спокойный,  звучал  все  громче  и  пронзительнее,  обрушивая  на  толпу
громовые раскаты.
     Слушатели живо реагировали на  страстные  призывы.  Они  одобрительно
кричали, многие повскакивали со  скамеек  и  махали  стиснутыми  кулаками.
Частицей разума Уисс в'Алёр  устрашился  той  бури,  которую  подняли  его
слова, но это никак не отразилось на его речи: голос  звучал  все  так  же
уверенно  и  призывно.  Красноречие  оратора  всецело  управляло   толпой,
свободно манипулировало ее настроениями посредством слов и жестов.
     - Мы знаем,  с  кем  нам  придется  иметь  дело,  -  приступил  он  к
заключительной  части  своей  речи.  -   Нам   хорошо   знакомы   гнусные,
тошнотворные гадины, не дающие нам поднять головы. Они  использовали  нас,
презирали нас, мочились на нас долгие годы. А почему бы и нет, если мы все
это терпеливо сносили? Давайте смотреть правде  в  глаза  -  мы  облегчили
нашим врагам задачу. Но теперь все меняется. Кровососы, вши,  мясники  уже
не  могут  управлять  нами  по-старому.   Наконец-то   у   нас   появилась
сплоченность. Мы, народ, сообщество людей, становимся плечом к  плечу,  мы
скажем этим розовохвостым напудренным паразитам, чтобы они  засунули  свою
возвышенность, привилегии, надутость и чванство в собственные  драгоценные
задницы.
     Толпа радостно заулюлюкала и засвистела.
     - Мы больше не будем голодать ради того, чтобы они были сыты. Хватит,
пришла пора расквитаться!
     Бешеные овации.
     - Мы отнимем у них все, что они украли, да еще возьмем и сверх  того.
Мы вернем себе свою гордость! - Для пущей  выразительности  Уисс  взмахнул
кулаком, одновременно ударив каблуком по гулким доскам трибуны.
     Его слова встретили неистовую реакцию. Сотни  Кулаков  взметнулись  в
воздух, сотни каблуков обрушились на пол с грохотом пушечной канонады.
     - Мы вернем себе самоуважение, достоинство, свободу, честь!
     Каждое слово сопровождалось эффектным жестом и ударом ноги. Слушатели
самозабвенно топали в такт. Старое складское здание дрожало, грохот ударов
разносился по всему Восьмому округу.
     Уисс вскинул руку, и рев стих.
     - Мы возьмем назад все то добро, которое они накопили за долгие годы.
Мы заберем у них деньги, землю,  скот,  красивые  дома,  кареты,  шелковые
наряды и сладкие кушанья. Все это принадлежит нам по праву.  Мы  заплатили
за эту роскошь потом и кровью. Пришла пора получить по счету.  Мы,  народ,
требуем удовлетворения. Наша честь  требует  свободы.  Наш  разум  требует
справедливости -  награды  для  добродетельных,  кары  для  тиранов.  Наши
страдания взывают о возмездии. Пришла пора возмездия!
     - Возмездия! - свирепо прорычали сотни глоток. - Возмездия!
     - Что вы говорите? - голос Уисса без труда перекрыл этот рев. - Я вас
не слышу!
     - Возмездия!
     - Все равно не слышу!
     - ВОЗМЕЗДИЯ! - Громовым раскатом грянул зал. Казалось, что рев  толпы
разнесет старые стены. Облако сделалось ярко-красным, воспаленным;  начало
переливаться  сполохами  огня.  Уиссу  даже   почудилось,   будто   воздух
раскалился и потрескивает от жара.
     - А вот теперь я вас слышу! И хочу слышать вас  все  время!  Я  хочу,
чтобы  ваши  голоса  услышал  весь  Вонар!  Чтобы  их  услышал  весь  мир!
Возмездие!
     Снова кулак взметнулся вверх, каблук ударил  об  пол.  Тут  же  вверх
взметнулись  сотни   Кулаков,   загрохотали   сотни   каблуков.   Поднялся
неимоверный шум - вопли ярости, страсти;  слепое  возбуждение  действовало
заразительно. В этом реве даже голоса оратора уже не было слышно.  Получив
передышку,  Уисс  в  некотором  изумлении  воззрился  на   своих   вопящих
сторонников. У него подступил ком к горлу, и в то же время он почувствовал
растерянность. К собственному удивлению,  ему  удалось  довести  толпу  до
неистовства; теперь она последует за  ним  куда  угодно,  будет  слушаться
каждого  приказа,  с  радостью  убьет  или  умрет  по  одному  его  слову.
Обезумевшие последователи жаждали действий, а сам Уисс хотел вкусить новой
власти. Но время еще не  пришло.  Сторонников,  пока  слишком  мало.  Если
выступить преждевременно, делу будет  нанесен  непоправимый  урон.  Однако
трудно было совладать с собой  -  хотелось  отдавать  приказы,  как  можно
скорее выпалить из только что отлитой пушки. Наверняка  есть  какое-нибудь
дело, которое можно  им  поручить,  чтобы  проверить,  насколько  они  ему
преданы.
     Мысли Уисса были прерваны грохотом  мушкетного  огня,  раздавшимся  в
самом зале. Несколько испуганных криков, и стало тихо. Все  присутствующие
обернулись к выходу  и  увидели  там  полдюжины  городских  жандармов.  Те
стояли, наведя свои ружья на толпу. Последователи Уисса в'Алёра оцепенели,
а сержант звонким голосом объявил:
     - Горожане, немедленно расходитесь! - Жандарм взглянул на оратора.  -
Господин  Уисс  в'Алёр,  не  так  ли?  Вы  арестованы   по   обвинению   в
подстрекательской деятельности против короля. Извольте следовать за нами.
     Сержант и его люди зашагали по проходу, делившему зал на  две  части.
Никто не попытался их остановить. Зрители словно оцепенели.
     Уисс стоял неподвижно, глядя на жандармов. Краем глаза он взглянул на
отца, бледного старика, исчерпавшего все свои силы. Рядом с Хорлом с  ноги
на ногу переминался Бирс, неуверенно  сжимая  и  разжимая  свои  кулачищи.
Оттуда тоже помощи ждать не  приходилось.  Оставалось  надеяться  лишь  на
самого себя. Вот и настал момент проверить  свою  власть.  в'Алёр  глубоко
вздохнул и ответил сержанту звучным и сильным голосом:
     - Я презираю вас, лакеи Возвышенных. Я плюю на паразитов  и  тиранов,
которым  вы  служите.  Во  имя  народа  я  требую  справедливости.  Требую
возмездия. Справедливость и возмездие! - Он снова вскинул кулак  и  топнул
ногой об пол. Звук был таким же громким, как и мушкетный выстрел.
     Казалось, этот звук разрушил  оцепенение,  сковавшее  слушателей;  те
стряхнули  с  себя  паралич  и  разразились  оглушительным  ревом.   Потом
повскакивали с мест, неистово зарычали и набросились  на  жандармов.  Пара
неприцельных выстрелов, и мушкеты были вырваны у полицейских, а  сами  они
исчезли,  поглощенные  людской  массой.  Уисс  в'Алёр  с   удовлетворением
наблюдал, как взлетают и  опускаются  приклады,  мелькают  палки,  кулаки,
блещут  клинки.  Крики  жертв  были  не  слышны  из-за   ураганного   гула
нападавших.  Через  несколько  секунд   жандармы   оказались   раздавлены,
растоптаны, разорваны на куски.  Уцелел  всего  один  -  самый  сильный  и
молодой. Юный рекрут, всего  каких-нибудь  восемнадцати  или  девятнадцати
лет, чудом удержался на ногах. Удача или отчаяние помогли ему прорваться к
двери. Юноша скинул с себя нескольких самых цепких  смутьянов  и  бросился
бежать из склада. Торжествующие победители, возможно, дали бы ему спокойно
уйти, если бы некая дьявольская сила не заставила Уисса в'Алёра крикнуть:
     - Поймайте его, друзья мои! Смерть врагам народа!
     Толпа не задумываясь  повиновалась.  Она  выкатилась  на  улицу  и  в
тусклом свете уличных фонарей с ревом погналась за юношей.
     Тот бежал в сторону полицейского участка Восьмого округа. Промчавшись
по извилистым улочкам, он достиг заветной двери на  целую  минуту  раньше,
чем его преследователи. Захлопнув за  собой  массивную  дверь  и  задвинув
засов, жандарм поднял тревогу, призвав к оружию  дюжину  своих  товарищей.
Несколько мгновений спустя сторонники Уисса в'Алёра заколотили в  стены  и
двери. Преграда лишь еще больше распалила их ярость.
     Какое-то время толпа осыпала блокгауз  оскорблениями  и  камнями.  Но
окованные железом дубовые двери  стояли  прочно.  Затем  из  узких  бойниц
второго этажа раздались выстрелы, и  двое  нападавших  рухнули.  Остальные
шарахнулись в стороны. И тут самому предприимчивому из мятежников пришло в
голову поджечь дом. Из близлежащей конюшни натащили соломы, сложили ее  по
всем четырем стенам и подожгли. Заплясали языки пламени, клубы едкого дыма
окутали участок. Наконец деревянные  стены  загорелись,  и  толпа  ликующе
завыла.  Многие  взялись  за  руки  и  пустились  в  пляс.  Люди  радостно
обнимались, потом хором запели, размахивая кулаками.
     - Возмездие! Возмездие! Возмездие!
     Попавшие в ловушку жандармы не могли больше выносить жара и дыма. Еще
несколько минут - и они бы задохнулись. Двери распахнулись,  и  тринадцать
кашляющих, вытирающих глаза защитников  вышли  наружу;  старший  держал  в
руках белый флаг. Но толпа не обратила на него внимания  и  накинулась  на
жандармов. Все они погибли - одних забили до смерти, других  вздернули  на
фонарях. После этой победы  мятежники  еще  долго  плясали  и  пели  возле
пылающего блокгауза. В ту летнюю ночь Восьмому округу повезло -  ветра  не
было, и пожар не перекинулся на соседние дома.
     Шли  часы,  и  силы  толпы  стали  иссякать.  Возбуждение   сменилось
смятением,   физической   и   эмоциональной   усталостью.    Не    хватало
вдохновляющего присутствия  Уисса  в'Алёра,  а  каждая  минута  приближала
появление Усмирителя толп.  Что  бы  там  ни  говорил  Уисс,  ни  один  из
мятежников не хотел бы встретиться лицом к лицу с шерринским  Усмирителем.
Потихоньку толпа стала расходиться. Когда Усмиритель и его  свита  прибыли
на место происшествия, там остались лишь окровавленные трупы.
     Уисс в'Алёр узнал обо всем только на следующий день. После того,  как
его сторонники бросились в погоню за жандармом,  он  остался  в  складском
помещении один  -  если  не  считать  двух  родственников  и  пяти  убитых
полицейских.  Хорл  и  Бирс  присоединились  к  недавнему   оратору   Бирс
раскраснелся, его глаза, обычно такие невыразительные, горели от  волнения
и восхищения. Сжатая в кулак ручища ритмично рассекала воздух.
     - Ух, и здорово вы их, кузен Уисс! Вот это да!
     Уисс снисходительно  улыбнулся,  но  его  требовательный  взгляд  был
устремлен на отца. Тот молчал. Он казался потрясенным,  подавленным,  чуть
ли не сломленным.
     - Ну? - подступил к нему Уисс. - Что скажешь?
     - Надо побыстрее уходить отсюда, - пробормотал Хорл после паузы,  так
и не взглянув на сына. - За тобой теперь станут охотиться.  Нужно  получше
спрятаться.
     - Нужно, так спрячусь. - Уисс с улыбкой оглядел зал, по которому  все
еще ползали багровые клубы пара - напоминание о  ярости  толпы.  Они  были
видны только отцу и сыну. Уисс глубоко вздохнул,  выпрямился  и  расправил
плечи. - Спрячусь. Но ненадолго.



                                    9

     Долгое хлопотливое лето наконец подошло к концу. Словно была сброшена
толстая перина жаркого воздуха, давившая на Шеррин.  Наступили  прохладные
длинные  ночи,  а  дни,  прежде  удушливые,  сменились   сносными,   потом
приятными, затем и вовсе чудесными. Пришло прекраснейшее из времен года, и
ветерок, влетавший в открытое ландо Цераленн по Рувиньяк, бодрил  и  сулил
перемены.
     "Перемены мне не нужны, я не хочу их, - сказала себе Элистэ. - Все  и
так прекрасно".
     Ландо проехало под старой мраморной аркой и покатилось  по  проспекту
Парабо. По правой его стороне стояло единственное коммерческое  заведение,
которому было позволено вести дела в этом  аристократическом  квартале,  и
кондитерская  Крионе  продавала   здесь   всяческие   кулинарные   чудеса,
превосходившие по красоте и  вкусу  творения  лучших  кухонь  Возвышенных.
Скульптуры мастера Крионе из темного и белого шоколада, сформированные  им
шоколадные  кремы  и  трюфели,  его  фантазии  в  жидком  сахаре,   иногда
увенчанные  живыми  цветами,  иногда  -  ограненными   вручную   сахарными
"бриллиантами" или листком настоящего золота, - все это частенько украшало
королевские столы и дома, и за границей. Теперь, похоже, все это  осталось
в прошлом. Заведение Крионе закрыто и  пусто.  Все  стекла  выбиты,  дверь
болтается на покосившихся петлях, вывески  и  след  простыл,  фасад  цвета
сливок почернел от огня. На  сравнительно  уцелевшей  части  стены  кто-то
нарисовал большой алый ромб, ставший эмблемой партии Народного  Возмездия.
Красный цвет был выбран, чтобы выразить гнев, а форма ромба несла  двойной
смысл  -  алмаз,  как  драгоценный  камень,   символизирующий   финансовое
возмещение ущерба, понесенного простым народом Вонара, а также  как  самый
твердый из  известных  материалов,  что  выражало  непреклонную  решимость
экспроприационистов.
     Элистэ презрительно скривила рот.
     Мастер  Крионе  был  художник,  своего   рода   гений,   общественное
достояние. И вместо уважения и  восхищения,  которых  он  заслуживал,  ему
пришлось пережить насилие со стороны озлобленных идиотов, явно настроенных
разрушить все, что есть изысканного в мире.
     - Варвары, - сказала она вслух.
     - Дьяволы, госпожа, - кивнула Кэрт. - Злобные дьяволы они, эти экс...
экспроты, или как их там. В общем, экспры.
     - Не понимаю,  почему  жандармерия  не  положит  конец  их  выходкам.
Позволять им хулиганить в таком районе - непростительная небрежность.  Они
что, принимают Парабо за Крысиный квартал? Это просто возмутительно!
     - Может, жандармы-то  боятся,  госпожа.  То  есть,  после  всей  этой
заварухи в Восьмом округе три месяца тому...
     - Ну, это просто никуда не годится. Жандармам бояться не  полагается.
Им платят за то, чтобы они защищали порядочных  горожан  от  преступников.
Если они не способны выполнять  свои  обязанности,  значит,  город  должен
нанять других.
     - Может, это и правда, госпожа, но что я-то говорю, - не хотела бы  я
встретиться с кем-нибудь из экспров темной ночкой. А вот как на духу вы бы
не забоялись?
     - Нет, - качнула головой Элистэ. - Что-нибудь  одно:  или  презрение,
или трусость. Я не способна бояться таких неотесанных и тупых негодяев.  И
тебе не годится.
     Не зная, что сказать, Кэрт пожала плечами. Ландо  проехало  дальше  и
наконец  остановилось  у  особняка  Цераленн   во   Рувиньяк.   Элистэ   в
сопровождении служанки вышла из  экипажа.  Прежде  чем  они  добралась  до
дверей, перед ней выросла знакомая высокая фигура  в  чем-то  серебристом.
Кавалер  во  Мерей  спустился  по  безукоризненно  чистым  ступенькам   из
песчаника, встретил Элистэ на полпути и склонился к ее руке. В  ответ  она
присела в реверансе. Это была их первая встреча лицом к лицу с  той  ночи,
когда их представили друг другу, но такие люди не забываются.
     - Возвышенная дева, мерцание свечей в тот летний вечер  не  позволило
показать  вашу  красоту  в  истинном  свете.  Зато  дневной   свет   осени
свидетельствует  истину  -  я  вижу,  что  вы  расцвели,  превзойдя  любые
ожидания. Примите мое восхищение.
     - Ваше превосходительство. - Элистэ снова сделала реверанс, сдержанно
улыбаясь,  уверенная  в  своей  совершенной,  холеной   красоте,   радуясь
комплименту, превосходной погоде, отточенной учтивости  и  галантности  во
Мерея. "Именно такой, - думала она, не облекая свою мысль в слова, - такой
и должна быть жизнь". Элистэ не подыскала остроумного ответа, но  если  он
собирался продолжать диалог с юной и пользующейся успехом фрейлиной Чести,
то ему и надлежало взять на себя бремя изобретательности.
     - Возвышенная дева,  уделите  мне  одну  минуту.  -  Он,  собственно,
загородил ей дорогу, не оставляя иного выбора. - Молю вас о снисхождении.
     -  О  снисхождении,  кавалер?  Я  могла   бы   поручиться   за   свою
почтительность и уважение, но говорить  о  снисхождении  было  бы  с  моей
стороны самонадеянно.
     - О, вы быстро обучаетесь,  почти  так  же  быстро,  как  сама  мадам
Цераленн, но не будем играть словами - дело  столь  неотложное,  что  этой
роскоши мы просто не можем себе позволить. Возвышенная дева во  Дерриваль,
я прошу вас о помощи. Помогите мне убедить вашу бабушку как  можно  скорее
уехать из Шеррина.
     "Он шутит, что ли?", - недоумевала Элистэ. Однако по  виду  во  Мерея
было не похоже. В живых, молодых  глазах,  горящих  на  его  лице,  слегка
поблекшем от прожитых лет, не промелькнуло и тени улыбки,  скорее,  взгляд
его был мрачен. Она почувствовала, что он сейчас скажет нечто такое,  чего
ей вовсе не хотелось слышать.
     - Я вижу в ваших глазах вопрос. Позвольте мне сразу же ответить  вам:
оставаться здесь все более опасно для нее, да  и  для  вас  и  всех  ваших
родных. Город полон фанатиков, одержимых жаждой убийства. Тайные общества,
партии всех мастей, анархисты, разнообразные лиги  кровожадных  мятежников
плодятся и множатся, как крысы в сточной трубе. И хотя все они разрознены,
относятся друг к другу с подозрением, расколоты на соперничающие секты, их
объединяет ненависть к Короне и Возвышенным. Они  неистовы,  решительны  и
энергичны. За годы направленных усилий они преуспели наконец в том,  чтобы
разжечь ярость горожан, и теперь катастрофа неизбежна. Спасение  только  в
бегстве, и вы должны убедить в этом свою бабушку.
     Он умолк, и Элистэ воззрилась на него. Никогда еще ее тайные, скрытые
страхи не высказывались с такой ясностью, и первым ее поползновением  было
отрицать и возражать. Она решительно тряхнула головой.
     - Сударь, ваша обеспокоенность делает  вам  честь,  но  вы  наверняка
преувеличиваете. Если бы дела обстояли столь плачевным образом,  тогда  мы
стали бы свидетелями массового исхода Возвышенных. Но  этого  ведь  нет  -
жизнь идет  своим  чередом,  и  так  оно  и  должно  быть.  Нас  посчитают
неразумными и малодушными, мы уроним наше  достоинство,  если  пустимся  в
бегство из-за  недовольства  кучки  крестьян!  -  Она  улыбнулась,  словно
разговор казался ей забавным.
     - Лучше умереть, чем показаться недостойным  -  что  ж,  это  чувство
свойственно Возвышенным.
     - Умереть? - Улыбка на  ее  лице  растаяла.  Кэрт,  стоявшая  позади,
издала странный звук, словно мышка пискнула.
     - Вы, как и большинство наших пэров, недооцениваете меру  и  значение
этого "недовольства кучки крестьян", как вы изволили выразиться. Вероятно,
неведением   и   объясняется   безмятежность   Возвышенных   перед   лицом
надвигающейся опасности. А известно ли вам о недавних событиях в  Шеррине?
Знаете  ли  вы,   например,   что   тюрьмы   переполнены   предателями   и
заговорщиками? Ежедневно происходят все новые аресты. Знаете  ли  вы,  что
экспроприационисты теперь столь многочисленны и  агрессивны,  что  уже  не
утруждают себя конспирацией и собираются прилюдно, чтобы подтолкнуть город
к мятежу? Никто не смеет упрекнуть их. А известно  вам,  что  запрещенными
трудами Шорви Нирьена открыто торгуют на улицах и его опасное  красноречие
находит приверженцев даже среди образованных классов? Известно ли вам, что
во многих городских кварталах небезопасно появляться Возвышенным не только
ночью, но и днем? И возможно ли, чтобы вы и ваша бабушка, несмотря на  все
эти тревожные признаки, по-прежнему оставались в блаженном неведении?
     -  До  меня  доходили  разные  слухи,  но  я  никогда   особенно   не
задумывалась над ними, - нехотя согласилась Элистэ. Ей не особенно приятно
было продолжать столь тяжелый разговор, но кавалер по-прежнему загораживал
дорогу. - Это дело жандармерии, не так ли?
     -  Величайшим  безрассудством  было   бы   ожидать,   что   несколько
подразделений городской полиции, посредственно обученные и  экипированные,
смогут защитить нас от надвигающейся грозы.
     - Ну, тогда солдаты, армия и Королевская гвардия.
     - Они не  устоят  против  всего  населения.  Более  того,  среди  них
наверняка найдутся сочувствующие другой стороне.
     - Против всего населения?! Полноте, это  безумие!  Большинство  людей
законопослушны и верны своему королю.
     - Дитя мое, да оглянитесь же вокруг! Народ жаждет крови.
     - Нас, как и в прежние времена, защитят Чары Возвышенных.
     - О, эти знаменитые Чары! Боюсь, у нас их не  такой  уж  значительный
запас. - Складки у рта во Мерея обозначились еще  резче.  -  Скажите  мне,
Возвышенная дева, вы-то сами владеете ими?
     - Я  лично  нет,  и  что  же?  Зато  мой  дядюшка  владеет  Чарами  в
совершенстве, и наверняка есть много таких же, как он. Так что я на  самом
деле не верю, что есть основания бояться. Собственно  говоря,  я  уверена,
что все эти беспорядки и  уличные  сборища  вскорости  прекратятся,  когда
похолодает. Снег и ледяные ветры  разгонят  этих  крикливых  смутьянов  по
домам, где они сразу позабудут о своем недовольстве. В  конце  концов,  "в
могуществе природы обретет Человек  истинную  гармонию",  -  процитировала
она.
     - Да, я читал фантазии Рес-Раса Зумо. Его представления обаятельны  и
наивны, как чувства одной известной мне юной фрейлины  Чести.  Послушайте,
юница, надвигается беда, и она угрожает всем нам, шерринским  Возвышенным.
Я  пытался  предупредить  тех,  кого  это  касается,  но   безрезультатно.
Способность Возвышенных к самообольщению не имеет границ, и мне  никто  не
верит. Мне безразлично, что будет со мной, но ваша бабушка - иное дело.  С
ее изысканностью и совершенством  она  -  олицетворение  всего  того,  что
мечтают уничтожить эти дикари. Я обратился к ней с  предостережениями,  но
она слишком горда,  чтобы  думать  о  самосохранении.  Вот  почему  я  ищу
понимания у вас, в надежде на более острый инстинкт  молодости.  Пока  еще
есть время, вы должны увезти отсюда Цераленн. Вы понимаете?
     - Сударь, - этот невероятный диалог изумлял ее все больше, - чего  вы
ждете от меня?
     - Только одного - чтобы вы поговорили с ней. Она  чрезмерно  гордится
вами,  очень  привязана  к  вам,  и   ваши   уговоры   способны   на   нее
воздействовать.
     - О, я так не думаю. На мадам ничьи уговоры не действуют.
     - У  нее  твердый  характер,  но  не  настолько,  как  она  стремится
показать. Если она вам хоть  сколько-нибудь  дорога,  вы  должны  каким-то
образом уговорить ее  уехать.  Она  может  отправиться  в  одно  из  своих
поместий, там безопасно. Или вы обе можете вернуться в Дерриваль.
     - Уехать из Шеррина в Дерриваль? Но  это  невозможно!  -  воскликнула
Элистэ, слегка передернув плечами. В последнее время она усвоила презрение
ко всему провинциальному, свойственное шерринскому двору.
     - Есть и другие возможности, - не теряя выдержки, продолжал во Мерей.
- Не хотели бы вы попутешествовать по иностранным столицам? Шар, Флюгельн,
Ланти Йум и другие крупные города...
     - О, это чудесно! Но... когда-нибудь.
     - Так пусть мадам везет вас туда, и немедля. Она будет вам прекрасным
гидом и старшей спутницей. Пожалуй, это будет лучше всего, -  прибавил  во
Морей, словно разговаривая сам с собой. - Вообще уехать из Вонара - лучшая
из возможных предосторожностей. Уговорите ее, Возвышенная дева. Просите об
этом, как о милости лично для вас. Взывайте к ее щедрости и  благородству,
и вы преуспеете.
     - Но ведь это обман, а это как-то низко...
     - Нет, если это делается ради ее спасения. Я заклинаю вас, употребите
все ваше влияние во благо бабушки и вас самой. Вы сделаете попытку?
     Он так настойчиво смотрел на нее сверху вниз,  что  Элистэ  не  смела
поднять глаза. Все это было чересчур уж фантастично, почти невероятно.
     - Разумеется, я могу попросить ее, - ответила она неохотно,  чувствуя
крайнюю  неловкость  и  желая  как  можно  скорее  положить  конец   этому
разговору.
     - Надеюсь, Возвышенная дева, что вы преуспеете там,  где  я  потерпел
поражение. - Во Мерей низко поклонился и ушел.
     - Ну и ну, у меня прямо кровь стыла в жилах  от  этого  разговора,  -
сказала Кэрт.
     - Ох уж эти мне старики! - пробормотала Элистэ.
     Они вошли в дом, и слуга провел их в верхнюю гостиную  Цераленн.  При
появлении Элистэ в ее сторону полетел маленький белый меховой снаряд.  Это
был Принц во  Пух,  постоянный  гость  дома  Рувиньяк,  не  забывший  свою
настоящую хозяйку. Он повис на ней, лаял, вилял  хвостом,  подпрыгивал  до
пояса, вился  у  ног,  и  все  это  сразу.  Элистэ  пришлось  погладить  и
приласкать возбужденное маленькое создание, пока песик не успокоился и  не
перешел в руки Кэрт. Только после этого девушка смогла подойти к  столу  у
окна,  где  ее  бабушка  и  Аврелия  пили  чай.  Старшая  из  дам  была  в
великолепном платье из бархата  цвета  терновых  ягод,  молодая  -  вся  в
кружевах, лентах и тысяче мелких завитушек. После  приличествующих  случаю
реверансов, приветствий и поцелуев Элистэ села за стол.
     - Я налью чай  кузине,  -  объявила  Аврелия.  -  Я  полна  решимости
шлифовать свои манеры до полного совершенства, и мне кажется, я уже  делаю
поразительные успехи. - Она передала Элистэ полную чашку. - Правда ведь, я
это сделала замечательно? А вот отгадай, кузина! Отгадай, кто  только  что
приходил к бабуле! - Она не оставила Элистэ времени для ответа. - Приходил
кавалер во Мерей, он бывает у нас почти каждый день. О, я подозреваю,  что
он влюблен в бабулю - нет, на самом деле! Он такими глазами на нее смотрит
- это и впрямь любовь!
     - Юница Аврелия, ты или намеренно дерзка, или  неисправимо  глупа,  -
заметила Цераленн. - Первый вариант предпочтительнее,  но,  боюсь,  второй
более точен.
     - Ой, мадам, кажется, вы краснеете, но, право, напрасно. Вот если  бы
и я была так  привлекательна  для  поклонников,  достигнув  ваших  лет!  А
кавалер так изыскан! Какие манеры, внешность, и он такой высокий, и  глаза
у него еще очень хороши. Каким он, наверно, был обходительным в молодости!
Я права?
     - Юница Аврелия, ты болтаешь глупости. Придержи язык.
     - Ну, бабуля, я уверена, что вы не станете обижаться - ведь я  говорю
все это ради вашего блага. Между нами, я полагаю,  что  о  кавалере  стоит
подумать всерьез. Разве его не собираются назначить маршалом?  Разумеется,
он стар, ужасно стар, но у него еще все зубы целы, и они очень красивые. Я
убеждена,  что  стоит  вам  чуть-чуть  постараться,  и  он   сделает   вам
предложение, или, по крайней мере, объяснится в любви. Может быть,  хватит
одного томного  взгляда,  сопровождаемого  глубоким  вздохом.  А  если  не
хватит, можно выманить его в парк при лунном свете и там упасть в  обморок
- я уверена, что это беспроигрышный способ.  Правда  ведь,  стоит,  кузина
Элистэ? Как ты думаешь, она...
     - Вот глупая болтушка. Еще одно слово, и  я  выпровожу  тебя  вон,  -
предостерегла Цераленн.
     - Но, бабуля...
     - Еще одно слово...
     Аврелия с видимым усилием повиновалась.
     Элистэ пригубила чаю и нехотя заговорила. Тема возникла сама собою, и
ей было предоставлено слово.
     - Я встретилась с кавалером во Мереем у входа, - призналась она. - Мы
разговаривали, и он воспользовался случаем, чтобы выразить  свои  опасения
относительно...
     - Можешь не продолжать, - перебила  Цераленн,  -  о  дальнейшем  могу
догадаться. Я видела в окно, как вы встретились, и заметила  настойчивость
во Мерея и твое очевидное замешательство. Он хотел привлечь тебя  на  свою
сторону, чтобы уговорить меня уехать из Шеррина, да?
     Элистэ смущенно кивнула.
     - Что ж, ты довела это до моего  сведения,  как,  без  сомнения,  ему
пообещала, и таким образом выполнила свои обязательства. Кроме того, я уже
выслушала все доводы, все эти зловещие пророчества и не желаю  слушать  их
снова.
     - Стало быть, вы считаете, мадам, что бояться нечего?
     - Точнее было бы сказать, что  бояться  я  не  собираюсь.  Я  живу  в
Шеррине потому, что таков мой выбор. Таково мое желание. Немыслимо было бы
менять свое решение из-за мятежных негодяев. Я не позволю страху управлять
моими действиями, ибо это не подобает Возвышенным Вонара. Это была  бы  не
жизнь, а существование, низменное существование,  которое  я  презираю.  -
Цераленн казалась неподвижной и непреклонной, как  мраморное  изваяние  на
могиле.
     - Потрясающе, бабуля! - вскричала Аврелия. - Вот это замечательно!  А
я останусь с вами, уж это наверняка! И ты тоже, да, кузина Элистэ? Мы  все
будем вместе, будем жить отважно и  свободно,  как  истинные  Возвышенные.
Должна сказать, какое-то время назад я считала,  что  нам  надо  уехать  в
провинцию, затвориться в глуши, как граф во Жевенан  со  всем  его  унылым
семейством, но теперь я ни за что не унижусь до этого!
     Элистэ, видя энтузиазм кузины, слегка улыбнулась. Она  тоже  находила
чувства Цераленн превосходными, но, вспоминая убежденность во  Мерея,  все
же не могла избавиться от сомнений.
     - Мне показалось,  мадам,  что  кавалер  уверен  в  своих  словах,  -
настойчиво сказала она. - И  он  очень  тревожится  за  вас.  Вы  ведь  не
пренебрежете его предупреждениями и примете меры для своей защиты?
     - Приму - против насильственного увоза. Когда Мерей осознает,  что  я
не изменю своего решения, несмотря  на  угрозы  и  упрашивания,  он  может
применить более действенные способы.
     - Не предполагаете же вы, что он способен увезти  вас  отсюда  против
воли?
     - Это более чем вероятно. Именно это он и проделал лет  сорок  назад,
во время Хетцианских гражданских войн. Я тогда решила поехать  на  воды  в
Цоэль.  Встревоженный  продвижением  повстанческой  армии   к   городу   и
разъяренный тем, что  я  не  хочу  отказаться  от  удовольствия  ежедневно
погружаться в целебный источник. Мерей с  группой  слуг  учинил  налет  на
виллу, которую я там снимала. Он застал меня врасплох, затолкал в карету и
перевез через границу.
     - Какая замечательная предприимчивость, мадам!
     - Может быть, и так. Но в  тот  момент  я  не  оценила  обаяния  этой
проделки.
     - Потрясающе! - воскликнула Аврелия. - А когда он пришел за вами,  вы
спали в постели, беззащитная, и на вас не  было  ничего,  кроме  тончайшей
прозрачной ночной рубашки? Расскажите же нам, бабуля!
     - Не стану утомлять вас банальными подробностями.
     - А повстанческая армия вошла в Цоэль? - осведомилась Элистэ.
     - Да, вошла, однако до этого события еще оставались целые сутки.  Так
что, как видите, страхи Мерея на мой счет были преждевременны. Но, как  бы
то ни было, внучка, я желаю говорить с тобой не о моей прошлом, а, скорее,
о твоем настоящем... и будущем.
     -  О  моем,  мадам?  -   Элистэ   попыталась   изобразить   полнейшее
простодушие, но у нее это вышло не  очень  убедительно.  Получив  послание
бабушки, она догадалась, о чем пойдет речь. Разговор можно  было  какое-то
время оттягивать, но Цераленн не согласится ждать вечно.
     - Меня известили о том, что герцог Феронтский оказывает тебе особое и
постоянное внимание. Эти сведения верны?
     - Пожалуй. Все зависит от того, что вы  имеете  в  виду  под  словами
"особое и постоянное".
     - Не увиливай, пожалуйста.  По  моим  данным,  его  внимание  к  тебе
подчеркнуто, и ошибиться здесь невозможно. Он просил о тайном свидании?
     - Стоит ли обсуждать этот предмет при...  -  Элистэ  многозначительно
взглянула на Аврелию.
     - Вне  всякого  сомнения.  Если  эта  юница  прислушается,  то  может
приобрести  познания,  которые  окажутся  для  нее  полезными.  Ты  хочешь
послушать, юница Аврелия?
     - О да, мадам, очень! - завитушки Аврелии запрыгали от нетерпения.
     - Превосходно. Оставайся, но сиди тихо. - Цераленн вновь  повернулась
к Элистэ. - Ну так как? Герцог просил о тайном свидании?
     Элистэ вздохнула.
     - Неоднократно, - призналась она.
     - Он посылал тебе письма?
     - Я возвращала их непрочитанными или рвала  в  клочки  в  присутствии
других лиц.
     - Стихи? Цветы? Духи? Конфеты?
     - Я возвратила все, кроме последнего подношения  -  несмотря  на  мои
протесты, конфеты съели мои подруги по комнате.
     - Певчие птички?  Живые  бабочки  для  украшения  парадной  прически?
Мышки-альбиносы? Дрессированные обезьянки и прочая живность этого рода?
     - Я все отвергла.
     - А более существенные подарки?  Драгоценности?  Предметы  искусства?
Помощь в продвижении членов семьи? Например, место при  дворе  для  твоего
отца?
     - Отец будет по-прежнему прозябать в Фабеке, и все тут.
     - Совершенно согласна. А вот правда ли, что его  высочество  собрался
наделить тебя некоей собственностью?
     - Кажется, он прислал какой-то акт или свидетельство о праве,  не  то
еще что-то в этом роде. Я особенно не вчитывалась.  Юридические  документы
наводят на меня скуку.
     - Некоторыми юридическими документами  не  стоит  пренебрегать,  дитя
мое. Это означало бы недостаток  воображения.  А  давно  Феронт  за  тобой
ухаживает? Уже несколько месяцев, не так ли?
     Элистэ кивнула.
     -  Твое  сопротивление  было   хорошо   продуманным   -   постоянным,
провокационным, как нельзя более разжигавшим его страсть. В этом отношении
я аплодирую твоему искусству. Однако такая игра не  может  длиться  вечно.
Весь двор рукоплещет этой комедии, и  его  высочеству  угрожает  опасность
стать всеобщим посмешищем, а этого он не перенесет. Если он будет  терпеть
поражение за поражением, его первоначальный энтузиазм перейдет в презрение
и отвращение. Как  поручительница  и  блюстительница  твоих  интересов,  я
считаю своей обязанностью предупредить тебя, что ты рискуешь зайти слишком
далеко в своей игре.
     - Но почему, - заговорила  Элистэ  после  некоторого  размышления,  -
почему все так настаивают на том, что я играю? Почему  люди  так  уверены,
что всякий отказ подразумевает поощрение, всякое сопротивление имеет целью
подстегивание и в каждом слове кроется обман, - короче говоря, почему  все
полагают, что я лживая лицемерка?
     - Да ты рассуждаешь, как школьница.  Тем  не  менее  я  осознаю  свою
ошибку. - Цераленн внимательно оглядела гостью. - Стало быть, ты питаешь к
герцогу особую неприязнь?
     - Неприязнь? О нет! Не совсем. И  да,  и  нет.  Это  трудно  выразить
словами. - Бабушка явно не собиралась помогать  ей,  и  Элистэ  растерянно
продолжила: - Ну, то есть мне не нравится его  высочество.  Я  нахожу  его
грубоватым и резким, самонадеянным, циничным и надменным. В  его  обществе
мне не очень-то спокойно. И в  то  же  время  не  могу  сказать,  что  его
ухаживания мне неприятны. Здесь дело не в  том,  что  его  величие  льстит
моему тщеславию...
     - Разве нет? - спросила Цераленн, явно забавляясь.
     - То есть да, разумеется,  но  не  это  главное.  От  его  высочества
исходит ощущение силы, уверенности, жизненной энергии и властности, и  это
привлекает меня. Он производит впечатление человека, лишенного сомнений  и
колебаний. Я остро ощущаю его присутствие,  когда  мы  находимся  в  одной
комнате. В нем есть  что-то  поразительно...  э-э...  -  Элистэ  не  могла
подыскать нужного слова.
     - Мужественное? - предположила Цераленн.
     -  Вот-вот.  Слово  точное.  Это  такая  особенность,  которая  сразу
производит впечатление и, кроме того, действует... мм...
     - Биологически?
     - Именно так. Поэтому, как видите,  я  в  неуверенности.  Я  не  могу
принять решение.
     - Но ты не можешь вечно колебаться, так ты  упустишь  свой  шанс.  Ты
понимаешь, девочка, что  тебе  подвернулась  неслыханная  возможность?  Не
знаю, отдаешь ли ты себе отчет в том, до  какой  степени  тебе  улыбнулась
удача. Ты сознаешь, сколько женщин мечтают о таком  высоком  положении,  и
как мало тех, кому она достанется? Герцог - второй человек в Вонаре  после
короля. Как мужчина он не вызывает у тебя  отвращения,  это  очевидно,  и,
увлеченный азартом преследования, предлагает  тебе  все,  чего  ты  можешь
желать...
     - Он не  предлагает  любви,  -  медленно  сказала  Элистэ.  -  Он  не
предлагает верности и уважения. И брака тоже не предлагает.
     - Ах, так? - Брови Цераленн поднялись. - Ну вот, мы и дошли до  сути.
Признаюсь, ты меня разочаровываешь. Я не  предполагала,  что  в  тебе  еще
столько провинциального. Стало быть, заурядное замужество,  со  всеми  его
ограничениями, и есть предел твоих амбиций?
     - Не знаю.
     - Ну, тогда обдумай все как следует, да поскорее. Если ты собираешься
замуж, то каким  будет  твой  выбор?  Мне  сообщают,  что  ты  пользуешься
заметным успехом при дворе,  и  искатели  твоей  руки  многочисленны,  что
только подтверждает мои ожидания. Было бы жаль  упустить  эти  достижения,
которые, вероятно, приближаются к моим, когда я была твоей ровесницей,  но
давай рассмотрим все возможности. Соблазняют ли тебя, к примеру,  титул  и
состояние маркиза во Льё в'Ольяра?
     - Пусть и то, и другое  останется  при  нем,  -  ответила  Элистэ.  -
Человек он  порядочный  и  приятный,  но  неописуемо  скучен.  Две  недели
разговоров с ним, и я усну как заколдованная на добрую сотню лет.
     - Жаль. А как насчет Рувель-Незуара во Лиллевана?
     - Он влюблен в собственный профиль.
     - Во Ренаш?
     - Умен, но бессердечен.
     - Во Пленьер в'Оренн?
     - Он еще просто мальчишка.
     - Стацци во Крев?
     - Слишком неестествен.
     - Векин в'Иссеруа?
     - Векин - прелесть, - рассмеялась Элистэ.  -  Но  кто  принимает  его
всерьез?
     - Пожалуй, тебе трудно угодить.
     - О, мадам, так само получается.  Просто  каждый  их  этих  мужчин  в
каком-то смысле несовершенен. Словно они не вполне настоящие.  Все  они  с
прекрасными манерами, изысканны, речи их хитроумны и поразительно  учтивы.
Но где же их... их... я не знаю  -  их  истинный  ум,  воображение,  юмор,
сердце? Да если их всех сложить вместе, и то  этих  качеств  не  наберется
столько, сколько их у... - На мгновение в ее памяти возникло худое  темное
лицо Дрефа сын-Цино. - ...сколько у одного серфа там, дома,  в  Дерривале.
Каждому чего-то не хватает. Я не знаю, может, я  неумна  или  жду  слишком
многого. Но как я могу принять решение, если ни один выбор не кажется  мне
верным?
     Цераленн ответила не сразу.
     - Ты очень молода, внучка, - заметила она наконец. - Твои сомнения  и
нерешительность свидетельствуют о молодости,  а  манера  думать  так  -  о
неопытности. Прежде всего я имею в виду  твою  склонность  считать  всякое
решение  окончательным,  необратимым  и   поэтому   сверхважным.   Похоже,
например, что предлагаемую Феронтом  связь  ты  рассматриваешь  как  нечто
постоянное, что отсечет  от  тебя  будущее,  более  соответствующее  твоим
вкусам, - то есть ты считаешь это шагом, который  ограничит  или  разрушит
возможности дальнейшего выбора. На самом деле все как раз наоборот.  Такие
отношения  в  значительной  мере  расширят  твои   возможности.   Женщина,
составляющая предмет внимания его высочества, -  это  значительная  особа,
пользующаяся исключительными правами. Ее престиж огромен,  а  часть  этого
престижа переходит и на ее супруга. Поэтому многие будут добиваться  такой
возможности. Разнообразие шансов, безграничная свобода действий,  завидное
положение. Об этом стоит хорошенько подумать.
     - Стало быть, мадам, вы советуете мне принять ухаживания Феронта?
     - Прежде всего я советую тебе действовать ради  своего  удовольствия.
Только тебе судить, что для этого лучше.
     - А мне совершенно ясно, какая линия поведения лучше  всего  послужит
интересам кузины, - все-таки не  выдержав,  вмешалась  Аврелия.  -  Тут  и
сомнений нет. Она должна отвергнуть Феронта.  Потрясенный  ее  старомодной
гордостью и добродетелью, сам король потеряет сердце и станет ее  рабом  -
униженным, стонущим, поверженным, готовым отдать что угодно за ее милости!
Кузина получит герцогские владения, как раз если откажет  его  высочеству.
Я-то именно так и поступлю, когда придет мой черед.
     - Твой план неплох, юница Аврелия. -  Цераленн  удостоила  ее  кислой
улыбкой. - Он был бы еще лучше, если бы король хоть когда-нибудь  в  жизни
проявил  интерес  к  кому-либо,  кроме  собственной  жены.   А   поскольку
королевская чета бездетна, его  интерес  к  королеве  также  остается  под
вопросом.
     - Ну... - Аврелию это явно не убедило. -  Может,  при  дворе  еще  не
бывало красавицы, которой суждено завоевать сердце короля. Вот я попаду ко
двору, тогда и посмотрим.
     - Тебе там не бывать  раньше,  чем  лет  через  десять,  если  ты  не
научишься придерживать язык.
     - Однако, бабуля!
     К облегчению Элистэ, разговор перешел на другие темы, и можно было не
обсуждать дальше ухаживания Феронта. Наконец  они  допили  чай,  и  Элистэ
собралась уходить. Серое  ландо  Рувиньяков  ожидало  ее,  чтобы  ехать  в
Бевиэр. Элистэ откинулась на подушки с горестным вздохом. Во время поездки
она молчала, погруженная в мрачные размышления, и Кэрт боялась  заговорить
с ней. Так же молча девушка вошла во дворец и  проследовала  по  роскошным
коридорам, теперь уже хорошо знакомым, к покоям  фрейлин,  однако  там  ее
ждал еще один сюрприз.
     Комнаты были пусты.  Белые  фрейлины  прислуживали  королеве.  Других
отослали с разными поручениями. Не было даже  маркизы  во  Кивесс.  Элистэ
вошла  в  Лиловую  фрейлинскую.  К  ее  подушке  был  прислонен  небольшой
бархатный пакет цвета темного  вина,  обвитый  черной  шелковой  лентой  -
эмблемой подношений  Феронта.  С  губ  Элистэ  сорвался  еще  один  вздох.
Решимость герцога была столь определенной, что одновременно вызывала у нее
и раздражение, и благодарность. На секунду она задумалась - а не  швырнуть
ли пакет через открытое окно второго этажа в сад? Но любопытство и  другие
чувства возобладали. Развязав  ленты,  она  открыла  коробочку  и  увидела
серебряный медальон с филигранью на тонкой серебряной цепочке - необычный,
прелестный  и,  вероятно,  старинный.  Под  медальоном  лежала   карточка,
выражавшая простую просьбу или приказ: "Думайте обо мне. Феронт".
     Элистэ улыбнулась, удивленная и заинтригованная. Украшение несомненно
очаровательное,  но  по  ценности  оно  значительно  уступало   предыдущим
подношениям герцога. Можно подумать, что оно несет какое-то сообщение,  но
смысл его мог быть каким угодно - от изящного комплимента  до  полной  его
противоположности.  Столь  загадочный   подарок   невольно   возбудил   ее
любопытство. Все еще улыбаясь, девушка вынула медальон из углубления. Едва
она  прикоснулась  к  нему,  как  уловила  аромат  -  тяжелый,  острый  до
вульгарности запах мускуса, неотразимо  притягательный  и  тревожащий.  На
мгновение  глаза  Элистэ  затуманились,  она  слегка  покачнулась,  ощущая
пустоту в голове и жар, словно от  выпитого  шампанского.  Затем  взор  ее
прояснился, все встало на свои места, но аромат  еще  плавал  вокруг  нее,
цепкий и неотвязный, как сам герцог.
     Элистэ откинула филигранную крышку и обнаружила  источник  запаха.  В
медальоне лежали твердые духи - шарик из воска с  узором  из  змей,  цвета
львиной гривы.  Она  провела  пальцем  по  гладкой  поверхности,  и  запах
мгновенно  впитался  в  кожу.  Элистэ  рассеянно  тронула  волосы,  виски,
запястья, мочки ушей, и аромат окутал ее со  всех  сторон  Она  застыла  в
неподвижности,  вдыхая  его,  потом,  поднеся  медальон  к  шее,  услышала
собственный шепот: "Надень его на меня, Кэрт".
     - Как, госпожа, неужто он наконец  прислал  такое,  что  вам  хочется
оставить у себя? Это что-то новенькое. - Кэрт встала позади  нее,  трудясь
ловкими пальцами над хитроумной застежкой. - Ого! Чтоб мне провалиться. Ну
и дух!
     - Тебе не нравится это украшение?
     - Да нет, госпожа, почему не нравится.  Отличное  и  нарядное,  спору
нет. И цепочка очень хорошенькая. Только вот запах... запах... какой-то...
     - Ну что? Какой?
     - Люди будут думать что-то не то, вот в чем дело.
     - Что будут думать? О чем ты?
     - Ну, разное. Если все эти лорды  и  кавалеры  и  всякие  прочие  еще
ничего не думают, то  как  понюхают,  сразу  начнут.  В  нем  есть  что-то
такое...
     - Вздор, Кэрт. Ты преувеличиваешь. Обычные духи, ничего больше. И как
раз такие сейчас в моде.
     - Да, госпожа. - Застежка защелкнулась. - Вот... наконец  получилось.
Застегнула. Повернитесь-ка, я на вас посмотрю.
     Элистэ послушно повернулась, и Кэрт захлопала в ладоши.
     - Вам идет, это точно. И к этому платью подходит. Вот только... а  вы
нормально себя чувствуете, госпожа? Вы  какая-то  странная  и  рассеянная,
словно кто-то только что двинул вас по затылку. Вы  опять  принимаете  эти
таблетки?
     - Нет, не принимаю, и у меня все в  порядке,  -  сказала  Элистэ,  не
вполне веря собственным словам. Она и впрямь  чувствовала  себя  несколько
необычно, словно была сбита с толку,  и  в  этом  ощущении  проскальзывало
нечто знакомое, хотя  она  не  могла  вспомнить,  что  именно.  Однажды  -
когда-то, где-то - она испытала ту же растерянность, но все  это  дразняще
витало за пределами памяти. А когда ей казалось, что  воспоминание  совсем
близко, оно тут же упархивало прочь как  мотылек.  Пожав  плечами,  Элистэ
сдалась: со временем припомнит, но не теперь. Как  бы  то  ни  было,  есть
более интересные предметы для размышлений - герцог  Феронтский,  например.
Она вдруг обнаружила, что его образ запечатлен в ее  душе  -  поразительно
живой и материальный, словно его можно потрогать рукой, и он все время был
рядом.
     Весь день Элистэ занималась привычными делами, переезжая из дворца  в
театр, в сады Авиллака, снова в Бевиэр. Затем прислуживала королеве, после
чего пошла в танцевальный зал, а потом на поздний ужин; всюду ее  окружали
галантность, великолепие и веселье, и все это время образ  герцога  был  с
нею. Иногда - совсем рядом, словно из плоти  и  крови,  иногда  отдалялся,
становился  неосязаем,  когда  она  думала  о  чем-то,   но   не   исчезал
окончательно и отодвигался ненадолго. Элистэ, собственно, и не  стремилась
изгнать его из  сознания,  потому  что  это  неизменное  видение  странным
образом радовало ее, внушая чувство тайного довольства, - вернее, радовало
бы, если бы ее не мучило какое-то навязчивое и непреодолимое воспоминание.
     Шли часы, и Элистэ начала искать герцога всюду, где оказывалась. И  в
театре, и в апартаментах королевы, и за карточным столом ее глаза шарили в
толпе, но безрезультатно. Герцога нигде не было, и волнение девушки росло.
Она думала, что никто не замечает ее состояния,  но  напрасно.  Стацци  во
Крев пошутил по поводу ее рассеянности. Во Льё в'Ольяр казался  уязвленным
невниманием фрейлины к нему, а Меранотте в'Эстэ засмеялась  и  назвала  ее
"заколдованной  принцессой".  Элистэ  с  неловкой  улыбкой  все  отрицала,
продолжая блуждать глазами по залу.
     Герцог все не показывался. Когда Элистэ наконец вернулась  в  Лиловую
фрейлинскую,  ее  досада  дошла  до  крайней  точки.  Она   беспокойно   и
нетерпеливо вертелась, пока Кэрт раздевала ее, и прикрикнула на  служанку,
когда та попыталась расстегнуть цепочку медальона:
     - Оставь!
     Кэрт  испуганно  взглянула  на  хозяйку,  потом  благоразумно  пожала
плечами и продолжила  раздевание.  Элистэ,  слегка  устыдившись,  закусила
губу,  но  раскаяние  быстро  улетучилось,  -  ей  пришло  в  голову,  что
отсутствие  герцога  было  умышленным.  Вскоре  она  лежала  в  темноте  с
открытыми глазами. С резкой отчетливостью она ощущала  медальон,  давивший
ей на грудь весом серебра, нагретый теплом ее  тела,  будто  чья-то  рука.
Необычный настойчивый запах проникал в ноздри, и сон долго не приходил.
     Утром, проснувшись, Элистэ обнаружила, что облик герцога  яснее,  чем
когда бы то ни было, запечатлен в ее душе. Наступивший день был  похож  на
предыдущий. Она выполняла свои обычные обязанности  и  непрестанно  искала
взглядом его высочество в коридорах  и  галереях.  Дважды  или  трижды  ей
удавалось увидеть его, и всякий раз она застывала в оцепенении, разрываясь
между настоятельной потребностью заговорить с ним и непонятным побуждением
убежать прочь. Что до Феронта, то он, казалось, ее не замечал.  Во  всяком
случае, не подавал виду, что замечает. Либо  герцог  ее  действительно  не
видел, либо остался  равнодушен,  и  Элистэ  с  нарастающим  беспокойством
вертела в пальцах благоухающий медальон.
     Так продолжалось несколько дней. Поток даров  и  записок  от  герцога
совершенно прекратился, что не преминули отметить все фрейлины  Чести.  Он
более не преследовал Элистэ и, похоже, не интересовался ею. Пораженная его
поведением и поглощенная мыслями о нем, она  стала  мучиться  бессонницей.
Она утратила аппетит и прежнюю веселость. Под  предлогом  болезни  девушка
оставалась в покоях фрейлин, предаваясь тоске, и часами сидела,  рассеянно
вертя в руках медальон, денно и нощно украшавший ее грудь.
     В конце недели Феронт прислал  записку  -  прямое  и  недвусмысленное
приглашение на ужин вдвоем в его апартаментах. Читая  письмо,  Элистэ  еще
раз пережила это странно знакомое противоречивое чувство замешательства  и
нереальности происходящего. Однако его не хватило на то,  чтобы  задержать
хоть на мгновение отправку ответного письма с согласием.



                                    10

     Пешеходный  отрезок  Воздушной  улицы  вдоль  угрюмых  старых  зданий
Восьмого округа принадлежал Карге  Плесси.  Она  владела  этим  местом  на
протяжении двух лет, что отнюдь немало, по меркам людей ее склада. В дождь
и в солнце, под снегом и в палящую жару Карга Плесси  неизменно  восседала
там с ящичком для подаяний, размалеванным в ярких тонах, распевая  хриплым
голосом песни, выкрикивая  стихи,  выставляя  напоказ  увечья.  Ее  редкие
отсутствия объяснялись либо болезнью, либо родами. Никто не знал, где  она
отлеживалась в таких случаях, и оставалось загадкой, никого,  впрочем,  не
волновавшей, где она спит по ночам. Но каждое утро заставало Каргу  Плесси
в  привычном  месте  под  аркой,  где  она  встречала  каждого   прохожего
протянутой рукой.
     Ее сборы  были  на  удивление  велики.  Профан  предположил  бы,  что
зажиточные роскошные районы города - окрестности Бевиэра, Парабо и  других
изысканных уголков - более располагают к благородным  побуждениям,  но  он
ошибся бы. Аристократы Парабо владели  искусством  избирательной  слепоты.
Они могли пройти мимо Карги Плесси, словно не  замечая  ее  существования.
Однако  этот  дар  не  был  присущ  обитателям  Восьмого   округа,   особо
чувствительным к мольбам, обвинениям и упрекам. Они подавали, и тяжесть их
совокупных взносов перевешивала молчаливое  пренебрежение  Возвышенных.  В
трущобах Восьмого округа Карга Плесси обретала средства к существованию  -
скудные, подаваемые неохотно, но верные.
     Прозвище "Карга" она получила  из-за  редких  седых  волос,  беззубых
десен, запавших бесцветных щек и согбенной фигуры. Оно не  соответствовало
ей, ибо этой сумасшедшей было не больше тридцати пяти.  Ее  преждевременно
состарили болезни, хроническое недоедание и беспрерывные роды,  но  Плесси
не сожалела об этом, поскольку это давало ей  неоценимые  профессиональные
преимущества. И она не жаловалась на непреходящие тяготы жизни. Иногда  ей
бывало скучно, но не теперь. В  последние  недели  ее  внимание  поглощало
необычное  оживление,  царившее  вокруг  старого   дома,   непосредственно
напротив ее участка тротуара.
     Этот дом - безымянное обветшавшее сооружение,  принадлежавшее  некоей
мадам Иру, - привлекал слишком многих  посетителей,  гораздо  больше,  чем
можно было предположить по его непрезентабельному виду. Большинство из них
были молоды, плохо одеты и похожи друг на друга -  возможно,  студенты.  А
некоторые,  наоборот,  -  нарядные  и  преуспевающие  на  вид,  люди  явно
влиятельные, совсем не к месту в Восьмом округе. Отметив это. Карга Плесси
глядела в оба, и ее бдительность была вознаграждена. Она увидела, что люди
просачиваются в дом и уходят обратно - главным образом через черный ход  -
в любое время дня и ночи,  незаметным  ручейком,  доступным  лишь  взгляду
внимательного наблюдателя. Не понимая, в чем секрет притягательности этого
здания,  Плесси  поначалу  заподозрила,  что  в  нем  открыт   новый   дом
терпимости, а повышенная осторожность объясняется  необходимостью  платить
местной жандармерии. Однако последующие наблюдения разубедили ее  в  этом,
поскольку ни женщин, ни мальчиков-подростков ей не удалось там  выследить.
Что же это - место встречи  банды  анархистов?  Очаг  нового  религиозного
культа? Логово благородных разбойников?  Ответа  не  было,  и  любопытство
Карги Плесси росло. Шли дни, таинственные  посещения  продолжались,  и  ее
праздное  любопытство  стало  неотвязным,  перевешивая  благоприобретенную
осторожность.
     События начали развиваться теплой осенней ночью, когда внимание Карги
снова привлекли необычные посетители: на этот раз явилось трио неизвестных
- в шляпах с большими полями, с лицами, обмотанными шарфами  так,  что  их
было не различить. Один  из  них  нес  под  мышкой  сверток  -  многие  из
посетителей мадам Иру являлись с такими свертками, - и хотя  в  доме  было
совершенно темно, их тут  же  впустили,  словно  ожидали.  Дверь  за  ними
затворилась, и все стало тихо, как и прежде.
     Вдруг на Каргу Плесси что-то нашло. Несмотря на свои явные физические
недостатки, она, если хотела, была способна двигаться проворно и легко.  И
вот, соскользнув со своего места, она вышла  из-под  арки  и  стремительно
двинулась через Воздушную улицу, как призрак в рубище. Подобравшись к углу
дома мадам Иру, она пошла по узкому проулку, отделявшему дом от соседнего.
И здесь, с тыльной стороны здания, которую невозможно  обозреть  с  улицы,
она различила в темноте рассеянную полоску  слабого  света,  пробивавшуюся
сквозь плотно  закрытые  ставни  в  окне  нижнего  этажа.  Ощущение  тайны
захватило ее душу, как звон краденых монет. Неслышно подойдя ближе,  Карга
Плесси приложила глаз к щелке.
     То, что она увидела, ничем не поражало, но и не раскрывало  тайны.  В
убогой,   скудно   меблированной   комнатушке   за    кухней,    вероятно,
предназначенной служить  кладовкой,  вокруг  деревянного  стола  сидело  с
полдюжины мужчин и одна женщина. Обычная комната, обычные люди. Женщина  -
донельзя костлявая, с вытянутым лицом - была мадам Иру. Мужчин  Плесси  не
знала. Перед ними на столе лежали бумаги - брошюры, книги, что-то  в  этом
роде - словом, ничего интересного. Один из мужчин  что-то  негромко  читал
вслух, остальные слушали.
     Увиденное разочаровало Плесси. Она  мечтала  подглядеть  какой-нибудь
тайный ритуал  -  что-нибудь  яркое  и  омерзительное,  или  преступников,
торжествующих над незаконно присвоенным сокровищем, а вместо этого увидела
скучные вымороченные книжки. Не стоило и трудиться. Однако почему же тогда
эти посетители стремились к секретности? На то должны быть причины. Может,
они  в  бегах  и  их  разыскивает  жандармерия?   Нахмурясь,   она   стала
разглядывать всех по очереди. Эта Иру не в счет, на нее и смотреть нечего.
А шестеро мужчин? Она никого из них не  знала,  но  все  же...  Взгляд  ее
остановился на читавшем. Это был человек средних  лет,  неказисто  одетый,
седеющий, неприметный, аскетичный. Он не производил  особого  впечатления,
тем более в этом  потертом  старом  костюме;  разумеется,  это  не  важная
персона. И тем не менее... Память ее заволновалась. Ведь она где-то видела
это лицо. Или, по крайней мере, портрет...
     Ну, разумеется. Как она могла его не видеть, если плакаты с описанием
и портретом этого человека расклеены по всему Шеррину? Жандармерия и  даже
королевские  гвардейцы  охотились  за  мастером  Шорви  Нирьеном.  Им  так
хотелось  заткнуть  рот  переметнувшемуся  республиканцу-юристу,  что  они
предлагали вознаграждение за сведения, которые могли бы помочь его поимке.
Вознаграждение было щедрым и внушительным.
     Карга Плесси стала прикидывать варианты. Нирьен не интересовал ее,  и
будет он задержан или нет, ей все равно. Так что  стоило  только  сообщить
ближайшему  жандарму,  получить  обещанную  награду  -  и  ей   обеспечена
безбедная жизнь на год, а то и больше. Однако этот шаг нельзя  осуществить
втайне. Даже  если  предположить,  что  власти  сдержат  свое  обещание  -
предположение  весьма  сомнительное  -  слухи  о  ее  внезапном  богатстве
непременно дойдут до ушей Лишая, а уж  он  не  преминет  потребовать  свои
двадцать  процентов.  Ей  придется  заплатить  ему,  иначе   не   миновать
разнообразных и серьезных неприятностей. Можно, однако, обойтись без Лишая
и не отдавать ему двадцать процентов, если  обратиться  прямо  к  Нирьену.
Надо подойти с умом, тогда беглый может согласиться заплатить за  молчание
столько же или даже больше, чем предлагают жандармы, и, разумеется.  Лишай
не прознает об этом. Хуже будет, если Нирьен решит, что  его  безопасность
требует решительного устранения Карги Плесси, - в этом случае ни Лишай, ни
жандармерия ей не помогут. Нет, принимая во внимание  разные  соображения,
чрезмерное корыстолюбие будет более чем опрометчивым - оно может оказаться
самоубийственным. Сообразив это,  Карга  Плесси  пустилась  бежать  мелкой
рысью, направляясь к лачуге в  нескольких  кварталах  отсюда,  снятой  под
временный жандармский участок Восьмого округа.


     Шорви уже добрался до предпоследней страницы только что  законченного
эссе,  которое  он  читал,  когда  в  окно  еле  слышно  постучали.  Фраза
оборвалась на середине, и Шорви замер, чего  нельзя  было  сказать  о  его
товарищах. Дакель и Бек - двое самых молодых и рослых  -  разом  вскочили.
Дакель схватился за тяжелую трость, которая вовсе  не  требовалась  ему  в
качестве подпорки,  а  в  руке  Бека  появился  пистолет.  Секунду  царило
молчание, затем стук повторился, удары и паузы складывались  в  быструю  и
ясную последовательность, знакомую всем, кто был в комнате. Шагнув к окну,
Дакель приоткрыл ставень и разглядел взволнованного часового. Юноша - один
из нирьенистов Восьмого  округа  -  ловил  ртом  воздух,  задохнувшись  от
быстрого бега.
     - Жандармы! Человек  восемь-десять,  -  сказал  он  шепотом,  пытаясь
перевести дух. - Попрошайка с той стороны улицы ведет их прямо сюда.
     - Надо было как-то  обезопасить  себя  от  этого  огородного  пугала.
Проморгали, -  покачал  головой  Дакель.  -  Ты  с  ребятами  задержи  их,
насколько получится, а мы будем прятать Шорви.
     - Конец Воздушной улицы уже перекрыт.
     - Хорошо. Стало быть, остается другой.
     Часовой кивнул в ответ и исчез. Дакель закрыл ставни, задвинул  засов
и, взглянув на Бека, спросил:
     - Ну?
     - Я готов, - подтвердил Бек. Повернувшись к Нирьену,  он  объявил:  -
Путь к вашему отступлению открыт. Пойдемте, я укажу вам дорогу.
     - Ваша помощь превыше всяких похвал, господа. - Нирьен складывал свою
последнюю  работу.  Собрав  все   листки,   он   поднялся,   бледный,   но
невозмутимый. - Прежде чем я уйду, я хотел бы  поблагодарить  всех  вас  и
обратиться с последней просьбой: заклинаю вас, впредь не подвергайте  себя
опасности ради меня - вы и так уже достаточно рисковали. Не  препятствуйте
жандармам, не перечьте им и не вступайте в столкновение. Помогайте им  или
притворитесь, что помогаете, и у них  не  будет  оснований  сомневаться  в
вашем благонравии. - Он сделал паузу, но не  услышал  ответа.  Неподвижные
лица его товарищей выражали спокойное и непробиваемое упрямство.
     - На чердак, сударь, - вежливо пригласил Бек.
     - Хватит переживать одно и то же, иди, наконец, Шорви! -  потребовала
мадам Иру не столь вежливо. -  Не  бойся,  мы  сами  знаем,  что  к  чему.
Занимайся собой.
     Нирьен не шевельнулся.
     - Попробуем понять друг друга. Вы должны пообещать мне, что поступите
так, как я прошу, иначе я не уйду.
     - Шорви, вы сами не понимаете, что вы... - возбужденно начал один  из
присутствующих.
     Мадам Иру жестом призвала своего раскрасневшегося соотечественника  к
молчанию. С поднятыми бровями и сжатыми губами  она  по  очереди  оглядела
гостей.  После  обмена  многозначительными  взглядами  она  повернулась  к
Нирьену.
     - Обещаем, - поведала мадам коротко.
     За столом послышалось покорное бормотание. Нирьен с сомнением оглядел
своих учеников. Те открыто встретили взгляд его  прищуренных  глаз.  Мадам
Иру с удовлетворением отметила колебания гостя.
     - У тебя нет больше времени стоять и вести разговоры, - сказала она.
     - Шорви, ну вы уйдете наконец отсюда? - умоляюще воскликнул Дакель.
     - На чердак, - повторял Бек, и Шорви  Нирьен  позволил  себя  увести.
Следом за Беком он поднялся на четыре лестничных пролета и вошел в  душное
чердачное помещение со скошенным потолком, где провел последние  месяцы  в
нервном напряжении и непрерывной работе. Они миновали скрипучий письменный
стол, за которым Нирьен так часто сиживал ночами с гусиным пером  в  руке,
обдумывая мысль, подыскивая нужные слова. Задержавшись на мгновение, чтобы
подхватить сумку, всегда лежавшую наготове под  кроватью,  он  поспешил  к
открытому слуховому окну. Бек уже наполовину вылез, с  ловкостью  акробата
протискивая свои длинные конечности через крошечный переплет окна. Вот  он
уже вышел наружу. Нирьен  передал  ему  сумку  и  неохотно  полез  следом.
Какое-то время он балансировал на подоконнике, затем его  крепко  ухватили
за руки и вытащили на крышу.
     Шорви Нирьен неосторожно посмотрел вниз, на  булыжную  мостовую,  где
толпились решительно  настроенные  жандармы  и  любопытные  прохожие.  Его
охватил озноб, он зашатался. Все  поплыло  у  него  перед  глазами,  и  он
ухватился за оконную раму. Вцепившись в нее, он ловил ртом воздух, ледяной
пот окатывал тело, и тут снова у его локтя оказалась поддерживающая рука.
     - Дышите глубже. - Голос Бека, донесшийся сквозь  звон  в  ушах,  был
спокоен и уравновешен.  -  Это  скоро  пройдет.  -  В  его  интонациях  не
улавливалось и намека на лихорадочную спешку, хотя только в этом  было  их
спасение.  Несмотря  на  дурноту,  Шорви  Нирьен   попытался   улыбнуться,
восхищаясь безупречной выдержкой своего спутника.
     Он стал делать глубокие вдохи, как было велено, и головокружение и  в
самом деле улеглось. Когда Нирьен вновь рискнул открыть глаза, вниз он уже
не смотрел, а то, что было  на  уровне  крыши,  казалось  более  приятным.
Холодный лунный свет  заливал  живописный  ландшафт,  состоящий  из  труб,
фронтонов и мансард. Там и тут в окнах светились лампы, согревая  янтарным
свечением островерхие черепичные крыши и углубления  между  ними.  Кое-где
виднелись  торчащие  шпили  или  разрушающиеся  купола,  вознесшиеся   над
соседними  домами,  но  они  были  не  слишком  заметны,  поскольку  через
несколько кварталов от них возвышалась громада,  подавлявшая  все  вокруг.
Там господствовала тюрьма  "Гробница",  массивный  темный  контур  которой
обрисовывал свет фонарей. Маршрут  внезапного  бегства,  согласно  замыслу
Бека, пролегал через это угрюмое место, состоявшее из углов и выступов.
     - Я готов, - тихо сказал Нирьен. С видимым усилием он оторвал  пальцы
от оконной рамы.
     - Превосходно. Нам туда. - Бек двинулся по выступу крыши.
     Чувствуя, как все внутренности завязываются узлами,  Нирьен  заставил
себя двинуться следом. Справа от него  крыша  уходила  круто  вниз,  слева
открывалась пропасть, на дне которой, в пятидесяти футах отсюда,  жандармы
уже подходили к  дверям  дома  мадам  Иру.  Инстинктивно,  желая  удержать
равновесие, он отвел руки в стороны. Карниз был шириной с  доску,  которую
иногда кладут в деревнях, чтобы переходить ручей, он  казался  ненадежным,
как натянутый канат. Порой Нирьену чудилось,  что  карниз  колеблется  под
ним, как веревка.
     Они обогнули угол дома и  наткнулись  на  безликую  кирпичную  стену,
отвесную и непреодолимую. У стены карниз обрывался. Слева находился карниз
соседнего дома, изломанный и обветшавший. До него было  недалеко  -  футов
пять-шесть, и Бек  легко  перепрыгнул  туда,  не  думая  о  зияющем  внизу
провале. Удобно устроившись на краю соседней крыши, он сделал знак  своему
спутнику.
     Нирьен уповал на то, что тусклый свет луны скроет ужас на  его  лице.
Раздумывать не приходилось - задержись он на мгновение, и уже ни за что бы
не прыгнул. Кроме того, нельзя смотреть вниз. Он жадно глотнул воздуха.  В
его сознании возникли образы жены, сына и молодой дочери, надежно  укрытых
в отдаленной провинции Жерюндии; и снова, как неоднократно  случалось,  он
спросил себя, увидятся  ли  они  вновь.  Затем  -  с  пересохшими  губами,
мертвенно-бледным лицом и прилипшими к влажному лбу седеющими  волосами  -
Нирьен взметнул в пространство свое немолодое  дряблое  тело.  Он  прыгнул
дальше, чем было нужно, врезался в кирпичный выступ крыши противоположного
здания, и если бы не быстрое движение  Бека,  удержавшего  его,  наверняка
скатился  бы  с  карниза.  Постепенно   сердцебиение   улеглось,   дыхание
выровнялось. Нирьен  огляделся  и  увидел,  что  им  удалось  благополучно
покинуть дом Иру.
     Бек двинулся дальше, обшаривая взглядом кирпичную стену слева. Вскоре
он нашел то, что искал,  и  тогда,  к  изумлению  своего  спутника,  начал
карабкаться вверх. Присмотревшись, Нирьен обнаружил в  стене  ряд  выбитых
стамеской углублений,  а  также  несколько  коротких,  но  прочных  шипов,
забитых  в  известковый  раствор.  Было  непонятно,   как   Беку   удалось
подготовить все это, не привлекая внимания обитателей дома, - вне  всякого
сомнения, он был весьма изобретателен.
     Нирьен последовал  за  ним,  пробираясь  по  шипам;  подъем  оказался
неожиданно легким. Футов пятнадцать вверх, и  они  попали  на  крышу,  где
Нирьен  немного  передохнул,  тяжело  дыша.  Однако   он   снова   утратил
приобретенную было уверенность, когда они достигли дальней стороны здания.
Внизу зиял провал футов в десять, отделяющий их от соседнего дома. Прыжком
с места  преодолеть  такое  расстояние  невозможно.  Нирьен  вопросительно
взглянул на юношу.
     Между каминной трубой  и  углом  крыши  лежала  доска,  длиной  футов
пятнадцать, очевидно приготовленная Беком. Он поднял ее и ловким движением
перебросил через провал. Доска, ведущая с  одной  крыши  на  другую,  была
достаточно широкой, что Бек и продемонстрировал, безо  всяких  затруднений
перейдя на ту сторону. Затем он опустился на колени, чтобы придержать этот
"мост" для Нирьена.
     Тот быстро перебежал через пропасть.  Бек  сразу  же  убрал  доску  и
засунул ее за ближайшую трубу, где  она  не  бросалась  в  глаза.  Никаких
признаков преследования не было.  До  Нирьена  донеслись  отзвуки  злобной
ругани в нескольких кварталах от них, возможно, с Воздушной улицы. Но  это
ничего не означало - в Восьмом округе крики раздавались часто.
     А они все пробирались по крышам, переходя с одного здания на другое -
то прыгая, то используя импровизированные мостики Бека. Еще восемь раз они
пересекали рукотворные пропасти,  затем  поспешили  по  свинцовой  равнине
плоской крыши к краю, где в случайной, на первый  взгляд,  свалке  всякого
хлама обнаружился кусок брезента, придавленный  кирпичами.  Под  брезентом
лежала веревочная лестница, которую Бек привязал к низкому  металлическому
ограждению крыши. Два свободных конца веревки свисали вниз и волочились по
земле. Сама лестница доставала до камней мостовой.  Бек  легко  перемахнул
через поручень, безошибочно нащупывая  ногами  деревянные  рейки.  Нирьен,
правда не столь уверенно, последовал за ним.  Через  несколько  минут  оба
стояли на твердой земле в темном кривом переулке, в полумиле от дома  Иру.
Собрав  в  кулак  концы  веревок,  юноша  резко  дернул,  ослабив   петли,
привязывавшие лестницу к поручню, и она упала к его ногам.  Быстро  смотав
веревки и сложив планки, он сунул сложенную  лестницу  под  груду  мусора,
явно не случайно собранную в этом месте.
     Переулок был безлюдным - Бек прекрасно  разработал  маршрут.  Но  его
изобретательность еще не истощилась. Теперь он  вел  своего  спутника,  за
которого был в ответе,  через  темное  колышущееся  пространство  аллей  и
дорожек, со знанием дела петляя между многоквартирными домами и тавернами,
чтобы  наверняка   сбить   преследователей   с   толку.   Два   спокойных,
непритязательно одетых человека, шествующих по лабиринту Восьмого  округа,
не привлекали ничьего внимания, а тем более любопытства.  Через  несколько
минут они достигли Утиного ряда  -  тупичка  со  старыми  домами,  некогда
населенного представителями среднего класса, но и сейчас  еще,  по  меркам
Восьмого округа, удивительно уютного и  респектабельного.  Бек  направился
прямиком к дому номер 11, тихонько постучал и стал ждать.
     Мгновенная вспышка света в  щели  -  и  дверь  открылась.  Крошечный,
весьма древний и высохший старик  впустил  их  внутрь.  За  ним  в  тускло
освещенной прихожей стояла женщина, такая  же  маленькая  и  древняя.  Оба
казались хрупкими и  нематериальными,  почти  невесомыми,  как  человечки,
сплетенные из кружев. Глаза их были словно невидящими и водянистыми, цвета
серебра, положенного в воду, и  Нирьен  на  мгновение  исполнился  дурными
предчувствиями. Понимают ли что-нибудь эти два ископаемых?
     - А я к вам с подарочком, - объявил Бек.
     - Молодец! Что, у Иру стало жарковато?  Этого  следовало  ожидать,  -
пропищал кружевной старичок тонким, пронзительным, но уверенным голосом. И
Нирьен поразился: как же он сразу не заметил  зоркости  в  этих  выцветших
глазах?
     - Мастер Шорви Нирьен, позвольте мне  представить  вам  мастера  Ойна
Бюлода и его сестру, мадам Ойну Бюлод, - сказал Бек.
     - Самых ревностных из всех нирьенистов, - горячо добавил Ойн.
     - И самых почтенных, - подтвердила Ойна таким же  дрожащим  и  тонким
голоском, как у ее брата.
     - И самых несгибаемых...
     - Самых верных...
     - Самых преданных и самоотверженных...
     - И самых хитрых - невероятно хитрых.
     - Добро пожаловать в ваше новое жилище!


     Пока Шорви Нирьен и его провожатый  пробирались  по  крышам  Восьмого
округа, внизу разыгрывались бурные события. Через  несколько  минут  после
сообщения часового  парадная  дверь  обиталища  мадам  Иру  затряслась  от
властного стука. Немногочисленным нирьенистам на улицах  явно  не  удалось
задержать жандармов  даже  на  короткое  время.  Мадам  Иру  позволила  им
ломиться в двери, насколько хватило выдержки. Когда  же  она  поняла,  что
жандармы вот-вот выломают дверь, то пошла открывать.
     Восемь  хмурых  лиц  рассматривали  ее  через   порог.   Рассчитанная
замедленность  ее  реакции  уязвила  их  до  крайности.  И  когда  сержант
заговорил, голос его звучал категорично, почти грубо:
     - Мы пришли за Нирьеном.
     - Что? - осведомилась озадаченная мадам Иру.
     - Дайте пройти. - Он двинулся в прихожую.
     - Ну уж нет. - Раскинув руки, она загородила  дорогу.  -  Мои  жильцы
почти все спят, и я не позволю вашим идиотам топать по коридорам и  будить
их. Из-за вас у моего заведения будет плохая репутация.
     - Мы знаем, что в этом доме находится Шорви Нирьен.
     - Это тот дуралей-адвокат, вокруг которого столько шума? И он здесь?
     - Не прикидывайтесь. Мы о вас кое-что знаем. Нас известили.
     - Вас кто-то разыграл.
     - Значит, вы не возражаете против того, чтобы мы осмотрели дом?
     - Ну, не знаю. В любом случае вы  не  можете  войти  без...  как  это
называется... приказа, ордера или как там его. У вас  какая-нибудь  бумага
имеется?
     - А если бы была, ты бы смогла  ее  прочесть,  графиня  Замарашка?  -
Сержант издал утробный смех, в котором не чувствовалось веселья. -  А  ну,
посторонись!
     - Как бы не так? - огрызнулась мадам.
     Не утруждая себя ответом, он оттолкнул ее в сторону, но  она  тут  же
снова оказалась на его пути, и когда сержант замахнулся, приподняла юбку и
изо всех сил ударила его ногой  по  колену.  Сержант  завопил  от  боли  и
ярости. Сжав кулаки, он кинулся на женщину, загоняя ее обратно в прихожую.
Она пошатнулась, но тут же выпрямилась и набросилась на жандарма с  визгом
разъяренной кошки. Она  кусала  его,  царапала  ногтями,  так  что  только
мелькали кулаки да ноги. Сержант зарычал, когда ее кулак  врезался  ему  в
живот. Мадам Иру нацелилась коленом ему в  пах,  и  он  извернулся,  чтобы
избежать удара. Ее вытянутые пальцы зловеще потянулись к его глазам, но он
вовремя успел перехватить ее  запястье.  Заведя  руку  женщины  за  спину,
сержант рассчитанным движением заставил ее стать на  колени.  Она  уже  не
могла сопротивляться, но визжать ей ничто не  мешало,  и  крики  привлекли
внимание. Вокруг быстро собралась любопытствующая толпа.
     - Вот бешеная ведьма! Ты арестована, - сообщил сержант.
     Когда он надел ей наручники, она выразительно плюнула. Сержант поднял
пленницу на ноги и поставил у стены.
     - Вы оба, - обратился он к своему отряду,  -  присмотрите  за  ней  и
охраняйте дверь. Остальные за мной.
     Когда они вошли в дом, мадам Иру заголосила:
     - Дакель! Дакель!
     Четверо оставшихся в доме нирьенистов выскочили  из  кухни  в  тускло
освещенный коридор. Хлопанье дверей, топот ног по голым  доскам  коридора.
Внезапное   появление   четырех   силуэтов   всполошило   жандармов,   чья
самоуверенность  была  значительно  поколеблена  после  памятной  кровавой
стычки с соотечественниками -  обитателями  Восьмого  округа  -  несколько
месяцев назад. Сторонники  Нирьена  с  громким  кличем  двинулись  вперед.
Кто-то из  солдат,  не  выдержав  нервного  напряжения,  поднял  оружие  и
выстрелил. Один из нирьенистов упал  замертво.  Еще  один  выстрел,  почти
одновременно, - и  упала  вторая  жертва.  Двое  оставшихся  на  мгновение
замерли в ужасе, затем повернулись и  пустились  бежать.  Один  кинулся  к
темному лестничному пролету. Пуля в спину остановила его  прежде,  чем  он
успел  добежать.  Последний  из  нирьенистов,  Дакель,  нырнул  в   кухню,
захлопнув за собой дверь, потом бросился в заднюю  комнату,  через  черный
ход выскочил наружу и побежал по пустырю, заваленному  всякими  отбросами,
который считался здесь садом.  Отодвинув  засов  и  распахнув  ворота,  он
прыгнул и почти попал в объятия жандармов, поставленных на задворках дома.
Услышав выстрелы внутри, они не колеблясь тоже начали стрелять,  и  Дакель
свалился, сраженный насмерть.
     Все закончилось в течение нескольких секунд. Сержант даже не успел ни
о чем подумать. Отправив пару подчиненных к черному ходу удостовериться  в
судьбе последнего из нирьенистов, он повел оставшихся  людей  наверх,  где
был произведен обыск - кропотливый, но бесплодный. Когда же они  добрались
до чердака, где нашли  свидетельства  того,  что  совсем  недавно  он  был
обитаем, сержант догадался проверить слуховое окно -  как  возможный  путь
побега. Один из жандармов вылез наружу, осмотрел карниз и  верх  крыши  и,
поскольку он не подозревал о существовании почти невидимых шипов и выбоин,
сделанных Беком на соседней стене, то, вернувшись, доложил о невозможности
скрыться этим способом. Представлялось вполне вероятным, что Шорви  Нирьен
недавно занимал это помещение. Не  было  сомнений,  что  на  сей  раз  ему
удалось  скрыться.  Наверняка  он  скоро  выплывет  снова,  но  пока   ему
посчастливилось ускользнуть  от  преследования.  Внизу  же  лежали  четыре
покойника,  вероятно,  безоружных,  о  чем  сержанту  предстояло  доложить
начальству.   Еще   есть   пленница,   совершенно   не   расположенная   к
сотрудничеству с жандармерией, и вменить ей в вину,  кроме  неповиновения,
было нечего; враждебно настроенные, угрюмо любопытствующие люди торчали на
улице, о чем-то переговариваясь. Словом, скверная заварилась каша.
     Спускаясь вниз, чтобы присоединиться к своему отряду, сержант  крепко
выругался про себя. Однако проклятия замерли на его губах, когда он  вышел
из дома. Неприятно пораженный, он  огляделся.  За  краткие  минуты  обыска
толпа на мостовой выросла до угрожающих  размеров.  Обитатели  прилегающих
улиц, словно инстинктивно почувствовав насильственную смерть, собирались у
дома Иру сотнями, а может, и тысячами. Воздушная  улица  была  переполнена
зрителями, стоявшими впритык друг к другу; каждый  хотел  узнать,  что  за
ужасы  тут  творятся.  Проявляя  предельное  любопытство,  люди  при  этом
выглядели до странности спокойными. Свет фонаря освещал  море  неподвижных
лиц, блеск напряженных глаз. Для такого стечения народа было  поразительно
тихо - ни громких оскорблений, ни жалоб, ни насмешек,  ни  поддразниваний.
Сержант предпочел бы привычные и столь знакомые выкрики, чем  эту  мрачную
сдержанность, вселявшую почти  суеверный  ужас.  В  ней  не  чувствовалось
спокойствия, равнодушия или  смирения  -  скорее,  предельное  напряжение,
таящее разрушительные инстинкты. И в глубине всего этого  была  ненависть,
питающая эти чувства и сама питаемая  ими,  жуткая  по  силе,  потрясающая
своей спокойной мощью. Сержант просто нутром  ощущал,  как  эта  ненависть
захлестывает его безмолвными  приливами,  и  хотя  по  натуре  он  был  не
слишком-то  чувствителен,  все  же  невольно  вздрогнул.  Некоторое  время
жандармы стояли как вкопанные, а зловещее перешептывание толпы  звучало  у
них в ушах, как вздохи отравленного моря; затем сержанту пришла на  помощь
профессиональная выучка, ум его быстро заработал.
     Его маленькое подразделение ни под каким видом не  справится  с  этой
жуткой толпой. Тут потребуется полк королевских гвардейцев, а еще бы лучше
- Усмиритель  толп.  При  сложившихся  обстоятельствах  самое  разумное  -
отступить с достоинством и как можно скорее.  Однако  нельзя  предоставить
дом с его кровавым содержимым обозрению людей, которые спутают все  улики.
Обычная процедура предписывала оставить двух жандармов для охраны дома, но
ситуация была необычной, и здравый смысл подсказывал сержанту,  что  такой
приказ повлек бы за собой  гибель  назначенных  в  караул.  Но  как  этого
избежать? Он прослывет безмозглым дурнем,  если  сбежит,  деморализованный
толпой, пока никак не выказавшей своей враждебности. Как он объяснит  свои
промахи начальству, если дойдет до этого? Как опишет свою  нервную  дрожь,
подергивание мышц, чувство обреченности? Его сочтут трусом,  бабой.  Зачем
нарываться на порицание, даже выговор? Глупо.  Он  набрал  воздуху,  чтобы
отдать нужный приказ, но взглянув в глаза тем, кого собирался  оставить  и
увидев в них понимание  происходящего,  передумал  и  приказал  отступать.
Жандармы двинулись прочь, таща с собой мадам Иру.
     Толпа позволила им уйти. Отравленный человеческий океан  отступил,  и
жандармы отправились в участок. Едва люди в форме скрылись  из  виду,  как
горожане кинулись к дому Иру. Ворвавшись внутрь, они  нашли  тела  четырех
безоружных молодых нирьенистов, причем один из них был  убит  выстрелом  в
спину. Известие о побоище моментально распространилось в  толпе  и  тотчас
потекло ручьем по Воздушной улице, к зловонной Райской площади  и  дальше,
наводняя переулки и улочки Восьмого округа, откуда толпами повалил  народ.
А история только выигрывала от пересказа, с каждой минутой  разрастаясь  и
превращаясь из безобразного случая в полномасштабное зверство. Говорилось,
что множество нирьенистов,  в  том  числе  женщины,  изрублены  на  куски.
Говорилось, что женщины были изнасилованы жандармами, а  мужчин  пытали  и
уродовали. Что Восьмой округ - средоточие заговорщиков и мятежного духа  -
был намеренно избран объектом мести и что теперь неминуема атака Вонарской
гвардии при поддержке  гурбанских  наемников.  Ложные  слухи  стремительно
разрастались и разлетались, выпрастывая темные крылья, горожане  подходили
поглядеть на их источник.
     Время шло, толпа выросла до таких размеров, что уже не помещалась  на
Воздушной улице, и люди заполонили прилегающую площадь.  Если  не  считать
приглушенных переговариваний,  горожане  держались  непривычно  сдержанно.
Было не вполне ясно, какая сила собрала их в этом месте,  однако  понятно,
что сила эта велика. Тянулись часы, наступала  ночная  тьма  -  только  не
здесь, ибо множество фонарей и факелов создавали  искусственное  оранжевое
мерцание, - а горожане все шли, пока не стало очевидно, что  сам  по  себе
факт  существования  толпы  дает  повод  к  ее  разрастанию.   Большинство
новоприбывших ничего не знали о смертях по соседству.  Они  пришли  просто
потому, что услышали: Восьмой округ восстал. Восьмой округ на  марше.  Они
пришли,  чтобы  помочь  в  этом  великом,  пусть  не  очень  определенном,
предприятии.
     Час за часом  слухи  распространялись,  скопище  людей  разбухало.  К
полуночи рост толпы прекратился. Наступила  передышка,  напряжение  чувств
ослабло. Во время этой естественной паузы некоторые горожане,  уставшие  и
сбитые  с  толку  или  же  устрашившиеся,  тихонько  разошлись  по  домам.
Большинство, однако, остались; многие легли  спать,  пристроив  голову  на
сложенную куртку, на колено товарища или прямо на булыжник.
     Восход солнца застал их на улице. С  наступлением  рассвета  брожение
возобновилось, и стали  проясняться  истинный  характер  и  цели  сборища.
Похоже было, что большинство горожан опасались нападения на Восьмой округ.
Возбужденные рассказами  об  убийствах  и  насилиях  на  Воздушной  улице,
привыкшие к  жестокости  и  суровости  рас  прав,  они  не  видели  ничего
странного и  невероятного  в  предположении,  что  жандармы,  гвардейцы  и
иностранные наемники начнут против них войну. Они и  сами  жили  так,  что
всякие  злодеяния,  хотя  и  в  меньших  масштабах,   были   предсказуемой
повседневной реальностью. Но в этот осенний день, здесь,  в  самых  жутких
трущобах Шеррина, их отклик на события  выходил  за  рамки  обычного,  ибо
именно сегодня  горожане,  подстегиваемые  силами,  природа  которых  была
непонятна им самим, наконец объединились для  сопротивления.  Разномастные
виды оружия - поврежденные мечи и пики,  вилы,  дубины  и  даже  несколько
заржавленных мушкетов, принесенных с собой некоторыми людьми, - как нельзя
более ярко свидетельствовали об их решимости, хотя и не  о  ее  источнике.
Если бы их спросили,  то  они  наверняка  заговорили  бы  о  необходимости
защищать себя, свои семьи и домашние очаги. Многие горячо  потребовали  бы
справедливости, свободы, честности в отношениях, многие  обрушились  бы  с
негодованием на жандармов, гвардейцев, Возвышенных  и  короля,  а  кое-кто
сплюнул бы на землю и обрушил бы град нецензурных ругательств из лексикона
"Соседа Джумаля". Но никто из них не  объяснил  бы  толком  причины  этого
всеобщего возбуждения, внезапного напряженного единения или одновременного
осознания всеми, что время пришло.
     Солнце всходило все  выше,  и  известие  о  том,  что  Восьмой  округ
поднялся, разнеслось по всему Шеррину, включая особняки Парабо и  проспект
Принцессы, дойдя даже  до  Бевиэра,  обитатели  которого,  пожав  плечами,
продолжили свои занятия. С наступлением утра толпа снова  начала  расти  и
теперь заполнила уже и Райскую площадь. Горожане,  несмотря  на  нервозное
возбуждение, пока не  избрали  направления  действий.  Не  было  ни  четко
поставленной цели, ни предводителей. Положение стало меняться  к  середине
дня,  когда  большой,  вооруженный  до  зубов  отряд  жандармов  попытался
проложить дорогу сквозь толпу к  Воздушной  улице  и  дому  Иру.  Горожане
встретили их единодушным  отпором,  образовав  плотную  стену,  упругую  и
непробиваемую. Жандармы не стали тратить  время  на  бесполезные  попытки.
Попробовав пробиться пару  раз,  они  удалились  под  свист  и  улюлюканье
победителей.
     Эта  недолгая  конфронтация,   однако,   возбудила   страсти.   Толпа
всколыхнулась, все еще неуверенная, но переставшая  сдерживаться.  Кое-кто
из самых отъявленных стал  выкрикивать  призывы,  подталкивающие  народ  к
действию. Самые практичные  собрались  в  группу,  вломились  в  ближайшую
оружейную лавку и быстро распределили по людям  свои  трофеи.  Кое-кто  из
слабых духом убоялся и отправился домой, однако таких оказалось немного, и
их  места  быстро  заполнились  новоприбывшими.  Возрастающее  напряжение,
порожденное им раздражение, сумятица, бездействие и бесцельность привели в
движение   стихийно   сложившиеся   группы.    Болезненное    воображение,
подстегиваемое  страхом,  перехлестнуло  все  границы,  а   нетерпение   и
негодование возросли  до  крайней  степени.  То  тут,  то  там  вспыхивали
потасовки.
     Через пару часов наконец объявился  вполне  материальный  объект  для
ненависти. На краю Райской площади появился отряд гвардейцев. Не  сходя  с
коня,  их  капитан  приказал  горожанам   разойтись.   Ему   ответил   хор
издевательских голосов. Капитан повторил  команду,  но  его  уже  не  было
слышно в  шуме  дьявольского  концерта.  Кто-то  швырнул  бутылку,  и  она
разбилась  вдребезги  под  ногами   коня.   Пытаясь   удержать   храпящее,
вздыбившееся животное, капитан отрывисто отдал приказ.  Гвардейцы  подняли
мушкеты - на Райской площади воцарилась мертвая тишина.
     Капитан  снова  дал  команду  разойтись,  на  этот  раз  всеми   ясно
услышанную. Но ответа или  признаков  согласия  не  последовало.  Горожане
словно окаменели.
     Тогда капитан отдал приказ стрелять. На одно мгновение,  показавшееся
бесконечным, гвардейцы застыли в  нерешительности  перед  лицом  толпы,  в
которой находились их земляки, приятели, родня. Затем  несколько  стоявших
рядом гвардейцев, повинуясь единому порыву, одновременно поставили мушкеты
стоймя и сшибли своего командира с коня наземь.
     Из тысяч глоток вырвался невообразимый вопль.  Торжествующие,  орущие
горожане хлынули  вперед,  обнимая  и  окружая  со  всех  сторон  мятежных
гвардейцев. Те сорвали и отбросили  в  сторону  свои  фуражки  и  воинские
знаки, оставив оружие при себе. В течение нескольких секунд они слились  с
толпой, которая  теперь,  осознав  собственную  силу,  наконец  определила
направление действий. Как в любом сообществе, в толпе нашлись уверенные  в
себе, властные люди. От природы наделенные  нравом  лидеров,  они  тут  же
взяли  на  себя   командование.   С   такими   предводителями,   а   также
подталкиваемая сзади страхом, желаниями, ненавистью и отчаянием,  огромная
человеческая масса  пришла  в  движение:  сначала  медленно,  но  мощно  и
неостановимо, как поток лавы.
     Они двинулись в сторону Бевиэра. Народ хотел вести переговоры с самим
королем, ибо король, несмотря на всю его слабость и  нерешительность,  был
человек добрый. Зло таилось вовсе не в нем, и  если  он  не  мог  смягчить
участь бедняков, то виной тому губительное влияние, и прежде всего  -  его
ненавистной  жены.  Стало  быть,  надо  преодолеть  это  влияние  -   если
потребуется, то и силой; пойти прямиком  к  Дунуласу,  встретиться  с  ним
лицом к лицу. Если люди сами,  без  всяких  двуличных  посредников,  будут
говорить с королем, тот, разумеется, захочет их выслушать. А если вдруг не
захочет, значит, пора выкручивать ему руки.
     Человеческая лава текла по улицам - через Восьмой округ  к  Крысиному
кварталу, по бульвару Наследного Принца; мимо садов Авиллака и по проезжей
части до площади Дунуласа. Это движение,  сначала  медленное  и  неровное,
набирало  скорость  и  наступательность  по  мере  роста  толпы.  На  всем
протяжении пути к шествующим присоединялись все новые  и  новые  горожане,
некоторые по собственной воле, некоторые случайно,  а  кое-кого  буквально
затаскивали силой.  Одни  пели  на  ходу,  другие  зазывали  и  оскорбляли
нерешительных  зевак,  третьи   выкрикивали   угрозы   или   декламировали
популярные  лозунги.   Какофония   не   ослабевала:   клокотание   голосов
укладывалось в ритм топающих ног,  грохот  барабанов  и  раскатов  набата,
зовущего шерринцев к оружию.
     Наконец они дошли до площади Дунуласа, где внезапно остановились.  На
дальней стороне площади возвышалась чугунная, ощетиненная  пиками  ограда,
за которой находилась территория Бевиэра. Высокие ворота  были  заперты  и
закрыты  на  цепь.  Перед   ограждением   выстроился   отряд   королевских
гвардейцев, целиком  преданных  трону.  В  отличие  от  плебеев  Вонарской
гвардии, эти не колеблясь  откроют  стрельбу.  Наступила  краткая  тишина,
когда, казалось, было слышно, как стучат сердца,  но  ее  тут  же  нарушил
цокот конских копыт, ступающих по булыжнику.
     На площадь с  боковой  улицы,  откуда  ни  возьмись,  выехала  группа
всадников в масках. Впереди мчалась знакомая, точно  из  ночного  кошмара,
фигура, одетая в черное и закованная  в  латы  -  Усмиритель  толп  города
Шеррина. Ближайшие к нему горожане, дрогнув, инстинктивно подались  назад,
однако никто не пустился наутек от испуга.  Привычный  ужас  перед  Чарами
Возвышенных,   намеренно   насаждаемый   и   глубоко    укоренившийся    в
простонародье, настиг присутствовавших, но явно  не  вполне  овладел  ими.
Разрываясь между смертельным страхом и столь же  сильной  решимостью,  они
стояли, изготовившись к бегству, ни на что  не  отваживаясь,  в  состоянии
крайнего неравновесия.
     Всадники натянули поводья. Было  так  тихо,  что  тысячи  собравшихся
могли расслышать, как храпят и бьют копытами кони, позвякивают  уздечки  и
конские удила. Один из людей в маске приказал всем разойтись.  Его  зычный
голос донесся до всех уголков  площади  Дунуласа  и  полетел  дальше.  Сам
Усмиритель, как всегда, не произнес ни звука.
     Ни этот приказ, ни  сопровождавшие  его  угрозы  не  вызвали  никакой
реакции.  Молчание  ничем  не  нарушалось,  и  тогда  Усмиритель   вытащил
небольшое серебристое устройство  из  сверкающих  стекол  и  полированного
металла - чародейное орудие  разрушения,  которое  знали  и  боялись  все.
Металлические ногти поигрывали  рычагом,  затвором  и  спиралью.  Механизм
щелкнул внезапно,  как  пистолетный  выстрел,  и  ближайшие  к  Усмирителю
горожане отпрянули. Засверкала отравленным светом линза, все  одновременно
затаили дыхание.
     -  Слепота.  Глухота.  Паралич,  -  без  всякой  надобности  напомнил
собравшимся человек в маске. - Судьба предателей Вонара -  смерть  заживо.
Горожане, пока еще возможно,  оставьте  площадь  и  разойдитесь.  Это  ваш
последний шанс к спасению.
     И снова никакой реакции, разве что почти неуловимое движение,  словно
толпа пыталась сжаться.
     - Вы что там, оглохли? -  осведомился  говорящий  с  нетерпением,  не
вполне маскировавшим страх.
     Никакого ответа.
     Усмиритель приподнялся и нацелил светоносный ствол.  Раздались  крики
ужаса, стоявшие впереди предприняли было попытку к бегству, но  нажимавшая
сзади толпа не давала им такой  возможности.  Некоторые  стали  толкать  и
дубасить соседей в отчаянной  попытке  проложить  себе  дорогу,  некоторые
кричали и умоляли, вцеплялись в других и даже кусались. В  головной  части
толпы началась невообразимая давка, судорожные перемещения, разрушительное
смыкание дерущихся тел. Но без  толку.  Усмиритель  тщательно  прицелился,
нажал на спуск, и  из  ствола  вылетела  стрела  отравленного  света.  Эта
вспышка через несколько ярдов, отделяющих всадников от собравшихся, начала
увеличиваться и расширяться, дойдя до размеров конуса, способного  накрыть
вредоносными лучами с полдесятка горожан.
     Шестеро человек упали  посреди  внезапной  тишины  -  глаза  их  были
открыты, но ничего не видели, уши остались целы, но  потеряли  слух,  ноги
без признаков увечья словно окаменели, -  все,  как  и  было  предсказано.
Раздались вопли ужаса и гнева, толпа сотряслась, беспорядочно задвигалась,
словно  охваченная  припадком  безумия.  Пока  люди  дергались,   визжали,
натыкались друг на друга, толкались и  пытались  разорвать  друг  друга  в
клочья, Усмиритель выстрелил снова: упали еще четверо.
     Горожане, стоявшие сзади, пустились наутек, ища  спасения  в  боковых
улицах, но передние оказались в ловушке. Подавленные ужасом, они смотрели,
как Усмиритель вновь неспешно прицеливается. Стоявшие  поперек  траектории
разрушительного света вскрикивали  и  закрывали  глаза  руками,  некоторые
бросались ничком на землю. Прежде чем последовал еще один  спуск  затвора,
на площади Дунулуса грянул выстрел.
     Никто точно не знал, кто стрелял, и никогда уже не узнает, потому что
на  эту  честь  потом   будут   притязать   многие.   Какой-то   предельно
хладнокровный или же впавший в истерику и отчаяние  шерринец  выстрелил  в
Усмирителя.  Но  кто  бы  то  ни  был,  он  промазал.  Усмиритель  остался
целехонек, зато лошадь под  ним  упала  замертво.  Он  свалился  с  седла,
ударившись с размаху о мостовую, и орудие выпало из  его  рук.  Усмиритель
сразу же вскочил на ноги, и тут-то впервые стало заметно, что он не  такая
уж величавая персона. Верхом  он  казался  гигантом  в  просторном  черном
капюшоне и островерхом шлеме. Когда же он спешился, то неожиданно оказался
невзрачным коротышкой - в сущности, почти карликом.
     Усмиритель потянулся было за своим оружием,  но  какой-то  безымянный
горожанин уже подхватил его.  Приспешники  Усмирителя  начали  стрелять  в
вора,  но  пули  их  просвистели  напрасно:  тот,  к   счастью,   сохранив
соображение, передал захваченную добычу в гущу людей.  Вскинулись  десятки
рук, и волшебный механизм исчез из виду.
     Всадники замерли, побледнев под масками. Усмиритель  -  до  нелепости
маленький,  похожий  на  игрушку,  выхватил  пистолет.  Горожане  ринулись
вперед, и его выстрел уже не произвел  никакого  действия.  Через  секунду
толпа набросилась на него. Если он и кричал, то  этого  никто  не  слышал.
Усмиритель упал на землю,  увлекаемый  водоворотом  ярости  и  насилия.  В
считанные мгновения с него  сорвали  капюшон,  маску  и  доспехи,  обнажив
щуплое тело и молодое удивленное лицо. Взлетели дубинки, замелькали обутые
ноги; Усмиритель некоторое время корчился и  дергался,  его  разбитый  рот
раскрылся, показывая зубы, испещренные  по  моде  изумрудными  пятнышками.
Агония  быстро  кончилась,  и   Усмиритель   испустил   последний   вздох.
Беспамятство разгладило черты его лица, известного всему двору -  то  было
лицо Векина в'Иссеруа, Королевского Усмирителя Шеррина.
     Горожане не узнали его, да если бы и узнали,  это  уже  не  имело  бы
никакого значения, поскольку все соображения меркли в свете  единственного
необычайного факта: они  восстали  против  древних  Чар  Возвышенных  -  и
победили. Победили с помощью грубой физической силы. Такого еще никогда не
бывало, и никогда простой народ до  конца  не  верил,  что  это  возможно.
Разумеется, многие это  подозревали.  Скептики  на  протяжении  нескольких
поколений шепотом высказывали свои сомнения в этих якобы дарованных  свыше
силах. Совсем  недавно  Уисс  в'Алёр  публично  оспаривал  могущество  Чар
Возвышенных, а влияние в'Алёра было огромно. Однако одно дело раздувать  в
народе цинизм -  чего  было  явно  недостаточно,  чтобы  рассеять  древние
страхи, и совсем другое - вещественное доказательство. Глубоко укорененный
на протяжении  столетий  ужас  все  еще  витал  над  людьми,  и  суеверная
убежденность в  превосходстве  Возвышенных  держалась  стойко  -  до  этой
минуты. Вид поверженного на булыжной мостовой Королевского Усмирителя толп
по крайней мере  расшатал  представления  о  неуязвимости  Возвышенных,  и
каждый  присутствовавший  на  площади  это  отметил.  Сделанное   открытие
объединило  их  как  никогда;  все,  бешено  ликуя,   радовались   победе.
Послышался возбужденный вопль,  и  толпа  ринулась  к  ограде  королевской
резиденции.
     Оставшиеся  без  предводителя  всадники  рассыпались  кто   куда,   а
ошалевшая  толпа  рванулась  вперед,  заполнив  всю  площадь.  Королевские
гвардейцы дали залп, однако наступающие почти не дрогнули. Секунды  спустя
солдаты были настигнуты и смяты силой, о которой они и не подозревали.
     Потребовалось лишь мгновение, чтобы сбить  замок  и  цепь  с  больших
чугунных ворот. Ворота широко распахнулись, и бурлящий поток людей  хлынул
на королевскую  территорию.  Приливная  волна  затопила  белую  подъездную
дорогу и поднялась к самому Бевиэру,  золоченая  парадная  дверь  которого
была заперта и без всякой пользы закрыта на задвижку.
     Дверь взломали за несколько секунд Придворная охрана некоторое  время
сопротивлялась, но с большинством  этих  несчастных  быстро  расправились.
Уцелевшие  привратники  сбежали,  и  толпа,  стремительная,  как   ураган,
ворвалась внутрь дворца.



                                    11

     Элистэ как никогда тщательно занялась своей  внешностью.  Она  надела
платье новейшего фасона от мадам Нимэ - из прозрачного шелка, легкого  как
пух; оттенки его цвета почти неуловимо  менялись  -  от  алого  у  низкого
квадратного выреза до густого, вибрирующего розового на  подоле.  Открытую
шею  украшал  серебряный  медальон  герцога,  распространяя   благоухание.
Непослушно торчащие завитки медового цвета  были  прихвачены  гребнями  из
серебра и розового кварца. Элистэ наложила грим столь искусно, что румяна,
маскирующие  ее   бледность,   вызванную   бессонницей,   казались   почти
естественным  цветом  лица  даже  при   солнечном   свете.   Необходимость
подвергнуться  рассматриванию  средь  бела  дня  была  для  нее  несколько
неожиданной. Его  высочество  Феронт  назначил  необычно  ранний  час  для
свидания, и только это давало основания  предположить  в  нем  нетерпение,
поскольку ни по каким  другим  внешним  признакам  оно  не  было  заметно.
Известие о ее согласии он принял с обычной  невозмутимостью  -  во  всяком
случае, так рассказала  Карт,  посланная  к  нему  с  запиской,  и  Элистэ
пребывала в волнении. Она была так погружена в свои мысли, что не обратила
внимания  на  разговоры  в  галереях,  почти  не  слышала  и  рассказов  о
беспорядках в Восьмом округе. Всегда  были  какие-нибудь  беспорядки  -  в
Восьмом округе или еще где-нибудь, но,  несмотря  на  все  разговоры,  они
обычно ничем не кончались. Теперь говорили, что горожане взялись за оружие
и   это,   возможно,   означало,   что   опять    какой-нибудь    безумный
экспроприационист  выпалил  в  жандарма.  Элистэ  устала  от   всех   этих
удручающих тем - в любом случае, у нее был  более  серьезный  предмет  для
раздумий.
     Наконец  момент,  к  которому  Элистэ  относилась  с  противоречивыми
чувствами настал,  и  она  отправилась  в  апартаменты  герцога.  Огромные
зеркала, тянущиеся по стенам  коридора,  отражали  ее  хрупкую  фигурку  и
побледневшее лицо, всю ее, юную, колеблющуюся и встревоженную, несмотря на
элегантность и  лоск.  А  эта  чересчур  ее  заметная  неуверенность,  как
наверняка сказала бы Цераленн, вовсе не подходила к случаю. Элистэ  словно
и впрямь  слышала  точные,  изысканно  модулированные  интонации  бабушки:
"Уверенность в себе, голубушка. Уверенность в себе - самое главное. Сделай
уверенный вид и увидишь, как охотно мир примет тебя в соответствии с твоей
собственной оценкой".
     Элистэ задержалась перед одним из зеркал. Она постаралась собраться с
духом, вздернула подбородок, изобразив на лице столь  полное  безразличие,
что  даже  Цераленн  не  смогла  бы  придраться,   и,   только   полностью
удовлетворившись   своим   обманчиво-уверенным   отражением   в   зеркале,
возобновила путь.
     Слуга впустил девушку в покои герцога, и она обвела глазами  гостиную
- просторную комнату с высокими потолками, без признаков женского влияния,
убранную гораздо скромнее, чем того требовала  пышная  мода.  По-видимому,
герцогиня сюда заглядывает редко. При мысли о многострадальной супруге его
высочества Элистэ почувствовала болезненный укол совести, и в ее  сознании
всплыл  непрошеный  вопрос:  "Почему  я  согласилась  прийти?"  Ее  пальцы
машинально потянулись к медальону, и, вдохнув  его  мускусный  запах,  она
почему-то успокоилась. Да и герцогине, вынужденной принимать все как есть,
до этого нет никакого дела.
     Дверь открылась, и вошел Феронт. Сердце Элистэ чуть не выпрыгнуло  из
груди, по телу побежали мурашки. Все ее чувства были в таком  смятении,  а
замешательство столь сильным, что напрашивалось только одно  объяснение  -
это любовь. Нет сомнения,  это  ее  симптомы.  Пересохшие  губы,  дрожащие
холодеющие руки, слабость в коленях - ее подруги по комнате описывали  все
это множество раз. Она всегда смеялась над ними, но теперь оказалось,  что
была неправа, потому  что  любовь  пришла  и  к  ней,  как  ей  обещали  и
предрекали. Его высочество может быть самонадеянным, циничным, может  даже
раздражать, но все это не  имеет  значения  -  она  его  любит.  Не  имеет
значения и это ноющее чувство беспокойства, непреодолимое ощущение чего-то
нереального, преследующее ее последние дни. Даже теперь  где-то  в  темных
глубинах сознания шевелились сомнения. Элистэ решила не  обращать  на  них
внимания. Труднее было отторгнуть чувство, что когда-то она уже переживала
нечто подобное, только вот никак не могла  вспомнить,  где  и  когда.  Но,
уговаривала себя Элистэ, все это неважно. Значение сейчас имело только то,
что давящая тяжесть отпустила ее, словно,  ответив  на  зов  герцога,  она
перестала сопротивляться тянущему ее поводку и ошейнику.  Облегчение  было
почти физическим, что уже несомненно означало любовь в самом  неподдельном
виде. И Элистэ охватил прилив возбуждения: разделяет ли его высочество  ее
чувства к нему?
     Лицо Феронта было замкнутым и непроницаемым, как всегда. В его одежде
не чувствовалось никакой  продуманности  -  простой  повседневный  костюм,
сапоги для верховой езды, напудренные волосы, а небрежность его манер была
под  стать  наряду.  Задержавшись  на  пороге,  он  обратился  с  краткими
распоряжениями к лакеям в задней комнате, потом неторопливо  повернулся  и
задумчиво оглядел свою гостью с головы до ног, прежде чем заметил:
     - Я вижу, вы пунктуальны. Это хорошо. Мне это нравится.
     Элистэ вспыхнула. Ей пришелся не по душе этот ленивый осмотр,  словно
она была молодой кобылой, а он раздумывал,  купить  ее  или  нет.  Девушку
возмутило и его дерзкое предположение, будто ее целью  было  угодить  ему.
Резкий ответ чуть не  сорвался  с  ее  губ,  но  она  спохватилась,  вдруг
осознав, что ей хочется именно  этого  -  угодить  ему,  и  хочется  очень
сильно. Она, без сомнения, влюблена, однако  дать  ему  почувствовать  это
было бы ошибкой. Герцог ни за что не должен  узнать,  что  его  образ  уже
много дней живет в ее сознании. Он не должен узнать,  как  она  бессонными
ночами лежала в постели, вдыхая аромат его медальона.  А  главное,  он  не
должен догадываться, что от одного его вида у нее все путается  в  голове.
Нет, она должна сохранять независимость. Но как это  сделать,  когда  даже
язык ее сковало это ужасное волнение?  Элистэ  продолжала  молчать,  скрыв
растерянность безукоризненным реверансом.
     - Вы неплохо смотритесь, - заключил Феронт. - По крайней мере, у  вас
хватает ума не наряжаться всем на посмешище в эти проклятые  гофрированные
оборки, напоминающие ошибку  кондитера.  -  По-видимому,  он  снизошел  до
любезности.
     - Ваше высочество предупреждали меня,  чтобы  я  не  рассчитывала  на
комплименты, - прошептала Элистэ, улыбаясь.
     - Впрочем, эта прическа мне не по  вкусу.  Слишком  много  локонов  и
проборов. Вам надо будет изменить ее.
     - Меня она вполне устраивает. - Улыбка  Элистэ  осталась  неизменной.
Она обнаружила, что  внезапный  прилив  раздражения  несказанно  помог  ей
восстановить  чувство  собственного  достоинства.  Однако,   несмотря   на
раздражение, она ощущала, как во рту у нее все пересохло.
     - А, вы независимы. По сути, это отчасти бунтарство. Что ж,  я  готов
познакомиться с этим новшеством - при условии, что  вы  не  доведете  свою
независимость до абсурда.
     - А если доведу?
     - Тогда мы вряд ли счастливо проведем с вами время, Возвышенная дева.
И оно, вероятно, будет недолгим.
     - А вы уверены, что я вообще этого хочу?
     - Вы ведь здесь, разве не так?
     - Ваше высочество слишком многое предполагает.
     - Мне кажется, мы уже обсуждали этот вопрос. Вовсе не стоит повторять
одно и то же, особенно если учесть, что наше время ограничено.
     - Ограничено?
     - Именно так. Я пообещал быть четвертым  в  игре  в  "Калик"  сегодня
вечером у во Брайонара. Таким  образом  в  нашем  распоряжении,  -  герцог
взглянул на свои карманные часы, - около двух часов.
     - Около двух. Понятно. - Элистэ кивнула. - И вы уверены,  что  можете
уделить их мне?
     - Это не так уж мало, - ответил Феронт, - в случае, если ими  разумно
распорядиться. Итак, я предлагаю не тратить время на скучную  пикировку  и
приступить к более благодарному занятию. Вы, вероятно,  хотите  пообедать?
Стол накрыт в соседней комнате. Я рассчитываю на  то,  что  у  вас  тонкий
вкус, поскольку желал бы узнать ваше мнение  о  новом  сорте  шампанского,
которое приобрел. Если окажется, что на ваше суждение в таких делах  можно
положиться, я буду время от времени прибегать к вашей помощи.
     - Погодите, я не уверена, что хочу...
     - Идемте. Сюда. - Он взял ее за руку.
     Протесты девушки остались невысказанными, их словно выжгло тем огнем,
который разгорелся в ней при этом случайном прикосновении. Элистэ чуть  не
задохнулась от потрясения. Невозможно было осознать  этот  захвативший  ее
всю поток ощущений, слабость в ногах, неровное сердцебиение. Без сомнения,
это любовь. И все же...
     "Как я могу любить его? Он совершенно несносен".
     Но ее собственные чувства говорили иное.
     "Он старый, ужасно старый, ему, должно быть, тридцать семь - тридцать
восемь или даже больше. Пожилой  повеса,  к  тому  же  не  очень-то  хорош
собой".
     Но, по всем признакам, любовь слепа.
     "Здесь что-то не так. Что-то совсем не так". - Она наморщила лоб, изо
всех сил пытаясь понять, в чем тут дело.
     Несмотря на предчувствия, Элистэ не оказала  никакого  сопротивления,
когда он повел ее из гостиной в спальню, где у камина был накрыт маленький
столик на двоих. С некоторым облегчением она опустилась на стул,  надеясь,
что пока продолжается обед, ничего особенного не произойдет.
     Ощущение безопасности, похоже, оправдалось - трапеза, за  которой  им
прислуживала команда слуг, действовавших с  безукоризненностью  автоматов,
прошла без неожиданностей. Речи, с которыми обращался к ней  Феронт,  были
вполне вежливы, но несколько сбивчивы и слегка досаждали ей.  Поразмыслив,
Элистэ нашла причину - герцог выглядел слишком  спокойным  и  равнодушным.
Это  полнейшее  безразличие   предполагало   уверенность,   граничащую   с
оскорблением. Без сомнения, он уже десятки раз разыгрывал подобные сцены -
может быть, даже сотни, и исход для него  всегда  предрешен.  Пока  Элистэ
сидела  и  томилась,  мучимая  напряжением  и  волнением,  чувствуя,   как
перехватывает горло, он просто  блаженствовал,  попивая  вино  и  обсуждая
стратегию игры в "Калик".
     "Да он просто невыносим!"
     Подавленная, обиженная, она отвечала ему  односложно.  Но  Феронт  не
замечал  ее  сдержанности  -  или  не  обращал  внимания,  его  пустые   и
бесцеремонные речи текли нескончаемым потоком. Элистэ ела мало и неохотно,
размышляя, как бы вывести его из  этого  беззаботного  состояния.  Хорошим
уроком ему послужило бы, если бы она просто встала и ушла,  не  говоря  ни
слова.  Тут  бы  Феронт  наверняка  призадумался.  Тогда  бы  не  возникло
сомнений, кто из них вышел сегодня победителем. Но  она  не  шевельнулась,
чувствуя, что не сможет этого сделать, да, в сущности, и не хочет. Любовь,
что же еще... Но тогда  откуда  же  это  ощущение  чего-то  непонятного  и
опасного?
     Перед ней поставили  фруктовое  мороженое.  Элистэ  совсем  по-детски
размяла его ложкой в вазочке, потом подняла глаза и увидела,  что  Феронт,
не мигая, смотрит на нее. Он ничего не говорил,  и  Элистэ  почувствовала,
как кровь отхлынула от лица. Не в силах выдержать его  взгляд,  она  снова
занялась мороженым. Несколько мгновений длилось  молчание,  затем  Элистэ,
словно желая укрыться от  его  взгляда,  неожиданно  для  себя  заговорила
высоким срывающимся голосом:
     - Вы не задумывались, ваше высочество, почему сегодня я приняла  ваше
приглашение? Несколько месяцев вы оказывали мне особое внимание...
     - А вы разыгрывали надменную недотрогу.  Ваша  игра  была  достаточно
искусна, но эта роль уже начала вам приедаться. Пора выбрать новую.
     - А мои постоянные отказы не оскорбляли вас?
     - Меня не так-то легко сбить с толку, если уж я что-то решил.
     - Да, разумеется. Но не удивила ли  вас  внезапная  перемена  с  моей
стороны?
     - Не слишком. Думаю, что вы оценили связанные с этим преимущества.
     - А меня вот удивила, - сказала Элистэ. - Я думаю об этом с тех  пор,
как согласилась прийти  сюда.  В  этом  есть  что-то  странное,  словно  я
действую наперекор рассудку и даже  собственным  склонностям.  Я  не  хочу
обидеть вас - просто стараюсь быть честной.
     -  Без  сомнения,  это  следует  воспринимать  как  проявление  вашей
оригинальности: вы лелеете в  себе  добродетель,  совсем  не  свойственную
вашему  полу.  Так  садовник  посреди  лютой  зимы  заставляет   расцвести
тропическое растение, понимая, какая это редкость.
     - Вы оскорбляете меня, я не позволю вам так разговаривать со мной!
     - Тогда я больше ничего не скажу. Поскольку нам  остался  всего  час,
времени для разговоров больше  нет.  В  этом  пункте  мы  сходимся.  -  Он
поднялся со стула.
     Замерев от неожиданности, Элистэ смотрела, как герцог,  огибая  стол,
идет к ней. Он взял ее за руку,  быстро  поднял  на  ноги.  Глаза  девушки
округлились от удивления, когда он наклонился,  собираясь  поцеловать  ее.
Губы ее приоткрылись. От него пахло  табаком  и  коньяком,  и  запах  этот
смешивался с ароматом медальона  на  шее.  Элистэ  обдало  жаркой  волной,
лишавшей ее дыхания и разума. У нес закружилась голова, и она вцепилась  в
Феронта,  ища  твердой  опоры  в  бешено  вращающемся  мире.  Он   немного
отодвинулся, и она недоуменно уставилась на него, тяжело  дыша,  сраженная
тем, что близость их прервалась. "Вернись ко мне", - молча заклинала  она.
Вне всякого сомнения, ее взгляд был более чем красноречив,  ибо  он  опять
нагнулся к ней, и теперь Элистэ снова могла дышать.
     Но атмосфера, которой она упивалась, была отравлена, и какая-то часть
ее сознания знала это. По ту сторону бури чувств, заглушивших  ее,  тихий,
трезвый голос спрашивал: "Что происходит?", и напоминал ей: "Это  не  ты".
Даже когда она осознала, что рушатся последние бастионы ее  защиты,  кровь
бросается в голову и все ее жизненные принципы улетучиваются, что-то в ней
говорило о лжи, об обмане, о...
     НАВАЖДЕНИИ.
     Чародейное наваждение! Элистэ  наконец  распознала  эти  мучившие  ее
признаки чего-то знакомого. Она вспомнила, где и когда  переживала  то  же
чувство ирреальности происходящего с ней. Это было в ту ночь, когда она  и
дядя Кинц вызволяли Дрефа сын-Цино. Дядя  Кинц  напустил  Чары,  превратив
себя и племянницу в гигантских Волков, - или так  оно  казалось.  Но  пока
наваждение длилось, бывали секунды, когда  Элистэ  неясно,  сквозь  туман,
ощущала неестественное влияние. Дурнота той ночи повторялась и теперь Чары
Возвышенных повредили ее рассудок,  лишили  воли  -  теперь  Элистэ  четко
осознала это. Сам Феронт не обладал никакой  тайной  силой,  но  наверняка
располагал всеми возможностями, чтобы  заручиться  помощью  тех,  кто  был
наделен ею. Он сделал из нее марионетку, механическую  куклу.  Обманом  он
заставил ее влюбиться в него, и она ненавидела его за это.
     Но ее ярость, несмотря на силу,  не  способна  была  преодолеть  Чары
Возвышенных. Наваждение все еще  управляло  ею,  и  прикосновение  Феронта
вызвало  мощный,  хотя  и  неестественный,  отклик.  Она  чувствовала  его
уверенные руки на своем теле, он спускал платье с ее плеч,  медленно  водя
губами по шее.  Глаза  Элистэ  невольно  сомкнулись,  она  выгнула  спину,
опираясь  на  его  руку,  мгновенно  перестав  сознавать  что-либо,  кроме
обманчиво блаженного ощущения. Но когда рука Феронта скользнула за корсаж,
чтобы сомкнуться на  ее  груди,  Элистэ  словно  задохнулась,  и  тревога,
прячущаяся  позади  вспышки  чувственного  наслаждения,   вернула   ее   к
действительности. Все это было ложью, все, с начала до конца. Она  поняла,
что у нее нет к нему ни любви, ни доверия. Ей потребовалась вся решимость,
которая у нее еще оставалась,  чтобы  посмотреть  ему  в  глаза,  покачать
головой  и  выдохнуть   "нет".   Поразительно,   какое   огромное   усилие
потребовалось ей для этого и какое малое действие оно возымело на герцога.
     Казалось, Феронт не слышал ее. Одна  его  рука  осталась  на  том  же
месте, другая прошлась по спине, с проворством нащупывая шнуровку  платья.
За несколько секунд ему удалось распустить шнуры.
     Элистэ не хотела, чтобы он останавливался.  Тепло  его  прикосновений
было восхитительным... и иллюзорным, о чем продолжал твердить,  протестуя,
какой-то голос в уголке ее сознания. Ложь и обман, наваждение.  Эта  мысль
опять так разозлила Элистэ, что у нее хватило духу снова повторить "нет".
     На сей раз она произнесла это слово с большей убежденностью,  но  это
ничего  не  изменило.  Руки  Феронта   знали,   что   делать,   и   Элистэ
почувствовала, что ей трудно дышать. Ее воля к сопротивлению быстро таяла,
ее уже почти не осталось.
     - Перестаньте. Я говорю серьезно, - слабым голосом попросила Элистэ.
     Не обращая внимания на ее полуискренние мольбы, он наклонился  и  без
усилий приподнял Элистэ. Ее тревога не способна была помешать  наслаждению
от ощущения его силы  и  осознания  собственной  слабости.  Феронт  сделал
несколько шагов  к  кровати,  опустил  Элистэ  на  бархатное  покрывало  и
оказался сверху. Новизна ласк восхищала  ее,  это  было  замечательно.  Но
тихий голос рассудка, который ничто, как  видно,  не  способно  заглушить,
продолжал жалобно нашептывать ей: "Ложь. Это не ты. Это ложь".
     Правильно. Но важно ли это? Он все-таки Феронт.
     "Он использует меня".
     Мощная волна гнева неожиданно прибавила  ей  сил.  Сквозь  туман  она
различала, что этот внутренний голос, тот, что протестовал  и  возражал  и
который нельзя было заставить умолкнуть, он-то и выражает  ее  сущность  и
отношение к происходящему, истинное и неискаженное.
     Элистэ  прислушалась  -  голос  становился  все  громче.   Возмущение
вероломством Феронта жгло ее так же, как наслаждение от его прикосновений.
Ей вдруг показалось, что  наваждение  теряет  над  нею  власть,  хотя,  по
крайней мере, какая-то часть его, - теперь она ясно это понимала, -  вовсе
не была фальшивой. Эта небольшая победа на неведомом поле  душевной  битвы
придала ей сил, и Элистэ сумела бросить ему обвинение:
     - Вы прибегли к чарам.
     - А какая вам разница? - Герцог раскраснелся и тяжело дышал.
     "Да, мне все равно, разницы нет, мне все равно". Она  хотела  сказать
это, и он ожидал от нее этих слов. Но она ни за что их не  скажет,  ни  за
какие блага в мире.
     - Это медальон. Духи.
     - Об этом потом.
     - Это обман! - вскричала Элистэ, и  внутреннее  сознание,  непонятным
образом отчужденное от нее, будто подтолкнуло ее к тому, что надо сделать.
Неимоверным усилием она собрала остатки воли и  сорвала  медальон  с  шеи.
Тонкая цепочка легко разорвалась, и Элистэ отбросила украшение в  сторону.
Феронт немного отодвинулся, глядя на нее с явным удивлением.  По-видимому,
прежние жертвы  обмана  не  оказывали  ему  такого  сопротивления.  Элистэ
глубоко вдохнула воздух, свободный от примеси терпкого мускуса, и  дурман,
окутывавший ее сознание, развеялся. Вместе с ним рассеялись  все  иллюзии,
смятенность желаний, безрассудная жажда наслаждений. В один миг она  снова
стала свободной, стала собою. А мужчина, находящийся столь близко от  нее,
показался ей презренным шутом, которого она сама никогда не выбирала.
     - Обман! - бросила она и сделала попытку приподняться.
     Феронт удержал ее, пригвождая своей тяжестью к постели.
     - Оставьте меня! Уйдите  прочь!  -  Элистэ  пыталась  преодолеть  его
хватку, но тщетно.
     - Дело зашло слишком далеко. Не сопротивляйтесь, не то  мне  придется
применить силу, - предупредил герцог. Он тяжело дышал и обливался потом. В
какой-то миг он скинул камзол, тонкая батистовая рубашка  прилипла  к  его
влажному телу.
     Элистэ передернуло от отвращения. Теперь она не понимала, как он  мог
казаться ей привлекательным, пусть даже с помощью чар. Он  был  мерзок,  и
больше всего на свете ей хотелось очутиться подальше отсюда.  Будь  у  нее
какое-либо оружие, она бы пустила его в ход. Но под рукой ничего не  было,
а Феронт давил на нее всем своим весом и копался в ее юбках. Набрав полные
легкие воздуха, Элистэ издала крик, который наверняка проник через стены и
достиг  слуха  личных  слуг  герцога,  но  они  с  полной   безмятежностью
проигнорировали его. Рука Феронта тут же зажала ей рот.  Элистэ  прокусила
ее до крови, и герцог с проклятьем отпрянул. Ее ногти впились ему в  щеку,
оставив четыре красных полосы, и Феронт резко выпрямился. Некоторое  время
он смотрел на свою жертву сверху вниз. Выражение его глаз  вселило  в  нее
неподдельный страх. Он был в такой ярости, что мог в этот момент избить ее
до бесчувствия, даже убить. Однако  герцог  справился  со  своим  порывом,
медленно встал и хрипло бросил:
     - Убирайся вон.
     Элистэ  словно  ветром  сдуло  с  постели.  Придерживая  расстегнутое
платье, она бросилась из спальни, пробежала через гостиную и выскочила вон
из покоев герцога. Волосы ее растрепались, лицо было мокрым от слез, плечи
сотрясали рыдания, с которыми она не могла совладать. Элистэ  без  оглядки
неслась по коридору, инстинкт вел  ее  к  безопасному  укрытию  в  Лиловой
фрейлинской. Кэрт  наверняка  будет  на  месте,  она  успокоит  ее  своими
заботами и утешит. Еще, вероятно, там будут Меранотте и другие девушки, их
насмешки по поводу грубых выходок герцога помогут ей  поднять  настроение.
Даже  о  старой  и  унылой  маркизе  во  Кивесс  Элистэ  теперь  думала  с
удовольствием.
     Заворачивая за угол, она поскользнулась на гладких мраморных  плитах,
затем побежала по Галерее Королев, названной так за развешанные по  стенам
портреты, явно льстящие оригиналам. В галерее  царила  непривычная  суета.
Придворные и взволнованные лакеи сновали взад и вперед. Они едва взглянули
на нее, хотя можно было ожидать, что ее вид вызовет шутливые замечания. Их
непонятное  и  тревожное  смятение  не  тронуло  Элистэ,   погруженную   в
собственные переживания. Святилище, до которого она стремилась  добраться,
находилось в нескольких сотнях ярдов отсюда, и главное  -  скорее  попасть
туда.
     Грубая действительность  вторглась  наконец  в  ее  сознание  в  лице
ливрейного лакея, который толкнул ее  в  переходе.  Рыдания  Элистэ  сразу
прекратились, и она ошеломленно  уставилась  ему  вслед.  Тот  уже  прошел
половину галереи. Он даже не остановился, чтобы извиниться,  выпросить  ее
прощение и отпущение, произнести все, что полагается.  Он  вел  себя  так,
словно не  сознавал  ее  ранга  Возвышенной.  Такую  неприкрытую  наглость
терпеть было нельзя. Она  непременно  подаст  жалобу,  если  узнает  этого
невежу.
     Однако таких невеж тут, похоже, было  много.  Пока  Элистэ  стояла  в
изумлении и ее  заплаканное  лицо  приобретало  сердитое  выражение,  мимо
пробегали слуги, почему-то не оказывая ей никаких знаков  почтения  -  они
даже не удосуживались  опустить  глаза.  Она  заметила  также  непривычную
поспешность их побледневших  хозяев  и  наконец  оценила  исключительность
происходящего. Все еще хмурясь и чувствуя нарастающее беспокойство, Элистэ
двинулась дальше по галерее. Ей навстречу спешили придворные и челядь, все
вперемешку,  не  соблюдая  никакой  субординации.  Некоторые,  позабыв   о
всяческих  приличиях,  просто  бежали.  Среди  них  были   высочайшие   из
владетелей, богатейшие из вдов, и все они трусили и подскакивали  в  своих
великолепных шелках. Скрипел паркет, стучали высокие каблуки, из-под белых
напудренных париков выглядывали побагровевшие лица - зрелище смехотворное,
однако смеяться почему-то не хотелось.  Куда,  в  конце  концов,  они  все
направляются - в таком виде? Народу все прибавлялось,  и  у  Элистэ  росло
ощущение, что она идет против течения. Затем на ее  плечо  легла  рука,  и
чей-то голос сказал:
     - Туда нельзя! Нельзя!
     Рука  принадлежала  барону  во  Незилю,  вице-президенту  Королевской
Академии - приземистому,  добродушному,  всегда  уравновешенному  пожилому
господину, который никогда раньше не разговаривал с  ней  непосредственно.
Сейчас его обычно румяные щеки были белыми как мел, а опрятный седой парик
комично съехал набок.
     - Барон, что случилось? Почему?
     - Вернитесь назад!
     - Но...
     - Вернитесь! - настойчиво сказал он и пустился дальше быстрой рысцой.
     Элистэ,  открыв  рот,  смотрела  ему  вслед.  Какой  он  странный   -
невежливый и нелепый. Тогда ей пришло  в  голову:  а  может  быть,  Бевиэр
загорелся? Разумеется, такая холодная каменная громада не могла заполыхать
разом, но чем еще можно объяснить это  исступленное  бегство?  Ну  что  ж,
пожар так пожар, а она все равно  дойдет  до  своей  фрейлинской.  Там  ее
служанка, красивые новые платья, драгоценности и другие  вещи,  и  она  не
собиралась оставлять их во дворце.
     Элистэ с трудом преодолела еще  несколько  ярдов,  пробиваясь  сквозь
нарастающий людской поток. Внезапно она уловила странный незнакомый  звук,
похожий на отдаленный рокот набегающих и  разбивающихся  волн.  В  высоких
двойных дверях на дальнем конце галереи  этот  звук  еще  более  усилился,
разросся  до  рева,  и  от  этого  жуткого  воя  Элистэ   задрожала.   Она
остановилась на первом  пролете  огромной  центральной  лестницы  Бевиэра.
Широкие мраморные ступени позади вели на  третий  этаж.  Впереди  лестница
разделялась надвое, спускаясь к украшенному золотом и хрусталем фойе двумя
величественными изгибами, похожими на пару рук, вытянутых в  гостеприимном
приветствии.
     Гостеприимном?
     Внизу, в вестибюле, толпился какой-то сброд. Оборванная, грязная орда
вопящих... животных, сумасшедших  дикарей...  -  как  их  еще  назвать?  -
непонятным образом ухитрившихся пробраться сюда. Их присутствие во  дворце
казалось невероятным, тем не менее они уже были здесь: сотни оборванцев, и
все новые и новые вливались  через  разнесенную  в  щепы  дверь.  Одни  из
входящих поворачивали направо по коридору, который в конце  концов  привел
бы их - хотя они еще не представляли своего счастья - к дворцовым кухням и
винным погребам. Другие ломились налево, и зря, потому что этот путь вел к
крытым теннисным кортам. Большинство же прямехонько двигались к  лестнице,
где   жалкая   кучка   насмерть    перепуганных    слуг,    поддерживаемых
немногочисленными телохранителями короля, стояла у них на пути.
     Сопротивление охраны было сломлено  буквально  в  считанные  секунды.
Элистэ, не веря собственным глазам, видела, как  взлетают  дубинки,  пики,
колья. В сущности, эти орудия были излишни, -  сама  по  себе  сила  такой
человеческой массы разила наповал. Жуткий сброд хлынул к лестнице,  сметая
все на своем пути. Несколько  уцелевших  охранников  бросились  наверх,  а
толпа ревела, настигая их сзади. Какое-то  затянувшееся  мгновение  Элистэ
смотрела, как они приближаются к ней с двух сторон. Мгновение это  длилось
и растекалось, как жидкое тесто, фигуры двигались замедленно,  похожие  на
самые безобразные маски городского карнавала, и ей показалось, что все это
сон. "Иначе не может быть, иначе мир сошел с ума". А потом время встало на
место, ее ноги и руки ожили, и она опрометью бросилась  назад,  в  Галерею
Королев, из которой только что вышла. Бессознательно Элистэ побежала вслед
за бароном во Незилем  и  его  спутниками  -  ей  казалось,  что  мужчины,
Возвышенные, повелители по праву рождения, знают, куда идти и что делать.
     Что делать? Без сомнения,  они  призовут  Королевскую  гвардию.  Этих
преступных скотов изгонят из Бевиэра. Самых отъявленных посадят в  тюрьму,
зачинщиков казнят, мир встанет на место и надлежащие меры предосторожности
обеспечат в будущем безопасность. Ибо такое насилие не должно  повториться
никогда.
     Позади нее послышался треск распахнувшихся дверей, оглушительная буря
голосов - первая  группа  мятежников  ворвалась  в  галерею.  Они  тут  же
заметили убегавшую фрейлину Чести, но, хотя и выкрикивали ей вслед  разные
непристойности, явно не собирались пускаться вдогонку. Их внимание  больше
привлекли портреты на стенах, потому что  на  ближайшем  из  них  как  раз
оказалась изображена Лаллазай.  Раздались  возбужденные  выкрики.  Портрет
Лаллазай  был  сдернут,  брошен  на  пол,  раздавлен  каблуками  сапог   и
основательно залит мочой, после чего внимание присутствующих  обратили  на
себя более старые полотна. В течение нескольких минут мятежники занимались
тем, что втыкали пики в портреты,  уродовали  и  оскверняли  лица  усопших
королев. Когда эта забава  наскучила  им,  они  обратили  свою  ярость  на
зеркала, окна, канделябры. Через некоторое время основная  масса  покинула
Галерею Королев, оставив после себя слой разбитого стекла.
     Идя по коридорам, толпа продолжала неистовствовать - сшибая, ломая  и
круша  все  вокруг.  Удовольствие  от  этих  разрушений  было  острым,  но
искусственным.  Это  приносило  некоторое  удовлетворение,  но  мало   что
означало. Даже до самых тупых из вторгшихся во дворец уже начало доходить,
что  необходим  конкретный  план   действий.   Тут   они   встретились   с
определенными трудностями, поскольку их цели с самого начала были  туманны
и неясны. Поначалу мятежники хотели требовать  от  короля  уступок  -  это
более или менее понимали все. На площади Дунуласа они ощутили свою силу  и
почувствовали, что способны требовать, но теперь у них не было единодушия.
Одни призывали к справедливости - другие требовали хлеба; одним нужны были
выплаты -  другие  жаждали  смерти  королевы.  Это  можно  будет  обсудить
подробно, но не раньше, чем они отыщут короля - дарителя всего  желаемого,
сокрытого, подобно кладу, в сердце этого  обширного  каменного  лабиринта.
Первым делом надо найти короля, а когда  они  доберутся  до  его  персоны,
тогда и начнутся переговоры. С таким  намерением  большая  группа  горожан
отправилась на поиски королевских апартаментов.
     Элистэ ничего этого не знала. Относясь к вторгшимся во дворец  как  к
неразумным животным, она вряд ли поверила бы в их способность  действовать
по плану, но не сомневалась в том, что  они  могут  при  желании  устроить
невообразимый хаос. В теперешнем состоянии, когда страсти  толпы  накалены
болтунами-подстрекателями, они наверняка способны убить короля, королеву и
всех придворных, включая ее самое. Может быть, именно это они и собираются
сделать? Невозможно представить, что она,  такая  юная  и  красивая  может
умереть.
     "Я должна выбраться отсюда. Возьму Кэрт, и мы отправимся к бабушке".
     Однако это было легче сказать, чем сделать. Девушка поспешно  шла  по
коридору четвертого этажа, вдоль  которого  располагались  личные  комнаты
некоторых привилегированных придворных. Эти комнаты - в сущности, размером
с чуланчик на чердаке, - были тесными, унылыми, почти лишенными удобств, и
тем  не  менее  они  являлись  предметом  бурных   вожделений,   поскольку
Возвышенный, которому удавалось поселиться в Бевиэре - неважно где, -  тем
самым  приобретал  веское  доказательство   особых   милостей   короля   и
соответствующий  высокий  статус  в  придворных  кругах,  где  все   вечно
соперничали друг с другом. В коридоре хлопали двери. Элистэ  слышала,  как
по голому полу двигают мебель - недальновидные обитатели  комнат  пытались
забаррикадироваться.
     Разумеется, все это было без толку. Ни замки, ни нагромождения мебели
не могли остановить бандитов, и все же никто, похоже, не собирался  бежать
из дворца. Выглянув в одно из окон, Элистэ поняла причину: вся  территория
королевской резиденции и площадь Дунуласа за ней кишмя кишела вооруженными
шерринцами, и их крики и рев явственно долетали до ее слуха. Должно  быть,
их там собрались тысячи, все размахивали пиками и  заржавленными  саблями,
подскакивая,  как  гориллы,  одержимые  манией  человекоубийства.   Бевиэр
окружен, побег - невозможен. И никаких следов Усмирителя толп, королевских
гвардейцев или Вонарской гвардии, которые  должны  были  выдворить  отсюда
этих неотесанных негодяев, прежде чем те ступили своими грязными ногами на
священную землю короля.
     "Где же солдаты? Почему они не идут? И почему никто из  одаренных  не
использует для самозащиты  чары  Возвышенных?"  -  задавала  себе  вопросы
Элистэ.
     Единственным ответом ей было хлопанье дверных створок.
     "Но мы же Возвышенные! Как такое  могло  случиться  с  нами...  и  со
мной?"
     Она не позволяла себе  вспоминать  мрачные  пророчества  кавалера  во
Мерея. О них даже страшно было помыслить.
     Ворвавшиеся во дворец еще не добрались до четвертого этажа, но  этого
ждать недолго. Нельзя оставаться в коридоре. Но куда идти,  где  скрыться?
"Бабушка, - вдруг не к месту вспомнила Элистэ, - ни за что  не  опустилась
бы до того, чтобы прятаться. Ну, стало быть,  она  просто  лучше  меня,  и
все".
     Хотя Элистэ провела во дворце несколько месяцев, она не очень  хорошо
его знала. Ей  не  приходилось  бывать  где-либо,  кроме  комнат  фрейлин,
королевских апартаментов, залы для аудиенций и балов, контор и галерей,  а
также нескольких частных покоев; она  знала  лишь  те  части  дворца,  где
бывали жившие там Возвышенные и их  гости.  Фрейлины,  как  и  большинство
придворных, ничего не знали  об  обширной  половине  слуг  в  мансарде,  о
подземной сети кладовых и соединяющих  их  проходах,  где  как  раз  можно
отлично спрятаться. Элистэ даже не представляла себе, как туда  добраться.
Многие из челяди уже  отправились  туда,  и  с  ними  не  было  ни  одного
Возвышенного. Элистэ, жертва избирательного невежества,  свойственного  ее
классу, оказалась в полной растерянности, и единственное,  что  она  могла
придумать, - это вернуться к изначальному  своему  намерению.  Она  отыщет
Кэрт  в  Лиловой  фрейлинской.  Фрейлины  Чести,  личные  прислужницы   ее
королевского  величества,   вероятно,   заручились   защитой   королевских
телохранителей, и там будет безопасней всего.
     Подобрав свои розовые юбки, Элистэ пустилась бежать. Узкая лесенка  в
конце холла вела  с  четвертого  этажа  вниз.  Она  выбежала  в  небольшой
сводчатый вестибюль с колоннами, находящийся на пересечении  двух  главных
коридоров, один из которых вел в апартаменты его величества,  другой  -  к
половине королевы. Спустившись с лестницы, Элистэ услышала нестройный  шум
грубых голосов и звон бьющегося стекла. Видимо, эти  негодяи  остановились
на площадке второго этажа и бьют все,  что  попадется  под  руку,  но  это
задержит их ненадолго. Через несколько  мгновений  они  будут  ломиться  в
апартаменты короля и там встретятся лицом к лицу  с  его  телохранителями,
уже собравшимися в коридоре. Тут она увидела, что  кто-то  из  бунтовщиков
уже добрался до верха  лестницы.  С  завываниями  в  коридор  ворвались  и
остальные, и тут солдаты выстрелили.  Пули  просвистели  по  вестибюлю,  и
Элистэ отпрянула, испуганно вскрикнув, когда одна из пуль попала в  стену,
меньше чем в двух дюймах от ее головы. Несколько человек упали на  пол,  и
веселое гиканье сменилось воплями остервенелой ярости. Но вовсе не страха.
Захваченные происходящим, связанные накрепко общей  лихорадкой,  эти  люди
словно утратили нормальный инстинкт самосохранения, или,  вернее  было  бы
сказать, что эта необузданная  толпа  вдруг  обрела  монолитность,  единую
сущность, столь неуязвимую, что в ней  не  находилось  места  для  личного
страха за себя. Они повалили вниз, в вестибюль,  не  обращая  внимания  на
мушкетный огонь защитников. Новый залп сразил десятки людей, но  нисколько
не замедлил продвижения толпы. Секундой позже шедшие в авангарде  горожане
наткнулись на штыки королевских телохранителей.
     Элистэ не стала ждать, чем все это кончится. Кое-кто  из  вломившихся
во дворец - группа обожженных солнцем сквернословящих рыночных торговок  -
заметили ее. Почему-то эти грубые бесполые гарпии пугали  ее  больше,  чем
мужчины, она чувствовала, что они озлоблены и совершенно беспощадны. Когда
они кинулись к ней, Элистэ стремительно повернулась и пустилась бежать, но
на полпути к покоям фрейлин она уже осознала тщетность своей  попытки.  Их
силы   были   превосходящими,   на   защиту   королевских   телохранителей
рассчитывать не приходилось, и спрятаться было негде.
     "Этого не может быть", - пронеслось у нее в голове.
     Фрейлинские комнаты никто не охранял, и  они  оказались  не  заперты.
Элистэ вбежала в гостиную, зачем-то закрыв за  собой  дверь.  Разбросанные
блюдечки с пирожными, опрокинутые бутылки вина, недопитые рюмки и прочее -
все свидетельствовало о поспешном бегстве. Напрасно она звала Кэрт. Быстро
обойдя все  четыре  комнаты,  она  убедилась,  что  они  пусты.  Фрейлины,
служанки, Овчарка - от них не осталось и следа. Секунду девушка  отрешенно
стояла там, затем, услышав резкие, как крики чаек, вопли женщин у  дверей,
бросилась прочь. Путь был один - тесный коридор, ведущий из покоев фрейлин
на половину королевы. Элистэ  вбежала  в  гостиную  ее  величества,  потом
помчалась через просторные  королевские  залы.  Резкие  интонации  голосов
позади вдруг изменились, потому что преследовавшие ее торговки  наткнулись
на шкафы, каждый размером с комнату, содержавшие  восхитительный  гардероб
Лаллазай.  Раздались  пронзительные  возгласы  восхищения,  смешанного   с
издевкой, и погоня моментально перестала их занимать.
     Элистэ не останавливалась, пока  не  добежала  до  роскошной  спальни
королевы,  где  ей   наконец   встретились   люди.   Там   стояла   группа
телохранителей, загораживая вход  в  длинный,  узкий,  редко  используемый
коридорчик, соединявший спальни короля и  королевы.  Она  остановилась  на
пороге, глядя на них застывшим взглядом. К счастью, ее узнали.
     - Бабочка,  -  бросил  офицер,  употребив  распространенное  прозвище
фрейлин Чести. - Пропустите ее. - Солдаты расступились, образовав проход.
     - А где же Королевская гвардия? - вскричала Элистэ.
     - Быстрее! - офицер нетерпеливо прищелкнул пальцами.
     Ей не нужно было  повторять  дважды.  Проскользнув  между  солдатами,
девушка юркнула в дверь, которая тут же закрылась за ней. Она побежала  по
незнакомому переходу, которым обычно пользовались лишь августейшие  особы.
Все  казалось  ей  нереальным,  словно  во  сне,  и  это  чувство   только
усугублялось тусклым  светом  и  полнейшей  тишиной  коридора  с  толстыми
стенами, сплошь устланного коврами. Крушение знакомого мира  -  настоящего
мира  -  казалось  ей  столь  фантастичным,  как  будто  все   происходило
"понарошку", как в детской игре.
     Дверь в конце перехода оказалась запертой, но  в  комнате  за  дверью
были люди. Элистэ слышала бормотание голосов, но ее присутствия не  то  не
замечали, не то игнорировали. Несколько минут она стучала и била  ногой  в
дверь, но так и не  привлекла  к  себе  внимания.  Неужели  придется  идти
обратно и снова встречаться  с  этими  визгливыми  амазонками,  которые  с
удовольствием разорвут ее на клочки за то, что они сами  "не  могут  стать
такими, как она"? Тут  девушкой  овладел  такой  страх  и  гнев,  что  она
неистово заколотила в дверь и закричала:
     - Впустите меня! Немедленно! Вы меня слышите?  Открывайте!  -  Каждый
приказ она сопровождала энергичным пинком ногой.
     На сей раз ее услышали и, по всей видимости, узнали выговор и  манеру
Возвышенных, поскольку дверь открылась.  Растрепанная  и  раскрасневшаяся,
она влетела в спальню короля, в которой толпился народ,  как  на  утренней
аудиенции. Здесь собрались ближайшие  друзья  их  величеств,  советники  и
помощники,  а  также  избранные  из  слуг  и   несколько   телохранителей.
Присутствовали и почти все фрейлины Чести со своими горничными и Овчаркой.
За  некоторыми  исключениями  -  примечательно,  что  среди  них  был  его
высочество герцог Феронтский, - придворные самых высоких  рангов  стеклись
сюда, чтобы  быть  в  эту  минуту  со  своим  монархом,  которому  грозила
опасность. В центре испуганной, надушенной толпы сидел, беспокойно  ерзая,
Дунулас XIII. С побелевшим лицом, но более или менее владея собой,  король
оглядывал непривычную сцену с некоторым недоумением и даже обидой. Рядом с
ним стояли его ближайшие друзья - во Льё в'Ольяр и во Брайонар, нашептывая
ему на ухо непрошеные и бесполезные  советы.  Позади  короля  на  парчовой
кушетке расположилась Лаллазай; бледная, ненакрашенная, она слегка дрожала
от волнения и крепко сжимала руку своей приятельницы,  принцессы  в'Ариан,
тихо утешавшей ее. Тут же метался доктор Зирк, заботливо предлагавший свои
услуги, которые на этот раз были отвергнуты.
     Король и королева Вонара  сейчас  казались  маленькими  и  уязвимыми,
вполне земными и незначительными.  Едва  с  них  сошел  августейший  лоск,
призванный скрывать их посредственность, как они обнаружили свою подлинную
сущность двух обыкновеннейших смертных.  Казалось  даже,  что  они  как-то
уменьшились в размерах. Видеть короля и королеву в таком неприглядном виде
граничило с неприличием, и Элистэ отвела глаза.  Молча  она  прошла  через
комнату,  чтобы  присоединиться  к  другим  фрейлинам,   стоявшим   тесной
маленькой кучкой. Гизин, Неан и Меранотте жались друг  к  другу,  рядом  с
ними была Кэрт. Увидев свою хозяйку, она протянула руки и кинулась  к  ней
со слезами на глазах. Минута была такая, что Элистэ не только приняла  это
объятие, идущее вразрез с этикетом, но и сама обняла Кэрт.
     - Что происходит? - выдохнула Элистэ, инстинктивно  понижая  голос  в
этой наэлектризованной атмосфере.
     - Тише. Слушай, - скомандовала столь же тихо Меранотте в'Эстэ.
     В комнате почти  никто  не  разговаривал.  Торопливые  перешептывания
шелестели возле короля  и  королевы,  а  вокруг  царило  молчание,  словно
присутствующие не могли поверить в происходящее  и  находились  в  трансе.
Зато всего в нескольких ярдах отсюда был хорошо слышен  гвалт  голосов.  В
коридоре перед  королевскими  апартаментами  мятежники  требовали  короля.
Никто не мог понять, какой инстинкт  или  смекалка  привели  их  к  нужной
двери. Однако они каким-то образом умудрились проложить  себе  путь  через
мраморную громаду, и теперь между вонарским монархом  и  его  разъяренными
подданными стояла лишь жалкая кучка телохранителей. По  сути,  большинство
их отправились в переднюю, стараясь забаррикадировать дверь насколько  это
было возможно. Элистэ стояла, прислушиваясь к  тяжелым  ритмичным  ударам.
Варвары собирались выломать дверь, и отдельные  неприцельные  выстрелы  их
нисколько не волновали.
     Удары продолжались беспрерывно, без конца - Элистэ казалось, что  они
попадают ей прямо в сердце и душу. Ей хотелось закричать, хотелось бежать,
но она оставалась здесь, пойманная в  самую  изысканную  в  мире  ловушку.
Полученное  воспитание,  а  также  удивительно  ясный   образ   безупречно
сдержанной  Цераленн,  ее  бабушки,  помогали   ей   сохранять   видимость
уравновешенности. Слуги же держались хуже:  все  лакеи  были  бледны,  как
смерть, многие рыдали, некоторые, не сумев унять дрожи в ногах, опустились
на колени. Кэрт, со  слезами  на  глазах,  продолжала  стоять  молча,  как
мужественный ребенок. Элистэ  сжала  ее  руку,  и  Кэрт  шепнула  дрожащим
голосом:
     - Госпожа, что же теперь будет? Почему ничего не предпринимают?
     Этот вопрос задавала не только она. Его  можно  было  прочесть  и  на
других лицах; сомнения  разрастались  при  непрестанных  ударах  в  дверь,
которым никто не препятствовал. Короля, казалось, раздирают  противоречия:
он склонялся  то  к  одному,  то  к  другому  советнику,  потом  о  чем-то
возбужденно совещался с женой. Он то прилежно прислушивался  к  тому,  что
ему говорили, то словно отрешался  от  всех.  Однако  требовалось  принять
какое-то решение,  и  даже  Дунулас  понимал  это.  Когда  раздался  треск
ломающегося дерева и стало ясно, что дверь вот-вот  не  выдержит  натиска,
король поднялся на ноги.
     - Я буду говорить с ними, - объявил Дунулас. Держался  он  прямо,  но
голос его слегка дрожал. - Я выслушаю их жалобы  и  просьбы,  это  поможет
делу.
     Его слова  были  встречены  сдавленными  протестами.  Король  немного
помедлил, но затем вновь собрался с духом.
     - Они мои подданные, - провозгласил он. - Я допустил отчуждение между
нами, и результаты чудовищны. Мой народ сбит с  толку,  выведен  из  себя,
возмущен и крушит все  кругом,  как  обиженный  ребенок.  Однако  там,  на
донышке, под этим гневом, таится все  та  же  любовь,  которую  они  несут
своему властелину. Я знаю это, я это чувствую. Моя доброта к ним  пробудит
их прежнюю привязанность. Мы поговорим  и  снова  научимся  понимать  друг
друга. А взаимопонимание приведет к примирению. Понять - значит простить.
     Казалось, что чувства короля вполне искренни. Его вера в силу  добрых
намерений была простой, окончательной и, вероятно,  самоубийственной.  Без
всякого оружия, кроме человеколюбия, не зная обстоятельств, он и  в  самом
деле собирался встретиться с толпой  лицом  к  лицу.  Раздалось  несколько
умоляющих голосов, но он их не слышал, поскольку  был  упрям,  как  всякий
слабый человек. Если уж он что-нибудь решил, то  с  намеченного  пути  его
могла сбить разве что  природная  катастрофа.  Теперь,  придя  к  решению,
король вскочил и зашагал к выходу. Никто не осмелился его остановить.
     Дунулас прошел через покои, за ним, как яркий хвост кометы, следовали
испуганные придворные. Взволнованная  до  такой  степени,  что  страх  уже
казался несущественным, Элистэ тоже пошла за ними.
     Страсти  тем  временем  все  разгорались.  К  моменту,  когда  Элистэ
добралась до осаждаемой передней, шум стал попросту оглушительным. Кричали
телохранители,  толпа  в  коридоре  отвечала   подвыванием   и   гиканьем.
Опьяненные победой, мятежники наносили сокрушительные удары по  двери.  На
позолоченной поверхности уже проступили трещины, и в тот момент,  когда  в
переднюю вошел Дунулас, лезвие чьего-то  топора  пробило  дверь  насквозь,
вызвав с той стороны взрыв одобрительного рева.
     Чувства Элистэ все еще были притуплены  не  покидающим  ее  ощущением
нереальности. Она видела, как король отдает приказ  своим  телохранителям.
Один из солдат  привязал  к  штыку  голубой  шарф  в  знак  приглашения  к
переговорам и просунул сквозь щель в двери. Раздались новые вопли триумфа,
и послышался крик:
     - Открывай! Открывай!
     В   явной   нерешительности   Дунулас   посоветовался    со    своими
сопровождающими и дал дополнительные команды.  Написав  на  клочке  бумаги
записку,  капитан  протолкнул  послание  сквозь  щель.   Видимо,   записка
содержала неприемлемые для нападавших условия, потому что  после  минутной
тишины в коридоре разразилась настоящая  буря,  а  затем  одиночный  голос
потребовал:
     - Открывайте! Нам нужен король!
     - Короля! Короля! - скандировал яростный хор.
     Удары  возобновились.  Дверь  сотрясалась,  на  ней  появились  новые
трещины. Дунулас мужественно расправил плечи, бросил взгляд  на  королеву,
стоявшую рядом очень прямо, затем  кивнул  офицеру.  Тот  собрался  что-то
возразить, но король покачал головой, и все услышали его простой ответ:
     - Я докажу мою любовь, отдав себя в руки  народа.  Люди  не  причинят
вреда своему повелителю. Я знаю это.
     Руки приближенных потянулись к эфесам маленьких, до огорчения  легких
парадных шпаг, но оружие осталось в ножнах.  Дворянин  покрыл  бы  позором
острие своей шпаги и свое имя, если бы схватился с простолюдином.  Никакие
обстоятельства не могли служить этому оправданием.
     Под завороженными и обреченными взглядами короля, королевы и попавших
в ловушку Возвышенных баррикады были быстро разобраны,  и  разбитые  двери
широко распахнулись, чтобы впустить торжествующую толпу.



                                    12

     Мир, казалось, взорвался, когда орда  ликующих  дикарей  ворвалась  в
переднюю королевских апартаментов. В ту  же  секунду  помещение  оказалось
заполненным людьми до отказа. Они прибывали сотнями, и передние  вынуждены
были продвигаться дальше - в аудиенц-залу, комнату для  облачения  короля,
гардеробную и спальню позади. Людская  волна  словно  накрыла  королевские
покои, радостно сметая все, что попадалось на пути, все разбивая и  круша.
Набор миниатюрных бесценных украшений и безделушек исчез бесследно. Так же
быстро расправились и с королевской шифоньеркой, где хранились кольца  его
величества, пряжки,  наколенники,  табакерки  и  часы  с  бриллиантами.  В
гардеробной была снята обильная жатва из камзолов  с  золотым  кружевом  и
атласных бриджей, расшитых жилетов, туфель и сапог на алой  подметке.  Что
же касается мебели, которая оказалась слишком громоздкой, чтобы прихватить
ее с собой, то повстанцы выместили на ней  все  свое  раздражение.  Обитые
штофом стулья и кушетки были  вспороты,  парчовые  портьеры  и  драпировка
изодраны в клочья,  подсвечники  погнуты,  инкрустации  выбиты,  бронзовые
виньетки  выдраны  из  гнезд.  Один  завзятый  крушитель,  закутавшись   в
королевский  халат  канареечного  цвета,  поставил  себе  задачей  сбивать
хрустальные подвески  с  канделябров  в  каждой  комнате.  Другой  занялся
проделыванием дырок в деревянных  панелях.  Всеобщее  возбуждение  повсюду
находило  выход  в  разрушении,  а  самое  опустошительное  из  них   было
предпринято в спальне его величества,  где  огромная  кровать,  отделанная
серебром, была буквально завалена содержимым комодов, а  затем  подожжена.
Сырые, туго набитые подушки и матрасы  скорее  обугливались,  чем  горели.
Слабые языки пламени вскоре погасли сами собой,  но  по  апартаментам  уже
успел распространиться густой зловонный дым.
     Вскоре он проник и в переднюю, добавив  новый  смрад  в  и  без  того
удушливую атмосферу, где было жарко, тесно, тяжко от скопища немытых  тел,
чесночного духа, пота, крови и пороха. Комната оказалась набита людьми  до
отказа, поскольку большинство задерживались именно здесь.  Еще  сотни,  не
найдя возможности протиснуться  внутрь,  заполняли  коридор.  У  дверей  в
растерянности стояли солдаты личной  охраны  короля,  которые  по  приказу
своего повелителя уже сложили оружие. Потрясенные Возвышенные, прижатые  к
стенам, загнанные в угол, стиснутые, сдавленные, получающие тычки, а порою
и плевки, пытались избежать соприкосновения с плебеями. А в середине толпы
находились Дунулас и Лаллазай, вызывая одновременно надежду  и  ненависть.
Они держались рядом, но не касались друг друга. Нежное выразительное  лицо
королевы было непривычно неподвижным, в  то  время  как  король  напоминал
растерянного мученика.
     Элистэ плотно прижали к стене. Рядом с ней находились фрейлины Чести,
маркиза во Кивесс и несколько горничных, включая Кэрт. Между  женщинами  и
толпой стояла группа мужчин - Возвышенных. Замирая от ужаса и любопытства,
Элистэ вертела головой, пытаясь разглядеть, что происходит. Но людей  было
слишком много, и стояли они слишком близко, поэтому она  почти  ничего  не
видела, собственно, она даже дышала с трудом. Локоть Кэрт больно  впивался
ей в ребра, темная головка Гизин во Шомель прижалась к  ее  щеке.  В  ушах
Элистэ стоял гул,  легкие  работали  из  последних  сил,  голова  казалась
невесомой, и она находилась почти в полуобморочном состоянии. Почувствовав
головокружение, девушка пошатнулась и упала бы, если бы для этого  хватило
места среди туго притиснутых друг к  другу  тел.  На  какое-то  время  все
слилось в неразличимом шуме, невероятной давке, жаре, страхе  и  смятении.
Затем грохот в ушах ослабел, стал тише, ощущение страшного удушья  прошло,
и Элистэ вновь смогла дышать. Головокружение  прекратилось,  и  бормотание
вокруг стало распадаться на отдельные выкрики, проклятия, угрозы. Она  все
еще ничего не видела перед собой. Приоткрыв рот, чтобы вдохнуть зловонного
воздуха, Элистэ стала прислушиваться.
     Дунулас и Лаллазай стояли в центре тесного  свободного  пространства,
которое удерживали невооруженные телохранители короля и Возвышенные.  Этот
хрупкий заслон было все,  что  отделяло  монарха  от  толпы,  а  толпа  не
намеревалась терпеть чьего-либо  вмешательства.  Помеха  была  моментально
устранена: ненужные люди отброшены в сторону, их сопротивление подавлено в
несколько  секунд.  Король  и  королева  оказались  в  пределах   всеобщей
досягаемости, и никто не знал, что делать дальше.
     Тут-то и могла произойти расправа, если бы не безграничное  миролюбие
Дунуласа. Король, казалось, не сознавал угрожавшей ему лично опасности. Он
взирал на своих капризных подданных с  явным  доверием,  и  почему-то  это
доверие им мешало. Перед неожиданной приветливостью  короля  гнев  поутих,
сумятица  улеглась.  Когда  Дунулас  поднял  руку,   наступило   молчание.
Ласковый, вопрошающий взгляд короля переходил с одного враждебного лица на
другое. Он глубоко вздохнул и спокойно сказал:
     - Горожане, скажите мне, чего вы желаете. Я готов выслушать вас.
     Воцарилась такая тишина, что Элистэ отчетливо  услышала  его  высокий
монотонный тенор,  казавшийся  простым  и  бесхитростным,  почти  детским.
Королевская наивность несла в себе силу. Было почти невозможно не поверить
ему. В эту минуту впервые в жизни она восхищалась королем Вонара.
     По толпе, охваченной сомнениями, прошел шумок.
     - Вы пришли,  чтобы  высказать  свое  недовольство,  -  подбодрил  их
Дунулас. - Так выскажитесь. Счастье народа для  меня  превыше  всего.  Что
нужно сделать ради этого? Посоветуйте мне, горожане.
     Пауза, неуверенные перешептывания. Несколько сдавленных  ругательств,
пара скептических ухмылок.
     - А он не лукавит? - спросил кто-то.
     -  Я  говорю  искренне.  Мое  желание  -  исправить  положение,  -  с
горячностью заверил их король.
     - Докажите.
     - Но как? Дело моего народа - научить меня, как это сделать.
     Этот ответ, хотя именно его и могли желать все собравшиеся, повлек за
собой неожиданные осложнения. В толпе и раньше  обсуждались  требования  к
королю, но так ни к чему и не пришли. Снова начался гвалт. Послышался  ряд
предложений. Голоса спорщиков звучали все громче и настойчивей.  Понеслись
оскорбления, ругательства и колкости, обвинения перешли в угрозы, горожане
стали отталкивать друг друга. Дунулас остался  стоять  неподвижно,  слегка
наклонив голову и опустив глаза, с выражением овечьей покорности. Рядом  с
ним в напряженной  позе  застыла  Лаллазай  с  мертвенно-бледным  лицом  и
сжатыми губами. Лица Возвышенных, рассыпанных по комнате, выражали тревогу
и бессильный гнев.
     Элистэ видела, что их глаза горят возмущением, оно нарастало и  в  ее
душе. Дольше терпеть это оскорбление - вторжение во дворец  распоясавшихся
негодяев, гнусное унижение достоинства королевских особ - было невыносимо.
Эти орущие, кривляющиеся опасные разбойники, с их неслыханным нахальством,
дерзким бесчинством, хамством - они же еще  собираются  диктовать  условия
королю! Нет, это абсурд. Дунулас же сносил все без упреков.  Он  покорился
им, смирился. Разве настоящий король  не  должен  сопротивляться  насилию?
Употребить свой авторитет? Другими словами, разве не должен он  обнаружить
хотя бы некоторое присутствие  духа?  Элистэ  тайком  огляделась,  пытаясь
понять, разделяет ли кто-нибудь ее чувства.
     Крики тем временем достигли немыслимого крещендо: уже  никто  не  мог
выразить никакой связной мысли. Не в  силах  больше  выносить  этот  гвалт
Элистэ прижала ладони к ушам. И тут какой-то никому  не  известный  тип  с
широкими плечами, мощной бычьей шеей и,  видимо,  соответствующей  глоткой
взобрался на стул и  стал  размахивать  руками.  Заинтересовавшись,  толпа
немного успокоилась, и сам себя выдвинувший оратор начал говорить:
     - Мы не можем обсуждать это здесь. Сейчас ничего  решить  невозможно.
Нам требуется другое место.
     Послышались крики одобрения, отдельные хлопки.
     - Главное сейчас - время.  Нам  необходимо  хладнокровие.  Мы  должны
найти место, чтобы там отдышаться.
     Последовало  горячее  согласие  и  шквал  вопросов,  на  которые,  ко
всеобщему удивлению, ответил сам король.
     - Банкетный зал, - мягко сказал Дунулас.
     Его предложение было встречено потрясенным молчанием, и он продолжил:
     - Там просторно и много воздуха. Там стоят сотни стульев. В зале  нам
будет удобнее, и все смогут высказаться по очереди.
     Эта перспектива - такая разумная, соблазнительная и легко  достижимая
-  пришлась  собравшимся  по  сердцу,  и  на  короля   стали   поглядывать
приветливей. Послышалось бормотание, в котором звучало неожиданно  горячее
одобрение. Безоговорочная покладистость короля, похоже, завоевала доверие,
даже  поддержку;  но  все  же  еще   оставались   сомнения   и   природная
осторожность.
     - А что помешает гурбанским подхалимам и торгашам окружить это  место
и переловить нас, как мышей, пока мы там  будем  болтовней  заниматься?  -
осведомился кто-то.
     - А  откуда  мы  знаем,  что  эти  Возвышенные  павлины  не  стряпают
какой-нибудь заговор?
     - Нам никто не помешает, - заверил их Дунулас. - Клянусь вам.
     Его очевидная искренность  тронула  многих  слушателей.  Однако  даже
скептики не особенно возражали: до самых тупых доходила простая  истина  -
ни солдаты, ни Возвышенные не предпримут нападения, пока король и королева
остаются заложниками.
     - Отпустите моих друзей и слуг, - обратился к собравшимся  король.  -
Пусть сейчас здесь им будет гарантирована безопасность, и  они  не  станут
оказывать вам сопротивление. Даю вам слово от их имени.
     Эта просьба была, в сущности, излишней. Возвышенные и так пребывали в
меньшинстве, все их вооружение состояло из вложенных в ножны шпаг, так что
они не были способны ни к сопротивлению, ни к бегству. И даже если  бы  им
удалось сбежать из дворца, они  попали  бы  в  руки  горожан,  теснившихся
толпами на прилегающем пространстве. Возвышенных бояться не приходилось  -
во всяком случае пока, - так почему бы не разрешить павлинам  побегать  по
их  позолоченной  клетке?  Просьбу  короля  удовлетворили.  Лицо  Дунуласа
выразило  благодарность,  а  в  сердцах   Возвышенных   забушевало   пламя
бессильного гнева и унижения.
     Был сформирован эскорт для  сопровождения  короля  в  банкетный  зал.
Дунуласу позволили иметь при себе нескольких титулованных советников.
     - Не забудьте про женушку, - пропел кто-то, вызвав всеобщий гогот.
     Глаза Лаллазай расширились от неслыханного оскорбления. Не  промолвив
ни слова, она оперлась на предложенную ей руку мужа. Толпа, заколыхавшись,
расступилась, образовав проход, и процессия тронулась с места.
     Не менее двух часов после отбытия короля Элистэ и прочие  Возвышенные
оставались в королевских апартаментах. Несмотря на слово короля, все входы
охранялись, и передвижения были ограничены. Толпа заметно поредела.  Стало
легче  дышать,  можно  было  говорить  и  быть  услышанным,  даже  немного
пройтись. По  всей  вероятности,  большинство  простолюдинов  собрались  у
банкетного зала, где проходили  непонятные  переговоры.  Однако  здесь  их
осталось  достаточно,  чтобы   отравить   Возвышенным   жизнь   плебейской
наглостью, мелочной тиранией, потешно спесивым видом. Самые  несносные  из
них почти сразу же основали самозваную группу "Патриотов-Защитников",  чья
задача заключалась в "защите благосостояния Объединенных Граждан Шеррина",
а через минуту - уже "Объединенных Граждан Всего Вонара", которые пока что
не подозревали о существовании своих "защитников".
     Элистэ разглядывала мятежников с презрением  и  страхом.  Разумеется,
они  были  комичны,  с  их  задором,  претензиями,  неуклюжим  подражанием
вышестоящим. Но, несмотря на всю их шутовскую нелепицу, они в  самом  деле
внушали страх. Большинство были вооружены. Многие участвовали  в  расправе
над гвардейцами и слугами и, вероятно, не дрогнули бы, доведись  им  снова
принять  участие  в  убийстве.  Теперь  они,  раздувшись  от  тщеславия  и
самодовольства, расхаживали с важным, как у индюков, видом, охорашиваясь и
размахивая мушкетами, отнятыми у побежденных телохранителей короля. Им уже
нравилось диктовать, распоряжаться и  прежде  всего  унижать  Возвышенных,
оказавшихся, пусть на краткое время, в их полной власти. Ввиду этого  были
немедленно  установлены  правила  поведения,  регулировавшие  передвижения
Возвышенных, разговоры между ними и  даже  развлечения.  Например,  им  не
разрешили собираться в группы более  чем  из  четырех  человек,  если  при
разговоре не присутствует один из  патриотов-защитников.  Обмен  записками
попросту запретили, поскольку большинство  патриотов  не  умели  читать  и
потому не были способны разоблачить заговор. Запугивание дошло до  крайних
пределов: горничную Меранотте в'Эстэ застали за вышиванием герба в'Эстэ на
носовом платке; рыдающую девушку обвинили в измене своему классу, затащили
в угол и, окружив со всех сторон, стали порицать и читать нотации.
     Для Элистэ и ее подруг все это было глубоко оскорбительным,  пугающим
и вместе с тем нелепым и утомительным.  Скука,  возмущение,  мелкие  уколы
самолюбия досаждали им, однако  их  гораздо  больше  угнетала  глубокая  и
искренняя тревога за королевскую семью и всю страну.  Дунуласа  бросили  в
клетку со львами даже без усмиряющего их рык хлыста.  Кто  поручится,  что
звери не набросятся на него?
     Вечер,  казалось,  тянулся  бесконечно.  Наконец  пришло   сообщение,
позволяющее Возвышенным разойтись по своим делам при условии, что  они  не
будут пытаться покинуть дворец, раздобыть оружие или "устраивать секретные
собрания с целью заговоров против  народа".  Многообещающие  переговоры  с
Дунуласом,  вероятно,  продлятся  всю  ночь.  Тем   временем   Возвышенным
позволили ходить по галереям, есть, спать и обмениваться теми  сведениями,
которые окажутся в их распоряжении.  Этим  декретом  освобождались  из-под
надзора все группы Возвышенных, согнанные вместе в разных  углах  Бевиэра.
Был также отпущен его высочество герцог Феронтский, единственный  из  всех
придворных оказавший нападающим энергичное сопротивление. Собрав вместе  и
вооружив крошечную армию из дворян и слуг, Феронт занял Лебединый зал и  в
течение нескольких часов успешно отбивал все атаки. В коридоре перед залом
во множестве лежали тела мертвых  и  раненых  простолюдинов.  Как  это  ни
странно, сопротивление  Феронта  не  вызвало  злобы.  Скорее,  он  снискал
уважение  и  даже  восхищение  среди  нападавших.  Когда  было   объявлено
перемирие и его высочество с надлежащими предосторожностями  выпустили  из
Лебединого  зала,  народ  приветствовал  его  почти  дружелюбно.  За   ним
непрестанно следили, повсюду сопровождали и не пускали  в  банкетный  зал,
вероятно, из опасения, что его сила  и  твердость  придадут  мужества  его
старшему брату и повлияют на ход весьма деликатных переговоров. Но все это
время с Феронтом обходились вполне учтиво, не  подвергали  тем  унижениям,
какие претерпевали практически все захваченные в плен Возвышенные.
     Элистэ вместе с подругами и горничными вернулась в  комнаты  фрейлин.
Но их надежда обрести там покой быстро сменилась  разочарованием.  Комнаты
были дочиста разграблены. Мебель опрокинута, окна разбиты, кувшины и чашки
для умывания превращены в черепки, повсюду валялись  пустые  шкатулки  для
драгоценностей. Платья и  нижние  юбки  без  всякой  надобности  оказались
разодраны  и  испачканы.  В  комнате  маркизы  во  Кивесс  был   опустошен
знаменитый шкафчик с лекарствами,  тонизирующими  средствами,  эликсирами,
притираниями и желудочными таблетками. Овчарка  сидела  в  одиночестве  за
закрытой дверью, утратив дар речи от потрясения.  В  Лиловой  комнате  пол
стал белым от  изорванных  до  размеров  конфетти  любовных  записочек  из
обширной коллекции Меранотте  в'Эстэ,  стены  были  испещрены  пятнами  от
румян, всюду стоял  наводящий  дрожь  запах  духов  из  десятков  разбитых
флаконов. Все четыре фрейлины понесли значительный ущерб. Их драгоценности
исчезли - вплоть до последней пряжки с туфель, не имеющей и вовсе  никакой
ценности. Не осталось ни одной шляпки, из которой  не  были  бы  выдернуты
перья. Перчатки, шали, веера, ленты  по  большей  части  отсутствовали,  а
повреждения,   нанесенные   полотняному   белью,   свидетельствовали    об
изобретательной непристойности.
     Непонятным образом гардероб  Элистэ  в  большей  степени  уцелел.  Ее
платья были разбросаны по комнате, по  некоторым  из  них  ходили  ногами,
некоторые оказались разорваны, но не хватало разве  что  одного-двух.  Как
видно, обманчивая простота высокого  искусства  мадам  Нимэ  не  привлекла
варваров, чьи вкусы были на стороне замысловатых рюшей,  излюбленных  Неан
во Зерло в'Инник. Неан практически  лишилась  всех  своих  платьев,  кроме
того, что на ней. Теперь она сгорбившись сидела на краешке кровати и  тихо
плакала.  Рядом  с  ней  Гизин  во  Шомель  оплакивала  потерю   фамильных
драгоценностей.  Горе  оказалось  заразительным  -  рыдали  и  все  четыре
горничные. Однако Элистэ осталась невосприимчивой  к  слезам.  Ее  ужас  и
отчаяние искали выход в гневе. Она  осмотрела  свои  вещи,  захватанные  и
испоганенные грязными ручищами, и это зрелище вызвало в  ней  тошноту.  Ей
казалось, что и она сама осквернена. Те предметы одежды, которые еще можно
было спасти, надо хорошенько отмыть и отчистить, прежде  чем  помыслить  о
том, чтобы надеть их, но даже и тогда она ощущала бы на себе эти невидимые
пятна.
     Ее  негодование  подогревалось  периодическими  появлениями  плебеев,
которые  чванливо  бродили  по  покоям  фрейлин  с  комично  важным  видом
завоевателей. Они глазели на плачущих девушек,  злорадствовали,  хихикали,
поучали их  или  оправдывались,  но  прежде  всего  они  приходили,  чтобы
наглядно  продемонстрировать  кто  здесь  хозяин.  Впервые  в  жизни   они
властвовали, и власть, как вино, ударила им в головы. Женщины  неторопливо
разгуливали по комнатам, рылись в вещах Возвышенных, присваивая себе  все,
что им нравилось, и бросали их владелицам молчаливый  вызов,  вкладывая  в
каждый грубый жест накопившуюся за многие поколения ненависть. Но  гораздо
хуже вели  себя  мужчины,  приходившие  попросту  разглядывать  знаменитых
фрейлин  Чести.  Их  комментарии  были   омерзительны,   фамильярность   -
нестерпимой, а грубая животная радость таила непрестанную угрозу  насилия.
Наверное,  они  попросту  развлекались,  но  опасность  казалась  ужасающе
близкой и реальной. Элистэ, насколько ей это  удавалось,  хранила  ледяное
презрение.  Не  произнося  ни  слова,  она  игнорировала  и  насмешки,   и
ухаживания. Другие фрейлины Чести старались держаться  так  же.  Меранотте
погрузилась в чтение книги, а Гизин и Неан стали строить карточные домики.
Девушки  в  Розовой   и   Белой   комнатах   казались   существами   почти
неодушевленными, и все это в целом возымело  действие.  Пришельцам  вскоре
надоели эти безжизненные "куклы", и они разбрелись кто куда.
     Заснуть было невозможно, не стоило даже пробовать.  Всю  долгую  ночь
фрейлины Чести бодрствовали и незадолго до рассвета получили поразительное
известие: его величество Дунулас согласился на  выработку  конституции,  в
которой  четко  будут  определены  права,  возможности,  обязательства   и
ответственность в отношениях между монархом  и  народом  -  для  всеобщего
сведения и на все времена.
     Элистэ видела в этом вопиющую несообразность. Король есть  король,  и
мысль об ограничении его власти казалась ей абсурдной. Действительно,  она
как-то однажды проглядела писания  Шорви  Нирьена,  где  так  красноречиво
отстаивалась концепция конституционной монархии, и они  произвели  на  нее
впечатление, даже тронули. Но ее столь же  трогали  и  стихотворные  драмы
прошлого  века,  в  которых  драматурги,  вдохновленные  духом  древности,
раскрывали конфликт между любовью и честью. Это  годилось  для  блестящего
театрального  действа  и  восхитительного  развлечения,  но   имело   мало
отношения к реальной жизни. А в реальной жизни любому  королю  требовалась
абсолютная власть. Ограничения могли лишь помешать успешному правлению  и,
возможно, привести к катастрофе в кризисные периоды. Как можно не понимать
этого, даже будучи невежественным бандитам?
     Горожане,  однако,  не  понимали  и  требовали   множества   уступок,
угрожавших началом полного распада. Это было невероятно  глупо,  и  Элистэ
надеялась лишь на то, что согласие короля  предполагает  некую  скрытую  и
хитроумную  стратегию  сопротивления.  Сама  она,  разумеется,  ничего  не
смыслила в стратегических тонкостях и  просто  мечтала:  пусть  как-нибудь
выйдет так, что король перехитрит своих недотеп  подданных  и  восстановит
мир и спокойствие, стабильность и здравомыслие. Иначе восторжествует хаос.
     Если все это было уловкой со стороны короля,  то  уловкой  более  чем
убедительной.  За   несколько   часов   король   санкционировал   собрание
Конституционного Конгресса,  составленного  из  депутатов,  представляющих
провинции Вонара. В течение  ближайших  месяцев  задачей  Конгресса  будет
разработка и принятие документа,  закладывающего  основы  и  определяющего
структуру  реформированного  и,  как  предполагается,   улучшенного   типа
управления  страной  -  такого  управления,  при  котором  власть   короля
перестанет являться абсолютной и король будет нести ответственность  перед
каким-то  парламентом  или  даже  старомодной  сотней,  где  народу  тоже,
возможно, дадут право голоса. В  конституцию  войдет  статья  о  правах  и
свободах,  отныне  гарантируемых  каждому  от  рождения.   По   завершении
предприятия король  должен  удостоверить  выработанную  конституцию  своей
подписью и  печатью,  таким  образом  обозначив  свое  согласие  со  всеми
поставленными там условиями. После этого Конгресс будет распущен и заменен
какой-либо постоянно действующей формой  юридически  правомочного  органа,
предложенного новым проектом конституции.
     А пока король должен был пойти  на  ряд  немедленных  уступок,  среди
которых, в  частности,  числилось:  открытый  доступ  народа  к  некоторым
зернохранилищам Возвышенных и гласное распределение их содержимого, отмена
всей совокупности налогов и поборов, отмена ограничений на охоту и  рыбную
ловлю, гарантия того, что никто из горожан, участвовавших в осаде Бевиэра,
не будет преследоваться, и, наконец, самое поразительное,  -  освобождение
всех серфов. Отныне ни один из жителей Вонара не будет юридически привязан
к земле сеньора.
     К негодованию большинства  Возвышенных,  Дунулас  согласился  на  все
поставленные условия - даже на последнее. Это было выше всякого  понимания
- король, видимо, подчинился беспрекословно. Разумеется, на  него  оказали
значительное давление, и  все  же  его  готовность  подчиняться,  пожалуй,
определенно предполагала добровольность. Естественно, эти бандиты начинали
думать, что монарх сочувствует их затеям. Теперь,  как  передавала  молва,
его  чествовали  в  банкетном  зале,  подвывая,  пуская  вздохи  и  слюни.
Расчувствовавшись, мятежники провозгласили его "Другом народа", жали руку,
трясли за плечо  и  даже  хлопали  по  спине.  И  король  сносил  все  эти
оскорбления, а королева стояла рядом, скрывая унижение и душевную боль  за
слабой застывшей улыбкой. Это зрелище было столь отвратительно,  что  даже
самые оптимистичные из Возвышенных утешали себя  надеждой  на  королевское
коварство, в  то  время  как  наиболее  здравомыслящие  в  душе  презирали
слабоволие короля.
     Элистэ восприняла  эти  новости  со  смешанными  чувствами.  С  одной
стороны, она  была  напугана,  встревожена  и  пыталась  представить  себе
перемены, которые теперь вторгнутся в ее мир. Но в то  же  время  какая-то
часть сознания  отказывалась  поверить  в  реальность  происходящего.  Она
попыталась убедить себя, что все уляжется само собой, и отчасти  преуспела
в этом. Элистэ надеялась, что на  самом  деле  мало  что  изменится,  если
изменится вообще, и жизнь потечет по-прежнему. Когда же она задумалась  об
освобождении серфов (недальновидно затевать такую акцию,  ведь  что  будут
делать со своей новой свободой эти неполноценные,  во  всем  зависящие  от
покровительства и руководства Возвышенных?), то невольно  вспомнила  Дрефа
сын-Цино. Где бы он сейчас ни находился, в Вонаре или за его пределами, он
услышит о происшедшем и будет знать,  что  свободен,  несмотря  на  клеймо
Дерривалей на его теле.  Она  попыталась  представить  себе  его  реакцию,
восстановить в памяти  облик  Дрефа.  Но  тщетно.  Вспоминались  лишь  его
высокая,  худощавая,  подвижная  фигура  в  кафтане   и   сабо   северного
крестьянина, черные глаза, сверкавшие  живым  умом,  белозубая  улыбка  на
тонком загорелом лице - то есть тот Дреф, каким она  всегда  знала  его  в
отцовском поместье. Но теперь он, быть может, совсем иной. Как беглый серф
Дреф, вероятно, изменил внешность с той изобретательностью и  мастерством,
которыми всегда славился, и его, наверно, теперь трудно  узнать.  Странно,
что эта мысль беспокоила ее, хотя вряд ли им  доведется  еще  встретиться,
если только Дреф не решит вернуться  в  Дерриваль.  В  конце  концов,  там
остались его отец и сестра,  и  теперь  он  мог  не  опасаться  наказания,
хватило бы только выдержки стерпеть  враждебность  маркиза  во  Дерриваля.
Элистэ, сама  того  не  сознавая,  покачала  головой.  Дреф,  несмотря  на
нынешнюю безнаказанность, вряд ли предпримет такую попытку. Маркиз  с  его
безжалостной мстительностью никогда не позабудет серфа, который свалил его
с ног при всей челяди, пустил ему кровь  из  Возвышенного  носа,  а  потом
оставил в дураках, избежав наказания. Да,  отец  никогда  не  простит  ему
этого. Несмотря на всякое там освобождение, жизнь  Дрефа  в  Дерривале  не
стоила ни единого су. Нет, больше она его не увидит.
     Четыре девушки из Лиловой комнаты спустились  в  усыпанную  осколками
Галерею Королев, где Возвышенные, против своей воли, находились  вместе  с
вездесущими праздношатающимися плебеями. Там был Стацци во Крев  вместе  с
во Ренашем, во Фурно и многие другие кавалеры,  некогда  жизнерадостные  и
учтивые, а теперь напряженные и встревоженные. При  появлении  кого-нибудь
из мятежников разговоры  тут  же  прекращались.  Информация,  которой  они
располагали, была достаточно скудной, и в течение ближайших  часов  ничего
нового не предвиделось. Всюду говорили  о  том,  что  королю,  измученному
после долгих ночных трудов, наконец позволили некоторое время отдохнуть  в
собственных апартаментах. Позже совещание должно  возобновиться,  но  пока
Дунулас спал. Спали и многие простолюдины - развалившись в  креслах  и  на
кушетках или растянувшись на полу у стен. Они, разумеется,  понимали,  где
находятся, но, видимо, им было все равно и они облегчались где попало -  в
камины, в напольные фарфоровые вазы, просто по углам. Запах  стоял  такой,
что находиться в галерее можно было только благодаря  постоянному  притоку
осеннего воздуха, вливающегося через разбитые окна. Элистэ содрогнулась от
отвращения. Меранотте приложила к лицу надушенный платок, а Неан и  Гизин,
не скрываясь, заткнули носы.
     О, какие отвратительные эти  простолюдины!  Свиньи,  грязные  свиньи,
обожающие  грязь,  в  которой  сами  барахтались.  Они  не   могут   здесь
находиться. Величие Бевиэра священно, но этим тварям неведомы ни  красота,
ни традиции, ни художественные достижения, ни сама цивилизация.
     Кипя негодованием, Элистэ подошла  к  окну,  чтобы  глотнуть  свежего
воздуха. Двор и дворцовый парк внизу были черны от толп, все еще молчаливо
ожидавших развития событии, как они ждали  всю  ночь,  словно  замызганное
стадо свиней, идущих на бойню. Справа и слева, сверху и снизу, куда бы  ни
падал ее взгляд, она видела этих людей. Они были повсюду.
     Элистэ больше не  могла  выносить  их  зловония,  неумеренно  громких
голосов. Ей  надо  выбраться  отсюда.  Резко  отвернувшись  от  окна,  она
поспешила уйти из галереи, не  обращая  внимания  на  любопытные  взгляды.
Назад, в свою фрейлинскую - разумеется, она уже не могла служить настоящим
убежищем, но ничего лучшего ей сейчас не найти. Там, к  счастью,  не  было
посторонних, и она не так остро ощущала эту тяжесть в голове и на  сердце.
Элистэ обнаружила, что изнемогает от усталости. Кэрт уложила ее в постель,
и девушка тут же уснула.
     Было уже около полудня, когда яркие солнечные лучи,  падающие  сквозь
незанавешенные окна, разбудили ее. Элистэ с неохотой открыла глаза. В  ней
жило отчетливое неприятное чувство, что в этом ярком мире что-то  неладно.
Но она не сразу вспомнила, что именно. Вид рослой тощей женщины,  рывшейся
в корзине, стоявшей в нескольких футах от  ее  кровати,  живо  напомнил  о
событиях вчерашнего дня и ночи. Гнев  с  новой  силой  вспыхнул  в  сердце
Элистэ, и она ни на секунду не задумалась о последствиях. Отбросив одеяло,
девушка соскочила с постели и спокойно приказала: "Не трогай это!" Лицо ее
было белым как полотно, губы сжаты, глаза сверкали.
     Женщина медленно повернулась и оглядела  ее.  Затем,  пожав  плечами,
бросила на пол охапку шелковых чулок и выплыла вон из комнаты.
     Элистэ стояла, тяжело дыша. В ней  еще  бушевала  ярость,  совершенно
несоразмерная масштабам этого происшествия.  Все  казалось  ей  уродливым,
перепутанным, все смешалось в безобразную кучу - и  вынести  это  не  было
сил;  по  сути,  происходящее  стало  для  нее  окончательно  нестерпимым.
Нынешнему скверному фарсу должен наступить конец. Ведь этим бандитам  дали
то, чего они требовали? Значит, пора им убираться отсюда.
     Но они и не думали уходить. Весь день мятежники слонялись по  дворцу,
заполняя коридоры, залы, вестибюли. Шли  часы,  и  новость  о  невероятных
событиях быстро распространялась по всему Шеррину и  за  его  пределы,  по
рекам, дорогам и тропинкам провинций со скоростью  разгорающегося  пожара.
Пока  король  Дунулас  сидел,  затворившись  с  крикливой   оравой   своих
подданных, а Возвышенные изнемогали под  бременем  немыслимых  ограничений
своих привилегий, весть о случившемся продолжала  разлетаться  по  стране.
Когда стемнело, некоторые горожане  разошлись  по  безопасным  местам,  но
другие вооружились, и толпа перед дворцом ощутимо разрослась, заполнив всю
дворцовую территорию и упершись  арьергардом  в  площадь  Дунуласа.  Слухи
носились  по  толпе,  как  стаи  темных  птиц.  Противоречивые,  никем  не
подтверждаемые, то торжествующие, то зловещие, эти слухи описывали круги и
подхватывались людьми. Шерринцы  -  сомневающиеся  и  надеющиеся  -  ждали
объяснений.
     Они дождались их, когда уже  смеркалось  и  Дунулас  в  сопровождении
супруги вышел на балкон банкетного зала, чтобы обратиться  к  собравшимся.
Лицо его было бледным и изможденным, вокруг  глаз  залегли  темные  круги,
казалось, он до смерти  устал.  Но  его  манеры,  как  всегда,  оставались
мягкими и уравновешенными. Король огласил результаты долгого совещания.  В
толпе воцарилась абсолютная тишина, казалось, горожане  перестали  дышать.
Высокий приглушенный голос короля был отчетливо слышен тысячам  людей.  Он
перечислил различные реформы, на которые дал  согласие,  закончив  кратким
описанием предполагаемой  конституции,  ратификация  которой  в  ближайшее
время предоставит всем новые свободы. По мере того как он говорил, сумерки
сгущались, переходя от бледно-лилового к угольно-черному оттенку.  Засияли
фонари  и  канделябры  Бевиэра.  Теплый  свет   золотил   поднятые   вверх
восхищенные лица.
     Король закончил свое обращение к народу  и  стоял,  глядя  сверху  на
людей с надеждой и ожиданием  ребенка,  рассчитывающего  на  похвалу.  Еще
секунда напряженного молчания  -  и  толпа  разразилась  бешеными  криками
радости и аплодисментами. Тревога короля улеглась. Его усталое лицо  снова
разгладилось, и он взглянул на  королеву,  стоявшую  рядом,  словно  желая
подсказать  ей  что-то.  Лаллазай  склонила  голову,  принимая   одобрение
горожан.  Она  даже  изобразила  слабое  подобие  улыбки,  но  ее  нервные
маленькие руки, погруженные  в  складки  юбки,  были  напряжены,  костяшки
пальцев побелели.
     Может быть, радости Лаллазай и не хватало  убедительности,  но  толпа
этого не заметила. Восторженные выкрики  и  аплодисменты  продолжались,  а
король и королева, устав улыбаться и кланяться, покинули балкон.  Начались
счастливые рыдания, пляски, прыжки и пение. Изъявление чувств продолжалось
около часа. Наступала ночь.  Люди,  находившиеся  здесь  уже  много  часов
подряд,  устали  и  проголодались.  Теперь,  когда  их   требования   были
удовлетворены,  они,  довольные  победой,  хотели  домой.  Бурное  веселье
улеглось, но воцарившаяся атмосфера веселого  братства  находила  выход  в
пении, смехе, шутках и  возне.  Постепенно  горожане  начали  расходиться.
Толпа редела медленно. Наконец, к десяти часам  вечера  территория  дворца
практически опустела. Однако ушли не все. Некоторые стойкие  фанатики  еще
бродили там и сям, тесно  сбиваясь  в  группы,  разбросанные  по  лужайке.
Несколько сотен людей еще ожидали неизвестно  чего  на  площади  Дунуласа.
Довольно много осталось  их  и  в  самом  дворце,  якобы  для  продолжения
переговоров.
     Реальное положение вещей было таково, что король  явно  утратил  свои
позиции, и это обстоятельство предотвращало опасность нападения со стороны
Возвышенных  или  военного  вторжения.  Соображения  самозащиты  требовали
присутствия патриотов в Бевиэре, поскольку обеспечить  добытые  свободы  и
привилегии  могла   лишь   власть   над   королевской   персоной.   Только
невысказанная угроза королю способна была удержать армию  от  выступления.
Неприятно, разумеется, что  приходится  быть  непочтительными  и  запирать
короля и королеву в их  апартаментах.  Страна  и  внешний  мир  не  должны
узнать, что их величества - узники, жертвы собственных мятежных подданных.
Нельзя, чтобы шерринцев сочли варварами, и все же короля надо стеречь, как
драгоценный клад. Позже, возможно, довольно скоро, когда конституция будет
составлена и Дунулас поставит под ней подпись и печать,  ему  можно  будет
доверять и  ослабить  бдительность.  Пока  же  король  и  королева  должны
принимать подобающие им почести в бевиэрском  заточении  под  непрестанным
наблюдением пронзительных глаз патриотов.
     При таких  обстоятельствах  официальный,  построенный  на  соблюдении
строгой  иерархии  королевский  двор  вряд  ли   мог   жить   по-прежнему.
Присутствие придворных оказалось излишним - по сути,  даже  нежелательным.
Зачем, в самом деле, предоставлять сотням Возвышенных  такую  превосходную
возможность собираться,  обмениваться  сведениями,  замышлять  заговоры  и
строить дьявольские козни? Зачем терпеть их безмолвное ледяное  презрение?
Зачем их кормить? Лучше, да и безопасней  послать  всех  этих  господ,  их
женщин и лакеев-подлипал собирать вещи. Выдворить  их  отсюда,  разделить,
ограничить их право путешествовать и  собираться  вместе  -  и  тем  самым
исключить для Возвышенных любую  возможность  организовать  сопротивление.
Таково было решение патриотов-захватчиков.
     На следующий день после королевского  обращения  начался  процесс  по
очищению дворца от нежелательных элементов. Дунуласу и Лаллазай  позволили
составить краткие списки незаменимых членов свиты. Кроме того,  поощрялось
и предполагалось присутствие при  дворе  некоторых  больших  вельмож,  чья
власть, богатство или популярность могли  представлять  угрозу  и  которые
оказывались тем самым под домашним арестом. Первым среди  них  был  назван
его высочество Феронт. Большинство прочих сочли излишними. К середине  дня
изумленные, взбешенные Возвышенные уже получили приказ  освободить  Бевиэр
без всяких  проволочек.  Во  дворце  началась  бешеная  суета.  В  течение
нескольких часов не иссякал поток  карет  с  гербами,  до  отказа  набитых
коробками и поспешно увязанными узлами, с  восседающими  в  них  людьми  в
рваных шелковых одеяниях. Кареты  катились  по  длинной,  усыпанной  белым
гравием подъездной аллее, мимо  групп  горожан,  осыпавших  их  владельцев
насмешками, через ворота за пределы королевской территории.
     Фрейлины  Чести  не  оказались  незаменимыми.  Ранним   вечером   все
двенадцать получили уведомление о выселении из дворца. Поскольку они  были
очень молодые, хорошенькие и безобидные, им дали на сборы целую ночь.  Все
последующие  часы  двенадцать  горничных  лихорадочно  сортировали   вещи,
складывали  и  паковали,  пока  их  хозяйки   отчаянно   искали   средства
передвижения. К утру все чудесным образом  устроилось.  Плачущие  фрейлины
простились с плачущей королевой  и  друг  с  другом,  поклялись  в  вечной
дружбе, обещали писать и приезжать, и каждая  отправилась  своей  дорогой,
почти искренне отрицая значительность разлуки.
     Некоторые возвращались в  свои  унылые  провинции,  и  все  их  очень
жалели.  Самые  удачливые  оставались  в  Шеррине.  Элистэ  относилась   к
последней категории.  Ей  удалось  одолжить  у  маркиза  во  Льё  в'Ольяра
шикарный, желтый  с  черным,  экипаж,  который  величественно  покатил  по
многолюдным улицам к долу ее бабушки. Кэрт всхлипывала на протяжении всего
короткого  путешествия,  но  у  Элистэ  глаза  были  сухи.  Это  изгнание,
уговаривала она себя, всего лишь случайность. Без сомнения, безумие  скоро
кончится само собой и через несколько дней она снова будет во дворце.  Ну,
самое большее - через несколько недель...


     Шеррин кипел, как котел. Казалось, сердце каждого  жителя  загоралось
энтузиазмом при известии о  великом  вторжении  в  Бевиэр  и  беспримерной
победе народа. Повсюду горожане собирались в  группы,  чтобы  восхищаться,
радоваться и прежде всего разговаривать. Не было ни одного человека  -  от
самого богатого купца до последнего  золотушного  попрошайки  Лишая,  -  у
которого  не  имелось  бы  собственного  мнения.   Всевозможные   варианты
предполагаемых реформ тщательно и неторопливо  разбирались  на  рынках,  в
тавернах, в политических клубах, салонах, кондитерских,  кофейнях.  Каждая
теория, даже самая нелепая, каждое предположение, даже самое невыполнимое,
находили себе приверженцев. Однако некоторые вопросы практического порядка
требовали неотложного решения, и  наиболее  важный  из  них  -  учреждение
Конституционного Конгресса.
     В нем должны быть представлены все провинции Вонара - с этим никто не
спорил. Но сколько нужно депутатов? Как их выбирать и кто будет  выбирать?
Надо ли представлять все провинции равным числом депутатов, и если да,  то
значит крошечный захолустный Во Гране получит столько же голосов,  сколько
и перенаселенная Совань. Или лучше это сделать пропорционально численности
населения?   Но   тогда,   единодушно   утверждали   пуристы,   необходимо
устанавливать жесткий и болезненный ценз,  а  на  это  потребуются  долгие
месяцы тяжких усилий. Должны  ли  бывшие  серфы,  пусть  и  отпущенные  на
свободу, пользоваться правами полноценных граждан и быть представленными в
Конгрессе?  Способны  ли  освобожденные  серфы  реализовать   право   быть
депутатами, или эта затея окажется на грани абсурда? И разве город Шеррин,
столица и сердце страны, население которого равняется населению  некоторых
малых провинций, не заслуживает собственных представителей?
     Все эти вопросы были столь разнообразны, что каждое новое рассуждение
рождало новые проблемы в геометрической прогрессии, которой, казалось, нет
предела. Обсуждения - веселые,  назидательные  и  язвительные  -  тянулись
днями и ночами. Но вот над всеми  этими  конфликтующими  мнениями  взмыли,
подобно сигнальной ракете, два голоса. Оба раздались из  Восьмого  округа,
но  их  географическая  близость  входила  в   противоречие   с   огромной
философской дистанцией, их разделявшей.
     Дом номер 11 в Утином ряду был местом оживленным и бойким.  Здесь,  в
жилище Бюлода, Шорви Нирьен закреплял на бумаге свое видение жизни. Мощным
потоком шли отсюда его статьи, брошюры, трактаты.  Здесь  он  совещался  с
нирьенистами, здесь произносил речи и завоевывал новых  приверженцев,  чья
жизнь отныне и впредь несла отпечаток его личности. А  теперь,  впервые  в
жизни, он мог выражать свои мысли публично, не  опасаясь  за  последствия.
Услужливый король  возвел  в  ранг  закона  многие  идеи,  которые  Нирьен
отстаивал годами, так что  прежние  обвинения  в  его  адрес  -  измена  и
подстрекательство  к  бунту  -  попросту   отпали.   Теперь   Нирьена   не
преследовали, он мог говорить что  хотел,  и  каждый  мог  слушать  его  и
свободно судить об услышанном. Поэтому гостиная в  доме  номер  11  всегда
бывала переполнена. Жаждущие знаний приходили, уходили, сменяя друг друга,
и нирьенистские убеждения распространялись отсюда  по  городу  и  по  всей
стране.
     Свободу теперь получил и Уисс в'Алёр. По сути  дела,  его  "Сетования
Джумаля, соседа вашего" выходили без  перерыва  многие  месяцы,  и  сейчас
газета была известна и в провинциях, и  в  столице,  а  ее  издатель  стал
знаменит не только в стране, но и за ее пределами. По сути  дела,  речи  и
митинги  продолжались,  и  экспроприационисты   маршировали   по   улицам,
расписывая алыми ромбами весь город и вселяя трепет в жандармов. Уиссу  не
удалось заткнуть рот, и, к его вящему удовольствию, голос его  был  слышен
повсюду, но теперь обстоятельства  изменились.  Наконец-то  начали  трясти
короля, а с ним и всех кровососов  Возвышенных.  Государственный  контроль
ослаб,  и   обветшавшая   социальная   структура,   прогнившая   насквозь,
разваливалась на глазах.  Экспроприация  была  неминуема,  так  что  пусть
дрожат тираны. С другой стороны, истинным патриотам бояться нечего -  Уисс
в'Алёр с ними, он вдохновит и поведет их.
     Пока  теоретики  занимались   интеллектуальными   битвами,   наиболее
практичные из горожан переходили к действию. Многие  уже  позаботились  об
оружии,  но   сокровищница   столичного   Арсенала   пока   оставалась   в
неприкосновенности,  и  эту  оплошность  надлежало  немедленно  исправить.
Бытовало мнение, что нынешняя покладистость его величества -  чистой  воды
уловка, его великие посулы эфемерны, как утренний  туман,  и  рассеются  с
первыми лучами солнца, - и если это так, то король увидит, что весь  город
поднимется против него. Как только Возвышенные с позором покинули  Бевиэр,
решительно настроенная толпа простолюдинов обступила Арсенал.
     Большая дверь была накрепко заперта. Здание никем не охранялось,  так
как сторожа  давно  покинули  помещение  Арсенала.  Быстро  справившись  с
дверью, нападавшие ворвались внутрь и завладели  мушкетами  и  карабинами,
патронами к ним и  бочонками  с  порохом.  Не  столько  полезной,  сколько
любопытной показалась им обширная коллекция старинного оружия. Там нашлись
неуклюжие старые аркебузы, ружья с  фитильным  замком,  колесные  затворы,
здорово их насмешившие.  Еще  более  древними  и  громоздкими  были  пики,
булавы, топоры и доспехи. Кроме того, там хранились разнообразные  мечи  и
кинжалы, некоторые с замечательными украшениями,  представлявшие  огромную
ценность. Все эти сокровища были тут же расхватаны алчущими руками. Однако
самое большое чудо не стало легкой добычей.
     Его обнаружили в подвалах.  Там,  под  Арсеналом,  в  полумраке  ниш,
находились  три  великие  Оцепенелости  -   три   махины,   последние   из
чудодейственных  машин,  некогда  наделенных  чувствительностью  благодаря
Чарам их Возвышенных творцов. Теперь они стояли неподвижные, запыленные, в
них невозможно было уловить признаков жизни, но они  все  еще  производили
впечатление и даже устрашали своей величиной, сложностью и загадочностью.
     Первая  из  трех  машин  являла  собой  большой  серебристый   силуэт
двухголового змея. Судя по ее конструкции, машина когда-то была  подвижной
и маневренной. Ее крупное  и  изящное  тело,  покрытое  мелко  выделанными
чешуйками, имело восемнадцать длинных  тонких  ножек,  лишенных  суставов,
которые изгибались и складывались, как проволока.  Спереди  и  сзади  тело
сужалось, переходя в элегантную, продолговатую, состоявшую  из  нескольких
частей шею, каждая из которых заканчивалась конической головкой с рыльцем.
У этих серебряных хоботков на конце имелось неприметное круглое отверстие.
Табличка, повешенная на одну из шей, гласила: "Заза".
     Второе устройство удивительным образом напоминало  насекомого:  шесть
суставчатых ножек, маленькая головка с  усиками-антеннами  и  припавшее  к
земле овальное выпуклое тело, которое,  если  его  отполировать,  дало  бы
яркое свечение. Головку почти не было видно за двумя  выступающими  вперед
фасеточными  глазами  золотого  цвета.  Глаза  размером  поменьше,  словно
алмазы,  там  и  сям  украшали  тело.  Золотая  табличка,  тоже  аккуратно
окруженная глазами, содержала выгравированную надпись: "Нану".
     Третья машина, совсем не  похожая  на  две  первые,  массивная,  явно
неподвижная, была чем-то вроде возвышающегося свинцового шкафа и по  форме
напоминала гроб, увенчанный немыслимым переплетением  стержней,  проволок,
спиралей, стеклянных и металлических деталей в виде солнца с расходящимися
лучами, и из всего этого, как большие черные  рога,  торчала  пара  прямых
штырей, заостренных, как игла.  Кто-то,  набравшись  храбрости,  попытался
открыть этот шкаф, но оказалось,  что  это  не  так  просто.  На  железной
табличке внизу устройства было написано: "Кокотта".
     Эти  три  Оцепенелости,  хотя  и  казались  бесполезными,  привлекали
внимание. Каждый спустился  в  подвал  поглазеть  на  них,  подивиться  их
зловещей странности, насладиться сверхъестественным  трепетом  восторга  и
непреодолимого ужаса. Всех мучил  вопрос  о  назначении  и  действии  этих
механизмов. Гипотез выдвигалось множество, но ни одну из них  нельзя  было
проверить, и в конце концов  горожане  покинули  подвал  Арсенала,  так  и
оставшись в неведении.



                                    13

     "Скучно. Скучно. Невообразимо скучно". Пристроив локти на подоконник,
Элистэ выглянула из окна на проспект Парабо, где вдоль  фасада  городского
дома  Цераленн   во   Рувиньяк   прогуливались   какие-то   потертые,   но
самодовольные  личности  вперемежку   с   полноправными   благопристойными
обитателями квартала. Окно спальни было открыто, потому что  снова  пришла
весна, наполняя воздух восхитительными  ароматами.  Эта  приятная  погода,
которая прежде привела бы Элистэ в состояние  блаженства  после  долгой  и
надоедливой зимы, теперь производила обратное действие, ибо  смена  времен
года неизбежно напоминала о неумолимом беге времени.
     - Скучно и тошно. Пусто и тускло. Противно и уныло. Досада и надсада.
Докука и...
     - Неужели так плохо, госпожа? - перебила ее Кэрт.
     - Плохо, плохо! Так уныло, словно я опять в Дерривале.
     - Ох, чтоб меня! Мы ведь не вернемся туда,  госпожа?  -  В  последнее
время  Кэрт  переняла  у  своей  хозяйки   модное   презрение   ко   всему
провинциальному.
     - Не волнуйся.  Мы  не  могли  бы  туда  отправиться,  даже  если  бы
захотели, - у нас нет разрешения. Вот наглость! - Элистэ качнула  головой,
выражая собственное  презрение  к  чиновникам-плебеям  из  могущественного
Комитета Народного Благоденствия, которые собирались наложить  ограничения
на передвижения Возвышенных. Они были невыносимы, эти выскочки депутаты, а
худшие среди них - экспроприационисты, составляли большинство в  Комитете.
Их административные функции в поразительно короткий период вдруг настолько
расширились,  что  охватили  всю  жизнь  Вонара.  Было  принято  множество
постановлений, направленных на то, чтобы подчинить себе и  унизить  бывших
хозяев.  Хотя  эти  законы  якобы   имели   целью   "обеспечить   народное
благоденствие  и  гарантировать  защиту   всех   граждан",   истинным   их
назначением была месть, прямая и неприкрытая. При этом многие  Возвышенные
предпочитали  иметь  дело  с  самыми  фанатичными  из  приверженцев  Уисса
в'Алёра, которые, по крайней мере, не прятали свою ненависть, чем  терпеть
ханжеское лицемерие самозваных патриотов, с  их  слащавыми  банальностями,
скрывавшими корыстолюбие и недоброжелательность. Конституционный  Конгресс
- нелепость.  Комитет  Народного  Благоденствия  -  полное  неприличие,  и
выносить их можно было только ввиду их недолговечности.
     - Долго это? - простонала вдруг Элистэ. - Долго?
     - Ну, пожалуй, уже месяцев шесть прошло,  госпожа,  -  с  готовностью
ответила Кэрт. - Было как раз время урожая, когда нас выставили из дворца.
Потом началась зима, и народ кидал снежки с  камнями  внутри,  чтобы  бить
стекла в окнах и пугать лошадей, а теперь...
     - Я это знаю! Я спрашиваю, долго ли еще продлится этот бред? Когда же
мир опять станет нормальным?
     - Что значит нормальным, госпожа? Вы думаете, все будет, как раньше?
     - Разумеется, будет! Ну... почти. - Элистэ призадумалась. Даже  самые
оптимистичные из Возвышенных не рисковали утверждать, что когда-нибудь псе
вернется на круги своя. Дело решила отмена привилегий - отныне Возвышенные
должны были платить те же  налоги  и  разнообразные  пошлины,  что  раньше
являлось уделом людишек рангом помельче. Далеко идущие  последствия  этого
декрета Элистэ пока не слишком осознавала  -  она  редко  затрудняла  себя
малоинтересными  финансовыми  соображениями.  Ее  семья  и  семьи  друзей,
владевшие достаточными состояниями, без труда  выплатят  новые  налоги,  а
только это  и  было  важно.  Разумеется,  это  оскорбительно,  но  данными
неудобствами можно пренебречь. Гораздо страшнее казалась ей потеря древних
прав сеньоров, а кое-какие из  этих  прав  были  довольно-таки  затейливы.
Самой важной и осязаемой переменой являлось освобождение серфов.  Да  ведь
даже Кэрт теперь свободна, хотя по ее виду нельзя было понять,  знает  она
об этом или нет, или, может, отвергает свою свободу, что как нельзя  более
свидетельствовало бы о ее  здравомыслии.  Ведь  так  называемым  свободным
серфам некуда идти и нечем заняться, кроме  как  продолжать  свой  труд  в
поместье сеньора, где проверенные временем взаимные обязательства серфа  и
господина были упразднены и заменены. Но чем же? Надобность в крестьянском
труде не отпала, а вот вознаграждения за него - защиты,  заботы,  щедрости
Возвышенных -  крестьяне  лишились.  Эти  "освобожденные"  серфы  попросту
пренебрегли своим величайшим преимуществом в обмен на иллюзорную  свободу,
которая ни на что  не  могла  им  сгодиться.  В  этом  смысле,  и  правда,
переменилось немногое. Вероятно,  Дреф  сын-Цино,  где  бы  он  сейчас  ни
находился, не согласился бы с ней, и напрасно. Однажды,  возможно,  совсем
скоро, думала Элистэ, они поймут масштабы своей ошибки, и  если  не  будут
чересчур уж тупы, упрямы и заморочены красноречием экспров, то  по  доброй
воле захотят вернуться к прежней жизни - устоявшейся и правильной. А  пока
вокруг царили хаос, глупость и утомительная нелепость.
     - Приведется ли нам когда еще есть барашка из Во Гранса,  госпожа?  -
спросила Карт. - И этот голубой сыр из Жерюндии? И пить славный  фабекский
сидр? Я бы  продала  собственные  волосы  за  кувшинчик  домашнего  сидра,
клянусь, что продала бы.
     - Ну раз так, то я  куплю  их  на  парик  и  накладку  для  волос,  -
улыбнулась Элистэ. - У нас ведь волосы одного цвета. Но я  не  думаю,  что
тебе надо так далеко заходить.
     После вторжения в Бевиэр во всех провинциях, кроме  Совани,  начались
столкновения. Крестьяне Вонара, вдохновленные  успехами  своих  шерринских
собратьев, жгли поместья  и  замки,  где  хранились  записи  их  долгов  и
повинностей.   Провинциальные   Возвышенные,   рьяно    защищавшие    свою
собственность  и  традиционный  уклад   жизни,   предприняли   контратаку.
Воззвание короля об освобождении серфов они игнорировали с самого  начала,
и серфы остались  прикованы  к  поместьям  хозяев.  Судебные  исполнители,
управляющие  и  сборщики  налогов  при  поддержке  вооруженных   наемников
по-прежнему в  течение  некоторого  времени  взимали  обычные  поборы.  Не
признавались и ущемления по части привилегий,  и  даже  время  от  времени
составлялись заговоры, имевшие целью  нападение  на  Шеррин,  освобождение
короля и подавление бунта одним крепким ударом. Однако  вскоре  по  стране
расползлись слухи, подтверждающие бессилие Чар Возвышенных, и  на  них  не
замедлила  последовать  реакция  со  стороны   черни.   Почти   немедленно
образовались разнообразные местные  лиги  Комитетов  Патриотов-Защитников,
насчитывавшие большое  число  участников,  и  роялистская  оппозиция  была
быстро подавлена. Теперь же,  шесть  месяцев  спустя,  поражение  сеньоров
казалось очевидным. Их открытое  сопротивление  ограничивалось  провинцией
Фабек, несколькими областями  Во  Гранса  и  Оссадскими  горами,  которыми
владели самые могущественные творцы  наваждений  общины  Божениль.  Страна
находилась в руках патриотов,  чувствующих  себя  все  более  уверенно,  и
депутаты Конституционного Конгресса, числом в  триста  пятьдесят  человек,
выбранные в примерном соответствии с численностью населения и по-разному в
разных провинциях, по собственному усмотрению были  вольны  отправиться  в
Шеррин, собираться в Старой Ратуше, отремонтированной и  переделанной  для
их надобностей, и там продолжать  заниматься  будущим  страны.  И  все  бы
хорошо, но шерринцам, а в особенности  привыкшим  к  роскоши  Возвышенным,
трудно было переносить нехватку разных  товаров  и  лишения,  связанные  с
беспорядками в провинции. Продуктов оставалось мало,  и  даже  Возвышенным
пришлось свыкнуться с ржаным хлебом вместо белого, а еще город был  просто
залит вином, которое слегка припахивало серой. Не  хватало  топлива,  и  к
тому же оно было плохого  качества.  Трудно  стало  добыть  тонкие  ткани,
кожаные изделия, духи, а импортные услады жизни - первосортный чай,  кофе,
шоколад,  табак  -  и  вовсе  сделались   недоступными   ввиду   возросшей
нервозности соседей,  ведших  торговлю  с  Вонаром.  Бедняки,  разумеется,
продолжали по-прежнему голодать  -  собственно,  даже  пуще  прежнего.  Их
предполагаемая победа нимало не улучшила их материального положения, и эта
истина  доставляла  изрядное  саркастическое  удовлетворение   исполненным
презрения Возвышенным.
     - А сможем мы снова  ездить,  куда  захотим,  госпожа?  -  настойчиво
спросила Кэрт. - Будет ли простой народ на улицах снова почтителен с нами?
Станете ли вы опять фрейлиной Чести?
     - Разумеется, - с твердой уверенностью ответила Элистэ, поскольку  ей
требовалось убедить в этом самое себя. - И думаю, теперь уже совсем скоро.
     - А я так рассуждаю, что не очень-то скоро. Я уж сыта по горло  всеми
этими беспорядками,  руганью,  воплями  и  визгами,  тычками  и  толчками,
неразберихой и бранными словами. Хочу, чтобы все успокоилось, хочу обратно
во дворец. Госпожа, помните, как там полы блестели - как замерзший пруд? А
помните все эти свечи - они так хорошо пахли! И повсюду  зеркала,  видишь,
как входишь и идешь... А уж еда...
     -  И  музыка  день  и  ночь.  И   танцы.   Элегантность,   изящество,
учтивость... - Элистэ протяжно вздохнула, совсем позабыв о  своем  прежнем
раздражении  мертвенностью  и  искусственностью  придворной  жизни.  -   И
кавалеры...
     - С цветами и конфетами, подарками и записочками, которые  все  время
носили туда-сюда. Помните его высочество Феронта, госпожа? Сколько он  вам
всякого присылал, а вы все возвращали, кроме  серебряного  медальона.  Вот
это был человек, который знал, чего хотел, и шел напролом! Не какой-нибудь
слюнтяй.
     - Да, помню. - Но тон Элистэ не располагал к продолжению,  разговора.
Она так и не собралась с духом, чтобы рассказать горничной о той  сцене  в
апартаментах герцога.
     - А как вы думаете, что случилось с его высочеством, госпожа?
     - Все еще содержится в Бевиэре, я думаю.
     - Должно быть, тяжко такому благородному господину, как он, оказаться
в клетке.
     - Не тяжелей, чем мне оказаться в клетке здесь. - Элистэ  нетерпеливо
ударила по подоконнику.
     - О, но ведь это совсем не то же самое. Вы же вольны  разгуливать  по
городу.
     - Не вполне. Бабушка не выпускает меня. Боится, что меня забросают на
улице камнями, или голодающие крестьяне сварят меня в масле и съедят,  или
еще что-нибудь в этом  роде.  А  ведь  произносила  пышные  речи,  что  не
позволит страху управлять собой.
     - Да, госпожа, но, по правде сказать, я  слышала  такие  истории,  от
которых прямо мороз по коже.
     - Подумаешь, истории!
     Этот бесплодный разговор был прерван появлением Аврелии, вбежавшей  в
комнату, даже не соизволив постучать. Упрек замер на губах  Элистэ,  когда
она увидела лицо кузины - разгоряченное, взволнованное, глаза блестят.  Ее
гладкие  розовые  щеки  странно  контрастировали   с   модными   разводами
небесно-голубого цвета, которыми кузина украсила свои темные кудряшки  две
недели назад по случаю пятнадцатилетия. Ногти Аврелии тоже были  выкрашены
в подходящий голубой оттенок. С руки свешивалась какая-то  грубая  длинная
ткань коричневого цвета. На ней было неожиданно простое платье  и  уличные
туфли без каблуков, - а Аврелия никогда по своей воле не ходила пешком.
     Что-то явно происходило.
     - Кузина, а вот угадай! У меня секрет, большущий секрет.  Никогда  не
отгадаешь! - объявила Аврелия. - Ну же, отгадывай.
     - Не имею ни малейшего представления, о чем речь.
     - Нет, ну это же вовсе не так трудно! Разве по моим глазам не  видно?
Разве они не зеркало моей души? Они кричат о  моей  тайне  всему  миру,  и
теперь я точно погибла! Ну же, кузина, только посмотри мне в глаза, и  все
узнаешь. Ну, только один раз попробуй!
     Элистэ нехотя повиновалась.
     - Нет, я не могу отгадать. Зря ты думаешь, что глаза тебя выдают.
     - Фи, кузина! Ты просто не хочешь видеть. Ну хорошо, ты вынудила меня
сделать признание, что, несомненно, с самого начала входило в твои  планы,
и я непременно умру от стыда, но  все  же  скажу.  Кузина,  это  случилось
наконец, и я всегда знала, что так будет.  Это  -  неизбежность  для  моей
бурной и страстной натуры, и теперь это обрушилось на меня, и  я  сражена,
повержена, полностью покорилась чувству. Кузина Элистэ... я влюблена!
     - Что ж... э-э... даже не знаю, что и сказать.
     - Ничего не говори, кузина. Слова неспособны выразить мою любовь, это
непередаваемое страдание и радость.
     - Понятно. Это своего рода сюрприз. Что ж... И в кого ты влюблена?
     - В Байеля во Клариво, старшего сына виконта во Клариво. У них  самый
большой дом на проспекте Парабо. Тот, что с трехэтажными верандами. Байелю
- правда, у него замечательное имя? - семнадцать лет, прекрасный  возраст!
Слуги говорят, что весь прошлый год он провел за  границей,  путешествовал
для завершения образования, но теперь вернулся и останется.
     - Что ж, это не так плохо. По крайней мере, он тебе ровня. А  где  же
ты с ним познакомилась?
     - Я... еще пока с ним незнакома. Я видела из окна,  как  он  проходит
туда и обратно. Но  мне  этого  было  достаточно,  чтобы  понять,  что  он
задумчив и молчалив, но иногда бывает безрассуден, склонен  к  грусти,  но
вспыльчив, горд и страстен - короче говоря, он такой, как и я. Все  это  я
прочитала на его лице - а оно невероятно красивое и благородное.
     - Понимаю. А ты рассказала об этом бабушке?
     - Нет! Я не выдержу ее  расспросов,  насмешек  и  критики.  Она  ведь
скажет, что я еще  молода,  чтобы  стремиться  к  счастью,  но  что  такое
возраст? Все дело в душе, правда ведь? А моя душа родилась старой.
     - Все же тебе стоит сказать ей... Может быть, она захочет представить
вас друг другу.
     - Ей - не могу. Бабуля желает мне добра и, безусловно, знает свет, но
она от рождения лишена склонности к нежным  чувствам.  Поэтому  я  лелеяла
свою любовь в молчании. Порой мне казалось, что эта тайна  разрывает  меня
изнутри, но я все равно хранила молчание.
     - В самом деле? И как долго?
     - Вот уже четыре дня.
     - Четыре дня. То есть страсть разгорелась в конце прошлой недели, как
раз когда ты говорила мне, что тебе скучно и у тебя плохое настроение.
     - Кузина, я была  близка  к  отчаянию.  Жизнь  казалась  мне  мертвой
пустыней. И вот, когда все кругом представлялось в черных красках,  судьба
направила мой взгляд на улицу под моим окном, и я увидела... его.  Он  шел
один - самый красивый юноша их всех, что мне встречались, - и тут  же  мое
сердце как огнем загорелось, весь мир преобразился. Ах, разве  любит  тот,
кто не полюбил с первого  взгляда!  Только  взглянула  на  него  -  и  уже
погибла!
     - Да, у тебя все быстро. Послушай, Аврелия, я понимаю  твои  чувства,
но в самом деле считаю, что лучше сообщить бабушке. Иначе, подумай только,
ты можешь так и не познакомиться со своим Байелем.
     - Нет, я с ним познакомлюсь. - Аврелия уверенно тряхнула головкой.  -
В таких делах я не полагаюсь на случай. Разве я жертва на алтаре Судьбы? Я
встречусь с ним. Встречусь сегодня же.
     - О чем ты говоришь? - встревожилась Элистэ.  Глаза  ее  юной  кузины
светились беспокойным фанатизмом.
     - Каждый день, примерно в это время, мой Байель проходит по проспекту
Парабо. Я не знаю, куда он идет, но сегодня я это открою. Пойду за  ним  и
по дороге что-нибудь придумаю, чтобы  представиться  ему.  А  потом  пусть
распоряжается судьба.
     - Смешная девочка! Ничего подобного ты не сделаешь. Не собираешься же
ты бегать за мальчиком, который не имеет понятия о твоем существовании?
     - Так будет иметь! Он меня заметит! - У Аврелии был очень решительный
вид.
     - Берегись, а то выставишь себя на посмешище.  Где  твоя  скромность,
твое достоинство?
     - А зачем они мне? Есть вещи поважнее. Я обязана  думать  о  будущем.
Мне пятнадцать лет, я женщина. Время летит. Я не хочу проснуться однажды и
обнаружить, что мне уже восемнадцать, я увядаю,  одинока  и  неустроена  в
жизни, мечты развеялись - и все потому, что я упустила шанс. Вот уж  этого
мне не надо!
     Элистэ почувствовала, как к ее щекам приливает сердитый румянец. День
ее собственного  восемнадцатилетия,  мирно  отпразднованный  в  бабушкином
доме, привел ее в угнетенное состояние. Были щедрые подарки, поздравления,
праздничное угощение - но все это послужило лишь болезненным  напоминанием
о том, что ее жизнь, начавшаяся так  блестяще,  оскудела.  Думала  ли  она
несколько месяцев  назад,  когда  столько  достойных  кавалеров  наперебой
ухаживали за ней и она могла выбрать любого из них, - думала ли она, что с
ней может такое случиться - что она  встретит  свое  восемнадцатилетие  не
будучи замужем, не помолвленной и вообще ничем  не  занятой?  Такое  могло
происходить  с  некрасивыми,  скучными,  бедными  девушками,   но   не   с
Возвышенной Элистэ во Дерриваль. И тем не менее - вот она, здесь, запертая
в Парабо, и никто до сих пор не сделал ей официального предложения руки  и
сердца.  Двор  распущен.  Возвышенные  почти  лишены  возможности   как-то
участвовать в общественной жизни. Кавалеры исчезли, словно  испарились,  и
это чистая правда - она упустила все свои шансы. В восемнадцать лет  жизнь
кончена. Слезы навернулись ей на глаза.
     - И вот, я все думала и думала,  -  продолжала  трещать  Аврелия,  не
заметив своего промаха. - А теперь пора действовать.  Я  достаточно  долго
переносила любовные терзания. Сегодня я пойду  за  моим  Байелем  на  край
света, если он попросит меня об этом.
     - Дорогое мое дитя, - запротестовала Элистэ, пряча  неудовольствие  и
напуская  на  себя  вид   зрелой   матроны,   -   ты   -   Возвышенная   и
несовершеннолетняя. Тебе не пристало в одиночку носиться  по  улицам,  как
какой-нибудь гризетке.
     - Разумеется. Я и не предполагала ничего подобного. Одна я с этим  не
справлюсь, потому и пришла к тебе, кузина. Ты будешь моей дуэньей.
     - Не буду! Я еще не настолько стара, Аврелия!
     - Да, но ты такая находчивая, кузина! Умудренная  не  по  возрасту  -
ведь ты же была при дворе. Ты прекрасно справишься. И  мне  больше  некого
просить. Ты ведь поможешь мне, правда? Ну, пожалуйста, очень тебя прошу.
     - Об этом не может быть и речи. Дело не только в  том,  что  мне  это
совсем не подобает. Это ведь  опасно!  Да  я  слышала  такие  истории,  от
которых... от которых прямо мороз по коже.
     - Но опасно только для Возвышенных, я уже обо всем подумала.  Смотри,
кузина, что я принесла. - Аврелия встряхнула грубую  коричневую  ткань,  и
Элистэ увидела две длинные простые накидки с капюшонами. - Это для  нас  с
тобой. Вот. - Она передала одну накидку Элистэ. -  Мы  наденем  их  поверх
платьев - и все, пожалуйста, мы уже преобразовались и без всяких  Чар!  Мы
будем две бедные белошвейки, простые девушки, которые могут ходить где  им
заблагорассудится. Правда ведь,  это  хитроумная  затея,  совсем  новая  и
замечательная?  Ну  же,  кузина,  отправляемся!  -  Развернув   просторную
накидку, Аврелия закуталась в коричневую ткань, накрыв капюшоном волосы  с
голубыми разводами. - Ну, скорей же, пойдем, пойдем!
     - Мы никуда не идем, Аврелия, остановись и задумайся...
     - Подожди-ка. - Осененная какой-то новой мыслью, Аврелия подняла руку
с лазурными ногтями, призывая к тишине. Подскочив к окну, она застыла, как
охотничья собака в стойке, и устремила взгляд вниз, на улицу. Через минуту
она прошептала: - Это он. Вон он, как раз внизу! Это Байель. О Чары, какой
он красивый, невозможно вынести!
     - Где? - С невольным любопытством Элистэ посмотрела  вниз  и  увидела
хорошо одетого, стройного светлоглазого  юношу  с  тонкими  чертами  лица,
подтверждавшими описание Аврелии. Он неторопливо шел по проспекту  Парабо.
- В самом деле, милый мальчик.
     - Милый? Кузина, это все равно что назвать Байеля уютным.  Он  просто
потрясающий, необыкновенный, и я горячо люблю его. Но смотри... смотри!  -
Пухлые ручки Аврелии судорожно  сжались.  -  Он  уходит!  Уходит!  Скорее,
пойдем за ним, пока он не скрылся!
     - Ты с ума сошла! Аврелия, ну-ка сядь. Ты никуда не пойдешь...
     - Нет, пойду! Пойду! Я ничего не могу с собой поделать.  Если  ты  не
хочешь, тогда я одна!
     - Нет, я не могу позволить тебе...
     - Будь мне настоящим другом,  кузина,  пойдем.  А  нет,  так  прощай!
Любовь побеждает  все!  -  Не  дожидаясь  ответа,  Аврелия  повернулась  и
бросилась к двери, взмахнув дешевой коричневой  накидкой.  Она  исчезла  в
мгновение ока, на лестнице послышался быстрый стук ее шагов.
     Элистэ застыла в нерешительности. Вероятно, следует позвонить слугам,
чтобы они перехватили потерявшую голову беглянку, прежде чем она  унесется
за сто футов от  дома.  Но  это  означало  поставить  Аврелию  в  неловкое
положение, что, возможно, кончится наказанием бедняжки, которая доверилась
своей кузине. Это было бы предательством. Может, в конце концов, и  правда
лучше сопроводить этого ребенка? Тогда она сможет предостеречь  порывистую
и неопытную девочку от  опрометчивых  поступков,  наблюдать  за  развитием
ситуации, в которой заложена гибельная опасность,  кроме  того,  она  сама
сможет наконец  выбраться  из  дома.  При  этой  мысли  ее  интерес  начал
разгораться.
     - Никому ничего не говори, -  велела  Элистэ  растерявшейся  Кэрт  и,
завернувшись в коричневую накидку, поспешила вслед за своей кузиной.
     Она догнала Аврелию в нескольких ярдах от дома. Девушка шла медленно,
явно стараясь держаться подальше от дверей и сохраняя постоянную дистанцию
с преследуемым. Впереди спокойно  шествовал  ни  о  чем  не  подозревавший
Байель. Почувствовав на плече легкое прикосновение, Аврелия вздрогнула  и,
резко повернувшись, узнала  кузину.  Чувство  облегчения  нашло  выход  во
взрыве визгливого хохота. Довольная собой, она прямо скорчилась от  смеха,
и Элистэ терпеливо выжидала, пока она успокоится. Наконец Аврелия пришла в
себя и сказала:
     - Кузина, я знала, что ты меня не бросишь. Ах, я  так  рада,  что  ты
пришла... Я ничего не соображаю... мне кажется, я сейчас  умру...  чувства
захлестывают меня...
     - Вижу. Хорошо, Аврелия, я здесь, хотя  и  не  одобряю  всего  этого.
Теперь соберись с  мыслями  и  решай,  что  будешь  делать  дальше.  -  За
благоразумным  поведением  Элистэ  скрывала   свое   собственное   шальное
возбуждение, неуместное желание вторить хихиканью кузины. Она чувствовала,
что ее рот вот-вот растянется в улыбке,  поэтому  твердо  и  строго  сжала
губы. В конце концов она ведь дуэнья.
     - Я не знаю. - Аврелия задыхалась от волнения, лицо ее раскраснелось.
- Я еще не решила. Жду, что меня осенит. О, я сейчас что-нибудь  придумаю,
а пока давай просто пойдем за ним, только  посмотрим  на  него.  Он  такой
замечательный!
     - Ну, тогда давай смотреть скорее. Видишь, он садится в фиакр, мы  же
не станем пешком следовать за ним, так что,  боюсь,  на  этом  конец  всей
затее. Тебе придется вернуться домой.
     - Ах, нет! Нет! Уже? Не может быть! -  Расширенными  глазами  Аврелия
смотрела, как ее возлюбленный  поднимается  в  экипаж,  запряженный  одной
лошадью. Дверца захлопнулась, и фиакр покатил по улице.
     - Ну, милая, - начала Элистэ, - он уехал, и боюсь, что...
     - Нет! - С невероятным воплем отчаяния Аврелия выскочила на  середину
улицы и бешено замахала рукой. Элистэ, немало удивившись, подбежала к ней.
Тут же подъехал второй фиакр, привлеченный яростными сигналами девушки.
     - Ты понимаешь,  что  делаешь?  Это  обычный,  грязный,  общественный
экипаж! Мы не можем ехать в нем! - воскликнула Элистэ.
     - Нет, можем! У меня есть деньги! - Аврелия уже прыгнула внутрь. - За
ним! За ним! Не дайте ему скрыться! Но чтобы не было заметно! - наставляла
она кучера, указывая на удалявшуюся карету.
     Видимо, сообразив, он кивнул головой. Аврелия повернулась к кузине:
     - Ну же! Скорее, кузина, скорее, а то мне придется ехать одной!
     Разумеется, Элистэ не могла позволить этому разгорячившемуся  ребенку
ехать в одиночку - мало ли что может  случиться?  Да  и  в  самой  новизне
приключения было что-то привлекательное. Она забралась в фиакр,  осознала,
что здесь нет лакея и дверцу закрыть некому, и ошеломленно  захлопнула  ее
сама.  Фиакр  двинулся  по  проспекту   Парабо.   Сердясь   и   забавляясь
одновременно, Элистэ откинулась на неудобном сиденье. Аврелия вся подалась
вперед, сжала кулачки, устремив взгляд на карету футах в двухстах впереди,
в которой ехал предмет ее внезапного обожания. Разговаривать с ней было бы
безнадежной затеей, поэтому Элистэ пожала  плечами  и  взглянула  в  окно.
Благодаря заботливым запретам бабушки это был ее первый выход из  дома  за
последний месяц и первый выход без опеки за полгода с  тех  пор,  как  она
вернулась в резиденцию Рувиньяков. Даже беглого взгляда хватило бы,  чтобы
понять, что с тех пор многое переменилось. Когда фиакр свернул с  мощеного
проспекта Парабо, перемены стали еще более разительны  -  их,  собственно,
невозможно было не заметить.
     Признаки  господства  республиканцев  проглядывали  на  каждом  углу.
Повсюду толпилась чернь, в том числе и в приличных кварталах, куда  раньше
простые  люди  не  осмеливались  и  нос  сунуть.  Щеголяя  новообретенными
свободами, они кучками прогуливались в парках и на площадях, располагались
у фонтанов, в аллеях, в садах, толкались  у  входов  в  дорогие  магазины,
гостиницы и даже частные особняки, где раньше  никто  не  потерпел  бы  их
присутствия. Оборванцы шатались по улицам  -  развязные,  сквернословящие,
грубые, а самыми наглыми были те, у кого на шапках  и  куртках  красовался
алый ромб - знак оголтелых сторонников Уисса в'Алёра. Ромбы были начертаны
на стенах, колоннах, памятниках и даже на деревьях по всему городу.  Часто
эти символы сопровождались простой, лаконично многозначительной  надписью:
"Экспроприация".   При   виде   этих   многочисленных   надписей    Элистэ
содрогнулась. Проведя многие месяцы в отшельничестве  в  бабушкином  доме,
она все же знала о мстительных чувствах  самых  рьяных  сторонников  Уисса
в'Алёра.  Неумолимые  фанатики  чудовищных   крайностей,   они   требовали
возмещения ущерба в виде собственности Возвышенных, их  богатств;  жаждали
их унижения и крови. Неистовые и ненасытные, они прятали свою  жадность  и
ненависть за риторикой самооправдания,  вызывая  отвращение  и  ужас.  Эти
преступники,  именовавшие  себя  "патриотами",  не  чуждались  терроризма,
поджогов, насилия, избиений, даже убийств. Несколько домов  Возвышенных  в
разных частях города были дочиста разграблены, а особняк виконта  во  Сере
сгорел  до   основания.   Уничтожение   экспроприационистами   той   самой
собственности,  которой  они  домогались,  пошло  им  же  во  вред,  зато,
по-видимому,  отвечало  какой-то  их   основной   внутренней   потребности
разрушителей. Их агрессивность являлась угрозой для любого из Возвышенных,
а  закон  служил  слабой  защитой.  Экспроприационисты  с  некоторых   пор
оказались выше закона и  стали  неуязвимее,  чем  когда  бы  то  ни  было,
благодаря мощному Народному Авангарду.
     Народный Авангард - недавно созданное вооруженное формирование, якобы
имеющее  целью  поддержку  административной  политики  Комитета  Народного
Благоденствия при Конституционном Конгрессе, - на самом  деле  представлял
сборище самых убежденных  и  мускулистых  экспров,  преданных  не  столько
Комитету как таковому, сколько его главе,  Уиссу  в'Алёру.  Каким  образом
Уиссу удалось осуществить  это  предприятие  при  отсутствии  официального
разрешения и денежных средств, было не вполне ясно даже  членам  Комитета.
Но как бы то ни было, он это  сделал,  и  теперь  "Сосед  Дж."  располагал
военной  мощью,  вовсе  не  соответствовавшей  его  официальному   статусу
депутата Конгресса от Шеррина, - во всяком случае, так  втихомолку  думали
многие из тех, кто теперь уже не осмеливался высказываться вслух.
     И  вот  с  полдесятка  так  называемых  народогвардейцев,  видимо   в
увольнительной, толклись под навесом  безымянного  кабачка.  Их  форма  из
грубой коричневой саржи, мешковатая, нарочито плебейская по  покрою,  была
украшена алыми ленточками и знаком красного  ромба.  При  себе  они  имели
оружие. Когда фиакр поравнялся с ними и  народогвардейцы  заметили  внутри
девушек,  они  начали   свистеть,   подвывать   по-волчьи   и   оценивающе
причмокивать губами. Элистэ  метнула  в  их  сторону  ненавидящий  взгляд,
вздернула подбородок и отвернулась. Аврелия, слегка  подпрыгивая  рядом  с
ней, не  сводила  глаз  с  экипажа  возлюбленного,  вовсе  не  замечая  их
дерзости.
     Два фиакра, связанные невидимой нитью, направлялись к  реке.  Миновав
"Гробницу", они перебрались  через  реку  Вир  по  Винкулийскому  мосту  и
доехали  до  Набережного  рынка,  на  котором  тоже  сказались  изменения,
произошедшие в Вонарском государстве. Рынок, как никогда,  шумел  и  кишел
людьми, однако многие торговые лавки были закрыты ставнями  и  заперты,  а
те, что еще  оставались  открытыми,  не  очень-то  радовали  глаз  обилием
товаров, но и  у  таких  скудных  источников  благ  выстраивались  длинные
очереди. Толпа тоже выглядела  по-иному.  Почти  исчезли  цветные  ливреи,
обозначавшие принадлежность к большим домам, тогда как  раньше  они  сразу
бросались в глаза. Враждебность, издевки,  а  время  от  времени  и  побои
вынудили даже самых преданных слуг отказаться от этих видимых  примет,  по
крайней мере в общественных местах. Точно так же вышла  из  моды  и  явная
принадлежность к аристократии. Здесь, на улицах,  царил  стиль  намеренной
неформальности  -  обдуманная  небрежность  в  одежде,  почти   на   грани
неряшливости, назойливо фамильярная манера, за гранью дерзости, вызывающее
пренебрежение к устаревшим условностям. Все было явно  рассчитано  на  то,
чтобы  дать  выход   новоявленной   гордости   и   независимости   недавно
освобожденных граждан Вонара. Среди простых шерринцев расхаживали  люди  в
военной форме, и их было гораздо  больше,  чем  раньше,  если  не  считать
военного времени. Многие  из  солдат  принадлежали  к  Вонарской  гвардии,
известной своей лояльностью к  Конгрессу,  и  к  ним  в  общем  относились
хорошо.  Не  столь  многочисленные,  но   приметные   своей   экзотической
экипировкой, прогуливались наемные солдаты из Гурбана и Релиша. Были тут и
непопулярные в народе шерринские жандармы, и королевские  гвардейцы,  тоже
оставшиеся лояльными к новому режиму. А среди всего преобладали коричневые
и алые цвета народогвардейцев.
     Элистэ с отвращением смотрела на солдат. Их  было  чересчур  много  -
много мундиров, много оружия, много скрытого устрашения. Она перевела дух,
когда фиакр миновал  Набережный  рынок  и  покатил  по  улицам  к  площади
Великого Государя, а оттуда к улице Черного Братца. Через пару  минут  они
проехали магазин мадам Нимэ.
     - Хоть этот на месте, - заметила вслух Элистэ.  -  Разве  не  приятно
видеть, что есть вещи, которые не меняются?
     Аврелия не обратила внимания на вопрос.  Ее  глаза  по-прежнему  были
прикованы к фиакру впереди, а губы лихорадочно  шептали:  "Куда  он  может
ехать? Ну, куда?"
     Вздохнув, Элистэ прекратила попытки завести разговор.  Проехав  улицу
Черного Братца, они попали в переплетение  переулков,  затем  проследовали
мимо  Королевского  театра.  Вдруг  Аврелия,  схватив  кузину   за   руку,
воскликнула:
     - Новые Аркады! Он наверняка едет в Новые Аркады. О, я умру от этого!
     Элистэ  не  видела  в  том  никакой  необходимости,  но  благоразумно
промолчала. Наконец перед ними нависла двухэтажная громада Аркад, и  фиакр
Байеля  во  Клариво  остановился,  чтобы  высадить  своего   единственного
пассажира.
     - Вон! Вон он! Смотри! Это Байель! Вон! -  ногти  Аврелии  впились  в
руку Элистэ. Поднявшись, чтобы  постучать  в  верх  фиакра,  они  крикнула
кучеру: - Высадите нас у Новых Аркад! Да поспешите! Вы нам все  испортите!
Скорей!
     Кучер повиновался, и Аврелия, бросив ему пригоршню монет,  выпрыгнула
из кареты.
     - Пойдем же, кузина! - торопила она. - Скорее, а то мы его  потеряем!
О Чары, как он красив! - В развевающейся накидке она опрометью  вбежала  в
Новые Аркады.
     Элистэ, подчинившись, последовала  за  ней.  Аркады,  некогда  бывшие
предметом ее восхищения и любопытства, теперь, после долгого пребывания  в
Шеррине, не вызывали у нее никакого интереса; но все же она подметила, что
их благополучно обошли социальные, политические и экономические передряги.
Магазины  выглядели   по-прежнему   богато,   покупатели   -   по-прежнему
процветающими. Смотреть на них было приятно,  хотя  прелесть  новизны  уже
исчезла.
     Едва  взглянув  на  огромный  стеклянный  купол,  магазины,  тележки,
украшенные поддельными  драгоценностями,  разнаряженных  продавцов  ручных
певчих птичек и обезьянок в костюмах, не обратив особого внимания даже  на
жонглеров и акробатов, выделывающих свои  штуки  у  фонтана  в  просторном
атриуме, Элистэ поспешила за кузиной, преследовавшей Байеля во Клариво.
     Юноша явно не имел ни малейшего представления, что кто-то следует  за
ним по пятам. Рассеянная манера, с которой он бродил из лавки  в  лавку  -
время от  времени  задерживаясь,  чтобы  купить  носовой  платок,  палочку
сургуча или пакетик нюхательного табака, - свидетельствовала о том, что он
ни о чем не  подозревает.  Девушки  следовали  на  безопасном  расстоянии:
Элистэ терпеливо, ее кузина - с дрожью волнения. Байель неспешно  прошелся
по нижнему этажу Аркад и наконец вывел их к кофейне на  открытом  воздухе.
Там, за сверкавшими чистотой столиками, под навесом на украшенной флажками
террасе, выходившей на Торговую площадь, сидели  завсегдатаи  кофейни.  За
одним из больших столов  собралась  группа  юношей,  чья  речь,  манеры  и
уверенные энергичные жесты выдавали  в  них  Возвышенных.  Молодой  Байель
присоединился к ним, было видно, что его  ждали.  Пока  Элистэ  и  Аврелия
смотрели, стоя в дверях, юноши заказали кувшин пунша.
     - И что же теперь? - осведомилась Элистэ. - Нет  никакого  приличного
способа добраться до него. В самом деле, Аврелия, думаю,  что  лучше  было
бы...
     - Нет! Не говори так! Я найду способ... я должна! Если бы мне  только
остановить мысли...
     - Думаю, это будет нетрудно.
     - ...то вдохновение пришло бы ко мне само. Пойдем, сядем там, где  мы
сможем его видеть. Может быть, он меня заметит. Я хорошо выгляжу? Прическа
в порядке, я не растрепана? Давай сядем  за  столик  и  закажем  фиалковое
мороженое. Нет, от этого у нас губы станут  лиловыми.  Тогда  он  меня  не
полюбит. Пусть лучше будет розовое.
     - Это смешно. Мы не можем войти в общественную кофейню без спутников.
Нас примут за... Ох, неужели я должна тебе говорить, за кого нас примут?
     - Фи, какая разница! Я не боюсь. Ради любви  я  готова  рискнуть  чем
угодно.
     - Ну, а я не готова. Что, если они откажутся нас обслужить?  Подумай,
какой будет конфуз!
     - Кузина, я предполагала в тебе больше отваги.  Что  ж,  если  ты  не
пойдешь, то нам придется расстаться, потому что я должна  идти  дальше.  Я
просто ничего не могу с собой поделать!
     - Аврелия...
     Но было уже поздно. Пощипав себе напоследок щеки, и без того розовые,
Аврелия решительно двинулась вперед, чтобы занять столик, откуда бы  ничто
не мешало ей созерцать точеный профиль Байеля во Клариво. Элистэ  неохотно
последовала за ней. Проходя через террасу, она ловила на  себе  любопытные
взгляды и понимала, что могут о них подумать. Ее щеки  запылали  румянцем.
Сохраняя достоинство, с высоко поднятой головой она  опустилась  на  стул.
Возвышенные  юноши  за  столом  Байеля  заметили   девушек.   Они   начали
подталкивать друг друга, ухмыляться и  подмигивать  -  в  присутствии  дам
одного с ними сословия такое было бы немыслимо. Без сомнения, они подумали
о  них  самое  худшее.  Элистэ  стало  ужасно  неприятно.  Она  с  упреком
покосилась на свою спутницу. Аврелия же ничего не замечала.  Ее  блестящие
глаза без всякого стеснения были устремлены на Байеля,  казалось,  она  не
осознает, что происходит вокруг. Элистэ удрученно покачала головой.
     Подошел хозяин - неуклюжий высокий человек  в  белом  фартуке,  белой
фуражке и с демонстративно неодобрительным выражением лица. Он взглянул на
девушек, глубоко и сердито вздохнул,  но  прежде  чем  он  начал  что-либо
говорить, Элистэ спокойно заказала две порции розового  мороженого.  Когда
тот услышал  ее  речь,  интонации  Возвышенной  и  уловил  бессознательную
уверенность тона, выражение его лица переменилось. Взгляд его упал на ноги
Элистэ,  обутые  в  дорогие  туфли  и  прозрачные  шелковые  чулки,  потом
перескочил на руку - гладкую, очень белую, в золотых кольцах. Затем хозяин
взглянул  на  Аврелию,  отметив  длинные  голубые  ногти  -  косметическую
вычурность Возвышенных, и взгляд его прояснился. С поклоном он удалился  и
через  несколько  минут  появился  вновь,  неся  две  порции   мороженого,
увенчанного сахарными розами.
     Аврелия ничего этого не видела. Она не сводила глаз с соседнего стола
и машинально разминала ложечкой мороженое. Элистэ наскучило  наблюдать  за
ней, и она стала озираться  вокруг.  Их  столик  находился  подле  кованой
решетки на краю террасы. По ту  сторону  низкой  ограды  Торговую  площадь
заполняли экипажи и пешеходы. Какое-то время  она  развлекалась  тем,  что
разглядывала их. Площадь казалась  необычно  переполненной.  В  центре  ее
какой-то субъект, небритый и неопрятный, с алым ромбом на шапке, взобрался
на бочку, чтобы вещать  оттуда  людям  -  обычное  явление  в  наступившие
времена. Элистэ  от  нечего  делать  принялась  разглядывать  оратора.  Он
страстно жестикулировал  с  искаженным  гневом  лицом  и,  видимо,  громко
кричал, но она не могла разобрать ни одного слова. Тема  его  выступления,
какой бы она ни была, вероятно, представляла интерес,  потому  что  вокруг
быстро  собралась  внимающая  толпа  внушительных  размеров.  Элистэ   еще
некоторое время наблюдала за ним, но потом ей это наскучило. Шли минуты, а
Аврелия все молчала, видимо, ожидая, когда ее осенит.
     - Ну что ты так откровенно смотришь на него? Ты  же  выставляешь  нас
обеих на посмешище, - наконец не выдержала Элистэ.
     - Я думаю... думаю, что мне надо послать ему записку,  -  мечтательно
прошептала Аврелия. - Настоящее любовное письмецо, да! Я напишу  ему,  что
девица благородного происхождения, чьи злосчастные обстоятельства  требуют
соблюдения полной анонимности, нуждается  в  его  помощи  по  делу  крайне
неотложному и деликатному. Поскольку ситуация таит в себе страшную угрозу,
она полагается на его отвагу не менее, чем на его умение хранить  секреты.
И предложу  тайную  встречу.  Это  возбудит  его  интерес,  правда?  Налет
таинственности всегда действует безотказно.
     - Нет! Ни в коем случае! - воскликнула Элистэ.
     - Нет? Ты думаешь, что записка должна быть составлена в более сильных
выражениях? Поменьше страхов,  побольше  прямых  излияний  нежных  чувств?
Может быть, ты права. Тогда я просто напишу, что  давно  восхищаюсь  им  и
безумно хочу познакомиться. - Она щелкнула  пальцами,  увидев  проходящего
мимо официанта. - Принесите мне сейчас же бумагу, перо и чернила.
     - Нет, глупая девчонка, не надо!
     - Кузина, зачем ты говоришь мне такие обидные слова?
     - Ты их заслуживаешь, потому что окончательно потеряла рассудок! Я не
позволю тебе унижаться.
     - Я не унижаюсь, я люблю! Это сильнее меня, и  я  ничего  не  могу  с
собой поделать.
     - Твое безумие зашло слишком далеко. Мы сейчас же едем домой.
     - Не поеду! Не поеду!
     - Поедешь, или я все расскажу бабушке.
     - Это черное предательство, а я-то думала, что ты мне друг!
     - Доедай мороженое, и едем.
     - Не знала я, что ты можешь быть такой злой. Наверное, ты  завидуешь.
Да, ты... ты завидуешь моей любви, потому что сама уже старая и одинокая!
     - Ах ты... дерзкая дрянь... безмозглый ребенок...
     На Торговой площади возникло какое-то движение. Не договорив,  Элистэ
повернулась в ту сторону. Казалось,  толпа,  собравшаяся  вокруг  оратора,
бушует от ярости. Люди  гневно  выкрикивали  что-то  и  трясли  в  воздухе
сжатыми кулаками.
     - Это еще что?
     - Очередная свара, кому это интересно в наши дни? Кузина, моя  любовь
к Байелю - чрезвычайно важное событие, а ты просто несносна...
     - Шш... подожди минутку.
     Аврелия удивленно замолчала. Все остальные  посетители  кофейни  тоже
застыли   в   тревожном   напряжении.   Толпа   на   площади    продолжала
неистовствовать. Взметнулись пики, полетели камни, скорее  всего,  наугад.
По-видимому, народному гневу не хватало  объекта,  но  эта  нехватка  была
возмещена появлением большой и  богато  изукрашенной  кареты,  запряженной
шестеркой гнедых,  которая  направлялась  к  Новым  Аркадам  Когда  карета
въехала на Торговую площадь, толпа пришла в движение - что  уже  случалось
довольно часто. Раздался рев,  такой  жуткий,  что  Элистэ,  услышав  его,
вздрогнула. Одновременный вопль множества глоток  выражал  нечто  большее,
чем гнев, - в нем  слышалась  подлинная  ненависть.  Через  секунду  толпа
набросилась на карету с палками, камнями, ножами  и  прочими,  заменяющими
оружие, предметами. Громоздкая карета задрожала  под  ударами,  испуганные
лошади прянули назад. Не менее напуганные лакеи  спрыгнули  с  запяток,  а
кучер вынул пистолет, что было явной ошибкой.
     Лакеям, хотя и получившим свою долю  ударов  и  оскорблений,  все  же
позволили убежать.  Вместе  с  ними  место  действия  покинула  и  горстка
напуганных горожан. Кучера же, еще  до  того,  как  он  успел  выстрелить,
стащили с козел, и он исчез в мешанине мелькающих Кулаков  и  ног.  Дверца
кареты была сорвана с петель. Жадно протянувшиеся  руки  выволокли  наружу
двух женщин - красивую, богато одетую даму, темноволосую и  пышнотелую,  и
ее горничную, которая тут  же  исчезла  в  человеческом  водовороте.  Дама
сначала пыталась  сопротивляться,  цепляясь  за  карету,  но  жадные  руки
впились в ее волосы и одежду.  Плащ,  капюшон  и  кружевная  накидка  были
моментально сорваны и отброшены в сторону. Платье, разодранное от пояса до
шеи, выставило на всеобщее обозрение ее тело. Прижав руки  к  груди,  дама
отшатнулась, глаза ее вылезли из орбит, рот округлился. Чья-то пика попала
ей в висок, и  она  упала.  Затем  бурлящая  человеческая  масса  внезапно
сжалась, и толпа скрыла распростертое тело.
     В безмолвном ужасе Возвышенные смотрели с террасы на происходящее.
     - Кто это? - наконец прозвучал хриплый, сдавленный голос  кого-то  из
Возвышенных.
     - Гербы на карете  принадлежат  Феронту,  -  ответил  ему  испуганный
шепот. - Это герцогиня.
     - Нет. -  Элистэ  с  трудом  узнала  собственный  слабый  голос.  Она
чувствовала себя до странности отрешенной и  далекой.  Ее  вернуло  в  мир
ощущение легкой боли - Аврелия сильно  стиснула  ее  руку.  -  Это  не  ее
высочество. Думаю, это...  это  мадам  во  Бельсандр,  фаворитка  герцога.
Должно быть, он просто одолжил ей свою карету в качестве услуги. Услуги...
- Голос ее пресекся.
     - Животные, - произнес кто-то из Возвышенных. - Звери.
     Там, на площади, толпа методично разносила вдребезги  карету.  Лошади
были уже выпряжены и уведены  новыми  владельцами.  На  булыжной  мостовой
лежало три неподвижных тела. Несколько горожан  в  ужасе  бежали  к  Новым
Аркадам. Когда первый из  них  добежал  до  кофейни,  сидевшие  там  сразу
обступили его, отчаянно желая как можно скорее узнать что-нибудь.
     - Герцог Феронтский сбежал из Вонара. - Говоривший -  опрятно  одетый
буржуа в очках с почтенной наружностью,  предполагавшей  в  нем  владельца
небольшой лавки, задыхался и  ловил  ртом  воздух.  -  Прошлой  ночью  ему
удалось ускользнуть из Бевиэра, говорят, к утру он добрался до границы,  а
сейчас  этот  экспр  вещал,  что  Феронт  собирается  поднять  против  них
иностранную  армию,  восстановить  абсолютизм,  перерезать   всех   членов
Конгресса, наложить контрибуцию на  Шеррин  и  так  далее.  Он  хорошенько
разогрел страсти толпы, и тут как раз едет карета с гербами герцога -  ну,
остальное вы видели. - Лицо человека посерело, словно он был болен.
     Его слушатели встретили это известие молчанием. Элистэ,  не  в  силах
поверить  в  то,  что  произошло,   расширенными   глазами   смотрела   на
растерзанное тело мадам во Бельсандр - безобидное существо, тщеславное, но
никому не причинившее вреда, убитое по единственной причине - нетерпимости
народа ко всему, что связано с  Возвышенными.  Элистэ  почувствовала,  как
внутри ее шевельнулся  холодный  ужас  и  ощутила  мрачную  безысходность,
которой она не испытывала даже во время штурма Бевиэра. Только теперь  она
впервые осознала, что ненависть властвовала  повсюду,  обступала  со  всех
сторон, захлестывала страну. Она и другие Возвышенные просто утонут в ней.
     Ярость убийц еще не излилась полностью, и теперь гнев их обратился на
новую мишень - элегантный,  сохранившийся  в  первозданном  виде  западный
фасад Новых Аркад. Аркады, с их  дорогими  лавками  и  богатыми  клиентами
являлись своего рода "оскорблением" демократии  и  сами  напрашивались  на
народное  мщение.  Толпа  на  той  стороне  Торговой  площади  взревела  и
двинулась к кофейне на террасе. На краткий,  но  длящийся  бесконечно  миг
Возвышенные застыли, глядя на приближающихся разъяренных  людей,  а  потом
все разом рассыпались в стороны. Самые проворные перескочили через кованую
ограду и разбежались по боковым аллеям, большинство же, не  сознавая,  что
делают, стали искать иллюзорной защиты под крытым портиком  Аркад.  Элистэ
пребывала в страхе и растерянности - жизнь еще не научила ее, что делать в
минуты всеобщего безумия. Возвышенные, отталкивая друг друга,  кинулись  к
выходу,  не  обращая  на  девушку  никакого  внимания.   Правила   этикета
предписывали  благородным  кавалерам  прежде  всего  позаботиться   о   ее
безопасности, и даже, если потребуют обстоятельства,  пожертвовать  жизнью
ради нее. Несколько секунд Элистэ  стояла  в  надежде,  что  ей  предложат
помощь. Но никто ничего  не  предлагал,  и  она  с  недоумением  озиралась
вокруг, пока не поняла, что дешевая коричневая накидка, призванная  скрыть
ее статус Возвышенной,  слишком  хорошо  служит  этой  цели.  Кавалеры  не
увидели в ней Возвышенную, которая имеет право рассчитывать на их помощь и
уважение. Они приняли ее за простолюдинку и убегали, оставляя защищаться в
одиночку. Она была сама по себе - невероятно, но факт.
     Видимо, то же самое поняла и  Аврелия,  быстро  сообразив,  что  надо
делать. Через секунду она уже сбросила накидку и обнажила голубые  разводы
на волосах и дорогие украшения. Теперь, когда  в  ней  можно  было  узнать
Возвышенную, она стремительно метнулась через кишевшую  людьми  террасу  и
повисла на руке вздрогнувшего от неожиданности Байеля во  Клариво.  Элистэ
последовала за ней, подоспев вовремя, чтобы услышать, как Аврелия говорит:
     - Мы ваши соседки, родственницы графини во Рувиньяк, мы  нуждаемся  в
вашей защите, Возвышенный кавалер. Ах, вот и моя  кузина,  чья  ненасытная
склонность к приключениям привела нас в это гибельное место!
     Возмущенный протест Элистэ утонул в криках ужаса и боли - на  террасу
обрушился град камней. Они летели с пугающим свистом, ударяясь о  стены  и
столики, предупреждая о скором приближении нападавших. Элистэ инстинктивно
подняла руки, чтобы прикрыть лицо, Аврелия отпрянула со слабым вскриком  и
прижалась к Байелю во Клариво. Юноша, испуганный и встревоженный,  все  же
не потерял присутствия духа.  Схватив  маленький  опрокинутый  столик,  он
использовал его как импровизированный щит для себя  и  двух  девушек.  Они
поспешно  отступали  под  этим  прикрытием.  Камни  продолжали  биться   о
столешницу, пока Байель не  вывел  девушек  с  террасы  за  угол  главного
здания, и они поспешили вдоль стены к главному входу в Новые  Аркады,  где
обычно ожидали фиакры.
     Там царил хаос. Переполошившиеся владельцы лавок и  хозяева  питейных
заведений, мастеровые и посетители - все кинулись сюда в  надежде  обрести
средства  передвижения.  Все  фиакры  были  моментально  разобраны.  Вновь
прибывшие экипажи осаждали переругивающиеся, дерущиеся между  собой  люди,
жаждущие уехать и заполнившие проезжую часть. Слышались  приказы,  мольбы,
упреки, проклятия, конское ржание, скрип колес  и  осей  карет,  неистовое
щелканье кнутов - но все перекрывалось глухим  грозным  гулом  голосов  на
Торговой площади.
     У Байеля хватило соображения не задерживаться в этой толпе. Он  повел
двух своих подопечных от Новых Аркад к улице Виомента, по  которой  фиакры
обычно возили пассажиров между магазинами и театром. Там им повезло. Забыв
о  своем  недавнем   презрении   к   общественным   экипажам,   Элистэ   с
благодарностью забралась в обшарпанную  коляску  и  опустилась  на  драное
сиденье  с  подавленным  вздохом  облегчения.  Она  вся  дрожала,   волосы
растрепались, болело запястье в том месте,  куда  попал  камень.  Напротив
сели  Байель  и  Аврелия,  крепко  вцепившаяся  ему  в  руку.  Байель  дал
распоряжение кучеру, и фиакр двинулся в сторону Парабо.
     Улица Виомента была заполнена встревоженными людьми,  собравшимися  в
группы; они чувствовали, что что-то происходит, но не  знали  еще,  в  чем
суть  дела.  Несмотря  на  смятение  на  улицах,  фиакр   беспрепятственно
продвигался  вперед,  от  улицы  Виомента   до   Кривого   проулка,   мимо
Королевского театра, оттуда к улице Черного Братца, где  пока  еще  царило
спокойствие. В мире снова возобладал  здравый  смысл,  и  Элистэ,  глубоко
вздохнув, откинулась  назад  и  закрыла  глаза.  Но  это  не  принесло  ей
облегчения - сквозь прикрытые веки она вновь в мельчайших подробностях и с
ужасающей ясностью увидела толпу, смыкающуюся  над  беспомощной  мадам  во
Бельсандр. Ей никак не удавалось отогнать жуткое видение и  справиться  со
страхом. Мир  был  вовсе  не  таким,  каким  она  представляла  его  себе.
Безопасность, принимавшаяся ею как должное, покоилась на  чересчур  зыбком
фундаменте, а вокруг рыскали  хищники,  жаждущие  ее  крови,  хотя  Элистэ
никогда сознательно не причиняла им никаких обид.  Истоки  ненависти  этих
негодяев виделись ей в их порочной природе.  О  возможных  оправданиях  их
действий она имела  весьма  смутное  представление  и  лишь,  как  никогда
прежде, чувствовала подавленность, страх, угнетение.
     Интересно, что испытывает Аврелия? Элистэ открыла  глаза  и  увидела,
что кузина, согнувшись, раскачивается на своем месте из стороны в сторону.
На секунду она поверила в искренность ее чувств, затем, заметив блеск глаз
и здоровый румянец девушки, распознала притворство.
     "Ее легкомыслие неисправимо".
     Аврелия вздохнула и, лишившись чувств,  припала  к  плечу  Байеля  во
Клариво. Глаза ее были закрыты, тело неподвижно, щеки предательски горели.
Однако Байель был ненаблюдателен или неопытен, или и то, и другое  вместе.
Встревожившись, он начал растирать ей руки и хлопать по щекам. Девушка  не
пошевелилась, и он взволнованно и неуверенно взглянул на ее спутницу.
     - Она скоро очнется, - сухо заверила его Элистэ. -  Не  беспокойтесь,
Возвышенный кавалер.
     Он кивнул, явно озадаченный ее хладнокровием, и снова принялся тереть
запястья Аврелии. Та задвигалась и пробормотала что-то.  Байель  нагнулся,
чтобы расслышать ее слова. Далее,  на  протяжении  всего  путешествия,  он
больше ни разу не обратился к Элистэ.
     Через полчаса фиакр  остановился  у  городского  дома  Рувиньяков,  и
Аврелия наконец решила полностью прийти в себя. Подрагивая ресницами,  она
открыла глаза и заметила слабым голосом:
     - Мы приехали. Вы спасли нас, кавалер, благодаря вашему  мужеству,  и
теперь мы перед вами в вечном долгу.
     - О нет, Возвышенная  дева,  любой  другой  поступил  бы  так  же.  -
Несмотря на это опровержение, юноша был доволен и  польщен,  его  открытое
искреннее лицо вспыхнуло румянцем.
     - Отнюдь не любой. Такого истинно благородного рыцаря, как вы,  нынче
редко встретишь. И я,  взывая  к  вашему  рыцарству,  обращаюсь  к  вам  с
просьбой - нет, с мольбой! - держать нашу встречу в абсолютной тайне.
     - В тайне? - Байель был явно заинтригован. - Но  почему,  Возвышенная
дева?
     - Из страха перед моей двоюродной бабушкой Цераленн, она  сейчас  моя
опекунша, - сообщила Аврелия. - Это женщина с крутым, тяжелым,  неумолимым
и деспотичным характером. Я целиком завишу от милости этого тирана, и она,
несомненно, подвергнет меня самому суровому наказанию, если обнаружит, что
я отправилась куда-то без ее разрешения - даже если  я  сделала  это  ради
моей дорогой упрямой кузины.
     - Вашей кузине следовало бы взять несколько  уроков  сдержанности.  -
Байель метнул неодобрительный взгляд  на  Элистэ.  -  Она  подвергает  вас
множеству неприятностей.
     Элистэ, не зная, смеяться ей или возмутиться, подавила в себе желание
ответить.
     - О, не упрекайте ее, Возвышенный кавалер. Она порывиста, может, даже
безрассудна, но у нее добрые намерения. И, как бы там  ни  было,  она  моя
родственница, и, значит, я должна была ей помочь.
     - У вас благородное сердце и  чуткая  совесть,  Возвышенная  дева,  -
заметил Байель.
     Элистэ прилежно смотрела в окно.
     - Кавалер, вы заставляете меня краснеть. - Аврелия  подняла  на  него
умоляющий взгляд. - Но вы  обещаете  мне  хранить  тайну?  Мои  несчастные
обстоятельства требуют полной  анонимности.  Положение  мое  таит  в  себе
угрозу, и я надеюсь на ваше благородство не менее, чем на  вашу  рыцарскую
доблесть. - Ее рано развившаяся пышная грудь бурно вздымалась и опадала. -
Вы ведь сохраните мою тайну?
     -  Безусловно,  Возвышенная  дева,  если  вы  этого  хотите.   Можете
положиться на мою честь.
     - Я полагаюсь, Возвышенный кавалер, воистину полагаюсь.  А  теперь  -
может быть, вы поможете мне?.. Я все еще чувствую некоторую слабость...
     - С радостью, Возвышенная дева.
     - Вероятно... - Аврелия устремила настойчивый  взгляд  на  Элистэ,  -
вероятно, если мы войдем в дом по отдельности, нам  легче  будет  остаться
незамеченными.  Я  полагаю,  дорогая  кузина,  принимая  во  внимание  все
обстоятельства, ты предпочтешь такой вариант?
     - О, разумеется, - согласилась Элистэ. Аврелия  хотела  на  некоторое
время остаться с юношей  наедине,  это  было  очевидно,  и  поскольку  она
затратила столько усилий на это предприятие, меньшего она не заслуживала.
     Было решено, что Аврелия войдет через черный ход, а Элистэ потихоньку
проскользнет боковым входом, через кладовую. Байель расплатился с возницей
и помог обеим девушкам  выйти  из  фиакра.  С  резковатой  поспешностью  и
отчужденностью на лице он вывел Элистэ на дорожку. Когда  он  вернулся  за
младшей из девушек, лицо его прояснилось, глаза вспыхнули  живым  блеском.
Байель предложил ей руку, в которую она тут же вцепилась. Неровными шагами
они направились к задней части дома, и Аврелия  все  время  демонстративно
искала поддержки своего спасителя. С кислой улыбкой Элистэ наблюдала,  как
парочка скрывается  из  виду,  после  чего  поспешила  к  боковому  входу,
пробралась через кладовую и прилегающие комнаты  и  очутилась  в  парадном
холле, где и остановилась.
     Из  гостиной  рядом  слышались  голоса:  низкий,   отчетливый,   чуть
хрипловатый  -  Цераленн  и  глубокий  по  тембру  -  кавалера  во  Мерея.
Застрявший в Шеррине, хотя, возможно, отчасти по  своей  воле,  но  следуя
предписаниям  Комитета  Народного   Благоденствия,   Мерей   стал   частым
посетителем дома Рувиньяков на протяжении этих мрачных месяцев.
     Элистэ сделала шаг по направлению к гостиной  и  вновь  остановилась.
Следовало бы рассказать им о случившемся на Торговой площади,  но  сделать
это невозможно, не  раскрыв  причины  ухода  из  дома  Аврелии,  да  и  ее
собственного. Впрочем, бабушка и сама скоро  узнает  о  случившемся.  Пока
Элистэ стояла в нерешительности, до нее донеслись отчетливые слова Мерея:
     - ...не стоит обманываться  видимым  равновесием  -  это  всего  лишь
последняя краткая передышка перед невообразимым взрывом насилия.
     - Оставьте, Мерей, мы оба слишком стары, чтобы праздновать  труса.  -
Холодная ирония Цераленн, казалось, была искренней. - Где доказательства?
     - На лицах людей, которых можно встретить на любой улице и площади.
     - Ах, этот вечный ропот недовольства!
     -  Вы  недооцениваете  простонародье.  Сила  их  гнева  и  жестокость
переходят  все  границы.  А  теперь,  когда  их   привычка   к   смирению,
поддерживаемая страхом, в большей мере утрачена -  ведь  наша  Королевская
гвардия повержена, многие жандармы погибли. Чары внушают презрение  и  все
наши уязвимые места обнаружены, требуется лишь одно  мелкое  происшествие,
слово, вздох - и ярость толпы вырвется наружу.
     - По какой же причине? Они добились своего без особого кровопролития.
Его величество превратили в пленника. Их смехотворный Конгресс, стонущий в
творческих корчах, засел в Старой Ратуше, и  по  завершении  своих  трудов
этот плутовской конклав разродится  конституцией  -  чудовищным  отродьем,
которое мы должны приветствовать как  чудо-ребенка.  А  тем  временем  они
отменили  все  освященные  веками  привилегии  Возвышенных,  провозгласили
несуществующее  равенство,  противоречащее  законам  природы,   опрокинули
устои, обычаи и правила порядочности и,  несомненно,  превратили  Вонар  в
посмешище в глазах других стран. Всего этого они уже достигли, чего еще им
желать?
     - Мщения, - ответил Мерей. -  Графиня,  вы  не  понимаете,  ненависть
народа - это мощный источник силы,  который  теперь  подогревают  демагоги
всех мастей, и прежде всего экспроприационисты.
     -   Меня   не   волнует   злобное   пустозвонство   этих   фанатичных
крестьян-сквернословов.
     -  А  может  быть,  стоит  поволноваться.  Это  пустозвонство  теперь
преобразует наш мир.
     - Я полагаю, что это ненадолго.
     - Боюсь, что  ваш  оптимизм  безоснователен.  Перемены  часто  бывают
необратимы. Волны перемен несут нас дальше, хотим мы этого или нет, и если
мы не понимаем их направления, мы не можем отыскать средств к бегству  или
защите.
     - Защите? Разве мы преступники, что нам надо защищаться?
     - Именно так, в глазах большинства. Неужели вы еще не  осознали,  что
для экспроприационистов все Возвышенные без исключения -  враги  народа  и
предатели  Вонара?  Самые  мстительные  из  них  требуют  казни  короля  и
королевы.
     - Эта гнусность невозможна и не заслуживает внимания.
     - Вы снова обманываете себя. Это вполне возможно и заслуживает самого
пристального внимания. Я располагаю сведениями, которые,  вероятно,  стоят
того, чтобы вы приняли их в расчет. В частности, представляют интерес  два
факта. Во-первых, мои осведомители в Бевиэре  доложили  мне,  что  король,
которому удалось убедить своих тюремщиков в добрых намерениях,  охраняется
не  слишком  строго  и  пользуется  известной  свободой   передвижения   и
возможностью побыть одному в  пределах  дворца.  То  же  самое,  я  думаю,
относится и к королеве. Меня известили также  -  а  за  несколько  месяцев
расследования я убедился в правдивости этих  сведений,  -  что  существует
подземный тоннель, вероятно, плод трудов позабытых контрабандистов, идущий
под городской стеной и выходящий на берег Вира вниз по течению  далеко  от
городских ворот. Таким образом, средство для спасения короля напрашивается
само собой.
     Элистэ, подслушивавшая в передней,  непроизвольно  покачала  головой.
Теперь, когда его высочество Феронт бежал,  охрана  Дунуласа  и  Лаллазай,
безусловно, будет усилена. Мерей еще не знает этого, но надежды короля  на
бегство уже развеялись. Погруженная в собственные  мысли,  она  прослушала
ответ бабушки.
     - Вы недооцениваете лояльность  моих  помощников,  -  снова  зазвучал
голос кавалера. - Этой тайны не знает никто. Но подумайте  сами,  графиня,
такая возможность побега  из  Шеррина  может  сберечь  Возвышенным  головы
короля и королевы. Я намерен  сопроводить  в  безопасное  место  и  прочих
Возвышенных - столько, сколько позволят обстоятельства.
     - И тем самым разорить их? Это безумие, Мерей.
     Элистэ нахмурилась. Бабушка  имела  в  виду  недавнее  постановление,
запрещающее  Возвышенным  покидать   Вонар.   Новый   закон   имел   целью
предотвратить антиконституционную деятельность за границей,  а  нарушители
наказывались государственной конфискацией или,  вернее,  ограблением,  как
совершившие преступление против вонарской собственности и  благосостояния.
Феронт сбежал. Неужели брат самого короля теперь нищий?
     - Я от всей души надеюсь, что вы и ваши родственники  будете  первыми
среди тех, кто  спасется  таким  образом,  -  настаивал  Мерей.  -  Будьте
благоразумны, мадам. Разве ваш долг  перед  самой  собой  и  перед  вашими
протеже не в том, чтобы искать безопасное убежище сейчас, пока риск еще не
так велик? Будьте уверены, со временем он возрастет.
     - Я в этом не уверена. Что до родственников, живших под моей  крышей,
- большинство  их  несколько  месяцев  назад  разъехались  по  провинциям.
Оставшимся же я должна лишь одно: соблюдать строжайшие  правила  поведения
Возвышенных, сохранять выдержку и достоинство, то есть все  то,  чему  они
могут выучиться на моем примере. Иначе я причиню им  вред.  А  меня  лично
Шеррин вполне устраивает.  Я  не  склонна  оставлять  его,  а  я  привыкла
следовать своим склонностям.
     - Да, есть на свете вещи неизменные. Графиня, надменность всегда была
одной из притягательных сторон вашей натуры, но вам нередко приходилось за
это расплачиваться. Вспомните только ту  осень  во  Флюгельне,  когда  ваш
отпор Древу, занимавшему в то время престол, вызвал дуэль между  Муйнотцем
и Фавессиотти. Скандальные толки преследовали вас до самого возвращения  в
Вонар.
     - Упреки, кавалер, вряд ли уместны в устах того, кто  не  избежал  бы
наказания, узнай Древ о его роли в этой истории.
     - Ваше молчание, графиня, было ручательством моего спасения. Но  дело
не в этом. Я  настаиваю  на  том,  чтобы  вы  обдумали  мой  совет.  Через
несколько часов вы уже можете оказаться за пределами Шеррина.
     - Это бесполезно. Я твердо решила остаться.
     - Что ж, я так и предполагал. Но  тогда,  мадам,  возьмите  вот  это.
Уверяю вас, что такое вы можете принять без  ущемления  вашего  бесценного
достоинства.
     Должно быть, он что-то передал ей, ибо графиня спросила:
     - Что это?
     - Тут написано имя и адрес человека, который сможет предоставить  вам
помощь и защиту в случае, если я по каким-то причинам буду не в  состоянии
этого сделать.
     - Но, Мерей, разве я когда-нибудь нуждалась в защите?
     - Вернее сказать, разве вы когда-нибудь признавались в этом?  Что  ж,
не хотите идти на уступки, не надо, только  прошу  вас,  сохраните  это  в
качестве личного одолжения мне.
     - Разумеется, если вы хотите, но это ничего не изменит.
     Далее разговор пошел о другом, и Элистэ ушла, решив, что подслушивать
все же не стоит. Она уже услышала более чем достаточно, и ей есть над  чем
поразмыслить. Тихонько поднявшись по ступенькам, она наконец нашла приют в
собственной комнате. Была только середина дня, но Элистэ чувствовала  себя
измученной и несчастной.  Голова  раскалывалась,  слезы  застилали  глаза,
тысячи страхов и  вопросов  терзали  душу.  Ее  до  сих  пор  не  покидали
воспоминания об увиденном и услышанном на Торговой площади. Ужасная смерть
мадам во Бельсандр перемежалась краткими  вспышками-картинками  шерринских
улиц с красными ромбами,  мундирами  и  вооруженными  солдатами,  детскими
лицами Аврелии и Байеля, а над всем этим звучал спокойный,  рассудительный
голос кавалера во Мерея, предвещавшего катастрофу. Потом она разберется со
всем этим, но не  сейчас.  Бросившись  в  постель,  Элистэ  провалилась  в
тяжелый сон.



                                    14

     - Осмотри их хорошенько, потом скажи мне, что это такое,  -  приказал
своему отцу Уисс в'Алёр.
     - Это старинные Оцепенелости, - сразу ответил Хорл Валёр.
     - Это очевидно. Любой олух сразу скажет то же самое. Я должен  узнать
их назначение. - Уисс не пытался скрыть свое раздражение, в последние  дни
он до этого, не снисходил.
     Хорл молчал.
     - Ну? - хорошо поставленный голос подстегнул, Словно удар  хлыста,  и
Хорл моргнул.
     Уисс в'Алёр и его отец стояли в обширном, тускло  освещенном  подвале
столичного Арсенала. Арсенал  был  закрыт  для  публики,  но  ограничения,
касающиеся простых смертных, не распространялись  на  президента  Комитета
Народного    Благоденствия.    Видный    гражданин,    влиятельный    член
Конституционного Конгресса,  человек,  с  которым  все  считаются,  -  ему
открывались все двери, и так оно и должно быть; Уисс всегда знал, что  так
будет. Он прошел долгий путь со времен  нищеты  и  безвестности  обитателя
Крысиного квартала. Проклятый  пустой  период  жизни  наконец  закончился.
Прежде он неоднократно - с горечью и отчаянием  -  уверял  себя,  что  это
когда-нибудь произойдет. Наконец он достиг чего-то близкого  к  признанию,
которого заслуживал, поднялся  высоко.  "Но  еще  недостаточно  высоко,  -
вечным колоколом билась  в  его  душе  неудовлетворенность,  подогреваемая
ненасытным голодом дьявольского честолюбия. - Еще недостаточно".
     Иногда Уисс задумывался над тем, может ли  вообще  быть  утолен  этот
голод. Но не часто и, уж разумеется, не  теперь.  В  эту  минуту  все  его
внимание было сосредоточено на одном. Он смотрел, как солнечный луч проник
сквозь линзу и упал  на  хранящиеся  здесь  Оцепенелости,  чья  мощь  была
очевидна  даже  неискушенному  взгляду.   Рано   или   поздно   кто-нибудь
воспользуется этой силой. В интересах страны, вонарского  народа  и  всего
человечества этим "кем-нибудь"  должен  стать  он,  Уисс  в'Алёр.  Поэтому
взятие под контроль древних машин - скорее, вопрос долга, чем  амбиций,  и
послужит больше общественному благу, чем  самовозвеличиванию.  Однако  эта
задача предполагала определенную  проницательность,  понимание  функций  и
действия механизмов. Вот он и приказал втайне открыть  подвал  Арсенала  и
препроводил сюда своего сведущего в Чарах отца, а также обожающего  его  и
всегда готового к услугам кузена Бирса Валёра.
     Бирс, сгорбившись, стоял несколько поодаль,  держа  руки  в  карманах
куртки, широко расставив ноги и запрокинув голову. Зелеными, как у кузена,
но маленькими мутноватыми глазками - тогда как у того глаза были большие и
прозрачные - он созерцал огромный свинцовый  гроб,  увенчанный  шпилями  и
выпуклостями, с табличкой, на которой было выгравировано  "Кокотта".  Лицо
его выражало полнейшую сосредоточенность, и  внимание  на  какое-то  время
отвлеклось от дядюшки и знаменитого кузена. Казалось, что Бирс не замечает
ничего вокруг. Пока это было допустимо - его услуги  в  данный  момент  не
требовались.
     - Ну? - повторил Уисс с нетерпением в голосе и во взгляде.
     Хорл с трудом передвинул свое тело, поникшее,  словно  под  невидимой
тяжестью. Он, как всегда, чувствовал, что не может  найти  общий  язык  со
своим сыном - вспыльчивым, скорым на расправу и непредсказуемым. Он  также
понимал, что не годится и для жизни  в  Шеррине  с  тысячью  его  проблем.
Больше всего на свете Хорлу  хотелось  удалиться  в  успокаивающую  тишину
провинции Ворв, но об этом не могло быть и речи - Уисс никогда не позволит
ему уехать. И хотя таинственный дар мог бы вывести его за  ворота  города,
старик все же никогда не прибегал к нему, потому что сын  его  от  природы
обладал умением  манипулировать  людьми,  превосходившим  чародейную  силу
отца. И не было смысла сопротивляться ему. Так или  иначе  -  устрашением,
лестью или грубостью - Уисс добивался своего. И добивался всегда.
     - Я не специалист в этих вопросах. Прежде мне  не  приходилось  иметь
дело с такими машинами, - сказал наконец Хорл и,  увидев,  что  лицо  сына
потемнело, поспешно добавил: - Но я встречал нечто  подобное  в  книгах  и
скажу тебе, что я запомнил. Когда-то эти три Оцепенелости были магическими
Чувствительницами, изготовленными для поддержания порядка и спокойствия  в
обществе. Вот эта, -  он  указал  на  элегантную  серебристую  двухголовую
конструкцию, - которую зовут Заза, выдыхала огонь и пар для  защиты  своих
хозяев. Она была страстной, раздражительной, капризной. Говорят, обидчивая
и мстительная, она никогда не прощала неуважения к  себе,  действительного
или мнимого. - Хорл повернулся теперь к  огромному  механическому  жуку  с
золотой табличкой, окаймленной  рамкой  из  глаз  и  гласившей  "Нану".  -
Чувствительница Нану -  королева-мать  машин  этого  рода,  когда-то  была
несравненным шпионом. Фанатичная, неутомимая и изобретательная, она  вечно
бодрствовала, следя за предполагаемыми врагами своих хозяев. Никто не  мог
ускользнуть из-под ее надзора, потому что ей помогали целые рои ее летучих
отпрысков, научившихся искусству слежки от  матери  и  способных  внедрить
свои крошечные тельца  в  любую  среду.  Нану  была  равнодушной  матерью,
считавшей своих детей заменимыми и подлежащими использованию. По сути, она
была равнодушна и к своим хозяевам. Холодная по натуре,  лишенная  чувств,
она с энтузиазмом предавалась лишь своим  занятиям,  сходным  с  функциями
насекомого.
     Хорл сделал  несколько  шагов  и  встал  рядом  с  племянником  перед
свинцовым шкафом с надписью "Кокотта".  Он  бросил  на  молодого  человека
быстрый взгляд, выдававший неподдельный страх, но Бирс не заметил его.  Он
не  сводил  глаз  с  Оцепенелости.  Рот  его  слегка   приоткрылся,   взор
затуманился. Со вздохом облегчения Хорл продолжил:
     - Последняя Чувствительница  -  Кокотта  -  некогда  применялась  для
публичных казней и  расправлялась  с  большим  числом  осужденных:  как  в
одиночку, так и партиями. Свои обязанности она выполняла  безупречно  и  с
явным рвением. Кокотта слыла надежной, неутомимой  и  ненасытной.  Но  это
было на поверхности, свои же сокровенные чувства она никому не  открывала.
Ее страхи, надежды, привязанности  и  желания  всегда  оставались  тайной,
остаются и доныне.
     Какое-то время трое  мужчин  молча  рассматривали  три  Оцепенелости.
Наконец Бирс Валёр заговорил очень мягко, почти мечтательно:
     - Может быть, она раскроет их мне.
     - А? - Хорл бросил на племянника боязливый непонимающий взгляд.
     - Прекрасная Кокотта, - словно в экстазе, пробормотал Бирс.  -  Заза.
Нану.
     Уисс  в'Алёр  не  обратил  внимания  на  своего  кузена.  Его  глаза,
загоревшиеся фанатичным  огнем,  были  устремлены  на  Кокотту,  когда  он
спросил:
     - Так ты утверждаешь, что повреждения не слишком значительны?
     - Может быть, повреждений и вовсе нет, - ответил Хорл. - Машины спят,
или погрузились в транс, или, если угодно, застыли. Вне всякого  сомнения,
застыли от скуки и бездействия. Такое может случиться со всяким.
     - Где  же  принц,  чей  поцелуй  пробудит  этих  спящих  красавиц?  -
осведомился Уисс со свойственным ему тяжеловесным юмором.
     Слишком поздно распознав  опасность,  Хорл  погрузился  в  испуганное
молчание.
     - Ну же, отец? Ты, конечно же,  понял,  чего  я  хочу.  Оцепенелостям
нужно вернуть чувствительность. Это твоя задача. Приступай немедленно.
     - Я не могу. - Хорл облизал пересохшие губы.  -  Ты  просишь  слишком
многого.
     - Я ничего не прошу. Я требую - от имени вонарского народа!
     - Ты не понимаешь, - взмолился Хорл. - Послушай.  У  меня  просто  не
хватит знаний, чтобы справиться с такими механизмами.
     - У тебя есть чародейная сила, как всем нам прекрасно известно.
     - Но не в такой степени. Я же не изучал этого  искусства  в  детстве.
Оно пришло ко мне сравнительно поздно...
     - И вытеснило все остальное, - перебил его Уисс. - Да,  мне  об  этом
прекрасно известно. Когда у тебя уже была  жена,  сыновья  и  дочь,  вдруг
случился этот взрыв чародейных способностей, потребовавший всех твоих  сил
и внимания. Ты потворствовал своим способностям как мог,  а  потом,  когда
прежние желания были удовлетворены, начал гоняться за новыми.
     - Это не совсем так, - без убежденности заговорил  Хорл,  потому  что
жалобы сына  пробудили  в  нем  чувство  вины.  Обвинения  Уисса,  хоть  и
несправедливо  преувеличенные,  все  же  содержали   зерно   истины.   Его
чародейный дар проявился необычно поздно, и он в  самом  деле  пренебрегал
семьей ради развития своих способностей. Занятия  поглощали  его  целиком,
это было неизбежно. Часто чтение  магических  книг  и  практика  требовали
полной отдачи,  в  ущерб  всему  остальному,  и  хотя  он  признавал  свои
обязательства по отношению к супруге, которую взял за себя семнадцати  лет
от роду, и к четверым выжившим детям, которыми обзавелся к  двадцати  трем
годам, чары всегда были на первом месте в его жизни - с того незабываемого
дня, когда он впервые познал великолепие их  могущества.  Возможно,  здесь
сказался его эгоизм, бессердечие, может быть, он поступал неправильно,  но
он не мог помыслить себе иной жизни. Хорл верил, что жена понимает его или
почти понимает. Она приняла все без жалоб, но ведь и он позаботился о ней,
туповатой женщине из простонародья, которая за эти годы стала  ему  чужой.
Он следил за тем, чтобы она ни в чем не нуждалась, и, насколько  ему  было
известно, она и в самом деле казалась более или менее довольна жизнью. Что
же до детей, то трое из четверых не доставляли ему никаких хлопот,  потому
что унаследовали отцовский дар  чародейства.  К  счастью,  их  способности
проявились безотлагательно, и он принял меры к тому, чтобы их  образование
началось в соответствующем возрасте. Все трое в раннем детстве вступили  в
общину Божениль, и теперь, десятки лет спустя,  каждый  из  них  превзошел
отца в чародейном искусстве. Печальным исключением, разумеется, был Уисс -
его первенец, законный наследник, не  унаследовавший  ничего.  К  нему  не
пришел магический дар, а он никогда ничего не забывал и не прощал.  Бедный
обездоленный Уисс, всегда сердитый, всегда обманутый, вечно  вызывающий  у
отца чувство вины, жалости, раскаяния, а в последнее время - страха.
     - Ты задолжал народу, и долг твой велик. -  Нахмурившись  и  скрестив
руки, Уисс вплотную придвинулся к отцу. - И  теперь,  в  целях  частичного
возмещения долга, я требую  от  тебя  сущий  пустяк,  и  ты  должен  бы  с
энтузиазмом отнестись к этому требованию.
     Хорл  ощутил  привычный  стыд,   неуверенность,   невольный   импульс
подчиниться,  однако  на  сей  раз  подавил  свои  чувства.  Распознав   в
Оцепенелостях источник могущества, он был вынужден задуматься о  том,  как
сын  использует  их,  и  осознал,  что  попросту  не  может   себе   этого
представить. Уисс, подверженный внезапным порывам,  идущим  из  бездонного
колодца его неистовой, непредсказуемой натуры, казалось, был  способен  на
что угодно. Однако на этот раз... на этот  раз  он  не  получит  отцовской
помощи. Хорл принял решение, но высказать его вслух  оказалось  не  так-то
просто. Если он попытается, то Уисс в считанные секунды разобьет  все  его
доводы...  И  Хорл  выбрал  единственный  путь,  открывавший  ему  свободу
маневров, - он солгал.
     - Я не могу этого сделать, хотя всем сердцем желал бы помочь тебе. Но
это превосходит  мои  возможности.  Старые  Чувствительницы  -  бесконечно
сложные  устройства.  Только  настоящий  адепт,  обучавшийся  искусству  с
раннего детства, может надеяться, что справится с ними.
     - Вот как? - Острый взгляд Уисса пробуравил отца насквозь.
     - Это правда, - с серьезным видом кивнул старик. - Ведь  я  всегда  с
радостью старался делать для тебя все, что в моих силах.
     - С радостью? Давал ли ты мне что-нибудь с радостью?  И  все,  что  в
твоих силах? Это, знаешь ли, еще вопрос!
     - О, верь мне. Я пробудил бы спящих, если б  мог.  -  Ему  необходимо
убедить сына, иначе Уисс, несомненно, обратится к помощи  кузена,  а  этот
вид принуждения страшил Хорла более всего. По правде сказать. Бирс никогда
не причинял ему вреда, даже ни разу  не  угрожал,  но  было  в  его  тихом
заторможенном племяннике нечто такое, отчего кровь  стыла  в  жилах.  Хорл
предполагал, что дело здесь в руках Бирса - огромных, безобразных,  мощных
и в то же время таких ловких и точных, когда они крутили  всякие  зубчатые
колесики и винтики. Он представил, как эти самые руки держат очень  острый
тонкий нож,  и,  вздрогнув,  переместил  взгляд  на  племянника.  Но  тот,
казалось,  не   реагировал   на   происходящее,   все   еще   завороженный
Оцепенелостями.
     -  Ясно,  -  слегка  кивнул  Уисс.  Его  бесцветные   глаза,   иногда
проницательные до жути, задержались на лице отца. Под  его  взглядом  Хорл
беспокойно задвигался. - Ясно. Может, и так...  Что  ж,  твоей  силы  было
достаточно для помощи мне, когда я  обращался  к  толпе.  Полагаю,  впредь
будет так же.
     -  О,  будь  уверен.  Само  собой.  -  Хорл  попытался  примирительно
улыбнуться. - Можешь не сомневаться во мне. Впрочем, это  и  несущественно
теперь, когда ты достиг своих целей.
     - Я их еще не достиг. Ты  мелешь  вздор!  -  Уисс  вдруг  напрягся  и
вздрогнул от возбуждения. Его большие глаза расширились  и  заблестели,  а
узкое желтоватое лицо словно сжалось, обозначив резкие черты.
     Хорл не смог подавить нервную дрожь.
     -  Конституционный  Конгресс  коррумпирован,   наводнен   роялистами,
реакционерами и прочими врагами Свободы, -  продолжал  Уисс,  и  никто  из
слушающих  не  усомнился  бы  в  его  убежденности.  -  Чтобы  Вонар  стал
по-настоящему свободным. Конгрессу требуется чистка.  Это  необходимо  для
блага народа. От его имени, от имени поверженных и угнетенных я  беру  эту
задачу на себя.
     Хорл не знал что сказать. Ему казалось, он тонет в зыбучих песках.
     - Предатели и заговорщики полагают, что они в безопасности. - Уисс на
миг вытянул трубочкой сжатые  губы.  -  Они  ошибаются.  Я  разоблачу  их,
возвещу о них всем  и  расправлюсь  с  ними.  Мне  нужна  твоя  помощь.  Я
рассчитываю на твою искреннюю поддержку.
     Опять этот испытующий взгляд сузившихся глаз, прежде чем  Хорл  успел
отвернуться. Но через минуту он поднял голову и с трудом произнес:
     - Что ты намереваешься делать?
     - В настоящий момент  я  занимаюсь  сплочением  своих  сторонников  в
Конгрессе. Когда время придет - может быть, через несколько недель, может,
через пару месяцев, но не дольше, - я разоблачу врагов народа перед всеми.
Это будет необыкновенная речь, которая вдохновит слушателей и  нацелит  их
на одну задачу. Я не могу передать  тебе  все  значение  этого  события  и
поэтому  требую   твоей   помощи,   отец.   Ты   должен   обеспечить   мне
соответствующий отклик аудитории.
     Ожидая немедленного согласия, он был ошеломлен, когда отец спросил:
     - А кто эти враги народа?
     - Их много, - коротко ответил Уисс. - Худшие из них - Шорви Нирьен  и
его приспешники, столь преданные интересам короля и Возвышенных, что я  не
сомневаюсь в их  намерении  саботировать  конституцию,  насколько  это  им
удастся. Они все предатели.
     - Нет, -  сказал  Хорл.  Он  выпрямился  и  расправил  плечи,  а  сын
уставился на него с недоумением, встретив столь недвусмысленный отпор. - Я
читал книги Нирьена. Он не предатель. Он патриот, один  из  самых  светлых
умов нового Конгресса. Такого человека губить нельзя. Я  не  могу  быть  к
этому причастным.
     - Враги народа...
     - Нирьен не входит в их число.
     Последовало  краткое  молчание,  в  воздухе   повисли   невысказанные
вопросы. Хотя Хорл зашел  не  слишком  далеко,  чтобы  вовсе  лишить  сына
чародейной поддержки, Уисс сразу почуял угрозу, - настоящую  угрозу,  а  с
ней неуверенность и бешеное возмущение, но  чувства  его  были  скрыты  за
напряженной неподвижностью лица и тела. Хорл  выдержал  немигающий  взгляд
сына с явным самообладанием, и Уисс первым отвел глаза.
     - Пока полной ясности нет. Если сам Нирьен не предатель, то наверняка
окружен предателями, - наконец произнес он. Эта  уступка  была  болезненна
почти физически - так  сильно  ненавидел  Уисс  Шорви  Нирьена.  Ненависть
глубокая,  восхитительная,  упоительная,   дарящая   почти   наркотическое
блаженство. У него было много причин ненавидеть Нирьена -  за  его  славу,
успех  и  влияние  в  Конгрессе,  за  его  открытую   оппозицию   политике
экспроприационистов, за приторно-слащавую сентиментальность  его  идеалов,
за лицемерную приверженность терпимости, умеренности и щедрости, и  прежде
всего за популярность,  давшуюся  ему  без  всяких  усилий,  за  уважение,
привязанность и почитание, с которыми относились к нему сторонники, и  при
этом без всяких чар. Да, ненавидеть Нирьена было  легко,  но  в  настоящее
время политические соображения требовали скрывать личную  враждебность,  и
Уисс заставил себя прибавить:
     - Может быть, на него просто оказывают влияние.  Я  склонен  признать
эту возможность. В конце концов, надо быть справедливым.
     - Знаю, знаю. - Хорл с готовностью кивнул.  -  И  я  уверен,  что  ты
будешь справедлив. - Он открыто возражал сыну, но не хотел  пострадать  за
это. К тому же Уисс намеревался быть честным, он же  так  и  сказал.  Хорл
почувствовал такое  облегчение,  что  все  остальное  улетучилось  из  его
сознания, и,  возможно,  поэтому,  а  также  вследствие  обычной  мягкости
натуры, он не уловил очевидного - сын зависит от него,  а  он  располагает
собственной реальной властью.
     - Стало быть, я по-прежнему надеюсь  на  твою  преданность,  отец?  В
случае, если ты одобришь мои решения? - Старания  Уисса  смягчить  гнев  в
голосе были не слишком успешны.
     - Сделаю что смогу. - Краткий миг облегчения улетучился, и Хорл вновь
погрузился в уныние. Он внезапно почувствовал, что страшно устал. Холодный
взгляд  прозрачных  глаз  сына  становился  нестерпимым,  и  ему  хотелось
сбежать.
     - Хорошо. Это может оказаться полезным.  Ты  видишь,  со  мной  можно
договориться. Я хотел бы доверять тебе, отец, поэтому не  скрываю,  что  я
весьма разочарован тобой в связи с этими Оцепенелостями. Ты говоришь,  что
их оживление требует умений адепта, который обучался чародейным искусствам
с раннего детства, а где такого найти? Где это чудо мудрости?
     В голосе Уисса вдруг послышались такие бархатные обертоны,  что  Хорл
Валёр насторожился.  Еще  больше  встревожило  его  выражение  лица  сына,
которое было слишком памятным с давних пор: челюсти сжаты, застывшая маска
напряженной  улыбки,  за  которой  прячутся  накопившиеся   гнев,   обида,
ненависть.  Именно  с  таким  лицом  Уисс  являлся  жаловаться  на   своих
сверстников  в  школе  еще  в  провинции  Ворв,  и  этот  вид  был  дурным
предзнаменованием. Будучи совсем мальчиком, Уисс  находил  способы  излить
свои тяжелые чувства. Те, на кого он обижался, потом обнаруживали,  что  у
них либо  пропало  что-то  из  имущества,  либо  им  предъявлялось  ложное
обвинение, либо еще что-нибудь в этом роде. Уисс мог отсрочить  возмездие,
но никогда не забывал о нем, и о неизбежности мщения говорил этот...  этот
его взгляд. И теперь, десятилетия спустя, взгляд был тот же, а Хорл, как и
прежде, не умел противостоять ему и чувствовал себя  беспомощным,  старым,
лишенным сил.
     - Я хочу домой, - сказал он вслух.
     Уисс наклонил голову, сделав вид, что, по его мнению, отец говорит  о
своем шерринском местожительстве. Повернувшись к  кузену,  он  был  слегка
удивлен, обнаружив, что Бирс, обычно столь внимательный, отрешенно думал о
чем-то, будто не слыша ничего.
     Бирс  и  правда  ничего  не  слышал.  Погруженный  в  размышления  об
Оцепенелостях, он утратил нить разговора. Скоро он вникнет  в  суть  дела,
поскольку Уиссу нужна его самая  глубокая  преданность,  но  пока  он  был
поглощен машинами. Это, несомненно, самые  красивые  создания,  когда-либо
виденные им. С их точностью, надежностью,  совершенством  не  могли  бы  и
помыслить сравняться испорченные  детища  неумелой  природы.  Бирс  всегда
любил мощь и симметрию машин, их надежность и предсказуемость. Он  доверял
машинам и понимал их. В отличие от созданий из плоти и крови, чьи  реакции
случайны и порой доходят до полного безумия, машины постоянны  и  вызывают
доверие, однако у них нет понятий, мыслей, чувств,  нет  индивидуальности.
Бирс оказался не настолько глуп, чтобы не замечать таких вещей, - в  конце
концов, именно острохарактерная индивидуальность его кузена Уисса вызывала
в нем преклонение. Машины же, несмотря на всю их  прелесть,  лишены  того,
что в самом деле было всего важнее, - то есть все машины,  кроме  этих.  В
Оцепенелостях же  механическая  правильность  сочеталась  с  ощущением  их
собственной  индивидуальности.  Оставалось  только  разбудить  эти  спящие
личности, чтобы обрести идеал - смесь несоединимых прежде элементов. Мысль
об их пробуждении волновала Бирса. Он чувствовал горячий  прилив  крови  к
щекам, покалывание в позвоночнике; эти ощущения были  восхитительны.  Если
одна  мысль  об  этом  доставляла  ему  такую  радость,  какова  же  будет
реальность?  На  мгновение  он  отдался  фантазии.  Бирс  представил  себе
Оцепенелости не застывшими, а полностью  пробудившимися,  знающими  о  его
преданности и разделяющими ее, даже с лихвой.  Тут  он  понял,  чего  ему,
собственно, хочется - любви Чувствительниц, более  сильной  и  постоянной,
чем любая другая любовь. Возможно,  одна  из  машин  окажется  такой,  что
каждое биение ее пульса, каждое движение будет посвящено ему одному: такая
особая Чувствительница, которая обожествит его. Теперь у него было  о  чем
мечтать, и  мечта  эта  великолепна.  Разумеется,  он  никогда  не  сможет
выразить свои чаяния вслух. Недоброжелатели сочтут его эксцентричным. Да и
кузен Уисс не одобрил бы этого, а старый нытик дядя Хорл потеряет  к  нему
уважение и чувство страха, которые Бирсу очень льстили. Было  так  забавно
играть на его страхе и делать вид, что ничего не замечаешь, заставлять его
съеживаться или нервно вздрагивать, как он это обычно делал,  не  понимая,
что за ним наблюдают. Это была превосходная забава,  лишиться  которой  не
хотелось бы. Нет, ему нельзя словами выражать свои желания,  да  он  и  не
мастак  говорить,  но  все  же  как-то  надо  излить  свои  чувства   этой
обольстительной машине по имени Кокотта.
     От прикосновения к плечу Бирс очнулся от грез и  увидел  перед  собой
кузена Уисса. Тот повелительно согнул палец,  потом  повернулся  и  пошел.
Хорл и Бирс послушно двинулись следом. Вместе они прошли Арсенал, миновали
стражей, затворивших и заперших за ними двери, и  вышли  к  ожидавшему  их
наемному экипажу. Домой на улицу Нерисант  они  возвращались  в  молчании.
Хорл тяжело  осел  на  сиденье  экипажа,  Бирс  покручивал  свои  зубчатые
колесики, а Уисс, очевидно, погруженный в размышления, невидящим  взглядом
смотрел в окно. Иногда он устремлял тяжело поблескивающие глаза на отца, и
тот в очередной раз напряженно и слабо улыбался, не размыкая губ.
     Когда родственники доехали до  снятого  ими  дома,  они  разошлись  в
разные стороны. Хорл погрузился в дрему, Бирс спустился в подвал  поискать
какой-нибудь занятный механический хлам, а Уисс сразу направился к себе  и
заперся. В уединении своей каморки, по-монашески  аскетичной,  он  написал
несколько писем - быстро, без сомнений и колебаний и без  единой  помарки.
Губы его были сжаты, а характерную улыбку на лице отец узнал бы без труда.


     Пуля, выпущенная из окна второго этажа дома номер 10 в  Утином  ряду,
прошла на волосок, обдав Шорви  Нирьена  ветерком  у  самого  виска.  Звук
выстрела прозвучал в темнеющем воздухе громко и отчетливо.  Скорее  всего,
мишень была обязана жизнью  именно  этому  тусклому  вечернему  освещению.
Услышав выстрел, Нирьен сквозь сумерки попытался разглядеть его  источник.
Какое-то время он стоял и  смотрел,  но  тут  практично  мыслящий  молодой
спутник Нирьена  Бек  схватил  его  за  руку  и  почти  насильно  протащил
оставшиеся несколько ярдов к лестнице и втолкнул через  двери  в  знакомое
убежище дома номер 11. Оказавшись внутри, они заперли дверь  на  засов,  и
каждый вытащил пистолет. Прошло несколько секунд, но нового  нападения  не
последовало.
     - Что случилось? - спросил мастер Ойн, привлеченный шумом в передней.
Рядом с ним стояла его сестра Ойна, седая и  воздушная,  а  позади  них  -
братья Фрезель и Риклерк, два постоянных телохранителя Нирьена.
     - Еще одно нападение, - сказал Бек. - Сколько их уже было, Шорви?
     - Я не считал, - холодно отозвался Нирьен.
     - Четыре за месяц, - пропел Ойн.
     - Ну, ведь ни одно из них не удалось.
     - Думаю, по чистой случайности. Глядите в оба, друг мой. Если  вы  не
побережетесь, вас уложат в гроб.
     - Я так и делаю, насколько могу.  -  Беззаботное  выражение  лица  не
совсем удалось Нирьену.
     - А вот и нет. Вы выставляете себя на всеобщее  обозрение,  как  кот,
идущий по дорожке, - сурово пропищала мадам Ойна. -  Сами  нарываетесь  на
опасность, сами ее навлекаете, это просто дурно  с  вашей  стороны  -  так
кокетничать со смертью. Если бы ваши политические взгляды  не  были  столь
безупречны, я бы призадумалась относительно вашего морального облика.
     - Будьте спокойны, мадам, я делаю это ненамеренно.
     - Хочется верить, и поэтому я приписываю вашу расхлябанность  простой
наивности, - согласилась Ойна.  -  Вы  как  ребенок,  Шорви  -  блестящий,
талантливый, но безалаберный и легкомысленный. О вашей безопасности должны
заботиться более трезвые головы. Не так ли, Ойн?
     - Именно так, Ойна Шорви думает о более высоких материях. Его  нельзя
беспокоить тривиальными заботами о самосохранении.  Такими  вещами  должны
заниматься люди вроде нас.
     - Тогда вразумите это безалаберное и легкомысленное дитя, - предложил
Нирьен. - Как надежнее защитить себя? Что вы мне посоветуете?  Я  не  могу
денно и нощно ходить с охраной и прятаться.
     - Я в этом не уверен, - сказал Ойн.
     - Может быть, как раз и надо спрятаться, - подхватила Ойна.  -  Взять
отпуск в Конституционном Конгрессе и тайком уехать из Шеррина вообще...
     - И порадовать наших друзей-экспроприационистов, - заметил Нирьен,  -
сэкономить им расходы на еще одну пулю... Мое исчезновение устранит  самое
большое препятствие на пути в'Алёра и его шакалов, предоставит  им  полную
возможность сорвать выработку новой конституции. Они прольют море крови  и
установят свою власть, столь же абсолютную, как во времена любого монарха,
получившего корону по наследству.
     - И все это случится, если вас не будет, и поэтому вы должны принести
себя в жертву? - осведомился Ойн.
     - Стало быть, все депутаты Конгресса - идиоты и  слепо  последуют  за
в'Алёром? - спросила Ойна. - Идиоты все, кроме Шорви Нирьена?
     - Большинство из них не идиоты, но сильно запуганы,  -  нисколько  не
рассердившись, ответил Нирьен. - Власть и  влияние  Уисса  в'Алёра  растут
день ото дня. Фанатизм его последователей находит  выход  в  насилии.  Это
понятно любому,  кто  слышал  его  речи,  ибо  побуждения  этого  человека
исполнены  злобы,  а  его  способность  управлять  аудиторией   близка   к
чародейному дару. Среди членов Конгресса есть люди, у  которых  экстремизм
в'Алёра вызывает отвращение, но  раскол  часто  бывает  опасен.  Необходим
объединяющий голос, который справился бы с оппозицией...
     - И это голос Шорви Нирьена,  -  тихо  вставил  Бек.  -  Единственный
голос, к которому прислушиваются. Много раз я бывал на собраниях Конгресса
и слышал, как Шорви побеждает в споре Уисса в'Алёра  и  его  ставленников.
Он,  быть  может,  единственный  депутат,  у  которого   хватит   на   это
способностей  и  мужества.  Говоря  о  собственном  значении,   Шорви   не
хвастается, а констатирует очевидное. Экспры с ним на этот счет  согласны,
о чем свидетельствуют их частые покушения на его жизнь.
     Присутствующие смотрели на  Бека  с  разной  долей  тревоги,  но  без
скептицизма. Они - и это было их ошибкой - привыкли считать Шорви  Нирьена
чем-то   исключительным,   -   существом,   живущим   в   высших   сферах,
интеллектуально и морально превосходящим других, и в то же время человеком
не от мира сего, непрактичным и не приспособленным  для  взаимодействия  с
действительностью.  Эту   иллюзию   создавала   целостность   политических
убеждений и личности  Нирьена,  так  что  даже  ближайшие  его  друзья  не
замечали под всем этим прагматизма, умения дать  четкую  и  проницательную
оценку людям и обстоятельствам. Брат и сестра Бюлод в  умилении  полагали,
что Шорви чересчур утончен и витает в облаках, чтобы  знать,  когда,  надо
прятаться в доме от дождя, но  относительно  Бека  таких  иллюзий  они  не
питали; его хладнокровие  и  рассудительность  признавали  все.  Бек,  без
сомнения, знал что к чему, и когда он говорил, его внимательно слушали.
     - Ну что ж, будем считать, что он незаменим,  -  неохотно  согласился
Ойн. - И что же? Он должен подставлять себя под пули  экспров?  Ему  негде
укрыться? Где те надежные дома, в которых его ждали?
     - Его там по-прежнему ждут, - заверил Бек.
     - А пути бегства? Проходы по крышам, лестницы,  водопроводные  трубы,
спуски и подземные ходы?
     - Все в порядке. Я время от времени их  проверяю.  Если  понадобится,
Шорви сможет исчезнуть за несколько минут, - сказал Бек. -  Надежные  дома
есть по всему городу.
     - Но все они не так надежны и замечательны, как наш, - сказала Ойна.
     - Хорошо. Вероятно, вы знаете, что делать. -  Ойн  нахмурился.  -  Но
пока что-то ведь надо предпринять. Нельзя  же  находиться  в  бездействии,
подобно восковым фигурам, когда на Шорви нападают? Рано или поздно одна из
пуль достигнет цели.
     - А никто не собирается  опередить  их  и  убрать  Уисса  в'Алёра?  -
заговорил наконец Вест Риклерк. - Кто-нибудь наверняка сможет добраться до
него, и все наши проблемы будут решены.
     Это предположение было вполне трезвым и осуществимым, но Шорви Нирьен
остался к нему невосприимчив.
     - Хотите сделать из него  мученика?  -  осведомился  он.  -  Убить  и
обеспечить ему бессмертие? Я не склонен оказывать Уиссу такую услугу. Пока
оставим его в покое. Рано или поздно он сам сломает себе шею.
     - Но сколько времени это займет? - спросил Ойн Бюлод. - И  как  быть,
покуда этого не произошло?
     - А пока есть лестницы, подземные ходы Бека и пуленепробиваемый жилет
в придачу.


     Дни складывались в недели, недели - в месяцы. На улицах Шеррина  было
грязно,  душно  и  зловонно;  горожане  обливались  потом  и   впадали   в
раздражение. Пока  Уисс  в'Алёр  выжидал  удобного  момента  для  великого
свершения, вновь наступило лето. Может быть, не было  необходимости  ждать
так долго, но он хотел, чтобы все  прошло  безукоризненно  и  без  нелепых
случайностей. Мысль о возможности  ошибки  была  для  него  нестерпима,  и
поэтому он планировал и рассчитывал, проверял и перепроверял, откладывал и
откладывал, пока каждая мелочь на была отточена и отполирована до  блеска.
Но когда день настал, все находилось в идеальном порядке. Коронная речь  с
тщательно   рассчитанными   угрозами,   обвинениями    и    разоблачениями
отрепетирована десятки раз и выучена наизусть до мельчайшей интонации. Она
должна была вызвать гнев, ненависть, страх, алчность,  патриотизм  -  Уисс
всегда инстинктивно угадывал, как  играть  на  этих  страстях.  Их  мощные
потоки, направленные в нужное русло,  поднимут  его  на  ту  вершину,  для
которой он и создан, надо только завоевать слушателей, а это он умеет. Его
прирожденный талант оратора при поддержке чародейного искусства отца почти
наверняка должен был принести победу. Но "почти" его не устраивало.
     Неопределенности Уисс  не  выносил  и  поэтому  тщательно  подготовил
почву. Его агенты уже несколько недель работали с депутатами  -  заручаясь
поддержкой, завязывая скоропалительные объединения, разжигая  рознь  между
соперничающими группами, подрывая  авторитет  и  моральный  вес  возможных
оппонентов;  они  подкупали,  льстили,  уговаривали,  предостерегали   или
угрожали - в зависимости от обстоятельств. Уисс управлял их  действиями  с
осторожным рвением и врожденным искусством; и вот теперь,  благодаря  этой
тайной  лихорадочной   деятельности,   его   оппозиция,   он   чувствовал,
относительно надежна. Члены партии  экспроприационистов,  разумеется,  все
как один были преданы ему. Можно положиться  и  на  членов  возглавляемого
Уиссом Комитета Народного Благоденствия, а также Комитета  по  регламенту,
председатель которого, педераст Шенев, боялся шантажа, что было  Уиссу  на
руку. Да  и  члены  Лиги  Красного  Ромба,  представлявшие  самые  крайние
элементы шерринской толпы, тоже рьяно поддерживали  Уисса.  Среди  пестрой
компании не  вполне  определившихся  депутатов  нашлись  слабые  души,  на
которые удалось воздействовать лестью и запугиванием, - с ними дело  пошло
быстро. В эти дни сумятицы и беспорядка только нирьенисты  и  их  союзники
единым фронтом сопротивлялись  распускавшейся,  как  бутон,  власти  Уисса
в'Алёра, и их сопротивление необходимо было подавить в колыбели, если не в
зародыше. Особых трудностей это не представляло, так как нирьенисты, с  их
нарциссическим благородством, не  потрудились  изучить  искусство  интриг.
Уисс же был мастером по этой части, но у него хватало ума не полагаться на
одни лишь слова. Если  интриги  провалятся,  у  него  в  резерве  остается
Народный Авангард.
     Решающий для Уисса день начался теплым и ясным рассветом,  под  стать
его надеждам. Рано поднявшись, он тщательно  оделся,  скрупулезно  счистив
каждую соринку со своего  ставшего  знаменитым  черного  костюма,  зачесал
назад прямые волосы с высокого желтоватого  лба  и  перевязал  на  затылке
крепким тройным узлом, словно опасаясь,  что  упадет  хоть  один  волосок.
Закончив туалет, он проглотил небольшой завтрак и удалился в свою комнату,
чтобы провести последний час перед выходом в спокойном раздумье -  таковы,
во всяком случае, были  его  намерения.  Но  вскоре  Уисс  обнаружил,  что
спокойствие ему не дается. Нервное напряжение - возбуждение, ужас, крайняя
неуверенность - стучало в висках и сжимало  все  внутренности.  Пульс  был
бешеный, желудок трепетал, как пойманная  рыба.  Он  попытался  напоследок
повторить речь, но фразы сливались и путались, отдаваясь в  ушах  безумным
эхом. Все было, как тогда, много месяцев назад, когда он впервые готовился
обратиться к народу в помещении склада на улице  Водокачки:  то  же  самое
лихорадочное возбуждение, тот же тошнотворный страх перед подмостками.  Но
речь  на  улице  Водокачки  стала  его  триумфом,  напомнил   себе   Уисс.
Доказательством служило разрушение жандармского блокгауза Восьмого округа.
С тех пор он выступал бессчетное число раз, и всегда поразительно  удачно,
судя по последующим разрушениям. Выступления,  несомненно,  сопровождались
таким успехом благодаря его  природным  талантам  и  отчасти  чарам  отца,
которые поддерживали, усиливали, помогали. Уисс не желал думать о том, что
было бы, если бы он был лишен этой помощи. Да и зачем ему думать об  этом,
ведь он всегда сможет рассчитывать на нее.
     Вот только... Нельзя было  не  заметить  недостаточное  рвение  Хорла
Валёра, его  колебания  -  нет,  более  того,  ощутимое  нежелание.  Уисс,
расхаживавший взад-вперед по лишенному ковров полу, вдруг замер.  Хорл  не
хотел ему помогать, и так: было всегда. Он ничего не  делал  для  сына  от
души, вечно нужно было давить  на  него.  Так  было,  и  так  продолжается
теперь. Узкое лицо Уисса вытянулось. Обиды, унижения всей  жизни  ожили  в
его  памяти,  и  ярость,  которая   всегда   была   наготове,   дошла   до
взрывоопасного предела. К его облегчению, она вытеснила из души все прочие
чувства. Что такое ярость, Уисс хорошо знал и умел обращаться  с  ней.  Он
знал ее возможности,  пределы,  а  главное,  последствия.  Энергия  ярости
придавала дополнительную силу его  риторике,  силу,  почти  равную  вкладу
угрюмого Хорла. Это было нечто вроде чародейного снадобья, ибо  теперь  он
чувствовал себя  полным  жизненных  сил  и  непобедимым,  словно,  ослабив
самоконтроль, обрел совершенство.
     Уисс подошел к  маленькому  потрескавшемуся  зеркалу,  висевшему  над
умывальником, и увидел свое лицо - неимоверно  бледное,  если  не  считать
двух воспаленных пятен на  щеках,  раздувшиеся  ноздри,  посеревшую  узкую
полоску рта,  горящие  глаза.  Он  выглядел  сильным,  решившимся  на  все
человеком, непредсказуемым и опасным - выглядел  именно  так,  как  хотел,
чтобы произвести впечатление на слушателей. Он был к этому готов и,  поняв
это, решил больше не откладывать.
     Схватив кожаную папку с бумагами, Уисс опрометью выбежал из комнаты и
спустился по лестнице в переднюю, где  его  уныло  дожидался  кузен  Бирс.
Хорла нигде не было видно. Равнодушный,  отчужденный,  незаметный,  -  как
всегда! Охваченный  внезапно  нахлынувшей  обидой,  Уисс  сорвал  шапку  и
швырнул ею в ближайшее окно. Звон разбитого стекла показался ему  чересчур
громким. Бирс взглянул на кузена с испуганным  восхищением.  Уисс,  дрожа,
смотрел прямо перед собой. Через секунду появился Хорл. Старик ни о чем не
спросил, да в этом и не  было  надобности  -  он  хорошо  изучил  припадки
сыновнего гнева.  В  таких  случаях  лучше  промолчать,  потому  что  одно
неудачное слово способно ввергнуть Уисса в крайнее  неистовство,  а  этого
Хорл по-настоящему боялся.
     Все трое молча вышли из дома. Молчание продолжалось весь краткий путь
от улицы Нерисант  к  Старой  Ратуше,  перед  которой  собралась  необычно
большая толпа необычно  золотушных  граждан.  Они  радостно  завопили  при
появлении  Уисса,  многие   подскочили   поцеловать   ему   руку,   словно
Возвышенному. Зал уже был забит  до  отказа  -  такое  редко  случалось  с
Уиссом, который обычно на всякое сборище являлся  первым,  ибо  обнаружил,
что это самый легкий способ доказать свое усердие. Сегодня он хотел  выйти
с  помпой.  Его  приверженцы  и   ученики   -   некоторые   приблизительно
представляли себе его намерения, другие были тщательно  проинструктированы
-   ожидали   более   или   менее   весомой   демонстрации    возможностей
экспроприационистов. Их надеждам  сегодня  суждено  сбыться  сверх  всяких
ожиданий.
     Родственники расстались у дверей. Хорл и Бирс направились  в  сторону
галереи для почетных гостей, чтобы занять места, позволяющие им обозревать
собравшихся, на которых Хорлу предстояло оказать воздействие. Ему придется
повиноваться - другого выхода нет.  Хорлу,  однако,  все  меньше  хотелось
расточать свой дар в угоду амбициям сына, хотя эти амбиции были  в  высшей
степени  патриотичны  и  человеколюбивы,  -  так,  во  всяком  случае,  он
неустанно твердил себе в надежде, что нагромождение  повторений  одного  и
того же сокрушит все его сомнения. Как бы то ни  было,  если  все  пройдет
хорошо, это будет в последний раз. Может, после  сегодняшнего  выступления
Уисс  наконец-то  будет  удовлетворен,  если  это  вообще  возможно.  Хорл
украдкой огляделся по сторонам. На галерее собралось много народу. Сегодня
люди, преданные Уиссу, стали силой. Без сомнения, сын  созвал  всех  своих
приверженцев, чтобы укрепить аудиторию. Среди обычных частных граждан  тут
и там виднелись вкрапления  коричнево-алой  формы  народогвардейцев.  Хорл
дрогнул, ему очень хотелось уйти отсюда, но отступление было невозможно  -
рядом сидел Бирс, вселяя тревогу своим близким  соседством  и  пристальным
вниманием.
     Наконец появился Уисс в'Алёр. Среди депутатов пробежал шум,  в  рядах
зрителей раздались аплодисменты. На секунду задержавшись в  проходе,  Уисс
бросил взгляд вверх, в сторону галереи, словно отзываясь  на  приветствие,
но на самом деле для того, чтобы приметить, где  его  отец,  затем  прошел
вперед и занял место среди своих соратников. Председательствующий  призвал
собрание к  порядку,  и  очередное  заседание  Конституционного  Конгресса
началось.
     Началось, как обычно. Были зачитаны протоколы предыдущего  заседания,
затем последовало их обсуждение  и  развернутая  дискуссия  по  частностям
процедуры. Деревенщина Бинэр, депутат от Во  Гранса,  встал  и  долго  нес
какую-то чушь по мелким  вопросам  представительства,  касающимся  главным
образом бродячих торговцев, музыкантов и их малопочтенного сословия.  Пока
Бинэр высказывал  свои  соображения,  парировал  пустяковые  возражения  и
усаживался  на  место,  ничего  существенного  не  произошло.  Последовала
короткая пауза, а затем на трибуну поднялся Уисс в'Алёр. Задремавшие  было
депутаты оживились. Вдохновенный оратор, Уисс  всегда  приковывал  к  себе
внимание. К тому же ходили слухи, что сегодня он  собирается  выступить  с
чем-то особенным. Но и без слухов он был всеми замечен. Хотя Уисс держался
достаточно сдержанно, щеки его горели, глаза метали искры.
     Все молча и с любопытством смотрели, как он поднимается  на  трибуну.
Заняв место, Уисс медленно оглядел зал; его  тигриный  взгляд,  в  котором
было что-то сверхъестественное, переходил с  одного  лица  на  другое,  по
некоторым лишь скользил, на некоторых задерживался надолго и со значением,
к неописуемому  беспокойству  выбранных  жертв.  Покончив  с  затянувшимся
осмотром, Уисс начал говорить, и хотя его прославленный разговорный  стиль
уже не опускался в капрологические бездны улицы Водокачки, но,  во  всяком
случае, и не утратил былой грубой напористости.
     - Многие из нас, - начал  Уисс,  -  думают,  что  наша  работа  почти
закончена.  Скоро  будет   готов   первый   черновой   вариант   Вонарской
конституции. Когда он пройдет  все  виды  отделки  и  шлифовки,  останется
только избрать совет Двойной  Сотни  в  соответствии  с  нашим  знаменитым
Параграфом Восемьдесят Семь, и дело завершится. Конгресс  будет  распущен.
Мы вправе поздравить друг друга и отправиться домой -  во  всяком  случае,
так нам хочется думать. Перспектива приятная, но, знаете ли,  в  ней  есть
несомненная фальшь. От наших обязанностей так  легко  нам  не  избавиться.
Работа наша здесь не закончена и не будет закончена, пока в этом  собрании
сохраняется засилье роялистов и реакционеров. Недавно стало известно,  что
в нашем Конституционном Конгрессе угнездились измена и коррупция.  -  Уисс
сделал паузу, чтобы до всех дошел полный смысл этого разоблачения.
     Среди  депутатов  послышался  растерянный  ропот.  Уисс   застиг   их
врасплох. Что бы они ни думали об Уиссе в'Алёре, такого они не ожидали.
     -  Все  мы  знаем,  что  сбежавший  за  границу   герцог   Феронтский
раболепствует перед  иностранными  монархами,  открыто  заручаясь  помощью
наших врагов для реставрации  абсолютизма  в  Вонаре.  Феронт  -  фанатик,
сатир, мастер гнусной интриги,  изощренной  жестокости,  человек,  который
даже во время  своих  развлечений  проливает  чужую  кровь,  -  безусловно
заслуживает звания Архиврага Свободы. Стыдно  сознавать,  что  это  -  наш
соотечественник. Но гораздо более стыдно наблюдать его преступное  влияние
даже здесь, в Конгрессе. Среди нас есть люди, которые заодно с  предателем
Феронтом.  Существуют  подтверждения   этого   заговора   -   материальные
доказательства в виде документов. Эти документы попали ко мне в руки, и  в
надлежащее время я сделаю их достоянием общественности.  А  пока  виновные
должны быть наказаны, предатели вышвырнуты вон!  Конституционный  Конгресс
необходимо подвергнуть чистке.
     Уисс  сделал  паузу  и  оглядел   слушателей.   Чтобы   заметить   их
растерянность, не требовалось никакого  чародейства.  Лица  присутствующих
явно оцепенели от ужаса. Пока он  смотрел  на  них,  по  залу  прошелестел
ветерок, депутаты заколыхались, как  призраки,  и  он  ощутил  теперь  уже
знакомую болезненную судорогу, которая свидетельствовала о том,  что  Хорл
Валёр подключил свои Чары.  Дурнота  почти  сразу  прошла,  и  Уисс  начал
улавливать настроения слушателей. То был  разнообразнейший  набор  чувств:
выдававший полное неведение - к его выгоде; гибкий и податливый  -  к  его
радости. Уиссу понравился вид и запах этих чувств,  их  вес  и  состав,  а
более всего - покорность его  воле.  Он  взглянул  на  галерею,  на  отца,
изнемогшего, обмякшего, и успокоился. Все под контролем.
     Уисс продолжил  свою  речь,  в  деталях  расписав  природу  заговора,
замаравшего  Конституционный  Конгресс.  Он  рассказал   о   предательстве
отдельных его членов, о  продажных  кликах,  заботящихся  только  о  своих
интересах, о растущей угрозе недавно завоеванной свободе.  Он  предположил
вероятность ответного удара роялистов.  Говорил  об  измене,  вероломстве,
позоре. Использовал такие выражения, как  "сосуды  бесчестья",  "порочные,
погрязшие в мерзости рабы Возвышенных", "носители гнусной  заразы  в  теле
государства".   Еще   несколько   минут    он    говорил    в    том    же
экстравагантно-разоблачительном  духе,  и  в   речи   его   сквозила   вся
накопившаяся в нем и искусно управляемая злобная  страсть.  Он  говорил  и
видел, как сворачиваются и густеют  туманные  дымки,  как  они  становятся
тяжелыми и плотными по его команде. Через полчаса туман был, как  никогда,
плотен и весом, однако полного овладения залом, как того  желал  Уисс,  не
произошло. С этим приходилось мириться, ибо он был вынужден признать,  что
депутаты  Конгресса,  по  большей  части  зрелые,  образованные  и  вполне
интеллектуально  развитые  люди,  не  слишком  стремились   к   бездумному
подчинению, во всяком случае, некоторые из  них.  С  экспроприационистами,
разумеется, все было в порядке. Он видел их на низких скамьях, прижатых  к
трибуне. На их лицах лежала  одна  и  та  же  печать  обожания,  и  дымка,
окутывавшая их, закручивалась темными спиралями. Тем же энтузиазмом горели
фанатики Красного Ромба, заполнившие верхние  ярусы  зала.  Их  аура  была
глубокой и  отзывчивой,  как  послушная  лошадь,  откликающаяся  на  слова
команды. Да, Красному Ромбу можно доверять, это его достояние. Само собой,
были и другие, там и сям разбросанные по залу. Он чувствовал их  отклик  и
преданность, знал, что они подчиняются его воле.
     К сожалению, попадались и исключения. Уисс видел в зале упорствующих,
чья аура оставалась холодной и неподатливой.  Самая  высокая  концентрация
сопротивляющихся, которую  он  ожидал  обнаружить  вокруг  Шорви  Нирьена,
оказалась в гуще льстящих ему подхалимов. Дымки, окутывавшие Нирьена и его
команду, были цвета льда, тяжелые и  почти  неподвижные.  Ничто  не  могло
передать непреклонный дух этих людей ярче, чем эти  испарения,  безобразно
нечувствительные к произносимой речи. Ему ни разу не  удалось  завербовать
сторонника из среды нирьенистов, установить свою власть над кем-нибудь  из
них. Следовательно, они и были врагами народа, врагами всего Вонара.
     И, значит, Уисс выполнял  свой  долг,  косвенным  образом  требуя  их
гибели.  При  сложившихся  обстоятельствах  Конституционный  Конгресс   не
располагал  специальными  законами,  которые  могли   бы   послужить   его
самоочищению. По этому поводу Уисс в'Алёр и потребовал  учредить  Народный
Трибунал, наделенный юридическими полномочиями судить и выносить  приговор
любому врагу государства, независимо от положения и статуса.
     - Ибо здесь не может быть исключений, -  пояснял  аудитории  Уисс.  -
Враги народа должны подлежать суду народа, и  все  должны  быть  при  этом
равны, включая Возвышенных и самого короля. Король тоже должен  находиться
в пределах досягаемости законов.
     Это  нововведение  зал  встретил  удивленным  перешептыванием.  Дымка
дрогнула, грозя и вовсе улетучиться, и Уисс заговорил  еще  настоятельнее,
чтобы не потерять власть над залом:
     - Страна не может далее  оставаться  невооруженной,  незащищенной  от
разбойных нападений волков  и  тигров  в  человеческом  обличье.  Граждане
Вонара имеют  право  на  самозащиту,  а  значит,  и  право  иметь  оружие.
Осмелится ли здесь кто-нибудь оспаривать это? Народный  Трибунал  послужит
своего рода карающим  мечом  сильного  и  свободного  народа  -  скорым  и
надежным в защите справедливости,  устрашающим  лишь  врагов  Свободы.  От
имени народа я требую учреждения Трибунала, наделенного  всей  необходимой
властью, чтобы  свободно  и  эффективно  действовать  в  его  защиту.  Это
насущная необходимость, с точки зрения благоденствия народа, и  обсуждению
не подлежит. Ни один истинный патриот Вонара не поставит ее под сомнение.
     Быстрый взгляд в зал  подтвердил  ожидания  Уисса.  Аура  вокруг  его
сторонников разгоралась пламенным энтузиазмом.  Еще  несколько  слов  -  и
началось бы бурное ликование. По контрасту с ней  непроницаемая  атмосфера
оппозиции  оставалась  по-зимнему  свинцово-серой,  с   темными   полосами
сомнения, тревоги, враждебности и еще  одним  скверным  оттенком,  который
Уисс не позволил себе распознать,  хотя  в  душе  почувствовал:  это  было
омерзение. Он отметил, что там достаточно энергии  и  оттуда  можно  ждать
вызова.
     И, разумеется, Шорви Нирьен, до невыносимости сдержанный, уже вставал
с места, чтобы возразить:
     - Как раз эта тема в высшей степени подлежит обсуждению. Видимо, член
Конгресса  Уисс  в'Алёр  не  рассчитал  всех  возможных  последствий   его
предложения.  Создание  Народного  Трибунала,   наделенного   чрезвычайной
деспотичной  властью  наказывать  за  некие  неопределенные  преступления,
наличие  которых  еще  никем  убедительно  не  доказано,   откроет   эпоху
беспрецедентного, юридически дозволенного террора, неизбежным  результатом
которого...
     Конец фразы  Нирьена  утонул  в  яростном  звоне  колокольчика.  Член
Конгресса Шенев, председатель комитета по регламенту,  посредник  во  всех
дискуссиях, ныне раб, слепо повинующийся Уиссу в'Алёру, не забыл о  данном
ему поручении. Шорви Нирьену нельзя было позволить обратиться к  собранию.
Ему надо заткнуть рот во что бы то ни стало.
     - Член Конгресса Нирьен нарушает порядок, - объявил  Шенев.  -  Слово
члену Конгресса в'Алёру.
     Сторонники в'Алёра радостно зааплодировали.
     -  Мастер  Председатель,  я  убедительно  прошу  разрешения   отвести
предложение члена  Конгресса  в'Алёра...  -  Дальше  Нирьену  говорить  не
пришлось. Снова зазвенел колокольчик председателя.
     Уисс в'Алёр в молчании изменил позу и выражение  лица,  затем  сделал
некий жест. Преданные  ему  экспроприационисты,  безошибочно  улавливавшие
каждое его настроение и чутко откликавшиеся  на  его  молчаливые  команды,
были готовы действовать  без  дополнительных  инструкций.  Поднялся  дикий
топот, вопли, свист, ругань. Шум заполнил весь зал, сотрясал окна и  бился
о стены. Сторонний наблюдатель подумал  бы,  что  Конгресс  объединился  в
поддержку Шорви Нирьена, но Уисс в'Алёр знал, в чем дело. Яркая, страстная
дымка, висевшая над его сторонниками,  стала  дырчатой,  похожей  на  лицо
больного с темными  неровными  пятнами.  По  всему  залу,  помимо  сгустка
враждебности нирьенистов, плавали кляксы сероватой осторожности,  сомнений
и нерешительности. Эти облачка сопротивления, наверное, покрывали половину
членов Конгресса, но они не создавали  собственной  силы.  Сидящие  далеко
друг от друга, не подозревая о существовании таких же, как  они,  депутаты
были растеряны и напуганы. Эту растерянность Уисс уловил с первого взгляда
и тихо ликовал.  Несмотря  на  бесспорный  ум,  Шорви  Нирьен  не  овладел
искусством  практической   политики,   доказательством   чего   была   его
неспособность организовать воедино своих разрозненных  сторонников.  Может
быть, именно теперь Нирьен осознал свою ошибку, но у  него  уже  не  будет
возможности воспользоваться этим уроком.
     Шорви Нирьен колебался, словно обдумывая, не попробовать ли выступить
еще раз. Но в этом шуме уже никто не услышал бы его, и он сел на место.  В
Конституционном Конгрессе сразу сделалось тихо.
     - Разве найдется честный гражданин, -  продолжал  Уисс  в'Алёр  почти
задушевно, - который  откажется  подчиниться  воле  народа?  Кто  побоится
предстать перед народным судом, кроме негодяя,  скрывающего  тайную  вину?
Кто пойдет наперекор воле народа,  кроме  его  врагов?  Вот  вопросы,  над
которыми стоит поразмыслить. Разные мнения депутатов по  поводу  Народного
Трибунала говорят о них самих больше, чем они сами могут сказать о себе. В
свете  доказательств,  которыми  я  располагаю  и   которые   подтверждают
существование заговора, ужас и ненависть виновных звучат  как  подписанное
признание - ибо в новом Вонаре невиновным бояться нечего!
     Бешеное  одобрение  экспроприационистов  и  членов  Красного   Ромба.
Требовательные выкрики из группы союзников с другой стратегией:
     - Кто эти заговорщики? Кто виновен? Назовите их!
     - Господа, не спрашивайте меня об этом, - предостерег Уисс. -  Мы  не
юридическая  организация  и  не  можем  трактовать  вопросы,  связанные  с
изменой. Пока я советую сохранять терпение... - Он  изменил  голос,  лицо,
жесты, чтобы подогреть  дымки  над  своими  последователями,  разжигая  их
нетерпение. Теперь они уже не отстанут.
     Снова  послышались  выкрики:  "Назовите  их!",  и  при  виде   такого
количества разеваемых ртов Уисс почувствовал себя мастером-чревовещателем,
чей голос раздается из бесчисленных ротиков марионеток.
     Чрезвычайная бледность Шорви Нирьена свидетельствовала о том, что  он
запоздало разглядел приготовленную ему ловушку.  Но  его  лицо,  когда  он
снова встал, было спокойным, и чистый ровный голос все же перекрыл  шум  в
зале:
     - Если член Конгресса Уисс в'Алёр,  как  он  утверждает,  располагает
доказательствами заговора, то эти доказательства должны  быть  предъявлены
немедленно для рассмотрения всем собранием. Если документы, подтверждающие
чью-либо вину, существуют, пусть Уисс в'Алёр сейчас же покажет их нам.
     - Я охотно представлю их на суд нашего Народного Трибунала, - ответил
Уисс, и его сторонники выразили свое  одобрение  с  огромным  энтузиазмом,
создававшим впечатление единодушия.
     Когда крики поутихли, Нирьен сделал попытку ответить:
     - Намеренное  смешение  депутатом  Уиссом  в'Алёром  двух  совершенно
разных и отдельных вопросов свидетельствует об уклончивости... - начал он,
но дальше не продвинулся.
     - Лжец! - завопил Уисс в'Алёр, и его сжатый кулак яростно  ударил  по
трибуне. Решив почти на уровне подсознания, что настал момент для  вспышки
праведного гнева, он словно отпустил поводья, дав волю чувствам. Его  лицо
густо  побагровело,  выпученные  глаза  заблестели,  голос   поднялся   до
оглушительного, ничем не сдерживаемого вопля: - Лжец! Мы не  хотим  больше
слов из твоих уст, от которых несет мертвечиной! Ты,  шанкр!  Ты,  гнусный
лжец!
     Некоторое время депутаты сидели оглушенные и  ничего  не  понимающие.
Затем дымка над экспроприационистами вспыхнула ярко-алым, и союзники Уисса
разразились    сумасшедшими,    почти     исступленными,     историческими
аплодисментами. Вздымая узкую грудь, Уисс упивался ими. Но затягивать было
нельзя -  он  рисковал  утратить  собственный  раж.  Взмах  рукой,  и  его
марионетки притихли.
     -  Я  не  потерплю  выпадов  против  моей  личности,  тем  более   от
преступного подонка, рядящегося в тогу респектабельности! - завопил  Уисс.
- Я не позволю лжецам и предателям клеветать на меня!  Я  патриот,  но  не
мученик, и если стану мучеником, то только ради моей отчизны!
     Вой одобрения со стороны Красных Ромбов. Нирьен пытался ответить,  но
его не было слышно.
     - Шорви  Нирьен  посягнул  на  мою  честь,  -  продолжил  Уисс,  явно
распаляясь, но краешком сознания трезво наблюдая за  залом  и  контролируя
обстановку, - и тут он промахнулся, потому что теперь я обязан ответить. Я
обвинен, оклеветан, оскорблен, и у меня теперь  нет  иного  выхода,  кроме
самозащиты. Что ж, да будет так. Он сам навлек на себя все это. Друзья мои
и коллеги-депутаты, вы просили  меня  назвать  имена  тех,  кто  заодно  с
врагами Свободы. Заговор этот тайный, его участники многочисленны. Но  над
ними стоит один человек, злобная волна которого направляет эту силу, и его
предательство отравляет весь Конгресс. Человек этот -  Шорви  Нирьен!  Вот
наш изменник - Нирьен!  Нирьен!  -  Вытянутый  указательный  палец  словно
протыкал насквозь заклятого врага.
     Тут началось светопреставление. Все  депутаты  кричали  одновременно,
шум стоял невыносимый. Несправедливо обвиненный в измене  делал  отчаянные
попытки что-то сказать без малейшей надежды  быть  услышанным.  Не  слышно
было и Фрезеля, Риклерка и других верных нирьенистов, пытавшихся выступить
в защиту своего вождя. Время шло, а шум  все  продолжался,  пока  Уисс  не
решил прервать его. Он поднял обе руки, и его голос перекрыл общий гул:
     - Я требую выдворить Нирьена  и  его  сообщников  с  этого  собрания.
Конституционный Конгресс должен быть чистым!
     Тут же, как ответный удар фехтовальщика,  послышался  голос  Нирьена,
который таким образом на краткое мгновение заставил себя слушать:
     - Я настаиваю на своем праве ответить на эти обвинения.
     Снова поднялся дикий гвалт, к тому же усиленный звоном  колокольчика.
Еще некоторое время Нирьен произносил  никому  не  слышные  слова,  потом,
оскорбленно махнув рукой, с решительным видом направился к трибуне. Однако
эту возможность явно предвидели и были к ней готовы. На  его  пути  встали
экспроприационисты,  в  чьи   ряды   в   большом   числе   были   внедрены
народогвардейцы.  И  хотя  Нирьен  пытался  обходить  их,  отталкивать   и
протискиваться, пройти к трибуне ему не удалось.  Так  же  они  загородили
путь Фрезелю и Риклерку. Один  из  народогвардейцев  толкнул  Риклерка,  и
разъяренный нирьенист ударил того кулаком.  Увидев  эту  сцену  со  своего
возвышения, Уисс немедленно воспользовался ситуацией.
     - Они дерутся, как хулиганы, - вскричал он, и, как всегда, когда Уисс
говорил, вопли утихли и он был услышан. - Они оскорбляют всех нас. Это они
учиняют в нашем собрании насилие, от них,  продажных  изменников,  исходит
клевета. Будем ли мы и дальше терпеть это,  или  Конституционный  Конгресс
избавится от них?
     Снова бешеная какофония звуков, в  которой  потерялись  настоятельные
выкрики  Шорви  Нирьена  и  его  друзей.  Чутко   отслеживавший   перемены
настроений  зала,  Уисс  рассудил,  что  решающий  момент  настал.   Почти
незаметно он подал сигнал человеку в коричнево-алом,  стоящему  у  больших
двойных дверей в дальнем конце зала. Народогвардеец, напряженно  ожидавший
этого знака, отодвинул засов и широко распахнул двери.
     Снаружи донесся рев - низкий, мощный,  глухой.  По  сравнению  с  его
первобытной дикостью истерические выкрики депутатов  Конгресса  показались
вполне обычным  нудным  повизгиванием.  Секундой  позже  в  Старую  Ратушу
ворвалась орда горожан в сопровождении отряда Авангарда.  Это  были  самые
грязные подонки Шеррина - оборванные, голодные, кипящие  ненавистью  -  то
есть, естественные подданные "Соседа Джумаля".  Большинство  из  них  были
мертвенно-бледными,  костлявыми;  женщины  -  молодые  фурии  с  высохшими
отвисшими грудями  и  потасканными  лицами,  мужчины  -  как  взбесившиеся
огородные пугала. Глядя на них, нельзя было не испытать смешанные  чувства
сострадания и отвращения, горя и омерзения.
     Несмотря на свой жалкий вид, вторгшиеся вызывали  скорее  страх,  чем
жалость. Воинственная яростная энергия одушевляла всю  эту  отвратительную
толпу.  Они  потекли  вперед  по  главному   проходу   шумным,   смрадным,
неостановимым потоком. Депутаты невольно расступались перед ними,  а  тех,
кто не успел, грубо отталкивали в сторону. Толпа продвигалась к трибуне, и
все яснее в лавине их голосов можно было различить повторяющиеся выкрики:
     - Долой Нирьена!  Смерть!  Смерть!  Смерть!  Долой  Нирьена!  Смерть!
Смерть! Смерть!
     - Граждане, что вам здесь нужно? - осведомился с трибуны Уисс в'Алёр.
     И многочисленные голоса завопили в ответ строго по сценарию:
     - Хотим честный Конгресс!
     - Долой Нирьена и его презренную шайку!
     - Приказывает народ Вонара, мы же - ваши слуги. -  Уисс  торжественно
склонил голову и увидел, что дымка перед ним рдеет жгучей радостью.
     - Тогда очистим этот дом!
     И тут более или менее внятные  слова  потонули  в  криках  и  воплях.
Начавшийся шум был уже физически невыносим, и многие депутаты  кричали  во
всю силу своих легких, зажав руками уши.
     Однако  этот  чудовищный  гвалт  нисколько  не  смутил  прибывших.  С
ловкостью,  которая  заставляла  предположить  существование  изначального
плана и даже  репетиций,  бесформенная  на  вид  колонна  дрогнула,  затем
разделилась надвое, изогнувшись  наподобие  щупальцев,  и  окружила  Шорви
Нирьена и его ближайших помощников. Намеченные жертвы насильно  сорвали  с
мест и потащили, а некоторых даже понесли через проход по залу  к  дверям.
Кое-кто сопротивлялся - умолял,  спорил,  бранился,  -  но  все  оказалось
тщетным. Сам Нирьен ничего  такого  не  делал.  Секунду-другую  он  стоял,
разглядывая Уисса в'Алёра с отрешенным интересом ученого, наблюдающего  за
ядовитой рептилией, а затем, не оказывая  никакого  явного  сопротивления,
отправился вместе с другими. Твердым шагом, с высоко поднятой  головой  он
прошел между рядами вопящих людей. Только напряженный взгляд черных  глаз,
быстро перебегающий с одного лица на другое, выдавал его возбуждение. Если
Нирьен и обнаружил в ком-нибудь сочувствие  и  поддержку,  это  теперь  не
могло ему помочь.
     Когда они дошли до дверей, толпа разделилась: часть людей остались  в
зале, другие, как поток, направленный по намеченному руслу, повлекли своих
врагов вон из Конституционного Конгресса. Горожане высыпали на яркий  свет
теплого летнего солнышка, таща за собой пленников, и с  размаху  побросали
их в канаву.
     Несмотря на боль, Нирьен быстро  и  легко  поднялся  на  ноги.  Рядом
оказались человек  двадцать  пять  из  числа  его  ближайших  политических
союзников, включая  нескольких  молодых  горячих  парней,  которые  теперь
принялись  осыпать  врагов  страстными  проклятиями.  Словесная  перепалка
быстро разгоралась. Кто-то швырнул в них пустую бутылку.  Пример  оказался
заразительным, и в отверженных полетели осколки стекла, палки, обглоданные
кости и гнилые овощи. Сопротивляться было бесполезно,  и  Нирьен  приказал
отступить, сравнительно благополучно выведя своих  соратников  из  опасной
зоны. Еще несколько сот ярдов ватага горожан следовала за нирьенистами  по
пятам, но потом потеряла  к  ним  интерес.  Измученным  жертвам  позволили
удалиться в поисках убежища, где они могли бы зализать раны и  подумать  о
поражении, которое обрушилось на них так внезапно.
     После  выдворения  нирьенистов  в  Старой  Ратуше  все  еще  бушевали
страсти. Экспроприационисты и члены Лиги Красного Ромба вопили от неуемной
радости.  Вторгшиеся  в  зал  горожане  что-то  распевали  и   с   топотом
приплясывали. Кричали депутаты, горланили гости. Шум  стоял  ужасный,  все
перемешалось.
     Уисс  в'Алёр,  единственный  из  присутствовавших,  кто  мог  навести
порядок, предпочел не делать этого. Во-первых, он устал,  словно  вся  его
энергия была истрачена на достижение победы и удовлетворение ненависти.  А
кроме того, эта сцена доставляла ему такое  удовольствие,  что  жаль  было
обрывать ее раньше времени. Шум, горячность, редкостная страсть и обожание
- все это творилось во  имя  его  самого,  ради  него,  Уисса.  Маленький,
жалкий, никем не замечаемый, всеми пренебрегаемый,  Уисс  стал  центром  и
властелином  всего  этого  безумства.  Его  власть  над  разевающими   рты
марионетками была абсолютной. Он дергал за ниточки, приводя в движение  их
руки и ноги, вкладывал мысли в их головы. В любое  время  по  собственному
усмотрению он мог остановить их несколькими верно подобранными фразами или
жестами, и этот сладкий вкус господства  был  восхитителен,  как  ощущение
реальной власти. Уиссу хотелось насладиться им.  К  тому  же  воцарившийся
беспорядок помогал ему оценить  изменившийся  эмоциональный  климат  зала.
Сегодня одним ударом удалось расправиться  с  оппозицией.  Грязное  облако
нирьенистов ушло навсегда. Остался лишь безобразный обрывок темных паров -
пагубных, но с ним можно будет разделаться  потом  без  спешки.  По  сути,
получается - а это первое ощущение всемогущества кружило голову, - что нет
такой проблемы, с которой Уисс в'Алёр не справился бы,  при  условии,  что
отец по-прежнему будет ему помогать.  Он  автоматически  отыскал  взглядом
галерею гостей, где Хорл Валёр сидел, тяжело сгорбившись, с обессиленным и
несчастным лицом. Сопротивление  старика  росло  день  ото  дня.  Нынешние
события могут подтолкнуть его к открытому неповиновению -  он  даже  может
лишить Уисса своей помощи. Но если его намерения таковы, если  он  посмеет
угрожать - что ж, и на него в этом случае найдется управа. Уисс знал,  как
обуздать отца, и уже предпринял кое-какие меры. Он умел  защищаться,  умел
справиться с соперником и владеть ситуацией. Уисс уже занял место, которое
ему подобало.



                                    15

     Крах Шорви Нирьена отчетливо обозначил  появление  Уисса  в'Алёра  на
арене  еще  неоперившегося  Конституционного  Конгресса  как  главной  его
фигуры.  Еще  в  качестве  президента  и  неформального  владыки  Комитета
Народного Благоденствия Уисс обладал огромной властью, чтобы расправляться
со своими недоброжелателями. Теперь же, с устранением главного соперника и
почти одновременным учреждением Народного Трибунала -  якобы  независимого
органа,  но  на  деле,  как  было   известно   каждому,   мощного   орудия
экспроприационистов, - его власть стала  непомерно  велика.  Последовавшая
незамедлительно опала Нирьена и всех его верных  приверженцев  как  нельзя
более ясно свидетельствовала об этом. По  решению  Трибунала,  получившего
мандат власти  от  Конгресса  и  поддержанного  любимым  детищем  Уисса  -
вооруженным  Народным  Авангардом,   был   подписан   приказ   об   аресте
нирьенистов, обвиненных во "вредоносном заговоре  и  преступлениях  против
народа".  Полдюжины  экс-депутатов  были  схвачены  и  брошены  в  тюрьму,
остальным удалось избежать ареста. К  молчаливому  удовлетворению  многих,
Нирьен тоже остался на свободе.
     Во  время  многомесячных  заседаний  Конгресса  разработанная   Шорви
Нирьеном система информации работала без перерывов, сохраняя эффективность
и упорядоченность под руководством  талантливого  Бека.  Теперь,  в  новом
враждебном окружении, эта машина действовала столь же успешно. Большинству
депутатов, находившихся под ударом, удалось бежать из Шеррина, в то  время
как их вождь совершенно пропал из виду. Почти  каждый  день  улицы  города
наводняла антиэкспроприационистская литература, что говорило о присутствии
Нирьена в Шеррине. Но где именно он  находился  -  оставалось  тайной  для
всех, кроме нескольких посвященных, и различные агенты и  шпионы  Комитета
Народного Благоденствия мечтали раскрыть эту тайну.
     Шестеро  захваченных  депутатов  наблюдали  первое  заседание  нового
Народного Трибунала со скамьи подсудимых. Власти  справились  с  проблемой
побега Шорви Нирьена, предав суду его самого и бежавших вместе с ним в  их
отсутствие. Само собой,  все  были  признаны  виновными  и  приговорены  к
смерти. Несмотря на старания управляемого  экспроприационистами  Конгресса
ограничить распространение сведений об этом процессе, вердикт  и  приговор
вызвали  бурю.  Явственно  обозначились  не  только   несправедливость   и
жестокость, но и более важный факт - незаконное присвоение власти. За  все
месяцы, прошедшие со времен штурма Бевиэра, ни одна партия не посягала  на
исключительное право распоряжаться жизнью и смертью людей, которое  прежде
принадлежало лишь королю, Возвышенным или назначенным ими  представителям.
События, последовавшие после вторжения в Бевиэр, показали,  кому  на  деле
принадлежит власть, но  никто  еще  не  пытался  юридически  оформить  эту
реальность - до дня заседания Трибунала. Общественность  протестовала,  но
Конгресс и Трибунал хладнокровно игнорировали эти протесты. Горячие речи в
тавернах, споры в салонах, гневные письма, град упреков и памфлетов -  все
это не удостаивалось вниманием. Но вскоре некоторые  дотошные  наблюдатели
заметили, что чересчур активные противники политики экспроприационистов на
удивление  оказались  подвержены  несчастным  случаям.  Их  дома  грабили,
лавочки поджигали, членам семьи  угрожали,  а  иногда  случалось  и  нечто
похуже. Когда Народный Авангард закрыл  таверну  "Фитиль",  известную  как
место сборищ сочувствующих нирьенистам, никто особенно не удивился.  Когда
редактора частной газеты "Овод Крысиного квартала" избили до полусмерти  в
тихом переулке средь бела дня, весь город гудел, но никто ничего не делал.
А когда исчезли двое детей Гримо, крамольного депутата  от  Совани,  число
выражающих недовольство Конгрессом резко уменьшилось.
     Та партия, которая, казалось, была в состоянии бросить вызов  разгулу
экспроприационистов, оставалась бездеятельной.  Король  Дунулас,  все  еще
содержавшийся в Бевиэре, как в  клетке,  хранил  осторожное  молчание,  во
всяком  случае,  насколько  люди  могли  об  этом  судить.  В   отсутствие
энергичного вождя, видимо, мало что можно было изменить, и все же ситуация
в целом оказалась не так ужасна, как предполагали сначала. Шли недели,  но
обещанных  казней  не  последовало.  Шестеро  приговоренных   томились   в
"Гробнице", но, по крайней  мере,  оставались  в  живых.  Возможно,  новый
Трибунал, раскаявшись в  своем  поспешном  решении  и  считая  невозможным
смягчить приговор, не уронив  своего  достоинства,  просто  позволит  этой
отсрочке длиться до бесконечности. Так думали многие шерринцы. Но если  бы
они могли заглянуть в душу Уисса в'Алёра, то изменили бы свое мнение.
     В доме Рувиньяков известие о массовом изгнании  депутатов  из  здания
Конгресса особого впечатления не произвело. Элистэ не слишком  тревожилась
по этому поводу, считая политику  скучной,  а  в  последнее  время  еще  и
вероломной. По правде сказать, она начала испытывать некоторое уважение  к
трудам Шорви Нирьена, но  не  настолько,  чтобы  его  опала  потрясла  ее.
Цераленн же наблюдала за междоусобицей в Конгрессе с веселым презрением, а
Аврелия, целиком поглощенная мыслями о Байеле во Клариво, и  вовсе  ничего
не замечала.
     Труднее было, однако, не видеть  тех  мер,  которые  предпринял  Уисс
в'Алёр во  исполнение  своих  обетов.  Он,  разумеется,  всегда  отстаивал
экспроприацию - материальное возмещение ущерба, который народ претерпел со
стародавних  времен.  Этот  принцип  лежал  в  основе   его   политической
демагогии. Теперь, к восхищению своих приверженцев,  он  начал  претворять
слова в дело.  В  течение  нескольких  дней,  последовавших  за  изгнанием
Нирьена. Комитет Народного  Благоденствия  утвердил  новое  постановление,
облагавшее изрядным налогом имущество  всех  семей  Возвышенных.  Поначалу
сопротивление оказалось бурным. Сборщики налогов,  разосланные  Конгрессом
по всему Вонару, встречали ругань, оскорбления,  бывали  биты  лакеями,  а
кое-кого в конце концов повесили. После этого прокатилась волна нападений,
убийств, арестов, пожаров в имениях, а многие непонятливые Возвышенные  из
провинций  оказались  за  решеткой.  Самые  упорные   из   сеньоров   были
оштрафованы и наказаны дополнительными имущественными поборами. Некоторые,
к их крайнему изумлению, были привлечены к судебному  разбирательству  как
преступники. В таких случаях после приговора сразу  следовала  конфискация
имущества, осуществляемая, как правило, местными Лигами Патриотов. В конце
концов все, кроме сумасшедших упрямцев,  согласились  платить.  Полученные
таким образом средства были частично перераспределены в  виде  бесплатного
хлеба и супа для простых людей. Хотя  вознаграждение  оказалось  невелико,
голодным оно пришлось по душе. В течение нескольких недель часть  бедняков
пусть  нерегулярно,  но  кормилась  этими  щедротами.  В  День   Королевы,
переименованный  в  День  Патриота,  в   Шеррине   каждую   краюху   хлеба
сопровождала мелкая медная  монета,  и,  по  крайней  мере  в  этот  день,
положение Уисса как народного спасителя было непоколебимым.
     Укрепив таким образом репутацию человеколюба, Уисс обрел  возможность
заняться собственными делами. Аресты и конфискации  проводились  негласно,
так что некоторые сундуки стали втихомолку пополняться. Об этом было почти
неизвестно  широкой  публике,   потому   что   пресса   быстро   научилась
помалкивать, однако среди потерпевших Возвышенных шли  возмущенные  толки.
Половина их лишилась денег, поместий, домашнего скота, личного  имущества,
ценных бумаг, фамильных драгоценностей и посуды,  а  в  некоторых  случаях
даже мехов и одежды. Самые благоразумные научились припрятывать ценности.
     Цераленн во Рувиньяк до этого не  опускалась,  хотя  ее  неоднократно
предупреждали,    что    солидные    состояния     привлекают     внимание
экспроприационистов.  Она  знала  также,  что  ее   знаменитая   коллекция
драгоценностей - подарки многочисленных воздыхателей, включая и королей, -
представляла немалый соблазн. Ей не раз советовали отослать свои сокровища
куда-нибудь подальше из города, а если удастся - то и из страны.  Или  же,
если это окажется затруднительным, она могла  бы  закопать  их  в  надежде
вновь  обрести  впоследствии,  когда  в  мир  вернется  здравый  смысл,  а
экспроприационистов повесят как воров, кем они,  собственно,  и  являются.
Совет был разумным, но мадам отвергла его.
     - Эти безделушки ничего не стоят, если их нет у  меня  под  рукой,  -
процедила Цераленн с таким убедительным равнодушием, что  только  те,  кто
хорошо ее знал, заметили бы, как напряглись ее шея и плечи,  какой  огонек
вызова  блеснул  из-под  ее  неподвижных  век.  И  драгоценности,  включая
знаменитое тройное ожерелье Дунуласа XII из  черных  жемчужин  одинакового
размера, остались в  гардеробной  графини,  в  шкафчике  красного  дерева.
Несмотря на уговоры друзей и родственников, она носила их так же  открыто,
как  раньше.  Деньги  лежали  в  ящике  незапертого  стола,  серебро  -  в
незапертом буфете. Безделушки и произведения искусства были выставлены  на
всеобщее обозрение, и жизнь продолжалась, словно все социальные потрясения
остановились у порога этого особняка.
     Но Элистэ стала теперь более  искушенной.  Несколько  ее  подруг  уже
лишились своих вещей, и она  видела  их  гнев  и  огорчение.  Она  помнила
торговок, без зазрения совести рыскавших по покоям фрейлин,  хватавших  их
пожитки, и одна мысль об этом вызывала в ней чувство  беспомощной  ярости.
Только теперь Элистэ знала, что делать, и с ней такого больше не  случится
- она сама не допустит. Графиня может с презрением  относиться  ко  всяким
мерам защиты, а ее внучка пренебрегать  ими  не  собирается.  Свои  личные
сокровища она спрячет там, где эти разбойники их не найдут.
     Если не считать дорогих и разнообразных платьев, ценностей  у  Элистэ
было не так уж много. Как и любая девушка ее положения,  она  имела  набор
красивых украшений, но не слишком дорогих,  потому  что  ценные  украшения
обычно носили замужние женщины. Тем  не  менее  она  обладала  несколькими
стоящими вещицами, которые когда-то принадлежали ее бабушке по отцу,  -  к
счастью, во время взятия Бевиэра они хранились у Цераленн. Среди них  были
несколько брелоков, подарки от подруг  и  поклонников,  вызывавшие  у  нее
теплые  чувства,  и,  самое  главное,   подарки   от   дядюшки   Кинца   -
восхитительные волшебные безделушки, которыми она дорожила просто  потому,
что  была  сердечно  привязана  к  их  дарителю,   а   фарфоровый   венок,
составленный из сотни разных цветов, каждый из которых испускал изысканный
аромат, являлся истинной редкостью. Несомненной ценностью было и зеркальце
в золотой  оправе,  в  котором  постоянно  появлялись  чудесные  сказочные
пейзажи с розовыми облаками, а еще  забавные  игральные  кости  с  коварно
меняющимися гранями, украшенные бриллиантами, и  другие  вещицы  подобного
рода, потерять которые было бы немыслимо.
     Однажды знойной летней ночью Элистэ  сидела  в  спальне,  обмахиваясь
веером и наблюдая за тем, как Кэрт зашивает драгоценности в складки нижних
юбок и рубашек. С открытой дверью и окном дышать было бы легче, но  Элистэ
распорядилась ничего не открывать, чтобы обезопасить  их  от  неожиданного
вторжения слуг, которые могли увидеть то, чего им видеть не полагалось,  и
более того - рассказать об этом своей госпоже. Хоть Элистэ и действовала с
полной убежденностью в собственной правоте, сносить презрение  бабушки  ей
вовсе   не   хотелось.   Занавески   на   окне   были   задернуты,   чтобы
воспрепятствовать  обзору  извне,  и  останутся  так  до   конца   работы.
Подстегиваемая неудобствами, Кэрт работала быстро, делая  крупные  стежки,
наметывала, подшивала кромку.  Желая  ускорить  дело,  Элистэ  тоже  взяла
банкноту в сто рекко, полученную в подарок ко дню рождения, и собственными
руками зашила сложенную бумажку в прореху на подкладке маленького красного
ошейника Принца во Пуха.
     Венок, зеркальце, тиару бабушки Берриссы и еще кое-какие ценные  вещи
нужно было спрятать отдельно, но Элистэ уже все продумала.
     - Выбрось отсюда письма, - распорядилась она, указывая на  деревянную
шкатулку. - И уложи оставшееся.
     Кэрт выполнила приказание с обычным проворством. Последней  уложенной
вещицей был фарфоровый венок, бережно завернутый во множество слоев ткани.
     - Ну, вот и все. - Кэрт закрыла шкатулку  и  защелкнула  замок.  -  А
теперь что, госпожа?
     - А теперь - в сад. Тихо-тихо. Ты неси шкатулку. И вот это. -  Элистэ
вручила горничной похищенную в саду лопату.
     - Зарытый клад, госпожа? - Круглые глазки Кэрт засверкали.  -  Как  у
пиратов?
     - Вот именно.
     - Вы будете капитан, а я матрос, который роет яму?
     - Если тебе угодно.
     - Капитан обычно убивает этого матроса  из  пистолета,  -  подсказала
Кэрт. - Вышибает ему мозги, чтобы тот не проболтался.
     - Слишком много шума. Выстрел переполошит всю округу. Так что, думаю,
пока ты в безопасности.
     - Спасибо, госпожа.
     - Ну, а теперь - за мной.
     На пороге спальни  Элистэ  остановилась,  чтобы  прислушаться,  затем
осторожно приоткрыла дверь и высунула голову  в  коридор,  бросив  быстрый
взгляд по сторонам - совсем как год назад, в ту ночь, когда  она  украдкой
выходила из отцовского дома, чтобы спасти Дрефа сын-Цино. На нее нахлынули
воспоминания той ночи - посеребренные лунным светом поля и  холмы,  фигура
похожего на мотылька дяди Кинца, выскочившего  из-за  камня,  удивительное
ощущение иллюзорной ликантропии, конюшни в  ночном  мраке,  наконец,  уход
Дрефа сын-Цино в темноту и охватившее ее чувство  необъяснимого  отчаяния.
Отзвук этого отчаяния она чувствовала до сих  пор  -  но  думать  об  этом
сейчас было не время. Элистэ выскользнула в переднюю. Кэрт последовала  за
ней.
     По лестнице  девушки  сошли  без  происшествий.  Элистэ  предполагала
тихонько выйти через парадную  дверь,  обойти  дом  и  очутиться  в  саду,
избежав таким образом встречи с прислугой. Этот план был вполне реальным и
осуществимым,  если  бы  не  поразительное  невезение.  Как   только   они
спустились в холл, неожиданно раздался стук  в  дверь.  Какие  могли  быть
гости в десять часов? Однако дверь дрожала под ударами, становившимися все
более настойчивыми.
     Девушки  обменялись  встревоженными  виноватыми  взглядами.  Прижимая
шкатулку к груди, Кэрт сделала шаг назад, словно обдумывая, не ринуться ли
ей наверх. Но было поздно. Дворецкий со своей неуместной исполнительностью
уже спешил на стук. Он отодвинул засов, и тут  обеими  девушками  овладело
любопытство.
     В дверях стоял какой-то человек. Несмотря на влажную жару шерринского
лета, его  осанистую  фигуру  скрывал  грязно-коричневый  плащ.  Даже  под
складками плаща было видно, как  его  грудь  вздымается  и  опускается  от
частого дыхания. Лицо пришельца почти полностью  скрывала  тень  от  низко
надвинутой широкополой шляпы. В одной руке он держал небольшой саквояж.
     - Пропустите меня к графине, - потребовал, задыхаясь, посетитель. Его
речь  носила  характерный  оттенок  Возвышенных,  в  голосе  чувствовалась
тревога, и он показался Элистэ знакомым.
     - Как о вас доложить, господин? - осведомился дворецкий,  бегло  и  с
сомнением осмотрев гостя.
     - Не имеет значения. - Человек с опаской оглянулся через плечо.
     Дворецкий, составив наконец окончательное мнение о госте, отрезал:
     - Мадам нет дома.
     -  Отведите  меня  к  графине   немедленно,   слышите?   -   За   его
настойчивостью чувствовалось растущее отчаяние. А  голос  был  определенно
знакомым.
     - Мадам нет дома - повторил дворецкий.
     - Наглец, говорю тебе: я должен ее  видеть!  Я  прикажу,  чтобы  тебя
высекли, негодяй!
     Эта угроза не возымела никакого действия.  Дворецкий  скривил  рот  и
начал закрывать двери.
     - Впустите этого господина. - Элистэ наконец узнала голос посетителя.
Когда она заговорила, мужчины в изумлении воззрились  на  девушку,  только
теперь заметив ее присутствие. Она двинулась навстречу гостю.
     - Возвышенная дева... - Облегчение его было почти осязаемым.
     - Передайте мадам, что в гостиной ее ожидает кавалер, - распорядилась
Элистэ, и дворецкий удалился. -  Кэрт,  ты  можешь  идти,  -  сказала  она
многозначительно,  и  горничная  обрадованно   поспешила   наверх,   унося
предательскую  шкатулку.  Элистэ  снова  повернулась  к  гостю:   -   Ваше
превосходительство...
     Тот, поспешно обнажив голову, поклонился и вновь  выпрямился.  Элистэ
взглянула в испуганные глаза маркиза во Льё в'Ольяра. Не удивительно,  что
она не сразу  узнала  его:  белого  парика  на  месте  не  оказалось,  его
собственные редкие седеющие волосы прилипли к потному лбу, он был  бледен,
одежда выглядела не вполне опрятно, а обычное хладнокровие уступило  место
волнению.
     - Возвышенная дева во  Дерриваль...  Э-а...  Значит,  вы  все  еще  в
Шеррине? Ну да, вы здесь, а где графиня?
     - Она, без сомнения, скоро  присоединится  к  нам.  Сюда,  маркиз.  -
Элистэ провела его в гостиную, и он сел, стараясь  держаться  подальше  от
окон, несмотря на жаркую погоду.
     - Не хотите ли чего-нибудь выпить или подкрепиться? - предложила она,
с трудом подавляя растущее любопытство. К ее изумлению, маркиз  отказался,
чего раньше никогда не случалось. И никогда не бывало, чтобы  он  с  таким
неприкрытым равнодушием относился к ее присутствию и улыбкам, - теперь  он
держался как человек, которому не до пустяков.  В  сущности,  он  едва  ее
замечал.
     - Графиня! Где графиня? - твердил маркиз.
     Элистэ, как могла, успокаивала его, однако он  почти  игнорировал  ее
вежливые банальности, нервно барабаня пальцами по ручке кресла. Ее попытки
поддерживать беседу были тщетны, и, наконец, к великому облегчению  обоих,
вошла Цераленн, невозмутимая и собранная, как всегда.
     Во Льё в'Ольяр вскочил.
     - Во Мерей... позовите его сюда! - вырвалось у  него.  -  Я  не  могу
послать за ним кого-нибудь из своих... он поймет... только вызовите его!
     Элистэ в изумлении воззрилась на него. Маркиз был в смятении, почти в
истерике. Она не могла понять причины. Однако  отметила,  что  бабушка  не
растерялась и не удивилась.  Цераленн  дернула  шнур  звонка.  Появившийся
слуга  выслушал  отданные  вполголоса  распоряжения  и  удалился.  Графиня
повернулась к своему гостю, стоявшему с позеленевшим лицом.
     - Он будет здесь через несколько минут, - объявила она.
     Во Льё в'Ольяр  издал  вздох  облегчения,  после  чего,  оставив  все
попытки соблюсти приличия, уныло ссутулился в кресле. Хозяйка  дома  и  не
пыталась вовлечь его в разговор.
     Элистэ догадывалась, что она здесь лишняя. Бабушка и маркиз полностью
понимали друг друга. Что-то явно происходило, о чем  Элистэ  не  имела  ни
малейшего понятия, и хотя  трудно  было  поверить,  но  туповатый  во  Льё
в'Ольяр принимал в  этом  участие.  Что  бы  там  ни  было,  они  явно  не
собирались открывать ей свои тайны.  В  любую  минуту  ей  предложат  уйти
отсюда - как ребенка отправят в детскую. Но она не ребенок, и если  с  ней
станут обращаться подобным образом, Элистэ поднимет бунт. Нужно  держаться
со всей твердостью.
     Но ее никуда не отправили. Цераленн  подметила  выражение  вызова  на
лице внучки. Уголки ее губ дрогнули,  однако  она  промолчала.  Томительно
тянулись минуты, и наконец, вскоре после одиннадцати,  прибыл  кавалер  во
Мерей, при виде которого во Льё в'Ольяр, застывший, словно изваяние, сразу
же ожил.
     Во Мерей был одет в простую одежду темных тонов, как и маркиз. Но,  в
отличие от маркиза, вел себя сдержанно, хладнокровно и  настороженно.  Его
вежливые фразы, обращенные к  дамам,  были  почти  небрежны,  но,  видимо,
совсем обойтись без них он не  мог.  Как  только  позволили  приличия,  он
повернулся к во Льё в'Ольяру и бросил:
     - Если вы готовы, мы вскоре можем отправляться.
     - О, разумеется! - Маркиз встал. - Я более чем готов. Прошу вас, если
можно, отправимся немедленно.
     - Нужно выждать еще несколько минут. - Кавалер взглянул  на  часы.  -
Лучше пройти во время смены караула.
     - Куда вы отправляетесь? - не выдержала Элистэ. - Где надо пройти?
     Все трое, объединенные общим пониманием, изучающе посмотрели на нес.
     - Кавалер взял на  себя  труд  вывести  преследуемых  Возвышенных  из
города, - пояснила Цераленн.
     "По тоннелю под стеной", - вспомнила Элистэ. Но признаться,  что  она
знает об этом, означало признаться в подслушивании. И она лишь спросила: -
Преследуемых?
     - Эти типы из Народного Авангарда хотят упрятать меня в "Гробницу", -
сообщил во Льё в'Ольяр. - Плохо дело, Возвышенная дева. Очень плохо.
     "Гробница"! Это название потрясло Элистэ.
     - Но в чем они могут обвинить ваше превосходительство?
     - В богатстве, - угрюмо ответил маркиз. - Но, клянусь вам, это не моя
вина. Я его всего лишь унаследовал.
     - С каких пор это стало преступлением?
     - С  тех  пор,  как  партия  экспроприационистов  объявила,  что  это
преступление, -  сухо  пояснил  во  Мерей.  И,  повернувшись  к  Цераленн,
спросил: - Разве она этого не знает?
     - Да тихо, она ведь еще ре... - Встретив возмущенный  взгляд  Элистэ,
Цераленн быстро поправилась: - Я не хотела ее волновать.
     - Тогда ей пора узнать об этом,  ради  ее  собственной  безопасности,
Возвышенная  дева...  -   Почему-то,   несмотря   на   обходительность   и
почтительность, в голосе во Мерея слышались  назидательные  нотки.  -  Вам
следует знать, что самые богатые среди подданных его величества  оказались
преследуемы более всех прочих. Разбойники, которые держат сейчас  в  руках
этот нелепый Конституционный Конгресс, нуждаются в деньгах,  чтобы  купить
верность своих наемных  бандитов.  Мощь  защитников  короля  в  Шеррине  и
провинциях  настолько  велика,  что  им  требуется   целая   армия,   дабы
противостоять  ей,  а  это  дорогое  удовольствие.   Поэтому   устремления
экспроприационистов переходят от стадии идеала к голой  необходимости.  Им
нужны деньги, и они знают, где их взять. Остальное, к сожалению, очевидно.
Тем из нас, кому, несомненно, благоприятствовала судьба - как находящемуся
здесь его превосходительству, - угрожает несправедливое обвинение, тюрьма,
пытки и смерть. Да, смерть, -  повторил  во  Мерей,  уловив  недоверие  во
взгляде Элистэ. - Убийства уже были.  Где  сейчас,  по-вашему,  виконт  во
Шетень? А его имущество? Где во Брайонар? Лучше не думать об этом. Но  все
это  будет  продолжаться  до  тех  пор,  пока  друзья  его  величества  не
восстановят законный порядок в стране. А пока те из нас, кто  представляет
собой самую большую  мишень,  должны  бежать  или  скрываться.  Что  менее
оскорбительно для чести Возвышенных?
     - О Чары, это правда, Возвышенная дева, - вмешался во Льё в'Ольяр.  -
Они гонятся за нами, как свора  одичавших  собак.  Неужели  вы  не  знали?
Ничего не остается, кроме как собрать пожитки и бежать, пока еще возможно.
Видите, у меня здесь с собой  деньги,  акции,  закладные,  ценные  бумаги,
фамильные документы и побрякушки - военные трофеи прапрапрадедушки.  -  Он
похлопал по саквояжу. - Так что я готов. Если можете, не думайте  обо  мне
чересчур дурно.
     -  Разумеется,  нет,  -  сказала,  кривя  душой,   Элистэ.   Он   был
Возвышенным, даже  носил  высокий  титул,  и  вот  он  убегал!  Убегал  от
разбойников! Что должна чувствовать мадам? Элистэ  взглянула  на  бабушку,
ожидая увидеть презрение на лице,  но  обнаружила  только  мрачное,  почти
горестное сострадание. Ее собственная пренебрежительная усмешка сбежала  с
губ, и она спросила уже более сочувственно:
     - А сейчас народогвардейцы преследуют ваше превосходительство?
     - О Чары, да, Возвышенная дева! Я  бы  уже  делил  солому  с  крысами
"Гробницы", если бы не своевременное предупреждение от людей во Мерея. Они
спасли меня в последнюю секунду, клянусь вам. Только я успел выбраться  из
дома, а по улицам уже крадутся эти типы из Авангарда...  В  сущности,  мне
пришлось бежать от них. Подумайте только!  И  еще  мне  сказали,  что  все
городские ворота охраняются их стражей...
     - Да, теперь они охраняются постоянно, - подтвердил во Мерей.
     - Мои дела никогда еще не находились в столь плачевном состоянии.
     - Не огорчайтесь, маркиз, - посоветовал кавалер. - Остался  еще  один
выход из города, путь, известный немногим. Через  два  часа  вы  будете  в
безопасности за пределами городских ворот. А потом вам стоит подумать и  о
временной эмиграции.
     - О, непременно, разумеется! Думаю, что мне лучше уехать в Ланти  Йум
- они там чтут родовитость. А  вы,  графиня?  -  спросил  во  Льё  в'Ольяр
хозяйку дома. - Ведь вы, ваше сиятельство, тоже не невидимка!
     - Было бы  чрезвычайно  досадно,  если  бы  она  была  невидимкой,  -
рассеянно возразил Мерей с машинальной галантностью.
     - Неужели кавалер во Мерей еще не уговорил вас уехать?
     - Если и не уговорил, то не потому, что мало  уговаривал,  -  объявил
Мерей.
     - Об этом думать не приходится, - высокомерно сказала Цераленн.
     - А что король? -  смело  спросила  Элистэ,  и,  встретив  удивленные
взгляды,  продолжила:  -  Но  ведь  если   самые   высокопоставленные   из
Возвышенных в опасности, разве его  величеству  не  угрожает  еще  большая
опасность? Разве он не может окончить свои дни в "Гробнице"?
     - Внучка, ты говоришь неслыханные вещи.  -  Высокая  фигура  Цераленн
застыла. - Королевская особа  священна  и  останется  таковой  и  при  тех
временных беспорядках, какие мы  ныне  переживаем.  Предполагать  что-либо
иное - означает перейти границы  мыслимой  ребяческой  дерзости.  Подобные
мысли недостойны... они вульгарны... Тебе должно быть стыдно за себя.
     Возможно, ледяная строгость бабушки скрывала  замешательство  и  даже
тревогу, но Элистэ этого не заметила.  Щеки  ее  вспыхнули,  она  опустила
глаза.
     Но во Льё в'Ольяра не так легко было осадить.
     - Вы чересчур непреклонны, графиня, - сказал он. - Юная леди  говорит
вполне разумные вещи, и я с ней согласен. Даже родной брат его  величества
снизошел до того, чтобы улизнуть отсюда, и хорошо сделал,  -  насколько  я
слышал, его уже совсем припекало. Что  же  говорить  о  неприкосновенности
королевской особы? Но, собственно, присутствующий здесь кавалер  знает  об
этом больше моего. Правда, Мерей? Разве вы не поддерживаете связи с людьми
Феронта в Стрелле? О Чары, вот вам и идея. Феронт и его хозяева в  Стрелле
могли бы  раскошелиться  да  "подмазать"  кого  следует  и  таким  образом
облегчить его величеству бегство из Бевиэра. Можете  быть  уверены  -  мы,
Возвышенные Вонара, сделаем все, что в наших силах, но все же мне кажется,
эти стрелльские господа могли бы...
     - Пора, маркиз, - перебил его во Мерей с такой спокойной уверенностью
в голосе, что эта реплика показалась случайной и несущественной.
     Во Льё в'Ольяр с готовностью кивнул. Он, видимо, не заметил, что  ему
намеренно наткнули рот. Но Элистэ достаточно ясно это почувствовала, и  ее
утихшая было обида вспыхнула вновь. Они боятся, что она узнает  что-нибудь
о готовящемся побеге  короля.  Они  доверяли  ей  не  больше,  чем...  ну,
например, Аврелии, от которой всегда все скрывали Ее лицо  вытянулось,  но
никто этого не заметил.
     Цераленн и Элистэ проводили гостей к выходу. Кавалер во  Мерей  нанял
возницу,  ждавшего  их  на  улице  у  дома.  Это  был  разумный  ход,  ибо
народогвардейцы в поисках богатого  Возвышенного  во  Льё  в'Ольяра  и  не
подумали бы обыскивать обшарпанный городской  фиакр.  Сам  маркиз  оглядел
экипаж с недоумением, но сесть в него согласился. Через  секунду  они  уже
катили, погромыхивая по обманчиво спокойным улицам к месту  их  секретного
назначения, к той неизвестной обители,  к  безымянной  улице,  на  которой
стоит неприметный дом с подвалом, ведущим к потайному ходу  под  городской
стеной. Удивительно, что Мерею удалось каким-то образом проведать о нем, и
этой драгоценной тропой жизни пока можно было пройти без  всяких  помех  и
препятствий. Маркиз во Льё в'Ольяр наверняка  благополучно  ускользнет  из
Вонара и присоединится к другим Возвышенным изгнанникам в Ланти Йуме или в
другом месте.
     Цераленн и Элистэ стояли в дверях,  глядя,  как  экипаж  исчезает  из
виду. В голове Элистэ роились вопросы, но ни одного из них она  не  задала
вслух. Какой в этом  смысл,  бабушка  все  равно  не  ответит.  Вот  улица
опустела, и обе дамы вернулись в дом. Цераленн удалилась в свои  покои,  а
Элистэ поспешила наверх за горничной и  своими  упакованными  сокровищами.
Прерванная было затея удалась как нельзя лучше.  Но  когда  Элистэ  стояла
позади дома в саду, залитом лунным светом, делая  вид,  что  наблюдает  за
действиями Кэрт, мысли ее были далеко. Она как будто следовала  по  улицам
за своим прежним поклонником, ныне беженцем, и гадала - может ли произойти
то, о чем прежде невозможно было и помыслить, случится ли так, что  она  и
ее близкие когда-нибудь отправятся той же дорогой?


     - И это твое последнее слово? - осведомился Уисс в'Алёр.
     - Последнее и окончательное, -  ответил  Хорл  Валёр,  чувствуя,  как
внезапно проясняется  его  сознание  и  совесть.  Он  глубоко  вздохнул  и
выпрямился. Ему было страшно, но одновременно он испытывал счастье, какого
не переживал со времени  приезда  в  Шеррин.  Поблизости  не  было  Бирса,
подавлявшего его, - в последнее время, к  его  великому  облегчению,  Бирс
частенько находился  в  отлучке,  -  и  Хорл  наконец  собрался  с  силами
противостоять сыну. Наконец-то он  обретал  себя,  сбрасывая  тяжкий  груз
унижения и зависимости. Удивительно, как легко стало на душе, - надо  было
сделать это несколько месяцев назад. Глядя прямо в глаза сыну, Хорл твердо
сказал:
     - Это не подлежит обсуждению. Скажи, зачем мы приехали  сюда?  -  Они
стояли перед столичным Арсеналом, куда Уисс притащил его с  далекой  улицы
Нерисант. Хорл не видел в этом смысла, но сын настаивал.
     - Здесь кое-что может тебя заинтересовать. Но пока не стоит об  этом.
Сейчас же я снова хочу напомнить тебе о долге, о котором ты явно  позабыл.
Народ Вонара нуждается в твоих услугах. Уж это-то,  по  крайней  мере,  ты
обязан ему предоставить. И сделать это с радостью и охотой.  -  Тон  Уисса
был исполнен суровой укоризны. Казалось, что они поменялись ролями и  отец
порицает непокорного сына. Обычно это действовало безотказно,  но  сегодня
Хорл выказывал необыкновенное упорство.
     - Я знаю свои  обязанности.  Я  ничего  не  забыл  и  не  нуждаюсь  в
поучениях. - Он был горд  собственной  смелостью.  -  Я  с  радостью  буду
служить народу, но его интересы и твои собственные  не  совсем  совпадают.
Это  стало  достаточно  очевидным.  И  давай  прекратим  пререкаться.   Ты
хитростью вынудил меня помочь тебе погубить Шорви Нирьена. Проделал ты это
ловко и теперь торжествуешь...
     - Скажи лучше, что торжествует народ. Вся страна.
     - Это спорный вопрос. Страна теряет  героя,  а  ты  расправляешься  с
соперниками. По сути дела, ты обманул  меня  и  попросту  использовал.  Ты
всегда так поступал. Ты использовал меня много месяцев подряд, может быть,
всю жизнь, но теперь этому должен прийти конец. Я принял решение и  завтра
возвращаюсь в Ворв. Ты,  без  сомнения,  восторжествуешь,  но  без  помощи
своего отца. - Хорл скрестил руки на груди. - И больше я не хочу  говорить
об этом.
     Уисс пристально изучал отца, и, казалось, его зрение  преломляется  и
искажается, словно он  смотрит  через  странные  искривленные  линзы.  Мир
вздрогнул, сдвинулся и снова застыл, но теперь  Уисс  увидел  перед  собой
врага. Если раньше он сомневался  к  какой  категории  отнести  Хорла,  то
теперь раз и навсегда на все вопросы был дан ответ. Враги Уисса в'Алёра  -
враги Вонара и потому не заслуживают снисхождения. На виске Уисса вздулась
вена. Ему потребовалась воля, чтобы сдержаться  и  не  ударить  отца.  Для
победы этого противника существовали способы получше, да, гораздо лучше.
     - Ну что ж, ты явно настроен самым решительным образом, и никакие мои
доводы твоего решения не изменят, - согласился Уисс без видимого гнева.  -
Я сожалею о твоем отъезде, но вынужден  принять  твой  выбор.  Я  не  буду
пытаться удерживать тебя. Однако прежде, чем ты уйдешь, тебе стоит кое-что
увидеть. Идем. - Схватив отца за руку, Уисс потащил его к дверям.
     Хорл рассудил, что благоразумнее  будет  не  возражать  против  такой
мелочи.  Народогвардейцы,  охранявшие  вход,   без   звука   расступились,
пропуская президента Комитета Народного Благоденствия. Эта  их  покорность
неприятно поразила Хорла.
     Они прошли просторными залами нижнего этажа и  начали  спускаться  по
лестнице в тускло освещенный подвал, где хранились Оцепенелости. Зачем это
нужно? Хорл считал, что они попусту тратят время,  но  промолчал.  Ничего,
через двадцать четыре часа он покинет город, и все скоро кончится.
     Они спускались все  ниже  и  ниже  по  отсыревшей  лестнице,  Уисс  -
впереди,  Хорл   покорно   шествовал   следом.   В   здании   было   много
народогвардейцев, больше, чем прежде, - вооруженных до зубов, но  все  как
один послушных Уиссу. Отец с сыном дошли до подвала, и  Хорл  увидел,  что
здесь все  изменилось.  Огромное  сумеречное  помещение  теперь  оказалось
разгорожено высокими деревянными перегородками, явно возведенными недавно.
Он быстро разобрался, что эти тонкие стены образуют три открытые камеры, в
каждой из которых помещалась одна Оцепенелость, но не понял, для чего  это
сделано.
     Оцепенелости обзавелись новшеством - к основанию каждой  из  машин  с
помощью наручников и крепкой цепи было приковано по человеку. Вторая  цепь
от ошейника крепилась к каменной стене подвала. Поставленные  перегородки,
несмотря на хрупкость, не давали возможности узникам видеть друг  друга  и
переговариваться. Среди этих одиночных заключенных были двое мужчин и одна
женщина, которых Хорл сразу же узнал, поскольку приходился им отцом.
     Евларк Валёр, его второй сын, грязный,  небритый,  в  лохмотьях,  был
прикован  к  двухголовой  Оцепенелости  по  имени  Заза.   Дочь   Флозина,
приземистая толстушка, стояла около механического насекомого Нану.  И  еще
там был его младший сын Утуар, в кандалах, понуро сидевший на корточках  у
подножия Кокотты. В нескольких футах от него стоял Бирс Валёр, уставясь на
Оцепенелость зачарованным взглядом, в котором светилось обожание  Так  вот
где Бирс проводит теперь все свое время!
     Несколько минут Хорл молча взирал на все это. Наконец до него  дошло,
что происходит, и он с рассерженным видом шагнул вперед. Уисс удержал  его
за плечо.
     - Тебе лучше не  подходить  к  ним,  -  ласково  сказал  он.  -  Твое
присутствие, без сомнения, порадовало бы  их,  но  наверняка  отвлечет  от
задачи, которую им надо  выполнить,  а  сейчас  мы  не  можем  себе  этого
позволить.
     - Твои братья... Твоя сестра... Что это значит? - заикаясь, выговорил
потрясенный Хорл. Хотя он никогда не был особенно близок со своими детьми,
в нем все же остались отцовские чувства. К тому же эти  трое  унаследовали
от него чародейный дар, а также природную покорность и  кротость.  Зрелище
собственных детей, закованных в цепи, тяжело поразило Хорла.  Он  чуть  не
зарыдал. Однако, боясь показать свою слабость,  огромным  усилием  сдержал
слезы.
     - Евларк, Флозина и Улуар -  настоящие  патриоты,  -  объяснил  Уисс,
улыбнувшись не разжимая губ, той улыбкой, которая приводила в  трепет  его
отца. - Они поставили свой чародейный дар на службу народу и сейчас отдают
все силы делу возвращения к  жизни  старых  Оцепенелостей.  Ты,  вероятно,
помнишь, как объяснял мне, что для решения этой задачи требуется  человек,
обладающий чародейным даром с детства. Я стал прикидывать, где найти таких
людей, и решение проблемы пришло  само  собой.  Ты  дал  мне  превосходный
совет, отец, и я от всего сердца тебе благодарен.
     - Но цепи... ведь они в кандалах...
     -  Это  небольшое  ограничение  в  движениях  помогает  им  полностью
сосредоточиться на задаче. - Уисс по-прежнему улыбался.
     - Да нет же, в этом нет необходимость Они и сами скажут  тебе  то  же
самое. Евларк! - закричал Хорл. - Улуар, Флозина, откликнитесь!
     - Тише, отец, - посоветовал Уисс, и по его почти неприметному знаку к
ним подвинулась группа народогвардейцев, загородив свет. - Тише,  они  все
равно не могут услышать тебя. Их  мысли  далеко  -  они  ищут  сокрытую  в
машинах механическую чувствительность. Погруженные  в  свои  занятия,  они
ничего не видят и не слышат, но ведь ты понимаешь их состояние лучше,  чем
я, не правда ли? Не трать понапрасну слова. Ах нет, я  ошибся,  сюда  идет
Бирс, тебе удалось привлечь его внимание, и он хочет  выразить  тебе  свое
уважение. Вот в ком развиты семейные чувства.
     И в самом деле, Бирс приближался к ним,  похожий  на  сдвинувшуюся  с
места скалу. Хорл инстинктивно съежился, однако тут же взял себя  в  руки,
повернулся к сыну и воскликнул:
     -  Но  это  чудовищно...  чудовищно!  Это  же  твои  родные  -   твои
собственные братья и сестра!
     - Не беспокойся, я высоко ценю их.
     - Как ты можешь так ужасно обращаться с ними? Закованные в кандалы, в
подвале, на цепи - как преступники или животные!
     - Я тебе уже объяснил, почему это необходимо.  Мера  временная,  и  к
тому же они сюда только приходят, а на ночь удаляются в другое место.
     - Ну, это уже кое-что. А где они живут?
     - В "Гробнице".
     - Немыслимо! Даже ты не способен на это.
     - Только из добрых побуждений. В "Гробнице" они в  безопасности.  Там
им никто не причинит вреда. Эта  мера  принята  исключительно  для  их  же
пользы. Я уверен, что ты понимаешь меня.
     - Нет... нет. Я совсем тебя не понимаю.
     - Вот как? Но это же очевидно. В  наше  смутное  время  Шеррин  полон
разных опасностей. Мои братья и сестра - люди не от мира сего, наивные, не
знающие, что такое мирское зло, - легко могут  стать  добычей  хищников  в
человеческом обличье. Нет, правда. Я боюсь за них и поэтому  полагаюсь  на
толстые стены и крепкие замки.
     -  Но  это  же  какое-то  безумие!  Ты  отнимаешь  у  них  свободу  и
объявляешь, что это делается ради их блага.
     - Именно. Я делаю псе, что в моих силах,  но  тем  не  менее,  боюсь,
этого недостаточно. Опасность существует повсюду - даже в "Гробнице", даже
здесь. Необходима постоянная бдительность, меня одного на все не  хватает.
Поэтому мне нужна твоя помощь.
     - Моя?  -  Хорл  казался  одновременно  потрясенным,  разгневанным  и
растерянным.
     - Евларк, Флозина и Улуар нуждаются в тебе - до такой степени, что не
будет преувеличением сказать, что их жизни зависят от твоих стараний.
     - Моих? - повторил Хорл, вконец растерявшись.
     - Разумеется. - Уисс кивнул.  Ему  делалось  то  забавно,  то  скучно
наблюдать отцовскую бестолковость. Особая деликатность тут была ни к чему,
да она никогда и не относилась к сильным сторонам Уисса.  -  Говорю  тебе,
опасность исходит отовсюду. Никому нельзя доверять. Возьми к примеру  моих
народогвардейцев. Считается, что они преданы мне, президенту Комитета.  На
самом  деле  они  расколоты  на  группы,  свирепы  и  люто  ненавидят  все
проявления чародейного дара, считая его признаком  Возвышенных.  Ничто  не
может разубедить их, так что  мои  одаренные  братья  и  сестра,  находясь
здесь, подвергаются постоянной опасности. Чтобы управлять солдатами, нужна
сдерживающая рука, но я не могу все время находиться в Арсенале. Поэтому я
вынужден обратиться к тебе, отец.  Ты  будешь  моим  представителем.  Твое
присутствие  здесь  послужит  гарантией  безопасности  наших  родичей.   В
противном  случае  я  не  поручусь  за  их  жизни,  поскольку   жестокость
народогвардейцев сравнима только с их искренним энтузиазмом.
     Хорлу потребовалось довольно  много  времени,  чтобы  осознать  смысл
сказанного, но когда он  наконец  понял,  комичность  его  бурной  реакции
вознаградила Уисса за непривычную сдержанность. Глаза отца самым  потешным
образом чуть не вылезли из орбит, он ловил  ртом  воздух,  тщетно  пытаясь
заговорить, и наконец ему удалось выдавить из себя:
     -   Ты   способен    на    такое...    противоестественный    брат...
противоестественный сын... жестокое, порочное создание!..
     Уисс молчал, слегка скривив губы.
     - Не оскорбляй Уисса, - предостерег Бирс. Его огромные лапы сжались в
кулаки, но выражение лица не изменилось. - Не смей этого делать.
     - Он потрясен, - объяснил Уисс. - Но он придет в себя. - Ему  нелегко
было  обуздать  собственную  ярость,  но  дело  того  стоило  -  хотя   бы
насладиться белым как мел, дергающимся лицом Хорла.  -  Ну  же,  отец.  Не
правда ли, мы понимаем друг друга, и у нас нет никаких причин  для  ссоры?
Как видишь, пока мои братья и сестра в безопасности.  Может  быть,  все  и
обойдется?  Завтра,  после  того,  как  ты  поможешь   мне   с   очередным
выступлением в Конгрессе, мы, возможно, вернемся сюда, и ты убедишься, что
с ними все в порядке. Это тебя успокоит?
     Хорл уже не мог говорить, и,  принимая  во  внимание  обстоятельства,
Уисс расценил его молчание как согласие.



                                    16

     Первые дни, проведенные в Шеррине, оказались кошмаром. Трое  Валёров,
простодушно и немедленно откликнувшиеся  на  зов  брата  и  приехавшие  из
провинции  Ворв,  поначалу  были  в  ужасе   от   коварства   Уисса.   Они
предполагали, что найдут его больным и страдающим, а  он,  как  оказалось,
процветал и был полон жизни. Они ожидали благодарности и теплого приема, а
встретились с оковами, узилищем и  принуждением.  Рассуждая  теоретически,
они могли бы прибегнуть к чародейному наваждению, но на деле это  было  не
так легко. Уисс разделил пленников и приставил к каждому усиленную охрану.
Общаться им запретили, организовать бунт было почти невозможно, и малейший
намек на тайные чародейные  действия  мог  бы  вызвать  ярость  вездесущих
тюремщиков. Их не  только  запугивали,  им  непрерывно  угрожали.  Евларк,
Флозина  и  Улуар  не  считались  трусами,  несмотря   на   их   мягкость,
застенчивость и внушаемость, по отдельности каждый справился  бы  с  любым
противником, но они были вместе, и семейная  привязанность  друг  к  другу
вела их к поражению. Да победить их оказалось не  так  уж  и  трудно.  Эти
слабые существа, не от мира сего, почти  дети,  от  рождения  нуждались  в
опеке. Как только Евларку Валёру разъяснили, какая  смертельная  опасность
нависла над его братом, сестрой и отцом, он тут  же  сдался.  Если  бы  он
держался твердо, то, возможно, обнаружил бы, что за пустой  угрозой  ровно
ничего не стоит и что Уисс не может обойтись без своих родственников и  их
талантов, но Евларк не мог решиться на такой опыт. Флозина  и  Улуар  тоже
покорились: видимо, это была семейная черта.
     Первые  два  дня  непрерывного  кошмара   перед   узниками   мелькали
враждебные лица, незнакомые здания, неподвижные Оцепенелости, а  по  ночам
они видели стены подземной темницы, железные засовы  и  цепи  Растерянные,
сбитые с толку,  Валёры  автоматически  принялись  выполнять  поставленную
перед ними задачу, покорно переезжая из "Гробницы" в  Арсенал  и  обратно,
словно в зловещем забытьи. Пассивные, с ничего не выражающим взглядом, они
двигались, как заржавевшие автоматы.
     Однако положение менялось по мере того, как рос  их  профессиональный
интерес. Все  больше  увлекаясь  поставленной  задачей,  братья  и  сестра
забывали  о  своих  страхах  и  горестях.  Их  интерес  вскоре  перерос  в
одержимость, и внешний мир утратил значение, словно Арсенал,  его  подвал,
солдаты, цепи, оковы уже не существовали для них. Остались только машины и
их манящие и ускользающие индивидуальности.  Непосвященным  казалось,  что
Валёры находятся в бессознательном состоянии - почти неживые, но на  самом
деле их сознание активно и целеустремленно работало. Каждая извилина мозга
была предельно напряжена, и каждая мысль вырывалась наружу и  устремлялась
через тьму телепатического пространства  в  поисках  забытой  механической
чувствительности. Это напоминало охоту за сокровищем,  затонувшим  на  дне
грязного озера, - всюду мутные завихрения и  водовороты,  вьющиеся  вокруг
шеи и душащие водоросли, плавающие обломки,  ледяной  холод,  непроглядный
мрак. По крайней мере раз сто Евларку казалось, что  он  уловил  очертания
жаркого и быстрого мозга Заза. Столько же  раз  его  собственное  сознание
летело вслед за огненными призраками, убегавшими  от  него;  но  это  были
просто сны Заза, тонкие горячие испарения ее истинного существа.  Пытливые
умы Флозины и Улуара натыкались на те же препятствия и попадали  в  те  же
западни. Оцепенелости продолжали находиться в спячке.
     До тех пор пока...
     Пока Флозина, наконец, не прекратила этого преследования, сменив роль
охотника  на  роль  приманки.   Повторяющиеся   вспышки   жутких   видений
Чувствительницы Нану помогли ей проникнуть в сознание  машины,  и  Флозина
подчинила ей свой разум. Ее мысли, обратившиеся внутрь, стали мучительными
и запутанными. Искушая машину, Флозина начала прятать от  нее  собственное
сознание, и Нану - шпион из шпионов, действующий и  во  сне,  -  не  могла
устоять перед этим молчаливым вызовом.
     Флозина все чаще чувствовала на себе любопытство некоего постороннего
сознания. На нее наваливалась личность, совершенно чуждая  по  устройству.
Она ощущала, как кто-то давит на нее, роется в самых  истоках  ее  мыслей.
Она сопротивлялась, окутывая мозг еще более  толстым  защитным  слоем,  но
копание в ее мыслях  становилось  еще  яростней.  Когда  сознание  Флозины
отлетело  прочь,  внезапно  погрузившись  в  тусклые  телепатические  зоны
машины, та тут же устремилась следом - теперь уже  на  грани  пробуждения.
Сообщение пронеслось через психическое пространство с  гудением  и  звоном
насекомого. Флозина увернулась, спряталась и скромно  отступила.  Звенящая
вибрация усилилась,  дойдя  до  невыносимо  высокой  ноты,  и  нараставшее
возбуждение Нану наконец пробудило ее.  Она  очутилась  здесь,  целиком  и
полностью, бодрствующая, впервые за много веков. Флозина, увидев, что цель
достигнута, пережила краткий миг триумфа и,  обессиленная,  погрузилась  в
сон.
     ...Нану, Мать Королева, Всевидящая, Хозяйка тайн,  пошевелила  яркими
крыльями и открыла сотню своих глаз. Вокруг были стены, мешающие  взгляду,
скрывающие все тайны. Ей нужно немедленно отложить несколько тысяч золотых
яиц, и скоро ее крошечные гниды, способные пройти практически через  любое
препятствие, обретут крылышки и  с  жужжанием  вылетят  из  гнезда,  чтобы
собрать информацию, как  пчелы  собирают  пыльцу.  Затем  эти  крупинки  и
обрывки сообщений и слухов они принесут своей августейшей Матушке, которая
проглотит все,  а  потом  составит  список  и  указатель,  скомбинирует  и
обозначит связи, сопоставит  и  подсчитает,  проанализирует  и  оценит  и,
наконец выдаст переваренную информацию в виде  заключений  -  отбросов  ее
организма,  которые  тут  же  будут   бережно   собраны   и   унесены   ее
работниками-людьми.
     Но с этим придется подождать, пока она  не  отложит  яйца,  а  сейчас
работники должны разрушить мешающие стены или перенести ее в другое место.
Королева Нану желала бы, чтобы это была высокая башня, откуда  она  сможет
обозревать весь город, и сотня ее глаз будет обращена во  все  направления
сразу. Она хотела, чтобы это свершилось  немедленно,  и  ее  повелительное
пощелкивание настоятельно выражало ее требование. Но работники и не думали
повиноваться. Они сновали вокруг, но бездельничали,  словно  трутни.  Нану
издала сердитое  ворчание,  и  ее  крылья  слегка  приподнялись.  Если  бы
неподалеку оказалась человеческая рука, она схватила бы ее.
     И тогда Нану припомнила далекие времена и поняла: работники,  которые
сейчас находились рядом, вооруженные и одетые в одинаковые  формы,  -  это
существа с низким развитием, не способные понять  ее  желаний.  Исключений
было два. Одно - человеческий самец огромного роста, неприметно одетый,  -
он стоял поодаль, разглядывая ее  с  таким  явным  благоговением,  что  не
оставалось сомнений - он готов служить ей. Второе - женщина,  чье  дерзкое
сопротивление вырвало ее из спячки.  Та,  очевидно,  обладала  умственными
способностями работников высокой  касты,  с  помощью  которых  Нану  могла
передавать свои команды. Но женщина находилась без сознания, и  немедленно
использовать ее было невозможно. Пока придется  ждать.  Но,  как  полагала
Нану, ждать осталось недолго...


     Евларк  Валёр  избрал  иной  способ.  То  психологическое  кокетство,
которое выманило из спячки Нану, никогда бы не вызвало энтузиазма у  Заза.
Проведя  много  дней  в  бесплодных  усилиях,  потратив   обширный   запас
интеллектуальной  энергии,  Евларк  наконец  нашел  верный  метод.  Особые
ухищрения ума здесь были ни к чему. Заза, жестокая и  неистовая,  обретала
себя в схватке. Ее сознание можно было  растормошить  призывом  к  оружию.
Догадавшись  об  этом,  Евларк  прекратил  свои  психологические   поиски,
отказался от преследования, ловушек, улещиваний, просьб и  аргументов.  Он
остановился,  и  сознание  его  временно  застыло.  Вскоре  разрушительные
горячие потоки оскорблений, брани, презрения  и  наглого  вызова  затопили
каналы его сознания, а затем прорвались в телепатическое пространство Этот
вызов подействовал на Заза как едкий табак на ноздри,  и  она  проснулась,
чтобы отыскать его источник.


     ...Победительница Заза выходила из оцепенения, поднимаясь к свету,  и
старые воспоминания, желания и ненависть шевелились и смыкались в ней  все
больше номере пробуждения. Враг был совсем рядом...  Она  чувствовала  его
агрессивное присутствие... но не могла убить его, пока  еще  полностью  не
проснулась. Ею двигала вовсе не  жажда  к  разрушению,  просто  угроза  ее
имуществу  не  оставляла  иного   выбора,   ибо   Заза   была   владелицей
человеческого стада. Оно принадлежало ей, и  только  ей.  Непонятно  было,
каково назначение людей, - она никогда не ела их плоть, не пила их  кровь,
не укрывалась их шкурами. Может быть, они являлись для  нее  чем-то  вроде
домашних животных или просто  удовлетворяли  ее  собирательский  инстинкт?
Или, скорее, ее натуре свойственно определенное чувство  собственничества?
Они принадлежали ей, и ведение  их  дел  -  ее  главная  и  всепоглощающая
забота.
     Непонятно было также, что отличало людей Заза от остальных  липких  и
сладких неметаллических предметов, но она каким-то образом понимала это; и
отмеченных,  одомашненных  ею  людей  она  защищала  всеми  средствами  от
нападений мерзких негодяев любого рода, особенно того же -  человеческого.
Теперь она  проснулась,  готовая  дохнуть  огнем  на  своих  недругов,  но
обнаружила обман. Здесь, в Арсенале, врагов не было.  Каждая  человеческая
особь в поле ее зрения являлась законной собственностью -  это  она  знала
инстинктивно. Особенно один, неприметно  одетый  человек,  -  восторженное
выражение лица и огромный рост придавали ему особую ценность. А еще ценным
имуществом было  бледное  лысеющее  существо,  чьи  магические  умственные
манипуляции пробудили ее от долгого сна. Этот и в самом деле был настолько
ценен, что кто-то позаботился о том, чтобы приковать его к ней.
     Подобные хлопоты и заботы похвальны, но  определенно  нелепы,  потому
что характер Заза требовал прежде всего стимуляции битвой, без которой  ей
становилось скучно. Ей требовались опасность, смерть и  триумф.  А  больше
всего она жаждала почувствовать вкус пламени в  каждой  из  своих  глоток,
когда блестящие сопла врезаются в толпу, вызывая  жуткие  вопли  и  пахнет
восхитительным ароматом поджариваемой плоти. Да, это то, что ей  нужно,  и
как можно скорее.
     Заза беспокойно зашевелилась, и из двух ее рылец  закапали  слизистые
ядовитые испарения...


     Улуар Валёр, тщетно пытаясь  нащупать  сознание  Кокотты,  чувствовал
себя потерянным в чужом мире. Его взыскующий  интеллект  прорвался  сквозь
темные пустые пространства телепатической зоны, ни  разу  не  встретив  ни
малейшего проблеска чувствительности. Можно  было  предположить,  что  эти
уровни  необитаемы,  или  заключить,  что  личность  Кокотты  безвозвратно
утеряна  и  она  на  самом  деле  мертва.  Но  сведения,  содержавшиеся  в
бесчисленных томах, расставленных  по  стенам  библиотеки  в  Боженильской
общине, свидетельствовали об обратном. Где-то  в  глубине,  погребенная  и
забытая, личность Кокотты все же существовала. Такое  не  могло  исчезнуть
совсем, пока сам механизм оставался в целости и сохранности. И если  Улуар
не мог распознать ее сущности, то только потому, что этот механизм был ему
совершенно неизвестен.
     Однообразные дни тянулись и гасли на границе  его  сознания.  Нану  и
Заза уже вернулись к жизни, но Улуар об этом не  знал.  Все  его  существо
было сосредоточено на одном -  на  пустоте.  И  искал  он  в  пустоте.  Он
трудился, спотыкался, бросался  Опрометью  в  разных  направлениях,  чтобы
встретить  все  ту  же  пустоту.  Ему  было   мучительно,   томительно   и
беспредельно одиноко, хотя он, маг-отшельник, привык  к  одиночеству.  Его
душу, потерянную  и  озябшую,  охватило  уныние.  Какая-нибудь  умственная
встряска вывела бы его из транса, вернула к действительности, теперь такой
бесконечно желанной, несмотря на все ее ужасы и предательства,  о  которых
он не забывал. Но Улуар держался с упорством, подавляя это искушение.
     Он боролся  целую  вечность,  но  так  ничего  и  не  нашел.  Ледяные
пространства продолжались в  бесконечность,  но  он  был  не  в  состоянии
обшарить их все, одно за другим - он знал, что не может этого  сделать.  И
тогда его почти затопило отчаяние, и он мысленно вознес мольбу, похожую на
молитву.
     Молитва была услышана.


     ...Чувствительница Кокотта наконец проснулась. Она была  в  сознании.
Жизнь, цивилизация, весь мир и все, из чего он состоял, - словом, все, что
жило само по себе долгие века ее сна,  появилось  вновь.  Вселенная  снова
существовала.
     Кокотта не была мстительной.  Она  не  таила  обиды  на  человеческие
существа, не выполнявшие свой долг и не поклонявшиеся ей, - на тех,  из-за
небрежения которых она так долго пребывала в спячке. Они навлекли духовную
порчу на самих себя, что уже  являлось  достаточным  наказанием,  а  кроме
того, они вообще ее не занимали. В любом случае, их уже не было на  свете,
а она не станет утруждать себя их оживлением ради мести. Значение имело не
прошлое, а будущее - золотое время изобилия  и  радости  для  всех,  время
святости и щедрых жертв,  плодоносящих  лоз  и  открытых  сердец.  Кокотта
вернулась в мир, и теперь  должна  начаться  Эпоха  Совершенства.  Кокотта
требовательна, но щедра, она ревнива и  взыскательна,  но  беспредельна  в
своем величии. Если ее будут правильно кормить, она простит всех.
     А питание ей было крайне необходимо. После столь долгого поста в  ней
проснулся чудовищный аппетит. Пора разом покончить с этим голодом  большим
славным куском плоти и жира с волокнами, кровью, костями и мозгом.  Теперь
она  будет  вознаграждена  за  долгие  годы  безвестности,  и   когда   ее
потребности будут удовлетворены, мир обновятся, возродясь в славе и вечном
блеске.
     Кокотта была само добросердечие.  Ей  ничего  не  требовалось,  кроме
покоя и радости, доброты и изобилия, почтительности, обожания и еды. Когда
голод утолен, ее равновесие ничем нельзя поколебать, и,  по-видимому,  нет
оснований страшиться каких-либо лишений -  повсюду  ее  окружали  тела,  и
многие из них довольно упитанны. Крупнее  всех  был  огромный,  неприметно
одетый человек, смотревший  на  нее  с  обожанием,  но  Кокотта  почему-то
понимала, что его нельзя есть сразу. Пока  такой  приверженец  может  быть
использован иначе. Так же необходимо ей то тощее созданьице,  чьи  молитвы
пробудили ее. Если он сумел это сделать, его вера  велика,  и  он  достоин
права служить ей.
     Она  -  это  власть,  это  слава,  вечная,  неизменная,  единственная
реальность. И она очень голодна.
     В знак  готовности  принять  вознесенные  жертвы  Кокотта  распахнула
настежь свои свинцовые двери...


     Когда переплетенные и разветвляющиеся стержни  и  провода,  венчавшие
напоминающий гроб силуэт Кокотты, начали гудеть и вибрировать, Бирс  Валёр
почувствовал, что дыхание его учащается. Когда  внезапным  светом  засияли
стеклянные диски  с  расходящимися  лучами,  у  него  отвисла  челюсть,  а
маленькие глазки полезли на лоб. А когда наконец с  грохотом  распахнулись
массивные двери, Бирс буквально пал на колени, преисполненный благоговения
и невыразимой радости.
     Она открылась наконец, целиком явила ему себя! Бирс стоял на  коленях
в нескольких футах от подножия машины, и ничто  не  мешало  ему  полностью
обозреть ее огромное пустое нутро. И само  чрево,  и  двери  в  него  были
утыканы стальными шипами с налипшей грязью и засохшими  наростами.  Каждый
шип  заканчивался  коническим  устройством  с  отверстиями,  бороздками  и
шарнирами. Не вполне ясна была цель этих приспособлений, если  только  они
не являлись  простыми  украшениями.  Что  же  до  самих  шипов,  то  в  их
назначении  сомневаться  не  приходилось,  и  сердце  Бирса   забилось   в
восхищении. Он  чувствовал,  что  способен  угадать  волю  Кокотты  и  без
обращения к чарам. Его переполняло стремление  служить  ей,  завоевав  тем
самым ее благоволение, а возможно, и любовь.
     Ее терзали муки многовекового голода. Она хотела человеческой  плоти,
и немедленным побуждением Бирса было  отдать  ей  кузена  Улуара,  который
свалился в изнеможении на полу у ее подножия. Он выполнил  свою  задачу  и
теперь не нужен. Бирс и раньше-то невысоко ставил своего кузена - слабого,
унылого, вечно напуганного, похожего  на  второе  издание  старого  зануды
дядюшки Хорла. Да, Улуар - явный кандидат на роль  жертвы,  но  все  же...
оставался шанс, что Уисс этого не одобрит. Может быть,  у  него  есть  еще
какие-то планы относительно брата - Уисса  понять  нелегко.  Поэтому  Бирс
передумал, и его мутноватые глазки обшарили подвал в поисках других жертв.
Но взгляд всюду натыкался на  народогвардейцев,  явно  для  этой  цели  не
подходящих.
     Бирс стоял в замешательстве. Толковое решение не приходило в  голову,
но ведь каким-то образом он обязан  выполнить  требования  Кокотты,  иначе
получится, что он подвел ее. Довольно долго он пребывал  в  неподвижности,
скрестив большие руки на груди, наморщив в размышлении лоб.


     Задача, которая казалась неразрешимой Бирсу Валёру,  не  представляла
для Уисса никаких трудностей. В  "Гробнице"  содержалось  шесть  в  высшей
степени подходящих жертв - приговоренных к смерти  нирьенистов.  Их  казнь
откладывалась  неделями  в  ожидании  возрождения  Кокотты,  на  чьи   еще
непроверенные возможности он возлагал свои  надежды.  Теперь  она  наконец
пробудилась, и пора было  подвергнуть  ее  способности  испытанию.  И  вот
первого из приговоренных втайне ото всех перевели из камеры  "Гробницы"  в
подвал Арсенала.
     Пленника - бывшего депутата Мударда  от  провинции  Фабек  -  привели
четыре охранника. На глазах его была повязка, руки связаны за  спиной.  Он
шел, наклонив  вперед  голову,  пытаясь  что-нибудь  расслышать.  Внезапно
повязка была сорвана с его глаз, и Мудард, моргая, растерянно  осмотрелся.
Он находился в хорошо  освещенном  помещении  без  окон,  где  было  много
народогвардейцев в коричнево-красной форме. Среди солдат стояло  несколько
штатских, в одном из  которых  Мудард  распознал  костлявую  фигуру  Уисса
в'Алёра. За спиной Уисса высился большой свинцовый шкаф, изнутри утыканный
шипами и увенчанный светящимися конусами. Мудард не знал, что  это  такое,
но инстинктивно попятился назад.
     Сопротивляться, однако, было бесполезно.  Охранники  подтолкнули  его
вперед. Мудард увидел на миг разверстые двери, тускло поблескивающие дуги,
зазубренные  шипы  с  присохшими  остатками   неизвестно   чего,   которые
вибрировали, стучали и щелкали, как голодные челюсти. Это и были  челюсти,
догадался Мудард. Каждый стержень заканчивался живым ртом, голодной пастью
с   высовывающимся   наконечником   железного   язычка    и    крошечными,
разрушительными, плотоядными зубами. И все это надвигалось на него...
     Он отбивался, пиная охранников ногами и кусаясь, бросался из  стороны
в сторону, бессознательно издавая звук вроде непрерывного  истошного  воя,
которого сам устыдился бы, если б мог его услышать. Но все было  напрасно.
Его подтолкнули к машине, и  когда  маленькие  челюсти  каждого  из  шипов
лязгнули у самого его тела, он почувствовал жадную ненасытность  стального
механизма. Мудард оказался так близко, что увидел  розово-серебряное  небо
каждого из ртов, и тогда он испустил крик - ничем не  сдерживаемый  вопль,
который враз оборвался в ту секунду, когда его впихнули в утробу Кокотты.
     Огромные свинцовые двери  захлопнулись,  и  еще  какое-то  время  под
сводами подвала разносилось эхо.  Потом  наступила  тишина  -  каждый  из,
присутствующих пытался уловить крики, но их не было. Ни криков, ни мольбы,
ни протеста - только тихое  гудение  от  непонятных  внутренних  вибраций.
Свечение стеклянных завитков и дисков с расходящимися лучами усилилось,  и
через секунду крошечные протуберанцы света начали, потрескивая,  двигаться
вдоль двух  больших,  устремленных  вверх  черных  рогов  Кокотты,  быстро
поднимаясь все выше, пока заостренные, как кинжал,  наконечники  рогов  не
засверкали опаляющим светом. Зрители зашумели,  но  все  перекрыл  высокий
вибрирующий механический звук, потом между рогами вспыхнула мощная  радуга
ослепительно белого цвета, и гул перешел  в  невыносимо  мучительный  рев.
Зрители вздрогнули, судорожно прижали руки к ушам, кое-кто  закрыл  глаза,
защищая их от ослепительного  сияния.  Через  несколько  секунд  все  было
кончено.  Свечение  умерилось,  а  шум  и  вовсе  прекратился.  Заскрипели
шарниры, и двери Кокотты распахнулись, являя почти пустую утробу.
     Там  не  было   ничего,   кроме   охапки   окровавленных   лохмотьев,
напоминающих крысиное гнездо. Фестонами свисали обрывки красноватой ткани,
на нескольких шипах были намотаны куски веревки, прежде  связывавшей  руки
Мударда. На полу стояли его размокшие туфли, из которых  тянулись  кусочки
кожи, костей и хрящей. Зрители подступили к машине с жадным  любопытством,
но и с осторожностью. Какой-то народогвардеец ткнул туфлю острием штыка, и
тут же в шипах и утолщениях Кокотты послышалось потрескивание  и  шипение.
Висевшие лохмотья  заколыхались,  потемнели,  от  них  пошел  смрад.  Люди
отпрянули, словно напуганные мыши. Прислужники Кокотты осмелились  подойти
к ней, чтобы убрать остатки, лишь через несколько часов.
     Эксперимент несомненно удался. Кокотта была голодной, стремительной и
смертоносной - все это прекрасно. Но ее действиям не  хватало  опрятности.
Требовались кое-какие поправки. Уисс в'Алёр, хорошенько все обдумав, отдал
несколько распоряжений. Когда второго нирьениста, бывшего члена  Конгресса
Клиона из провинции Жувьер, привели  в  подвал  Арсенала,  он  вошел  туда
нагишом,  если   не   считать   веревки,   стягивавшей   запястья.   Клион
сопротивлялся меньше, чем его предшественник.  Может,  он  был  слабее,  а
может, нагота усиливала в нем ощущение уязвимости,  -  во  всяком  случае,
управлять им было легко, и вскоре свинцовые  двери  захлопнулись  за  ним.
Прошли секунды, наверху вспыхнул яркий свет, потом дугой протянулось белое
свечение,  порыв  горячего  воздуха   пронесся   по   подвалу,   и   двери
распахнулись.
     На  сей  раз  особых  поправок   не   требовалось.   Наблюдавшие   за
происходящим солдаты разразились криками радости. Утроба Кокотты оказалась
пустой и чистой, лишь валялся обрывок  окровавленной  веревки.  В  приливе
умиления Бирс схватил мушкет из рук ближайшего  народогвардейца  и  концом
ствола проворно извлек веревку. При этом он подошел к шипам Кокотты ближе,
чем  кто-либо  другой,  за  исключением  жертв,  но  подошел  без  страха,
почему-то зная, что она не причинит ему вреда. Так оно и  вышло.  Свечение
стеклянных солнцеобразных фигур  возросло,  но  свет  этот  был  мягким  и
теплым.
     - Красавица. - Его интимный шепот предназначался одной лишь  Кокотте.
- Какая красавица!
     Она,  без  сомнения,  расслышала  его  слова.  И  наверняка   поняла.
Послышалось слабое, почти неразличимое гудение, песня любви,  если  только
ему доводилось слышать такое. Он знал, что она  все  еще  голодна.  Жалкий
истощенный полускелет Клиона не мог утолить ее  аппетита.  Ей  требовалось
гораздо больше. Но она не притязала на плоть Бирса.  Она  чувствовала  его
преклонение,  ценила  его  и,  может  быть,  уже  начинала  отвечать   ему
взаимностью. Бирс с трудом проглотил слюну, сморгнув непрошеные слезы. Ему
пришлось на мгновение отвернуться, и взгляд его  упал  на  кузена  Улуара,
лицо которого было залито  слезами.  Неужели  этот  нытик  и  размазня  не
понимает, какого блестящего успеха достиг? Бирс рассердился не на шутку. К
счастью, кузен Уисс вылеплен из другого теста - он улыбался.
     У  кузена  Уисса  были  основания  улыбаться.   Возрождение   Кокотты
обеспечивало  элегантное  решение  практической  задачи,   терзавшей   его
несколько месяцев. Он давно уже подыскивал такой вид  публичной  казни,  в
котором соединялись бы высокая эффективность и устрашающее зрелище (но  не
чрезмерно ужасное) - так что это был потрясающий  подарок,  и  необходимый
ввиду надвигающихся событий. Ибо Уисс предвидел резню,  огромное  побоище.
Он-то  сам  ни  в  коей  мере  не  был  мстителен,   напротив,   но   Отец
Экспроприационизма  -  Сын  Справедливости,  а  справедливость  однозначно
предполагала  устранение   всех   Возвышенных   тиранов.   Этого   жаждали
притесняемые граждане,  или  возжаждут  в  самое  ближайшее  время,  когда
пройдут надлежащую выучку. Более того, потоки крови  Возвышенных,  которым
суждено залить пламя  народного  гнева,  направят  несметные  богатства  в
надлежащие сундуки. Имущество приговоренных, автоматически  отчисляемое  в
пользу государства, будет использовано для высших и лучших целей - то есть
для снаряжения и содержания армии, от которой теперь все  больше  зависела
безопасность партии экспроприационистов, а стало быть, и всей  нации.  Эту
великую чистку Уисс считал желательной и поэтому необходимой;  а  эти  два
качества по мере его возвышения становились вовсе неразличимыми.
     Для Уисса вопрос  был  решен.  Казни  Возвышенных  будут  проводиться
публично - это уж непременно. Народ Вонара заслуживает подобного зрелища -
одновременно  приятного  и  назидательного;  преступные   же   Возвышенные
заслужили все виды унижения, а Уисс -  удовлетворения.  Решение  его  было
окончательным,   оставались   кое-какие   конкретные   мелочи.   Во   всех
существующих разновидностях массовых казней был какой-то, да изъян  -  или
слишком медленно, или много крови, или уж слитком жутко, а то  и  чересчур
дорого. Некоторые варианты казались лучше остальных, но даже лучшие из них
не решали проблем с логическими последствиями  казни  -  уничтожением  или
захоронением трупов, а также уборкой места казни. Ни одного  по-настоящему
удовлетворительного способа так и не нашлось, пока не  появилась  Кокотта,
чья  стремительная  и  восхитительно  опрятная  манера  еды   сразу   всем
полюбилась. Наконец нашелся палач, чье изысканное  мастерство  освобождало
его новых приверженцев-экспроприационистов от обвинений в варварстве.
     Уисс в'Алёр был в восторге и мечтал скорее продемонстрировать  народу
добродетели Кокотты. Осуществить это казалось несложно, поскольку  четверо
оставшихся  из  приговоренных  нирьенистов   по-прежнему   содержались   в
казематах "Гробницы". За один-единственный  день  была  сооружена  большая
платформа на колесах - нечто вроде сухопутной баржи. На  это  транспортное
средство с почестями водрузили Кокотту, закутанную в черный холст, и ночью
повезли по темным улицам из Арсенала в "Гробницу".


     - Где же  ты  была?  Чем  ты  занималась  все  это  время?  -  Элистэ
постукивала каблучком. За ее нетерпением  крылось  глубокое  беспокойство.
Кэрт,  просто  одетая,  с  огрубевшими  от  работы  руками  и  деревенским
акцентом, могла сравнительно безопасно расхаживать по улицам Шеррина.  Эти
прогулки  доставляли  удовольствие  горничной  и  информацию  ее  хозяйке,
сидевшей взаперти и изголодавшейся по новостям. Но иногда Элистэ  начинала
тревожиться: вдруг с Кэрт что-нибудь случится там, на  улицах?  Несчастный
случай, болезнь или нападение. Каждая Возвышенная несла ответственность за
безопасность и благополучие ее служанок.
     - Так где ты была? - резко повторила она.
     - В "Гробнице", госпожа. То  есть  около  нее.  -  Слегка  бледная  и
какая-то рассеянная, Кэрт, видимо, не замечала раздражения хозяйки.
     - О чем  ты  говоришь?  Объясни  немедленно.  Хотя  подожди.  У  тебя
измученный вид. Я разрешаю тебе сесть. Ты больна? Ты собираешься упасть  в
обморок, биться в судорогах и прочее?
     - Нет, госпожа. - Кэрт машинально присела на краешек  обитого  парчой
кресла. - Я в порядке, клянусь вам...
     - Ты уверена? Ну тогда говори.
     - Хорошо. Мне есть что рассказать. Дело было так. Я шла  купить  этих
сахарных вафелек,  госпожа,  без  которых  вы  жить  не  можете,  и,  сами
понимаете, мне нужно было пройти мимо старой тюрьмы, чтобы попасть на мост
к рынку. Ну вот, иду я и вижу, что все эти городские толпятся у ворот, я и
остановилась узнать, что к чему. Стала спрашивать, но никто толком  ничего
не знал, тогда  я  стала  протискиваться  вперед,  добралась  до  ворот  и
увидела, на что все глазеют. Там эта штука, прямо во дворе "Гробницы". Она
похожа на большой-пребольшой свинцовый шкаф, внутри  заостренные  шипы,  а
наверху всякие рога, шары и прочая  дребедень.  И  она  большая,  госпожа.
Прямо громадина.
     - Да что же это за штука?
     - Вот и я гадала. И всех там  расспрашивала,  но  никто  не  знал.  А
некоторые твердили, что это одна из Оцепенелостей, вроде той, которая, как
сторожевой пес, стоит у Северных ворот. И  это  правда,  она  была  на  ту
похожа, только совсем другая.
     - В каком отношении другая?
     - По ферме, но дело не в этом У  этой  сверху  что-то  горит  разными
цветами и вроде как-то шевелится. Эта... ну, не  спит.  И,  конечно,  люди
ломали голову, откуда она взялась,  как  сюда  попала  и  зачем.  Я-то  не
понимаю, что это за штуковина, но знаю, что мне такое не по нутру.
     - Так эта тайна осталась неразгаданной?
     - Да нет, госпожа, только говорить тяжко.
     - Тяжко?
     - Через какое-то время, - продолжала Карт, - из тюрьмы вышел солдат и
прибил к стене объявление. Кто-то прочел его вслух.  Там  говорилось,  что
четверо  предателей-нирьенистов  будут  приведены  во  двор  в  три   часа
пополудни. Так что все догадались, зачем эта штука там стоит.
     - И ты ждала так  долго,  чтобы  посмотреть  на  публичную  казнь?  -
дрогнувшим  от  гнева  голосом  спросила  Элистэ.  Она  была  потрясена  и
одновременно чувствовала отвращение, однако против  воли  заинтересовалась
рассказом.
     - Что ж, мне выбирать не приходилось, госпожа. -  Круглое  лицо  Кэрт
вспыхнуло. - К тому времени я уже не могла бы оттуда выбраться. Я стояла у
самых ворот, с прижатым к решетке носом, а толпа  сзади  меня  становилась
все больше, и я там застряла без движения.
     - Вот как?
     - Правда, госпожа. А еще - как я узнала, что будет, так почему-то  не
могла отвернуться.
     Элистэ кивнула, молча и пристыженно признавая, что понимает.
     - Должно быть, слухи пошли по всему  городу,  -  продолжала  Кэрт,  -
потому что люди шли и шли, и площадка перед воротами была  такой  забитой,
что не проехала бы ни карета, ни даже портшез. Кто-то там выпивал,  кто-то
буянил, некоторые смеялись, перешучивались. А  некоторые  стали  ну  прямо
мерзкие. Но большинство стояли тихо и ожидали. Ровно в три  они  вышли  из
"Гробницы" - солдаты, охрана и все такое. И один там был -  говорили,  что
это главный  начальник  "Гробницы"  Довель  Эгюр.  И  еще  палач  -  такой
огромный, - Борло сын-Бюни, тот, что у нас жил, помните?  -  рядом  с  ним
просто щенок, и говорили, что это  Бирс,  родственник  Уисса  в'Алёра,  но
точно не поручусь И четыре пленника, - чтоб мне лопнуть, если они не  были
раздеты догола! Госпожа, вот ей-ей, они были голые, как  цыплята,  которых
сейчас бросят в кастрюлю.
     - Как это гнусно! - вспыхнула Элистэ. - Какие  скоты  эти  экспры!  К
чему им такая мелкая бессмысленная жестокость?
     - Точно не скажу, госпожа, но я прямо еле на ногах устояла. Не знала,
куда смотреть, да и другие тоже. Некоторые захихикали -  знаете,  как  вот
ежели человек сбит с толку, но не хочет показать. Но смеялись недолго,  и,
я думаю, пленники даже не услышали - такие они были убитые, что ничего  не
замечали. Мне стало жалко их, госпожа, и не только мне. Я слышала,  кто-то
шепнул, что они хорошие депутаты и хорошие люди и  так  с  ними  поступать
негоже. Но кругом рыскали народогвардейцы, и вслух говорить было  страшно.
Ну, выстроили всех четверых перед этой штуковиной, - продолжала Кэрт, -  и
они там стояли, пока читались обвинения. Но если они  и  вправду  во  всем
этом повинны, тогда они, само собой, заслуживали смерти.
     - А они виновны на самом деле? - спросила Элистэ.
     -  Не  могу  сказать,  госпожа,  да  или  нет,  а  только   разговоры
закончились, и перешли к делу. Палач схватил первого пленника и  зашвырнул
его прямо в этот шкаф. И тут вышло, что вроде как эта штука  живая.  Двери
захлопнулись сами по себе, а огни делались все ярче и ярче, а шум громче и
громче, а потом большая  вспышка  -  прямо  больно  глядеть,  и  все  было
кончено. Двери сами открылись - и, госпожа, там  внутри  ничего  не  было.
Только кусок веревки. Я не могла глазам своим поверить. Да и никто не  мог
- слышали бы вы, какие начались вопли и крики! А палачу словно и дела нет.
Он взял вилы и, как ни в чем не бывало, вытащил веревку  наружу.  А  потом
остановился и будто погладил этот шкаф - провел по  нему  рукой,  даже  по
шипам, и, клянусь, он разговаривал с этой штукой. Я не слышала, но видела,
как у него губы двигались. И выражение у него  было  такое,  словно  он  с
родственником разговаривает. Чудно это мне. А потом три остальных пленника
- бум, бум, бум - один за другим,  как  и  первый.  Все  заняло  несколько
минут, вы не поверите, до чего все это быстро,  и  как...  как  чисто  там
после этого, ни кусочка не остается, словно никого и не было.
     - В некотором смысле это  даже  хуже,  чем...  -  Элистэ,  вздрогнув,
замолчала.
     - Ну, тем и кончилось, - заключила Кэрт. - Солдаты, начальник  тюрьмы
и палач, сделав свое дело, ушли, а  шкаф  так  и  оставили  во  дворе.  Мы
потолкались еще на улице, посмотреть, что будет, но больше ничего не было,
и я пошла домой. Вот почему я так поздно, госпожа.
     Элистэ молчала, не зная, что сказать.
     - Да, и вот еще что, - припомнила Кэрт. - Пока все  это  происходило,
из окна тюремной башни глядели два  каких-то  человека,  и  люди  в  толпе
говорили, что один из них - это сам Уисс в'Алёр.


     Со своего наблюдательного поста у окна в  верхнем  этаже  центральной
башни  "Гробницы"  Уисс  в'Алёр  -  или  просто  Валёр,  как  он   недавно
переименовал себя из соображений скромности - видел все происходившее.  Он
отметил    превосходную    работоспособность    Кокотты,     несгибаемость
народогвардейцев,  похожих  на  автоматы,  извращенное  поклонение  кузена
Бирса.
     А  публика?  Чародейные  пассы,  неохотно  произведенные  его  отцом,
позволили с одного взгляда оценить  реакцию  зрителей.  Уисс  увидел,  что
горожане  были  напуганы,  сбиты  с  толку  и  взволнованы.   Первозданная
жестокость Кокотты  казалась  им  отталкивающей  и  приятно  возбуждающей.
Многие были довольны зрелищем, но боялись признать это, некоторыми владели
смешанные чувства, а кое-кто  испытывал  подлинное  отвращение.  Ну,  это,
разумеется, пустяки. Удовольствие можно усилить,  тошноту  подавить  -  по
поле Уисса. Его  собственные  таланты,  при  поддержке  чар  отца,  давали
достаточно власти для этого, даже больше, чем нужно.
     Разве нет?
     Но сомнения оставались, подрывая его уверенность в себе и  расшатывая
нервы Ему необходимо избавиться от них ради себя самого и блага страны. Он
обязан защитить себя Это его долг перед Вонаром.
     К  счастью  для  страны,  Уисс  мог  положиться  на   преданность   и
сотрудничество Народного  Трибунала,  где  ведущие  юристы  с  готовностью
подчинялись мудрым решениям Комитета Народного Благоденствия. Кого порицал
Комитет, тех приговаривал Трибунал, а сам  Комитет  состоял  из  преданных
экспроприационистов, истинных  патриотов,  хороших  людей  (была,  правда,
парочка исключений, которыми стоило заняться), и Уисс всегда  мог  на  них
рассчитывать.
     Он возвратился в свой кабинет в Комитете  Народного  Благоденствия  и
отдал  соответствующие  приказы,  после  чего  Трибунал  оказался  завален
делами. Самые глубокие и сырые казематы старой "Гробницы" впервые за  века
увидели людей, потом оказались  заполнены  до  отказа,  а  затем  чуть  не
треснули от количества обитателей. Избыток арестованных  распределялся  по
двум  тюрьмам  поменьше  -  в  "Остроге"  и  "Сундуке",   находившихся   в
противоположных концах города. Скоро были заполнены и они, и тогда  начали
использовать не слишком надежные камеры в окружных  жандармских  участках.
Задействованными оказались также некоторые погреба и  склады,  а  в  одном
примечательном случае - даже пересохший колодец. Это было просто постыдно.
Требовалось или больше места, или  меньше  арестованных.  С  точки  зрения
Уисса, решение этой задачи сомнений не вызывало.
     У Кокотты было много дел и забот, и она хорошо питалась.  Вначале  ее
рацион состоял из политических  противников  Уисса  Валёра  -  реальных  и
воображаемых. Упрямые и непокорные члены Конституционного Конгресса попали
к ней самыми первыми, в ряде  случаев  в  сопровождении  друзей  и  членов
семьи. За ними последовали непримиримые журналисты, недовольные и  слишком
открыто выступавшие с критикой. Почти  каждый  день  во  дворе  "Гробницы"
происходили казни - одна, две, три. Жители Шеррина вскоре привыкли к  виду
Кокотты, ее голодным шипам и обнаженным жертвам. Первоначальное потрясение
от ее внешнего  вида  и  способа  уничтожения  людей  быстро  улеглось,  и
публичные  казни  стали  для   многих   излюбленной   формой   бесплатного
развлечения.
     Как-то дождливым осенним утром Уисс  сидел  один  в  кабинете,  читая
донос  секретного  агента,  работавшего  под  кодовым  именем   Чечевичная
Похлебка. Сеть агентов была  настолько  разветвленной  и  писали  они  так
много, что утомительный труд по прочтению доносов обычна  исполняли  самые
высокие чины жандармерии  и  младшие  члены  Комитета.  Изредка  некоторые
сообщения  предлагались  вниманию   председателя   Комитета.   Но   рапорт
Чечевичной Похлебки заслуживал особого  внимания,  поскольку  относился  к
персоне кузена председателя. Уисс прочел:
     "...есть люди, которые посещают казни почти ежедневно.  Они  приходят
ранним утром, чтобы занять самое удобное место у ворот, и часто  ждут  там
часами. Эти любители,  именующие  себя:  мужчины  -  дружками  Кокотты,  а
женщины - подружками Кокотты, - в последнее время  разработали  изысканную
систему связанных с казнью деталей. Они изобрели сложную градацию  рангов,
согласно которой приговоренные  к  смерти  преступники  распределяются  по
категориям в  соответствии  с  воображаемым  критерием  желательности  для
Кокотты. Многие из этих позеров якобы  способны  различить  -  по  игре  и
интенсивности света, -  в  какой  мере  то  или  иные  приношение  приятно
Чувствительнице Кокотте.
     Особую популярность среди этих дружков  и  подружек  приобрел  собрат
Бирс  Валёр.  Ему  придумывают  множество  ласковых  прозвищ,   когда   он
появляется в тюремном дворе,  через  решетку  ворот  ему  кидают  подарки,
ленты, записки и прочие  мелочи;  ему  кричат,  когда  он  проходит  мимо,
стараясь привлечь внимание, -  мужчины  предлагают  выпивку  и  деньги,  а
женщины - все  что  угодно  и  даже  больше.  К  его  чести,  собрат  Бирс
игнорирует эти дерзкие  притязания.  Полностью  сосредоточенный  на  своем
патриотическом долге, всегда собранный  и  преданный  делу  справедливости
экспроприационистов, он не обращает внимания на выходки  и  причуды  своих
поклонников. К сожалению,  нельзя  сказать  того  же  о  народогвардейцах,
многие из которых ведут  торговлю  сувенирами  в  виде  обрывков  веревки,
остающихся у Чувствительницы Кокотты. Даже  офицерские  чины  не  брезгуют
этой недостойной разновидностью коммерции..."
     Уисс Валёр отложил донос, поместив его в точно  надлежащее  место  на
безукоризненно чистом и пустом письменном  столе.  Разумеется,  Чечевичная
Похлебка  был  прав.  Торговля  веревочными   сувенирами   неуместна,   не
соответствует армейскому духу и вообще неприемлема.  И  все  же  он  почти
сочувствовал предприимчивым народогвардейцам: солдаты могли  наскрести  на
этом  несколько  лишних  бикенов.  Сходными  оказались  и   нужды   партии
экспроприационистов,  хотя  они  значительно  превосходили   по   масштабу
солдатские  потребности.  Денег  требовалось  много  и  желательно  -  без
промедления. К счастью, их источник был всегда под рукой.
     Вот  уже  несколько  месяцев  Уисс  потихоньку  заполнял   "Гробницу"
заключенными из числа Возвышенных, потому что  большинство  богатых  людей
позаботились припрятать значительные суммы, которые на самом деле являлись
собственностью  вонарского  народа.  Эти  закосневшие  в  своем   упорстве
преступники  отказывались  открыть  местонахождение  ценностей  и   упрямо
противостояли самым разнообразным способам убеждения. По  сути  дела,  они
были хуже воров. Эти враги народа заслуживали наказания как  предатели.  В
соответствии с  недавно  принятым  в  Конгрессе  постановлением  наказание
включало конфискацию всего состояния и  имущества  мошенников,  вплоть  до
последнего стула. Уисс взял лист чистой  бумаги  и  начал  писать.  Вскоре
после этого рацион Кокотты стал еще богаче.
     Послушный Народный  Трибунал  поддержал  решение  Комитета  Народного
Благоденствия. Дюжина поверхностных судебных разбирательств, проведенных и
законченных в  течение  одного  дня,  привела  к  двенадцати  молниеносным
приговорам. Без проволочек они были приведены  в  исполнение.  Холодным  и
суровым  осенним  утром  группа  из  двенадцати   обнаженных   заключенных
спотыкаясь вышла во двор "Гробницы" на встречу с Кокоттой.
     Уисс Валёр вместе с  отцом  стоял  на  своем  обычном  месте  у  окна
центральной башни, откуда мог видеть место казни  и  горожан,  заполнивших
улицу перед тюремными воротами. Толпа сегодня была необычно многочисленной
и возбужденной, что не слишком удивило Уисса. Вонар еще не видел такого  -
дюжина Возвышенных, согнанных в кучу без всяких церемоний, словно это были
простые крестьяне. От громких возгласов, энергичной жестикуляции,  попыток
пробраться  к  более  удобному  местечку   толпа   зрителей   беспрестанно
колыхалась. Те, кто оказывался далеко от ворот и кому было плохо видно - а
таких в это утро оказалось немало, - вслух выражали свою обиду.  Дружки  и
подружки Кокотты, как всегда в первых рядах, сегодня  особенно  выставляли
себя напоказ. Несколько подружек украсили свои шляпы высокими прутиками  с
ответвлениями, проволокой  и  стеклянными  бусами,  подражая  устройствам,
установленным  наверху  Кокотты,  и  эти  головные  уборы  вызвали  шумное
негодование тех, кому они закрывали обзор. Чтобы прекратить  эти  нападки,
подружки и их собратья-мужчины запели комический  гимн  Кокотте  на  такой
заразительный мотив, что толпа вскоре присоединилась к хору.
     Уисс Валёр снизошел до улыбки. Повернувшись к отцу, он заметил:
     - Сегодня мне не нужна твоя помощь, чтобы понять их настроение.
     Хорл не скрывал, что ему вовсе не хочется здесь находиться.  Во  всем
его облике сквозила удрученность. И в самом деле, слабый человек,  он  при
виде публичных  казней  переживал  шок  и  дурноту.  Но  его  помощь  была
добровольной. Уисс не  требовал  присутствия  отца,  и  старик  был  волен
пребывать в ином месте, если хотел. Но Хорл предпочитал наблюдать  Кокотту
в действии, очевидно, рассматривая это зрелище  как  некое  возмездие  для
себя. И всегда потом вид у него был трагический и уязвленный.  Несомненно,
с тайным упреком.
     Знакомое раздражение захлестнуло Уисса.
     - Они радостно возбуждены, даже горят  энтузиазмом,  ты  согласен?  -
настойчиво спросил он. - Ты согласен?
     Хорл вздрогнул от этого резкого вопроса, как от удара.
     - Возможно. Ты приложил немало усилий, чтобы пробудить  в  них  самые
низменные стороны их натуры, - ответил он устало.
     - Низменные?  Я  стремился  взрастить  в  них  патриотизм  и,  думаю,
небезуспешно.
     -  Да,  ты  немало  потрудился.  Несколько  недель  ты  бомбардировал
население страны брошюрками и плакатами. Ты наставляешь Конгресс, вербуешь
экспроприационистов,  завоевываешь  расположение  Авангарда  и   Вонарской
гвардии, собираешь вокруг себя преданных людей.  Каждая  написанная  тобою
фраза, каждое произнесенное слово рассчитаны на то, чтобы раздуть  тлеющую
классовую ненависть в жаркое пламя. Ты хорошо и честно  потрудился,  и  об
успехе твоих начинаний свидетельствуют лица людей - там, внизу.
     - Недурная речь, отец. Мелодраматическая, неточная, иррациональная  -
в твоем обычном  духе.  Я,  как  всегда,  высоко  ценю  твою  преданность,
понимание и поддержку. - На этот  раз  Уиссу  не  стоило  труда  сохранить
кислую улыбку и самообладание. Как  ни  парадоксально,  но  эти  предельно
точные  замечания  отца  смягчили  его   раздражение,   ибо   подтверждали
существенную и радостную истину: шерринская толпа, как  всегда,  оказалась
его верным другом и покорным рабом.
     Хорл тяжело вздохнул и отвернулся. Уисс проследил  за  его  взглядом.
Там, внизу, отворилась дверь тюрьмы. Приговоренные и их тюремщики вышли во
двор. Толпа всколыхнулась,  вздохнула  и  попробовала  нажать  на  решетку
ворот. Послышалось шиканье, затем наступила тяжелая глубокая тишина.
     Возвышенные,  лишенные  одежды,  весьма  напоминали  своих  слуг   из
простонародья. И в самом деле, в них не было ничего такого,  что  отличало
бы их от простых смертных. Двенадцать человек - двое из титулованной знати
- дрожали, вероятно, от холодного осеннего воздуха, касавшегося  их  голых
тел, а вовсе не от страха. С неподвижными, лишенными выражения лицами  они
держались прямо и, видимо, с отвагой. Как-никак Возвышенные.
     Когда заключенные приблизились  к  Кокотте,  она  непонятным  образом
распознала свою добычу. Крошечные  молнии  начали  проскакивать  между  ее
рогами, и сильные вибрации предвкушения  пробежали  по  внутренним  шипам.
Даже Бирс Валёр, стоявший рядом и нашептывавший  ласковые  слова,  в  этот
момент не осмелился к ней прикоснуться.
     На  этот  раз   Главный   смотритель   "Гробницы"   Эгюр   не   читал
обвинительного заключения: он охрип бы,  прежде  чем  добрался  до  конца.
Поэтому он лишь сжато изложил вердикт и приговор Трибунала, а потом прочел
список имен и титулов пленников. После  этого  Бирс  мог  продолжать  свои
беседы с Кокоттой.
     Она обнаружила невероятный аппетит, проглотив все  двенадцать  тел  в
течение получаса. Дружки и подружки, претендующие на особое  проникновение
в ее суть, решительно утверждали, что их божество, как  никогда,  осталось
довольно своим изысканным пиршеством.  Но  Уиссу  Валёру  было  ясно,  что
Кокотта не различает Возвышенных и плебеев и  заглатывает  всех  подряд  с
равным  удовольствием  -  весьма  поучительное  зрелище,  раз  и  навсегда
разоблачившее  миф  о  превосходстве  Возвышенных.  Только  что  увиденное
послужило   наглядным   доказательством    их    уязвимости.    Сверкание,
свидетельствовавшее  о  кончине  барона  во  Бен  в'Або,   последнего   из
казненных, вызвало оглушительный рев толпы, а затем началось  ликование  -
столь победное и долгое, что его заметил даже Бирс Валёр, который  сначала
с подозрением нахмурился, но потом пожал плечами и коротко кивнул  в  знак
одобрения.
     Уисс  Валёр,  несмотря  на  погоду,  чувствовал,  как  по  его   телу
разливается тепло. Отец рядом  с  ним  издал  горловой  звук,  словно  его
тошнило, и отвернулся от окна. Уисс почти не обратил на это внимания,  его
хорошее расположение духа не изменилось,  и  по  весьма  веским  причинам.
Шерринская публика, которую он так тщательно в последнее время воспитывал,
повела себя, как медведь, танцующий по  знаку  хозяина.  Энтузиазм  народа
знаменовал его  победу.  Толпа  поддерживала  его,  как  всегда.  Народный
Авангард был ему предан,  Вонарская  гвардия  на  его  стороне.  В  ореоле
популярности, имея почти  неограниченную  власть  и  возможности,  он  мог
добиваться своих целей, не боясь оппозиции. А цели Уисса  становились  все
яснее день ото дня. Его путь был прямым и верным, предначертанным - в этом
он не сомневался - самой Судьбой.


     С тех пор аресты и казни Возвышенных стали привычными. Аресты  обычно
проводились по ночам, когда народогвардейцы без предупреждения врывались в
намеченные жилища. Их обитателей,  включая  слуг,  запихивали  в  закрытые
кареты, все более приобретавшие дурную славу, и  перевозили  в  "Гробницу"
под покровом темноты. С  восходом  солнца  можно  было  увидеть  еще  одну
городскую резиденцию Возвышенных со свежевыведенным черным кругом  и  алым
ромбом внутри -  эмблемой  Комитета  Народного  Благоденствия  и  символом
конфискации по решению  Конгресса.  Ежедневный  рацион  Кокотты  во  дворе
"Гробницы" теперь обычно включал постоянную квоту Возвышенных,  и  публика
уже привыкла к виду обреченных владетелей. Требовалось нечто большее,  чем
просто статус Возвышенных,  чтобы  взбодрить  снижавшуюся  восприимчивость
шерринцев. Первая публичная  казнь  женщины  -  некоей  мадам  Иру,  особы
незначительной, но пособничавшей врагам государства, - вызвала  повышенный
интерес и ее посетило множество горожан,  жаждавших  оценить  телосложение
жертвы. За ней последовали другие женщины, и ощущение новизны вскоре  тоже
притупилось. Его не возродила и первая казнь женщины из числа  Возвышенных
- несчастной вдовствующей графини во Проск, известной  заговорщицы  против
Комитета Народного Благоденствия. Интерес населения  к  подобным  зрелищам
постепенно утратил первоначальный  накал,  но  не  угас  совсем,  и  казнь
признанной красавицы всегда собирала толпу зрителей. Не менее  популярными
жертвами были люди очень молодые или совсем старые, чрезмерно  тучные  или
очень  костлявые,  больные  и  дряхлые,   и   прежде   всего   увечные   и
обезображенные.
     Число казней Возвышенных все увеличивалось, и  даже  самые  гордые  и
отважные среди прежде привилегированной касты  не  могли  не  считаться  с
этим.  Растущая  тревога   выразилась   во   множестве   попыток   уехать,
предпринятых с дерзким  пренебрежением  к  постановлению,  ограничивающему
переезды Возвышенных.  Несколько  самых  высокомерных  (или,  может  быть,
попросту недальновидных) из желающих эмигрировать двигались  по  улицам  в
своих каретах с гербами, видимо, не веря, что кто-нибудь решится  помешать
им. Неминуемые  аресты  у  городских  ворот  доказали  их  ошибку.  Камеры
"Гробницы" заполнялись такими людьми день ото дня, затем  следовал  скорый
суд и немедленная казнь. Теперь  эмиграция  стала  преступлением,  и  если
раньше за нее наказывали конфискацией имущества, то  ныне  она  влекла  за
собой смертный приговор.
     Учась на страшном опыте своих  собратьев,  самые  умудренные  беженцы
Возвышенные пытались пройти через городские ворота инкогнито.  Однако  это
им удавалось не часто.


     - Что происходит у городских ворот? - спросила Элистэ у  кавалера  во
Мерея. Они сидели вдвоем в  гостиной  Рувиньяков.  В  любой  момент  могла
появиться Цераленн, но пока Элистэ наконец-то могла поговорить с Мереем  с
глазу на глаз и задать вопросы, немыслимые в присутствии бабушки. -  Слуги
рассказывают что-то несусветное. Будто  выходы  охраняют  демоны-стражи  и
механические  чудовища  и  ни   один   Возвышенный   не   может   избежать
разоблачения, так как этих чудовищ не обманешь переодеванием. Но ведь  это
же просто праздные толки. Я живу здесь взаперти, мадам делает вид, что все
в порядке, а я изголодалась по новостям. Вы знаете все, кавалер,  сделайте
милость, расскажите, что происходит.
     - Вы несколько переоцениваете мои возможности, Возвышенная дева, но я
сделаю все, что в моих силах. - Мерей, одетый во все серое, был как всегда
элегантен, однако под глазами у него  залегла  синева.  Крушение  мира  не
могло изменить его безупречную учтивость, но он  все  больше  выглядел  на
свои годы. - Вам стоит узнать, что россказни слуг о демонах и чудовищах  -
выдумки, основанные на крупице правды. Например, стражи у городских  ворот
- не демоны, но простые  смертные,  превосходно  поднаторевшие  в  сыскном
деле.  Они  распознают  Возвышенного   по   малейшим   оттенкам   речи   и
произношения, по осанке и походке, по  мимолетному  выражению  лица  -  по
тысяче  признаков,  слишком  микроскопических,   чтобы   их   можно   было
сознательно отметить, но  они  очевидны  этим  сыщикам,  интуиция  которых
кажется сверхъестественной.
     - Может, они и хитроумны, но ведь это всего  лишь  люди,  и  даже  не
Возвышенные. Их наверняка можно обвести вокруг пальца.
     - Конечно. Но человеческая интуиция - не самая большая  опасность,  с
которой  сталкиваются  пытающиеся  спастись  Возвышенные.   Остаются   еще
механические чудовища.
     - Я надеюсь, это миф?
     - Не совсем. Вам известно, что все кареты, покидающие Шеррин,  теперь
обычно направляются к Северным воротам?
     Элистэ кивнула.
     - Оцепенелость у этих  ворот  бодрствует.  Сейчас  она  известна  как
Чувствительница Буметта и предназначена для роли совершенного охранника  и
официального  сторожевого  пса.  Она  способна  распознать  тех   немногих
Возвышенных,  чье  искусство  позволило  им  обмануть  караульных.  Я   не
представляю себе, как ей это удается, может быть, и никто не представляет,
кроме адептов, прошедших курс чародейства. Поклонники Буметты считают, что
она умеет читать мысли.
     - Но это смешно... это же машина! -  Он  не  ответил,  и  уверенность
Элистэ поколебалась. - Неужели вы верите в эти истории?
     - Возвышенная дева, я в самом деле не знаю, во что верить. На  первый
взгляд это кажется абсурдом. Но Чувствительница Буметта не раз  доказывала
свою способность  распознавать  переодетых  Возвышенных-беженцев  в  толпе
простонародья, а это дает основания предполагать, что она может улавливать
мысли  или  мысленные  образы.  Так  это  или  нет,   но   ясно   одно   -
Чувствительницы Буметты надо опасаться больше,  чем  самых  проницательных
сыщиков-стражей.
     - И кого же она распознала? - Элистэ не хотела  этого  знать,  но  не
могла вынести незнания.
     - На прошлой неделе у ворот  были  схвачены  Стацци  во  Крев  и  его
сестра. Несколько  дней  назад  разоблачили  одного  из  кузенов  Пленьера
в'Оренна. Трое членов семьи во Шомель, включая вашу подругу Гизин,  сейчас
находятся в "Гробнице". И еще... - Он продолжал,  словно  читая  невидимый
список, и каждое имя больно ранило Элистэ.
     - Но ведь это люди из самых знатных семей Вонара! Во Кревы  время  от
времени женятся на девушках королевской крови, а один из  во  Шомелей  был
главнокомандующим вонарских войск во время  Юрлиано-зенкийских  войн.  Эти
негодяи не посмеют причинить им вред! Арестовать их - да, но  они  никогда
не дерзнут... не дерзнут... - Ее голос пресекся.
     - Стацци во Крев будет казнен завтра утром, - без  всякого  выражения
поведал Мерей. - Люди, которых я назвал, вскоре последуют за ним, а  потом
придет очередь других, столь же высокого ранга. Видное положение  человека
теперь не обеспечивает ему  никакой  защиты,  даже,  скорее,  наоборот.  В
последнее время парад приносимых в жертву  узников  включает  определенное
число Возвышенных, часто самых  высокопоставленных.  Шерринский  сброд  не
только не осуждает эти жестокости, но  откровенно  наслаждается  зрелищем.
Каждый день от восхода до заката улица перед воротами "Гробницы" заполнена
людьми и по ней теперь невозможно проехать. Там такой шум  и  толчея,  что
довольно многочисленная группа обитателей  прилегающих  кварталов  требует
перенести Кокотту в другое место, и этот вопрос периодически  обсуждают  в
Конгрессе. - Мерей говорил спокойным, почти деловым тоном,  что  несколько
смягчало ужас, который вызывали его слова, и смотрел  прямо  в  испуганные
глаза Элистэ.
     Не выдержав этого взгляда, она отвернулась, от всей души сожалея, что
затеяла этот разговор.
     - Но неужели вы ни о чем таком не слышали и не представляли себе, что
происходит вокруг? - Безупречная вежливость не смогла  скрыть  раздражения
Мерея. - Вы никогда не читаете народные журналы?
     - Мадам не одобряет этого,  -  Элистэ  беспокойно  поежилась.  -  Она
считает их вульгарными.
     - О, она просто  оберегает  вас,  но  думаю,  что,  поддерживая  ваше
незнание, она сослужит вам дурную службу. Вы не ребенок,  и  пора  открыть
вам глаза. Вот, возьмите, Возвышенная дева... - Мерей  полез  в  карман  и
достал кипу  сложенных  газетных  листков  с  дешевой  печатью  на  грубой
желтоватой бумаге.
     Элистэ  неохотно  взяла  их.  Ей  бросились  в  глаза  три  названия:
"Собрат",   официальный   орган   Народной   Партии   экспроприационистов;
"Чернильный  мешок  каракатицы",  дерзкий  подпольный  наследник   недавно
удушенного "Овода Крысиного  квартала"  и  последнее  эссе  Шорви  Нирьена
"Новые тираны". Элистэ на мгновение захотелось вернуть их Мерею назад,  но
любопытство одержало верх,  и  она  быстро  спрятала  газеты  в  маленькую
шкатулку со швейными принадлежностями, стоявшую позади кресла.
     - Прочтите это, Возвышенная дева, - настойчиво сказал Мерей, - и  все
узнаете. Может быть, тогда вы сможете оценить степень надвигающейся на нас
опасности. И тогда, возможно, вам, в отличие от меня, удается убедить вашу
бабушку. Заставьте ее понять. Объясните  ей,  что  дорога  к  безопасности
открыта,  но  так  будет  не  вечно.  Скажите  ей,  что  это  затянувшееся
промедление - чистое безумие. А если она не поверит, то...
     - Все еще хотите испортить мне внучку, кавалер?  -  в  дверях  стояла
Цераленн.
     Мерей и Элистэ виновато повернулись в ее  сторону.  Мерей  немедленно
вскочил и раскланялся.
     - Скорее, все еще хочу убедить ее, в этом признаюсь, графиня.  Старый
солдатне пренебрегает никакими возможностями.
     - Так же поступают и старый мародер,  и  старый  корсар.  Знаете  ли.
Мерей, эта тактика, недостойна вас. Недостойна и  бессмысленна,  абсолютно
бессмысленна.
     "Не заметила ли бабушка, как  он  передал  мне  газеты?"  -  подумала
Элистэ. По ее лицу ни о чем  нельзя  было  догадаться.  Цераленн  вошла  в
гостиную и села. Разговор возобновился, и о  промахе  кавалера  больше  не
упоминалось.
     Позже, гораздо позже, тем  же  вечером,  в  уединении  своей  спальни
Элистэ наконец внимательно ознакомилась с  приношением  Мерея.  Содержание
листков более или менее подтвердило ее ожидания. Опальный  либерал  Нирьен
теперь критиковал режим экспроприационистов, как раньше бичевал  монархию.
Много ли пользы это ему принесет? Человек он конченый, хотя  сам,  видимо,
этого не понимает.  "Чернильный  мешок"  вторил  критике  Нирьена  языком,
доступным  простым  гражданам.  "Собрат"  -  два  тонких  выпуска  -  был,
разумеется, составлен из статей и эссе, рассчитанных на то, чтобы  вызвать
возмущение читателей-Возвышенных. Элистэ была напугана и  подавлена,  что,
видимо, и входило в планы кавалера. У  этих  изданий,  впрочем,  оказалось
одно достоинство:  они  помогли  ей  отвлечься  от  мыслей  о  хорошенькой
легкомысленной Гизин во Шомель, запертой в "Гробнице" - что угодно, только
бы не думать об этом...
     Ее взгляд привлек жирный заголовок в "Собрате": "Летучие  гниды  Нану
разоблачают заговор". Элистэ слышала о гнидах. К этому времени о них знали
все в Шеррине. Глубоко в подвале столичного Арсенала Чувствительница  Нану
наконец  отложила  несколько  тысяч  золотых  яиц.  Вылупившиеся  из   них
насекомые - крошечные, металлические, крылатые, алчущие сведений - тут  же
взвились в воздух и в течение часа разлетелись по всему Шеррину в  поисках
информации. И хотя целое войско их погибло - смято, раздавлено, растоптано
рассерженными горожанами, -  тысячи  все  же  выжили  и  принесли  крупицы
информации своей августейшей Матушке. Нану приняла, переварила и  извергла
ее из себя; так ее работники-люди обнаружили заговор, о котором  никто  не
подозревал.
     Вот уже несколько  месяцев  многие  Возвышенные  -  среди  них  самые
богатые и родовитые и потому более всех  прочих  задолжавшие  обществу,  -
исчезали один за другим, прямо под носом  у  Авангарда.  Не  раз  офицеры,
отправившиеся ночью произвести арест, находили  дома  без  их  обитателей,
наличных денег и драгоценностей. Невозможно было представить, чтобы  такое
число Возвышенных - целые семьи -  одурачили  стражей  у  Северных  ворот.
Также казалось невероятным, что столь многим удалось спрятаться в пределах
города - особенно теперь, когда за сведения, ведущие к поимке высокородных
беженцев, платили по пять рекко награды. И все же  Возвышенные  продолжали
исчезать, просто растворяясь в воздухе. Это было возмутительно,  опасно  и
необъяснимо - до тех пор, пока зоркие гниды  Нану  не  обнаружили  тайного
хода, которым ведал некий призрачный привратник. Некто - вероятно, живущий
в городе Возвышенный, - с  бандой  немногочисленных  сообщников  регулярно
выводил своих соплеменников Возвышенных из города. Личность  предателя,  а
также место и маршрут побега пока что оставались неизвестны. Однако  скоро
это должно проясниться. Теперь, когда гниды перебрались за пределы страны,
это вопрос времени, и затем предатель, кто бы  он  ни  был,  отправится  к
Кокотте.
     Элистэ, прочитав заметку, вздрогнула. Известно  ли  это  кавалеру  во
Мерею? Глупый  вопрос.  Разумеется,  известно,  но,  видимо,  безразлично;
напротив, он даже не  намерен  принимать  это  во  внимание  и  тем  более
прекращать свою деятельность - чистая бравада Возвышенного...
     Но искренняя тревога за Мерея вскоре полностью улетучилась, когда она
увидела  черный  заголовок,  уродующий  первую  страницу  второго  выпуска
"Собрата": "Предательство короля". Элистэ не сразу поверила своим  глазам.
А потом прочитала:
     "Комитет Народного Благоденствия объявил сегодня о  том,  что  в  его
распоряжении  находятся   документы,   подтверждающие   причастность   его
величества Дунуласа к заговору, имеющему целью покончить с Конституционным
Конгрессом. Оказалось, что король при помощи и  содействии  своей  жены  в
течение   нескольких   месяцев   поддерживал   преступную   переписку    с
беженцем-эмигрантом, бывшим герцогом  Феронтским.  Это  трио  преступников
намеревалось, при пособничестве сил иностранных держав,  врагов  вонарской
свободы, вкупе  с  местными  реакционерами-роялистами,  заполнить  подвалы
Старой Ратуши бочками  с  порохом,  и  этот  план  во  время  Комитетского
расследования уже был близок к завершению. В случае  удачи  заговора  весь
Конгресс оказался бы неминуемо разрушен - погибли бы ни в чем не  повинные
патриоты-зрители на галереях, была бы повержена во прах сама Старая Ратуша
и немало соседних зданий. Ужас и смятение,  которые  воцарились  бы  после
этого массового человекоубийства,  оказались  бы  на  руку  иностранным  и
внутренним врагам, стремящимся окончательно придушить вонарскую свободу.
     Если бы не постоянная бдительность Комитета Народного  Благоденствия,
заговор мог бы осуществиться - на горе всем истинным  патриотам.  Нет,  не
человеческий, а лишь  демонический  ум  мог  породить  этот  предательский
замысел.  Люди,  способные  на  такое  злодеяние  по  отношению  к   своим
соотечественникам,  -  не  столько   преступники,   сколько   чудовища   в
человеческом обличье и заслуживают самой жестокой кары".
     У Элистэ все похолодело внутри. "Заслуживают  самой  жестокой  кары".
Эти слова были попросту бессмыслицей. Речь ведь шла о короле!  Невозможно!
Она прочла еще раз. То же самое. Смысл слов начал проясняться. Да,  теперь
все возможно.


     Последний год с лишним, пока  Конституционный  Конгресс  бросался  из
крайности в крайность, пытаясь выработать политический курс, Дунулас  XIII
жил в Бевиэре послушным пленником, больше всего озабоченный тем, чтобы  не
причинить  неудобства  своим  тюремщикам.  Все  месяцы  своего   домашнего
заточения он  так  основательно  не  напоминал  о  себе,  что  многие  его
номинальные подданные почти забыли о том,  что  он  существует  на  свете.
Теперь, однако, им об этом напомнили. И напомнили основательно.
     Не удивительно, что Цераленн стремилась  оградить  внучку  от  чтения
полицейской писанины.  Возможно,  было  бы  лучше,  если  бы  она  в  этом
преуспела. Элистэ  положила  газету  на  ночной  столик,  задула  свечу  и
улеглась. Но сон не шел. Она долго пролежала, не смежая  век,  исполненная
леденящих душу предчувствий.


     Суд над монархом, проходивший при закрытых дверях,  был  едва  ли  не
чистой формальностью.  Спешка  и  отсутствие  гласности  оказались  весьма
кстати - в противном случае, совершенно искреннее удивление, с  каким  его
величество воспринял выдвинутые против него обвинения, могло  бы  привлечь
на его сторону слишком много народу. Дунулас чистосердечно утверждал,  что
и слыхом не слыхивал ни о каком порохе. Знать не знает о  предательстве  и
заговоре. С братом,  герцогом  Феронтским,  письмами  не  обменивался.  Ни
против кого  не  злоумышлял,  желая  всем  своим  подданным  лишь  мира  и
довольства. Да и как ему, наследственному монарху, не любить свой народ?
     Нелегко, очень  нелегко  было  Народному  Трибуналу  осудить  короля.
Несколько судей выказали неуверенность, даже сомнение,  ибо  некоторым  из
них, при том, что они были фанатичными экспроприационистами, лишить  жизни
своего короля казалось делом чудовищным. К счастью, имелись  основательные
улики, способные укрепить веру колеблющихся. Были  предъявлены  документы,
копии изобличающих писем, собственноручно снятые королевским секретарем  и
заверенные, по всей видимости, лично монархом,  начертавшим  на  них  свои
инициалы.
     Король удивлялся,  недоумевал  -  но  тщетно.  Документы  производили
впечатление подлинных, а если они  фальшивые,  то  его  величество  должен
доказать это суду. Как и следовало ожидать, Дунулас  с  такой  задачей  не
справился и тут же был признан виновным; последовал  неизбежный  смертный,
приговор, и опешивший король услышал, что приговорен  к  казни  как  "враг
страны", "враг человечества" и "враг Народной  Революции".  Этот  приговор
явился  новшеством  в  двух  смыслах:  впервые  было  судебно   обставлено
предстоящее умерщвление  самодержца  Вонара,  ибо  до  сих  пор  они  либо
погибали в сражениях, либо их убивали в открытую, и, кроме того, он явился
первым   официальным   актом   самоопределения    Революции,    фактически
завершившейся годом раньше, но до того не  заявлявшей  о  своем  характере
публично.
     Для прилюдной казни Дунуласа XIII внутренний двор "Гробницы" никак не
годился: столь важное  событие  требовало  соответствующего  впечатляющего
обрамления.  Комитет  Народного  Благоденствия  остановил  свой  выбор  на
площади Великого Государя, недавно переименованной в площадь Равенства,  -
месте достойном и достаточно обширном, чтобы вместить многотысячные массы,
которые наверняка соберутся для лицезрения  высшего  торжества  Революции.
Кокотту в срок доставили на площадь, хотя и не без накладок.
     Несмотря на горячий революционный энтузиазм  большинства  граждан,  в
обществе еще оставались отдельные монархические элементы, не  согласные  с
решением Трибунала. Скрывающийся  от  правосудия  в  своем  тайном  логове
осужденный предатель Шорви Нирьен распространил листовку, в которой ставил
под сомнение как  необходимость,  так  и  законность  казни  монарха.  Его
подстрекательские писания  нашли  единомышленников,  и  в  разных  округах
столицы произошли волнения. Наиболее серьезным из них явилось нападение на
саму Кокотту, когда ее провожали к новому месту пребывания. Нападение было
хитро продумано - монархисты дождались, когда она  оказалась  на  середине
Винкулийского моста, и напали с двух сторон. Они наверняка преуспели бы  в
своем замысле и сбросили бы Кокотту в реку Вир, если бы не Чувствительница
Заза,  которая  зеленым  пламенем  и  удушливым  дымом   быстро   очистила
Винкулийский мост от мятежников.
     Мост освободили от обугленных трупов, Кокотта  проследовала  к  месту
назначения и достигла площади Равенства, где гордо утвердилась на  высоком
эшафоте  под  охраной   расположившихся   у   подножия   народогвардейцев,
призванных обожать и охранять ее денно и нощно.


     Через два дня огромная толпа  стеклась  на  площадь  Равенства,  дабы
видеть казнь  короля.  Среди  зрителей  находился  и  Шорви  Нирьен  -  он
надеялся, что черный парик и  очки  в  металлической  оправе  сделают  его
неузнаваемым. Нирьен собирался пойти один, но в последнюю  минуту  уступил
настояниям товарищей и  согласился,  чтобы  его  сопровождал  Бек.  Сейчас
молодой человек стоял рядом с ним.
     Нирьен обвел площадь  взглядом.  Отметил,  что  Чувствительница  Заза
готова в любую минуту навести порядок, хотя в ее  услугах  едва  ли  могла
возникнуть нужда - настроение толпы было необычно подавленным  и  мрачным,
даже убитым. Погода пребывала с ним  в  полном  согласии:  тяжелые  низкие
тучи, ветер, первые снежинки надвигающейся зимы.
     Вместе со всеми Нирьен, не веря собственным глазам, видел, как карета
с королем в сопровождении усиленной охраны подкатила к эшафоту.  Открылась
дверца.  Его  низложенное  величество  вышел  и  без  фанфар  поднялся  по
ступенькам. То ли в виде уступки холодной погоде, то  ли  из  вспомянутого
под занавес уважения к сану  монарха,  королю  позволили  прикрыть  наготу
длинным плащом, который с него сняли в последнюю минуту. Когда  высочайшие
округлые телеса обнажились, Нирьена передернуло; вошедшие в плоть и  кровь
республиканские убеждения не смогли-таки уберечь его от шока при виде lese
majeste [оскорбление величества (фр.)]. И в этом он не был одинок. Со всех
сторон до него донесся глубокий вздох ужаса. Невозмутимого Бека -  и  того
проняло.
     Дунулас  XIII  принял  смерть  так  же,  как  принимал  жизнь,  -   с
благосклонной покорностью. Нирьен  видел,  как  обреченный  монарх  что-то
сказал, видимо, о чем-то попросил своих стражей. В просьбе было  отказано,
и король вроде бы огорчился; вероятно, он собирался обратиться к  толпе  с
последним словом. Впрочем, если не считать этого огорчения, его кончина не
была сопряжена с особыми муками. На шипы  Кокотты  он  взглянул  скорее  с
удивлением, нежели со страхом, и зимний ветер лишь на  секунду  обдал  его
холодом - Бирс Валёр недрогнувшей рукой толкнул короля во чрево Кокотты.
     Свинцовые   двери   захлопнулись.    Сияющая    дуга    меж    рогами
Чувствительницы,  возрастающее  напряжение  -  и   ослепительная   вспышка
поглощения.
     Двери раскрылись, толпа увидела пустоту и издала благоговейный  вздох
всеобщего удивления. Расставленные в толпе  экспроприационисты  подбросили
вверх шапки и заулюлюкали  во  всю  глотку,  но  им  не  удалось  заразить
потрясенных горожан своим примером.
     Безобидный и глуповатый король Вонара  принял  смерть  от  рук  своих
подданных, до которых ныне впервые дошел смысл решения, принятого от их же
имени. "Они порвали с вековыми традициями, - думал  Шорви  Нирьен.  -  Они
сровняли с землей давно  устаревший  порядок.  Покончили  с  привычным,  с
обжитым - но во имя чего?" Над толпой витало  чувство  сожаления,  печали,
даже вины - своего рода запоздалая ностальгия. Они жаждали перемен  -  они
их получили. Товарищ Нирьена словно уловил его невысказанные мысли.
     - Возврата нет, - произнес Бек.
     Через неделю, когда королева Лаллазай последовала  по  стопах  своего
августейшего супруга, Нирьен не пошел на казнь. Он  предпочел  остаться  в
своем убежище, где,  стоя  у  окна,  с  застывшим  лицом  слушал  перезвон
колоколов и гром салюта по поводу провозглашения  Вонара  Республикой.  На
полу валялся последний выпуск "Собрата", который  он  выронил  из  рук.  В
редакционной статье  газетенки  объявлялось  о  том,  что  Конституционный
Конгресс  назначил  Уисса   Валёра   исполняющим   обязанности   Защитника
Республики. Пост временный, однако, учитывая надвигающийся кризис,  дающий
Уиссу  чрезвычайные  полномочия.  Когда-нибудь  в  будущем  восстановление
гражданского мира обеспечит народу возможность наслаждаться всеми  правами
человека; пока же, однако, Уисс Валёр получал такую неограниченную власть,
о которой никто из монархов Вонара не мог и мечтать.


     Официальное провозглашение новой Республики было отмечено  брожениями
как  в  столице,  так  и  в  провинциях.  Быстро   подавленные   восстания
монархистов имели место в Фабеке,  Жувьере  и  Во  Грансе.  С  мятежниками
расправлялись скоро и с особой жестокостью. Повсюду происходили  восстания
и празднества, бунты и ликования.
     В Шеррине улицы гудели круглые сутки.  В  воздухе  носилось  какое-то
странное  возбуждение,  ощущение  особой  раскованности,  всех  объединяло
понимание, что пришли невероятные времена. В те первые  дни  новорожденной
Республики    Вонар    перспективы    рисовались    бесконечными.    Людей
впечатлительных это могло довести до истерии - и доводило. Ночами город не
спал,  повсюду  царило  насилие,  жертвами  которого  по   большей   части
становились Возвышенные, эти новоявленные  козлы  отпущения.  Никогда  еще
Возвышенным  не  доводилось  сталкиваться  с   такой   лютой   ненавистью.
Застрявшие в столице отсиживались за запертыми дверями, как мыши в  норах.
И их собственность, и они сами находились  под  постоянной  угрозой.  Если
Возвышенных узнавали на улице, их преследовали, грабили, раздевали  донага
и избивали, причем некоторых до смерти. Суд и правительство отказывали  им
в защите.  Они  были  обречены,  за  исключением  немногих  счастливчиков,
покидающих столицу тайными путями.
     Народный Авангард и городская жандармерия не сомневались в  том,  что
где-то под городской стеной имеется тайный ход. Но даже объединив  усилия,
они  не  сумели  обнаружить  ни  его  местонахождение,  ни  личность   его
хранителя.  Проходили  недели,  власти  по-прежнему  ничего  не  знали,  а
Возвышенные беглецы все так же ускользали  у  них  из-под  носа.  В  конце
концов властям пришлось бы расписаться  в  поражении,  если  бы,  по  воле
случая и на их счастье, одна золотая гнида Нану, величиной  со  шмеля,  не
пробралась в личный кабинет кавалера во Мерея.



                                    17

     - Я вызвала вас, чтобы  сообщить:  мы  покидаем  Шеррин,  -  объявила
Цераленн в одно прекрасное утро. - Каждая  может  взять  с  собой  столько
вещей, сколько войдет в саквояж. Ступайте укладываться,  ибо  мы  отбываем
очень скоро - нынче ночью.
     Элистэ и Аврелия в изумлении воззрились на нее. Элистэ испугалась, уж
не случился лис  бабушкой  внезапный  приступ  истерии.  Однако  в  облике
Цераленн не было и намека на беспокойство: все та же прямая осанка, все то
же выражение полнейшей невозмутимости. Правда, лицо ее казалось усталым и,
быть может, немного печальным, но  умело  наложенный  грим  скрадывал  эти
признаки слабости. Усталой же она вполне могла выглядеть из-за аскетичного
черного платья, которое ей не шло, старило ее, да  еще  и  находилось  под
запретом.  Ношение  черных  одежд  представителями  сословия,  в   прошлом
называвшегося "Возвышенными" (все наследственные аристократические  титулы
и привилегии были недавно отменены декретов Конгресса),  считалось  теперь
преступлением, ибо публичное проявление  скорби  по  казненным  предателям
Дунуласу и Лаллазай было откровенным вызовом республиканскому  единению  и
как таковое каралось смертью. Однако в своем собственном доме Цераленн  во
Рувиньяк не считалась с этим запретом.
     "Мы в безопасности лишь постольку,  поскольку  бережемся  от  летучих
гнид", - думала Элистэ, по привычке обводя взглядом стены, пол, потолок  и
мебель бабушкиной утренней  гостиной,  чтобы  не  упустить  предательского
золотистого промелька, указывающего  на  присутствие  соглядатая.  Сколько
Возвышенных, в том числе и тех, кого она лично знала, расстались с  жизнью
по милости этих тварей? Сколько неосторожных намеков,  сколько  неразумных
высказываний, которые были подслушаны, привели ее  подруг  и  знакомых  на
площадь Равенства  к  Кокотте  за  несколько  последних  недель?  Она  уже
потеряла  счет.  Состояние,  высокое  положение,  родовитость,  остроумие,
красота, молодость, невинность - все это, некогда  даровавшее  могущество,
перестало служить защитой. Гизин во Шомель погибла, как и  большинство  ее
родных; и граф во Брайонар, и Рист, и Фовье во Дев в'Уруа, и многие-многие
другие. Уцелевшие Возвышенные научились осторожности: они стали прикрывать
окна  и  дверные  проемы  завесами  из  прозрачной  кисеи,  натянутой   на
деревянные рамы, а каминные трубы - мелкоячеистой  сеткой;  они  взяли  за
правило ежедневно  обшаривать  все  комнаты  в  поисках  тайных  лазутчиц.
Однако, несмотря на эти  предосторожности,  гниды  частенько  проникали  в
дома,   поэтому   рекомендовалось   постоянно    быть    начеку    и    не
благодушествовать.
     - Итак, юные дамы? - Цераленн вопрошающе подняла брови. -  Вы  словно
окаменели. Разве я не ясно вам объяснила?
     - Мадам, наше изумление простительно, - возразила Элистэ. - Не вы  ли
долгие месяцы отказывались обсуждать саму  возможность  бегства?  И  вдруг
сегодня, сейчас, так неожиданно...
     - Не вы ли призывали жить в Шеррине свободно и  смело,  как  подобает
истинным Возвышенным? - подхватила Аврелия. -  И  не  поддаваться  страху,
принимая решения? Это же  собственные  ваши  слова.  Неужели,  бабуля,  вы
говорили одно, а думали другое? Что... Что же заставило вас передумать?
     Цераленн проницательно посмотрела на своих юных родственниц,  как  бы
оценивая силу их духа, и бесстрастно ответила:
     - С час  назад  принесли  повестку.  Всем  проживающим  в  этом  доме
надлежит в  течение  суток  явиться  в  окружную  жандармерию  и  принести
Присягу.
     Это было равносильно смертному приговору.  Сокрушительный  удар,  при
том, что внутренне они были к нему готовы.
     Текст новой Присяги  на  верность  включал  клятву  в  безоговорочной
преданности   Республике-Протекторату   Вонар   наряду   со    столь    же
безоговорочным осуждением монархии вообще, и "тирана-изменника Дунуласа" в
частности. От граждан  всех  сословий  требовалось  произнести  ритуальную
формулу осуждения "монархистов, абсолютистов, реакционеров,  аристократов,
оппозиционеров,  социальных  паразитов  и  прочих  врагов   Отечества"   и
расписаться в готовности отдать свою жизнь во имя  свободы  Вонара.  Текст
был заведомо рассчитан на то, чтобы возмутить Возвышенных и подтолкнуть их
к открытому  неповиновению.  В  глазах  республиканцев  это  была  большая
победа,  поскольку  отказ  дать  Присягу   на   верность,   будучи   явным
доказательством  приверженности   абсолютизму,   позволял   прямым   ходом
отправить в  Кокотту  разоблаченного  изменника  вместе  с  семьей,  минуя
формальное судебное разбирательство. Собственность  изменников  однозначно
подлежала конфискации в пользу государства. Присяга на  верность,  как  то
входило  в  намерения  ее  авторов,  практически  не  оставляла  уцелевшим
Возвышенным выбора: с одной стороны, утрата жизни и состояния, с другой  -
утрата чести из-за  принесения  заведомо  ложной  клятвы  и  предательство
древнего кодекса верности Возвышенных,  что  было  равносильно,  моральной
смерти. Не один Возвышенный, оказавшись перед  такой  дилеммой,  нашел,  в
согласии с жестоким обычаем предков, выход в самоубийстве. До  сих  пор  к
нему прибегали лишь те несчастные, кого уже  подозревали  в  разного  рода
преступлениях    против    Республики-Протектората.    Теперь     отпадала
необходимость  даже  в  формальном  обвинении   -   с   фарсом   судебного
разбирательства было покончено. Повестки вроде той, что получила Цераленн,
ныне вручалась повсюду и в таких количествах, что обрекали Возвышенных как
класс на полное уничтожение.
     Канальи твердо решили истребить их всех до последнего: отчасти  из-за
застарелого страха и ненависти, но главным образом -  чтобы  присвоить  их
богатства.
     "Но это чудовищно - невероятно - невозможно".
     "Вполне возможно".
     "Но ведь есть, есть же еще  честные  люди,  которые  выступят  против
этого".
     "Честных людей запугали, или оболванили, или и то и другое. Помощи от
них ждать не приходится".
     "...долг страданий и крови, который, быть может,  когда-нибудь  будет
оплачен сторицей".
     Давние слова Дрефа сын-Цино вдруг всплыли  в  памяти  Элистэ,  и  она
почувствовала, как кровь отхлынула от ее щек.
     Но Аврелия отнюдь не выказала тревоги.
     - Так отчего не присягнуть?  -  наивно  спросила  она.  -  Тогда  нас
оставят в покое.
     Элистэ и Цераленн уставились на нее как на прокаженную.
     - Ну ведь правда, правда оставят?  -  Аврелия  заметно  смутилась.  -
Почему вы так на меня смотрите? Скажем этим  тварям  то,  что  им  хочется
слышать, и заживем без забот и хлопот. Я знаю, лгать - дурной тон, но  они
не оставили нам выбора, верно? Это не мы  придумали,  значит,  и  не  наша
вина. В любом случае совсем  неважно,  что  мы  им  скажем,  так  что  тут
плохого? Для меня это ясно как день.
     - Юница Аврелия! - Теперь даже грим не мог скрыть усталости Цераленн.
- Слишком часто я списывала твои глупости, грубости  и  пошлости  за  счет
ограниченности незрелого ума. Я напоминала себе о том, что ты  благородной
крови,  и  верила,  что  наследие  предков  исправит   худшие   из   твоих
недостатков. Однако твои  слова  заставляют  меня  усомниться  в  этом.  Я
вынуждена допустить, что ты появилась на свет обделенной  неким  важнейшим
достоинством.
     - Как яйцо без желтка,  -  вставила  Элистэ,  -  или  как  пирог  без
начинки.
     - Это гадко, кузина!
     - В душе у тебя пустота, юница Аврелия,  -  черный  провал  там,  где
надлежит быть гордости, достоинству и чести.
     - Неправда! Неправда! Во мне  полно  достоинства,  полно  гордости  и
чести! Целые горы! Не понимаю я вас, бабуля, истинное слово, не понимаю! Я
не хотела сказать ничего плохого. Почему вы так расшумелись из-за какой-то
чепухи?
     - Именно потому, что для тебя это чепуха.
     - О Чары! Ну в самом  деле!  -  Аврелия  залилась  краской  и  нервно
забарабанила ногтями с зеленым маникюром  по  подлокотнику  кресла.  В  ее
каштановых локонах тоже была зеленая прядь в  тон  маникюру.  И  прядь,  и
ногти она красила  в  оттенок  зеленого,  соответствующий  цвету  кокарды,
которую закон обязывал носить не  снимая  всех  бывших  Возвышенных.  Дома
Цераленн и Элистэ пренебрегали  этим  требованием.  Аврелия  свою  кокарду
носила,  но  с  трогательной  непосредственностью  обратила  этот   символ
унижения на пользу собственной красоте. Как ни странно, зеленый  цвет  был
ей к лицу - подчеркивал белизну кожи и блеск  глаз.  -  Если  уж  я  такая
плохая, прошу прощения. Но  в  конце  концов,  бабуля,  сейчас  именно  вы
говорите о бегстве...
     - Не испытывай мое терпение речами неразумными  и  дерзкими.  Если  б
дело шло обо мне одной, я бы до конца осталась в этом доме. Но я в  полной
мере насладилась жизнью, и то, что уместно и подобает мне, не подходит для
тебя и твоей кузины  -  вы  только  начинаете  жить.  Последние  месяцы  я
подвергала вас опасности, не давая покинуть сей город, но я  не  жалею  об
этом, ибо бесстрашие перед лицом напастей - долг Возвышенных, и чем раньше
вы научитесь его исполнять, тем  лучше.  Долг  этот,  однако,  не  требует
безропотно принимать смерть, а именно это и ждет нас, если мы останемся.
     Аврелия хмуро разглядывала свои ногти.
     - Куда мы отправимся? - спросила Элистэ.
     - Куда же еще, как не в Стрелл, чтобы  по  мере  наших  скромных  сил
служить его величеству.
     Элистэ вздрогнула. Она никак не могла свыкнуться с тем, что изгнанник
герцог Феронт, ныне находящийся в эмиграции  в  Стрелле,  теперь  законный
король Вонара. Это казалось ей  нереальным:  она  почти  поверила,  что  в
стране больше никогда не будет настоящего короля.  Возможно,  поэтому  при
мысли  о  предстоящем  побеге  у  нее  захватило  дух.  Вонар   безнадежно
испакостили, он не скоро обретет прежний вид. На восстановление  разумного
общественного порядка могут уйти годы, если  не  десятилетия.  В  нынешних
условиях бегство за границу представлялось самым привлекательным  выходом,
и до нее внезапно  дошло,  как  она  сильно  к  нему  стремится.  Вот  уже
несколько месяцев она жила под сенью страха,  беспорядков  и  невзгод.  Ей
хотелось  ускользнуть  от   всего   этого,   хотелось   покоя,   изобилия,
безопасности. Ей  хотелось  снова  очутиться  в  нормальном  мире,  а  это
означало бегство - и новую жизнь в какой-нибудь другой стране с  разумными
законами, где у власти Высокородные, как то определено самой природой. Да,
пришло время отправляться в дорогу.
     - Мы не сможем уехать, - заявила Аврелия, выпятив нижнюю губу. -  Нас
не выпустят. Нам не пройти под воротами.
     - Есть другой путь, и мы им воспользуемся.
     В свое время Элистэ подслушала  один  очень  важный  разговор  -  она
знала, о каком пути идет речь. Но на лице Аврелии читались  непонимание  и
недоверие.
     - Кавалер во Мерей много раз предлагал вывести нас из  Шеррина  через
тайный ход под городской стеной,  -  произнесла  Цераленн.  -  Настал  час
принять его предложение.
     - Так вот кто, оказывается, хранитель подземного  хода,  про  который
столько рассказывают, - во Мерей!  Как  романтично,  как  потрясающе,  как
безумно элегантно!  Подумать  только,  за  все  эти  месяцы  я  так  и  не
догадалась! О Чары, каков хитрец ваш любовник, бабуля! Клянусь,  мне  и  в
голову...
     - Я уже отправила кавалеру записку, - продолжала Цераленн, словно  не
слыша или не желая слышать слова  Аврелии.  -  Не  сомневаюсь,  что  скоро
получу ответ с четким указанием того, когда и где он нас  встретит.  Можно
полагать, мы отправимся под покровом тьмы, так что у  вас  целый  день  на
сборы. Упакуйте саквояжи, оденьтесь во что-нибудь простое и теплое. Будьте
осторожны. Слугам лучше ни о чем не догадываться
     - Мадам, вы в них сомневаетесь? - удивилась Элистэ.
     -  Напротив.  Верность,  какую  они  выказали,  не   уйдя   из   дома
Возвышенной, их уже опасно скомпрометировала, и мне не хотелось бы ставить
их в еще более трудное положение. Узнав о нашем предстоящем  отбытии,  они
наверняка будут просить взять  их  с  собой,  а  я  не  желаю,  чтобы  они
подвергали себя риску по нашей милости. Им  лучше  остаться  в  Шеррине  и
пребывать в честном неведении о нашей судьбе.
     - Кэрт не сможет остаться тут без меня, - сказала Элистэ.  -  Она  же
серф... была серфом Дерривалей, одной из наших замковых, поэтому я обязана
о ней заботиться.
     - Хорошо, внучка, можешь взять служанку с собой.  Но  научи  ее,  как
себя держать и что говорить. Нельзя допустить, чтобы нас схватили в дороге
из-за случайно оброненной неосмотрительной фразы.
     - Как мы поедем, мадам?
     - Выбравшись из Шеррина, мы без особых трудностей  доедем  дилижансом
до Аренна, где нам предстоит попасть на борт корабля, плывущего в  Стрелл.
Мерей, несомненно, все это для нас устроит.
     - Стрелл!.. Такой далекий и такой иноземный. -  Аврелия  выразительно
выпятила нижнюю губу. - Нет, не понимаю, зачем нам бежать. Я не верю,  что
канальи и в самом деле обойдутся с нами так круто. В конце  концов  мы  не
сделали им ничего плохого. А жуткие истории, какие  рассказывают,  большей
частью наверняка просто выдумка. Я по-прежнему не вижу причин, почему  нам
не отбарабанить их пустую Присягу. Что тут позорного? Пробормочем себе эту
идиотскую тарабарщину - пустые слова, которые в душе презираем, - кому  от
этого вред? Зато нас оставят в покое, и можно будет не уезжать.
     - Аврелия! -  возмутилась  было  Элистэ,  но  бабушка  остановила  ее
властным жестом.
     - Мне остается одно - уповать на то, что ты не сознаешь всей  глубины
собственной низости, - сказала как припечатала Цераленн, и  таким  ледяным
тоном, какого Элистэ от нее ни разу не слышала. Карие глаза  пожилой  дамы
источали холод, как северный гранит в морозы;  она  неподвижно  застыла  в
кресле. - Слушай внимательно, юница, быть  может,  что-нибудь  и  поймешь.
Никогда я так не стыдилась тебя, как в эту минуту. Ты позоришь  свой  род,
позоришь весь орден Возвышенных, мне горько, что ты одна  из  нас.  Внемли
же. Если ты  еще  раз  позволишь  себе  заговорить  о  принесении  гнусной
экспроприационистской Присяги, я от тебя отрекусь, и не будет  тебе  моего
прощения. Я  перестану  с  тобой  разговаривать  и  считать  тебя  кровной
родственницей.
     Цераленн еще не закончила, как испуганная Аврелия залилась слезами.
     - Бабуля... - захныкала она умоляюще.
     - Этим все сказано. Полагаю, я говорила понятно. Надеюсь, тебе  ясно,
что я не шучу? Все. Можете идти.
     Девушки присели в реверансе и поспешно  удалились.  В  дверях  Элистэ
украдкой оглянулась:  бабушка  сидела  совершенно  прямо,  непреклонная  и
несгибаемая. Аврелия продолжала плакать. Как только они закрыли  за  собой
двери, сдержанные всхлипы уступили место громким рыданиям.
     - Нечестно! Нечестно! Жестоко! Просто несправедливо!
     - Аврелия... - начала Элистэ, чувствуя, что  перестает  сердиться.  В
конце  концов,  кузина  была   всего   лишь   ребенком   -   беспечным   и
легкомысленным, но  в  сущности  неиспорченным.  С  годами  она  наверняка
исправится, так бывает со многими. - Знаю,  бабушка  говорила  сурово,  но
попробуй понять, как страшно ты ее огорчила. Ты  хоть  догадываешься,  что
представляет собой эта Присяга на верность?
     - Ох, да кому до нее какое дело! Мне на нее наплевать! Но ты слышала,
какие жуткие вещи говорила мне бабушка? Она не понимает,  как  легко  меня
ранить, а то бы не была такой жестокой! Ох,  кузина,  что  же  мне  теперь
делать? Я не хочу уезжать из Шеррина! Я этого не перенесу!
     - Детка, у нас нет выбора, разве не ясно?
     - Тебе легко говорить! Тебя здесь ничто и никто  не  удерживает,  так
тебе-то о чем горевать?
     - Нам всем не о чем горевать.
     - Кузина, ты ведь бывала моей наперсницей, а то  и  компаньонкой,  уж
тебе ли не знать? Мне есть о ком - о Байеле.
     - Как, до сих пор? - удивилась Элистэ. Виконт  во  Клариво  продолжал
жить в своем  городском  доме  на  проспекте  Парабо,  но  из  соображений
безопасности поселил юного  сына  и  единственного  наследника  на  тайной
квартире. Байель исчез как-то  ночью,  и  едва  ли  кому,  за  исключением
родных, было известно, где он теперь обитает. - Брось,  это  бессмысленно.
Твой юный поклонник скорее всего уже бежал из столицы.
     - А вот и нет.
     - Ты этого знать не можешь.
     - Так ужи не могу? - ухмыльнулась Аврелия сквозь слезы с чуть  ли  не
самодовольным видом. - Как могла ты подумать, что мой Байель бросит меня в
мучительной неизвестности? Он  бы  этого  никогда  не  сделал  -  он  меня
обожает, он по уши в меня влюблен! Клянусь, он без меня жить не может!
     - Вот как? Значит, ты знаешь, где он скрывается?
     - Конечно, знаю, хотя ты должна понять, что такой важной тайной я  не
могу поделиться  даже  с  тобой,  моей  верной  дуэньей.  Не  проси  и  не
выпытывай, ибо я не имею права ее открывать. Достаточно и  того,  что  мой
Байель здесь, в Шеррине, и... Ну, могу ли я его бросить,  кузина?  Нет,  я
просто не в состоянии.
     - Тише, Аврелия, послушай меня.  Мы  должны  бежать,  тут  не  о  чем
спорить. Скажи спасибо, что  еще  осталась  такая  возможность.  Но  этому
безумию когда-нибудь наступит конец,  все  снова  придет  в  норму,  и  мы
заживем, как раньше. Если Байель предан  тебе  так,  как  ты  утверждаешь,
разве он не дождется твоего возвращения?
     - Он готов ждать меня до скончания века. Ему не  полюбить  другую,  я
это знаю. Но... - Аврелия озабоченно нахмурила лоб. - Но если я  не  смогу
дождаться его?
     - А-а, так наша вечная любовь убывает?
     - Да нет же. Я обожаю моего Байеля и всегда буду его обожать.  И  тем
не менее - ты же знаешь,  кузина,  какая  я  по  натуре  чувствительная  и
страстная, а на свете - о Чары! - столько красивых юношей! Если  рядом  не
будет Байеля, очень многие начнут домогаться  моей  благосклонности.  Что,
если я не выдержу и уступлю? Что тогда?
     - Тогда, по-моему, тебе нужно будет завести нового поклонника.
     - А если он окажется хуже старого? Вдруг я проиграю от такой  замены,
вдруг начну об этом жалеть? Все это нужно обдумать.
     - Несносное дитя, ну что с тобой делать?
     - Конечно, - размышляла Аврелия вслух, - если я  его  потеряю,  то  в
любую минуту смогу вернуть, стоит лишь  захотеть.  Возможно,  однако,  мне
лучше  будет  вести  жизнь  праведную.  Имеет  ли  смысл  отказываться  от
совершенства? Но если я сохраню ему верность, кто знает, какие возможности
я могу упустить?
     - Проблема и вправду очень серьезная, -  глубокомысленно  согласилась
Элистэ, улыбнувшись про себя; но улыбка тут же увяла, когда  ей  пришло  в
голову, что ее собственные прошлогодние лихорадочные прикидки  и  расчеты,
вполне вероятно,  вызывали  у  наставлявшей  ее  Цераленн  то  же  чувство
благожелательного превосходства и так же втайне забавляли, как сейчас  ее,
Элистэ, откровения Аврелии. Эта мысль заставила ее покраснеть.
     Аврелия перестала плакать и теперь стояла,  сцепив  руки  и  нахмурив
брови, погруженная в размышления. Элистэ легонько потянула ее за руку.
     - Идем, пора собираться.
     - Но я никак не могу решить... все так сложно...  Ну,  ладно.  Ничего
лучшего сейчас, видимо, не  придумаешь.  Кузина,  я  не  представляю,  как
упаковать саквояж, это выше моего разумения. Следовало бы  поручить  такую
работу одной из моих  горничных,  но,  разумеется,  этого  нельзя  делать.
Пожалуйста, одолжи мне свою служанку, ладно?
     - Как только сама управлюсь со сборами, тут же пришлю ее к тебе.
     - Ой, вот спасибо! Ты моя самая верная подруга!
     Отбросив сомнения, Аврелия крепко расцеловала кузину, и девушки  рука
об руку побежали наверх.
     Против  ожиданий  сборы  заняли  у  Элистэ  довольно  много  времени.
Перво-наперво понадобилось послать Кэрт в сад извлечь закопанные ценности.
Потом  ей  пришлось  выбирать  из   своего   обширного   гардероба   самое
необходимое, без чего нельзя обойтись изгнаннице  в  Стрелле.  От  прочего
предстояло отказаться. Бросить чуть ли  не  все  изысканнейшие  и  безумно
дорогие творения  мадам  Нимэ  -  граничило  со  святотатством,  но  мысль
оставить в Шеррине Принца во Пуха была еще более неприемлемой.
     - Не выйдет, госпожа, - высказалась  Карт.  -  Вы  не  сможете  нести
песика, как сумку. Ничего не получится.
     - Делай, что тебе говорят, - сердито одернула ее Элистэ. - Две  дырки
спереди, две - сзади, по одной с каждой стороны. И не спорь, а делай,  как
велено.
     Карт вздохнула и принялась  за  прерванную  работу.  Острым  краденым
ножиком  она  вырезала  отверстия  для  воздуха  в  кожаном   саквояже   -
единственном, который Элистэ  разрешили  взять  с  собой.  Потрудившись  в
молчании минуты две или три, Карт подняла голову и заметила:
     - Госпожа, Пуху такое придется не по вкусу. Он не привык прятать свой
норов.
     - Ничего, научится. Я же научилась.
     - Он зайдется от лая.
     - Не зайдется, после того как  я  его  обработаю.  Ну-ка,  проказник,
глотай. - Элистэ принялась скармливать собачке ломтики шоколадного  торта,
пропитанного вишневой водкой.
     - Фу, госпожа! Он только испортит нам ковер, всю комнату провоняет!
     - Нет. Вот увидишь, он сразу уснет.
     Но Принц во Пух отнюдь не спешил засыпать. К вящему удивлению Элистэ,
он  внезапно  утратил  интерес  к  торту,  повел  носом  в  сторону  Карт,
передернул шелковистыми ушами, с секунду приглядывался, а затем вскочил  с
яростным лаем.
     - Что это на тебя нашло, шалун ты этакий? Прекрати!
     Но Принц во Пух залаял еще пронзительней, спрыгнул с  колен  хозяйки,
бросился к Кэрт и принялся настойчиво подпрыгивать и кружиться у ее ног.
     - Что тебе нужно. Пушок? -  спросила  Кэрт.  -  Хочешь  на  улицу?  -
Отложив саквояж, она поднялась с пола. Щенок подскакивал, цепляясь  лапами
за ее подол.  -  Вот  нахальный  чертенок!  Счастье  твое,  что  ты  такой
миленький и тебе все прощают. Ой, а это еще что такое?
     Непроизвольным жестом одернув длинный  подол,  Кэрт  стряхнула  нечто
крохотное   и   золотистое,   затаившееся   в   его   складках.   Взмахнув
металлическими крылышками, гнида Нану с жужжанием взлетела и заметалась по
комнате в поисках выхода или укрытия. Кэрт, взвизгнув, отшатнулась,  затем
схватила с кушетки  подушечку  и  яростно  замолотила  по  воздуху.  Гнида
метнулась прямиком к окну, которое по случаю холодной погоды было  закрыто
и не забрано сеткой, три раза ударилась о  стекло,  налетела  на  парчовую
портьеру, уцепилась за нее и повисла, испуская беспорядочный стрекот.
     - Раздави ее! Возьми книгу! - приказала укрывшаяся за креслом Элистэ.
     - Но, госпожа, а вдруг она ужалит?
     - Эту гадость ты наверняка занесла в дом на себе, когда  выводила  во
Пуха гулять! Сама виновата, сама и справляйся!
     Кэрт  послушно  сдернула  башмак,  ударила,  промахнулась  и  разбила
стекло.   Начиненная   смертоносной   информацией   тварь   скользнула   к
образовавшемуся  отверстию.  Кэрт  хлопнула  по  ней  рукой  и  с   криком
отпрянула, прижав ко рту ужаленную  ладонь.  Гнида  изменила  направление,
свернула к большому псише [большое зеркало на подвижной  раме]  и  зависла
перед ним с громким жужжанием. Схватив подвернувшуюся под руку книгу Шорви
Нирьена "Надежда", Элистэ подбежала, хлопнула по насекомому изо всех  сил,
но  угодила  в  зеркало.  Псише  разлетелось  вдребезги.  Кэрт  и   Элистэ
завизжали. Принц во Пух, заливаясь лаем, как бешеный запрыгал по  комнате,
а гнида метнулась в сторону.
     Отчаявшись, Элистэ  запустила  в  нее  книгой,  и  озлобленная  тварь
бросилась ей прямо в лицо.  Защищаясь,  Элистэ  вскинула  руку  и  тут  же
завопила от немыслимой боли, пронзившей все ее  тело.  Открыв  глаза,  она
обнаружила, что гнида глубоко вогнала жало в ее  запястье,  не  может  его
вытащить и яростно жужжит. Элистэ впервые увидела эту  тварь  так  близко,
что смогла разглядеть тельце в броне изогнутых  блестящих  чешуек,  изящно
сочлененные  ножки,  золотые  филигранные  крылышки  и  дюжину   выпуклых,
разделенных на крохотные фасетки  глаз.  То  было  блистательно  слаженное
миниатюрное  устройство,  сделавшее  бы  честь  любому  мастеру-ювелиру  и
бесконечно отвратительное в своем совершенстве. Девушка  на  миг  застыла,
охваченная брезгливым ужасом, потом взяла себя в руки и распорядилась:
     - Щипчики!
     Кэрт поспешно исполнила приказание. Кривясь  от  боли  и  отвращения,
Элистэ сняла эту гадость с запястья, не сдержалась и  охнула,  когда  жало
вышло из плоти, оставив после себя каплю крови. Гнида  дергалась,  щипчики
вибрировали в пальцах Элистэ, и она сжала их еще крепче.
     - Книгу! - приказала Элистэ, и Кэрт вложила в  ее  протянутую  правую
руку многострадальную "Надежду".  Элистэ  опустилась  на  колени,  прижала
"шпионку" к паркету и с размаху обрушила на  нее  том,  расплющив  хрупкий
корпус и крылышки из золотой фольги. Дернулась ножка-другая - и  все  было
кончено.
     - Какая пакость. Жуть, одно слово,  -  сказала  Кэрт,  с  отвращением
рассматривая поблескивающие останки. - Ну и гадость!
     Элистэ  согласно  кивнула.  Она  с  рассеянным  видом  лизала  ранку;
запястье уже начало опухать.
     - Я и не знала, что они жалят.
     - Руку нужно смазать, - решила Кэрт,  достала  флакон  с  притиранием
домашнего изготовления и  принялась  обрабатывать  распухшее  запястье.  -
Простите меня, госпожа, мне так стыдно, что эта маленькая дрянь проскочила
в дом вместе со мной.
     - Это не твоя вина. Надеюсь, гнида была только одна.
     - Ну, если окажутся другие.  Пух  их  живо  учует.  А  что  говорить,
госпожа, если спросят, из-за чего поднялся весь тарарам?
     - Скажем правду, только и всего. Про этих тварей все  знают.  Кстати,
взяла бы доску для раскатки теста  и  загородила  разбитое  стекло,  чтобы
новые не залетели.
     Кэрт послушно исполнила приказание; в комнате стало чуть темнее.
     Элистэ воспринимала происходящее как  во  сне.  Рука  горела,  сердце
бешено стучало, но она не обращала на  это  внимания.  Пройдут  часы  -  и
Шеррин  останется  позади:  стены,  давящие  на  нее   со   всех   сторон;
металлические  насекомые  и  Чувствительницы;  злоба   экспров.   Народный
Авангард и "Гробница"; прожорливое  чрево  Кокотты,  поглотившее  стольких
Возвышенных; постоянный ужас, под гнетом которого она жила все эти месяцы.
     Элистэ ни разу по-настоящему не  задумывалась  над  тем,  какие  силы
действуют сейчас в Вонаре. Она  жила  только  одним  днем,  с  возмущением
ощущая, как с каждым часом ее маленький мирок  сужается  все  безнадежнее,
решительнее и, видимо, необратимей. Скрепя сердце примирилась она сперва с
утратой привилегий и роскоши, затем - с ограничением  свободы  и  всеобщей
уравниловкой,  а  в  конце  концов  -  с  тем,  что  исчезли   законность,
безопасность, справедливость и защита личности. В повседневной жизни  было
почти невозможно почувствовать всю глубину новоявленного угнетения. Запрет
на законную привилегию прогуливаться в садах  Авиллака  между  полуднем  и
шестью вечера возмущал Элистэ куда сильней, чем отказ в праве обратиться к
адвокату, если бы ей пришлось предстать перед Народным Трибуналом.  Первый
затрагивал  ее  и  досаждал  самым  непосредственным  образом,  второй  же
воспринимался как нечто из области чистой фантастики.
     Подобно другим Возвышенным, она  продолжала  верить,  что  утраченные
привилегии рано или  поздно  будут  восстановлены.  Восприняв  от  бабушки
кодекс поведения Возвышенных, она прилагала все силы, чтобы держаться так,
словно  ничего  не  изменилось,  каждым  своим  шагом  и  жестом   отметая
действительность, которая заключила ее в кольцо, и кольцо это сужалось все
тесней и тесней - до последней крохотной точки, чрева Кокотты.
     Но теперь наконец-то она могла бежать от всех этих ужасов.
     Дальнейшие сборы прошли без помех. Кэрт смела  и  вынесла  осколки  и
прорезала в саквояже последние дырочки. Принц во Пух доел торт с  вишневой
водкой, после чего осоловел, дал уложить себя в саквояж поверх  платьев  и
сразу уснул. Элистэ, перебрав наряды  и  туфли,  наконец  остановилась  на
самых любимых.  Кэрт  пошла  помочь  Аврелии  и  через  час  возвратилась,
справившись с поручением. Осталось только ждать распоряжений Цераленн.
     Наступил полдень, но хозяйка дома так и не призвала их в свои  покои.
Кэрт принесла на подносе обед. Элистэ с полчаса поковырялась  в  тарелках,
пробуя то одно, то другое, после чего салат, суп и  котлеты  унесли  почти
нетронутыми. Прошел еще час. В два часа Принц во Пух очнулся, выбрался  из
саквояжа и пошел обнюхивать углы комнаты. От Цераленн по-прежнему не  было
никаких  указаний.  Три  часа.  Четыре.  Глухое  молчание.  Элистэ  сперва
удивлялась, потом начала возмущаться.  Бабушка  не  посвятила  ее  в  свои
планы, не доверилась ей, отнеслась к ней как к неразумной девчонке...
     К пяти часам, когда зимний свет начал меркнуть, возмущение  сменилось
тревогой. И наконец, когда тревога перешла  в  панику,  Элистэ  позвали  в
утреннюю гостиную Цераленн. Ну, слава Чарам! Дурные мысли, как выяснилось,
оказались беспочвенными. Она поспешила спуститься на первый этаж.
     Перемены   во   всем   бабушкином   облике   -   редчайшая    уступка
действительности -  насторожили  Элистэ.  Ни  старомодного  кринолина,  ни
высокого напудренного шиньона, ни слоя грима на  лице.  На  Цераленн  было
простое, хотя и отменного покроя дорожное платье из серой шерстяной ткани;
собранные  в  узел  волосы  укрыты  под  широкополой   шляпой.   А   почти
ненакрашенное  лицо  в  кои-то  веки  могло  бы   показаться   удивительно
изможденным и  тонким,  когда  б  не  застывшая  на  нем  маска  железного
самообладания.
     - Закрой дверь, -  приказала  Цераленн.  -  Мне  нужно  тебе  кое-что
сообщить, но нас не должны слышать.
     Элистэ неохотно повиновалась. Она сразу  поняла,  что  услышит  нечто
плохое,  однако  сообщение  бабушки  оказалось  хуже  самых   мрачных   ее
предчувствий.
     - Я только что получила известие из дома во Мерея. Комитет  Народного
Благоденствия прознал о том, кто таков кавалер и какова его деятельность.
     - Летучие гниды! - ахнула Элистэ.
     - Вероятно. Разумеется, рано или поздно его должны были  разоблачить.
Удивительно, что этого не произошло раньше. Дан приказ о его задержании  и
Мерей вынужден был скрыться где-то в столице. Где именно - никто не знает,
поэтому я не могу с ним связаться.  На  его  помощь  нам  рассчитывать  не
приходится.
     - И наше бегство?..
     - Откладывается.
     С превеликим трудом Элистэ сохранила сдержанность, чего требовало  от
нее  воспитание.  Только  теперь  до  нее  наконец  дошло,  какие  надежды
возлагала она на помощь во Мерея в самый последний миг. На протяжении всех
этих страшных месяцев только одно и уберегало ее от ужаса  -  знание,  что
существует тайный путь из столицы, о чем она  случайно  подслушала.  Когда
тучи сгущались, она все время повторяла себе, что они в любую минуту могут
обратиться за помощью к кавалеру во Мерею. Во Мерей их  спасет,  во  Мерей
выведет их на волю. Постольку, поскольку  возможность  бегства  оставалась
открытой, Элистэ мирилась с творящимися в Шеррине  мерзостями.  Но  теперь
путь к спасению был отрезан.
     - У тебя убитый вид, дитя мое, а это никуда не  годится,  -  заметила
Цераленн. - Мне казалось, что ты в достаточной степени  научилась  владеть
собой, однако же твое лицо  все  еще  выдает  твои  чувства.  Совершенство
утонченности предполагает совершенство самообладания.
     - В эту  минуту  мне  не  до  совершенства  утонченности,  -  удалось
произнести Элистэ почти не дрогнувшим голосом.
     - И тем не менее ты обязана все время думать об этом. И до  тех  пор,
пока ты этим не овладела, считай,  что  ты  ничему  не  научилась.  Сейчас
молодость еще служит тебе оправданием, но вскоре тебе  предстоит  об  этом
серьезно задуматься.
     - Так мы и в "Гробнице", мадам, должны сохранять  нашу  утонченность?
Поражать крыс и тюремщиков своей изысканностью?
     - Если придется. Мне, однако, хочется верить, что в этом не возникнет
необходимости. У нас еще остается выход. Пока что Мерей  не  может  прийти
нам на помощь, но есть и другое пристанище. Ночью мы туда переберемся.
     Элистэ поняла,  о  чем  идет  речь,  хотя  вспомнила  о  подслушанном
разговоре  только  в  эту  минуту.  Он  всплыл  в  ее  памяти   со   всеми
подробностями. Тогда  кавалер  сообщил  Цераленн  имя  и  адрес  человека,
который, по его словам, сумеет помочь, если сам он  по  каким-то  причинам
окажется не в состоянии это сделать. Это  обнадеживало,  а  сейчас  Элистэ
готова была ухватиться и за  самую  призрачную  надежду.  У  нее,  однако,
хватило ума промолчать, ибо  узнала  она  об  этом  не  самым  благовидным
образом. Вовремя прикусив язык, Элистэ опустила глаза.
     Вероятно,  Цераленн  кое  о  чем  догадалась,  ибо  наградила  внучку
проницательным взглядом и только затем продолжила:
     - Неподалеку от Набережного рынка проживает почтенное  верноподданное
семейство, которое сможет приютить нас  на  сутки-другие,  пока  Мерей  не
объявится, чтобы вывести нас из Шеррина.
     - А разве сам  он  уже  не  покинул  Шеррин?  Ему  небезопасно  здесь
оставаться. После разоблачения за ним охотятся все  городские  жандармы  и
народогвардейцы.
     - Возможно. Но Мерей слишком любит рискованную игру, чтобы отказаться
от борьбы  из-за  таких  пустяков.  Не  сомневайся,  он  не  бросит  своих
Возвышенных соплеменников на произвол черни, и будь уверена,  что  нам  на
помощь он придет в первую очередь.
     - Но как он о вяжется с нами, мадам?  -  спросила  Элистэ,  не  сумев
полностью скрыть свое волнение.
     - Адрес ему известен, - сухо ответила Цераленн. - Итак, поскольку нам
желательно соблюдать осторожность, я назначила отбытие на полночь. Тогда я
отправлю кого-нибудь из  слуг  за  фиакром.  В  виде  исключения  придется
смириться с этим вульгарным средством передвижения.  Полагаю,  у  вас  все
готово? Отныне вверяю твоим заботам Аврелию  -  я  не  расположена  впредь
выслушивать ее пустую незрелую болтовню. Ступай наверх и проверь, все ли в
порядке с вещами, с твоей кузиной и твоей служанкой. Объясни им  положение
дел так, как сочтешь нужным, -  оставляю  частности  на  твое  усмотрение.
Поужинаешь у себя в комнате. Поспи, если получится, но только  недолго.  В
двенадцать ночи тихо спуститесь в холл, и мы распрощаемся с этим домом.
     - А если дом под наблюдением?..
     - Тогда наша вылазка будет короткой.
     - Мадам, вы прожили в этих стенах десятки лет. Я понимаю,  как  тяжко
вам с ними расставаться.
     - Это несущественно. Я не  сентиментальна.  Стало  быть,  внучка,  мы
встретимся в полночь. А сейчас мне нужно побыть одной. - Цераленн села  за
бюро, прямо, не касаясь спинки кресла, и занялась стопками писем.  Немного
помешкав, Элистэ удалилась.
     Аврелии и Кэрт она  рассказала  не  всю  правду,  сообщив  лишь,  что
непредвиденные  обстоятельства   заставляют   их   переехать   и   немного
задержаться в Шеррине, прежде чем покинуть столицу. Она не сказала им ни о
разоблачении кавалера во Мерея, ни о том, насколько  возросла  вероятность
их собственной гибели. Если сами они  не  догадывались,  не  имело  смысла
лишний раз пугать их.
     Кэрт, услышав новости, широко раскрыла глаза и помрачнела  -  видимо,
поняла, что к чему. Аврелия же, напротив, явно обрадовалась  и,  подняв  к
потолку полные слез глаза, заявила:
     - Провидение не желает разлучать меня с Байелем.
     Элистэ и не подумала ее разубеждать.
     Время уже  не  шло  -  оно  ковыляло,  как  увечный  бродяга.  Элистэ
ненавидела ожидание, эти отвратительные часы, исполненные тоскливой  скуки
и напряженности, непригодные для дела, пустые и бесконечные. О том,  чтобы
уснуть, не могло быть и речи: время еще не  позднее,  сна  -  ни  в  одном
глазу. Она пробовала читать, вышивать, складывать  картинки-головоломки  -
все впустую: ей не удавалось ни на чем сосредоточиться. Когда она взяла  в
руки карандаш и  альбом,  дело  пошло  лучше.  Элистэ  начала  набрасывать
пейзаж, поначалу фантастический и ни на что не похожий, но постепенно, как
бы сам по себе, заполняющийся знакомыми фигурами:  гнедая  кобыла,  весьма
смахивающая на ее Хасси, в седле - длинноногий всадник  с  худым  лицом  и
черными глазами Дрефа сын-Цино, а на  ветке  цветущего  дерева  -  смутный
серый силуэт с разметанной ветром  седой  шевелюрой,  чем-то  напоминающий
дядюшку Кинца. Она бы с головой ушла в работу, если бы не Аврелий, которая
беспрерывно сновала  между  своими  покоями  и  комнатой  кузины,  попусту
болтала, жевала миндаль в шоколаде, совалась с ненужными советами и,  судя
по  всему,  пребывала  в  уверенности,  что  им  предстоит  увеселительная
прогулка. Не имея ни малейшего представления о том, что ее  жизнь  тоже  в
опасности,  она  относилась  к  полуночному  бегству  всего  лишь  как   к
захватывающему приключению, и ее радостное возбуждение действовало  Элистэ
на нервы. Она терпела сколько могла, но в  конце  концов  не  выдержала  и
сделала вид, что уснула. Только тогда Аврелия наконец оставила ее в  покое
и ушла, уведя с собой упирающуюся Карт, чтобы та сделала  ей  прическу,  о
чем Аврелия давно и страстно мечтала. В тишине опустевшей, погруженной  во
мрак комнаты Элистэ и в самом деле уснула. Она пробудилась,  когда  кто-то
легко тронул ее за плечо. Это оказалась Карт, стоящая у ее  кровати.  Часы
на каминной полке показывали без четверти двенадцать.
     Через несколько минут они спустились в холл. Три девушки все как одна
оделись тепло и просто  -  темные  шерстяные  платья  и  плотные  плащи  с
капюшоном. Карт тащила саквояж Аврелии и сумку со своими вещами. Саквояж с
притихшим Принцем во Пухом Элистэ несла сама. Цераленн царственно сошла  с
лестницы и вывела их на улицу.
     Морозный полуночный воздух  обжигал  холодом,  проникал  под  одежду.
Элистэ поежилась, когда в лицо ей дохнул зимний ветер с  примесью  чадного
дыма. На черном небе без единого облачка мерцали звезды,  однако  луны,  к
счастью, не было - к счастью, ибо гниды Нану, как  известно,  предпочитали
свет. В случае чего они могли летать и при луне, при свете ламп, даже  при
звездах, но день, несомненно, им нравился больше. Запястье Элистэ все  еще
побаливало от укуса этой твари. Она украдкой огляделась,  но  не  заметила
золотых отблесков. Освещенная фонарями  спокойная  улица  с  деревьями  по
обеим сторонам, застывшая кремово-желтая анфилада домов - знакомый,  хотя,
по нынешним временам, и обманчивый вид. Элистэ тряхнула  головой.  Даже  в
эту минуту, когда они в прямом смысле бежали от смерти,  она  все  еще  не
могла поверить в  реальность  происходящего.  Шеррин  казался  по-прежнему
прекрасным, по-прежнему безмятежным, почти таким, как  всегда.  Облик  его
дышал все той же роскошью,  богатством,  упорядоченностью  и  благолепием,
сулил всевозможные радости и удовольствия. Неужели насилие  могло  править
бал в царстве такого порядка? А может, это всего  лишь  страшный  сон,  от
которого давно пора пробудиться?
     Но двери многих зданий на тихой улице были забиты досками и опечатаны
алым ромбом - знаком конфискации по решению Конгресса, и это  подтверждало
безумие происходящего. У Элистэ заслезились  глаза  от  порыва  леденящего
ветра, когда  она  в  последний  раз  оглянулась  на  дом.  Карт  тихонько
всхлипывала.  Цераленн  была  выше  подобных  сантиментов.  Ни   разу   не
оглянувшись, она увлекла за собой молодых подопечных  -  впереди,  в  двух
сотнях ярдов, их  дожидался  фиакр.  Они  забрались  в  экипаж  и  кое-как
расселись. Цераленн сказала  вознице,  куда  ехать,  и  фиакр  покатил  по
проспекту Парабо.
     Дорога была знакома  Элистэ:  богатыми  и  бедными  кварталами,  мимо
"Гробницы", чьи высокие башни устрашающе вздымались в небо своими  черными
силуэтами,  по  старому  Винкулийскому  мосту,  через  Набережный   рынок,
закрытый на ночь, благо и торговцы, и покупатели равно предаются сну.  Они
прокатили мимо запертых лавок, мимо мертвых прилавков и складов, пересекли
Торговую площадь, безлюдную, если не считать усиленного патруля жандармов,
при виде которых Элистэ забилась в угол, словно преступница.  Но  жандармы
не  обратили  на  фиакр  никакого  внимания,  и  тот,  проскочив  площадь,
углубился в район таверн,  дешевых  харчевен  и  ломбардов.  Вскорости  он
остановился  -  приехали,  куда  было  сказано.  Цераленн  расплатилась  с
возницей, и беглянки высадились у водоколонки на улице Дамского  Башмачка,
в том самом месте, где слуги и мойщики посуды из работающих круглые  сутки
харчевен собираются, дабы выкурить длинные глиняные трубки,  посплетничать
и вообще провести время в свое удовольствие.  Даже  в  столь  поздний  час
зимней ночи с полдюжины  представителей  этого  племени  теснились  вокруг
костра, в котором желтым пламенем полыхал собранный на улице мусор.  Когда
дамы вышли из фиакра, разговоры умолкли,  и  мужчины  откровенно,  во  все
глаза, уставились на женщин.
     Элистэ доводилось прежде бывать в этом округе,  но  она  ни  разу  не
покидала кареты.  И  вот  теперь,  выйдя  из  экипажа,  который  как-никак
ограждал и укрывал ее в своем лакированном коробе,  девушка  очутилась  во
внезапно изменившемся мире - куда более реальном и грубом, чем  она  могла
предполагать. Ее раздражали и грязь, и убожество, и дым, и вонь, исходящая
от сбившихся в кучку простолюдинов; равноправие демократии,  но  лучше  бы
взирать на все это со стороны.  Ее  спутницы,  несомненно,  придерживались
того же мнения. Кэрт поеживалась, а Аврелия прижала  к  носику  надушенный
платочек. Но Цераленн, как всегда,  невозмутимая,  извлекла  из  бумажника
карту города, поднесла к глазам, кивнула, повернулась  и  пошла  по  улице
Дамского Башмачка; три ее спутницы, спотыкаясь, поспешили следом.
     Дойдя до Проклятого проулка,  они  свернули  налево,  потом  еще  раз
налево - в безымянный тупик, где под навесами парадных дверей  скорчившись
спали укутанные в тряпье бродяги. Потом еще и еще  раз,  и  Элистэ  вконец
запуталась. Тот  мир,  что  она  знала,  канул  в  небытие  и  она  совсем
растерялась; лишь равномерный стук о булыжник бабушкиной палки из слоновой
кости подсказывал ей дорогу. К счастью, Цераленн шла  уверенно,  и  ровное
постукивание ее трости вселяло надежду. Она остановилась  всего  два  раза
свериться с картой  при  свете  уличного  фонаря;  во  второй  раз  к  ней
подлетела одна из вездесущих гнид, которую Цераленн, не глядя, прихлопнула
саквояжем, после чего отправилась дальше. Когда саквояж стукнул  о  стену,
он издал звук, который ни с чем нельзя спутать: то  был  звон  драгоценных
камней.  Да,  Цераленн  решила  взять   с   собой   знаменитую   коллекцию
драгоценностей;  и  вот  она  бесстрашно  -  безоружная  и  беззащитная  -
шествовала по  улочкам  одного  из  самых  преступных  районов  Шеррина  с
сокровищем, которого хватило бы, чтобы дважды  выкупить  у  каналий  жизнь
покойного монарха. "Бабушка, - подумала  Элистэ,  -  как  всегда  остается
верна себе".
     Они  шли  уже  около  часа,  Элистэ  устала,  ее  охватили   недобрые
предчувствия. Плечи и руки ломило - она не привыкла разгуливать с  тяжелым
саквояжем. Несмотря на теплый плащ и капюшон, она вся дрожала  от  холода.
Ее спутницам было не легче: Кэрт горбилась под двойной ношей,  а  Аврелия,
вопреки всем уговорам надевшая туфельки на высоком  каблучке,  уже  начала
прихрамывать. Но усталость и неудобства все же мучили их  не  так  сильно,
как страх. Они столько времени проплутали по спящим улицам и проулкам, где
за каждым углом их мог перехватить патруль народогвардейцев, но так  и  не
дошли до искомого убежища, которое уже  начинало  казаться  мифическим.  У
Элистэ невольно  возникло  сомнение:  что,  если  Цераленн,  при  всей  ее
самоуверенности, сбилась с пути и ведет  их  совсем  не  туда?  Она  долго
сдерживалась, и наконец, когда они укрылись,  чтобы  передохнуть,  в  тени
глубокого портала, не выдержала и спросила  -  тихо-тихо,  чтобы  услышала
только бабушка:
     - Может, мы заблудились?
     - Ни в коем  случае,  внучка,  -  ответила  Цераленн,  и  не  подумав
понизить голос. - Меня удивляет твое малодушие.  Или  ты  хочешь  напугать
служанку?
     - Но куда мы идем?
     - К мастеру Ксувье, чей белый дом с черными балками стоит у  подножия
холма на Подгорной улице рядом с меньшей из двух водоколонок.  Именно  так
мне и описал его Мерей - ведь на этой улице, насколько я понимаю, дома  не
имеют номеров.
     - Так почему мы так долго добираемся?
     - Вероятно, потому, что твоя кузина хромает и не может идти быстро.
     - Разве фиакр не мог доставить нас прямо к дому?
     - Чтобы потом туда нагрянули народогвардейцы?
     - Но вы знаете, мадам, где этот дом?
     - Естественно, нет, но на то  и  существуют  карты.  И  если  моя  не
устарела, то нужная нам улица должна находиться... вон там, -  и  Цераленн
показала рукой.
     Элистэ посмотрела в указанном направлении и  увидела  ряд  невзрачных
лавчонок и жилых домов, образующих некое подобие  улочки.  На  углу  стоял
указательный столб с надписью, но в темноте табличку было не разобрать.
     - Это она? Та самая?
     - Несомненно.
     - Ну, наконец-то! -  Теперь,  когда  цель  была  так  близко,  Элистэ
взбодрилась и даже стряхнула с себя мучительную усталость. - Скорее в дом.
Я совсем промерзла. Мечтаю о горящем камине.
     - И о чае, и о горячем шоколаде, - впервые за все время подала  голос
Аврелия. - А еще о поджаристом хлебце с маслом, сахаром и корицей. И  чтоб
были постели с пуховиками и подогретые  простыни,  обрызганные  лавандовой
водой.  И  много-много  горячей  воды  и  душистого  мыла.  И  вышколенная
прислуга, знающая свое дело.
     - На прислугу я бы не стала рассчитывать, - предупредила Элистэ. - Ты
забыла, что хозяева не из Возвышенных.
     - Но и не чернь, я надеюсь?
     - Тише, дети! - приказала Цераленн. - Вперед.
     Выйдя из-под портала, она пошла, постукивая  тростью  о  мостовую,  а
Элистэ, Аврелия и Кэрт потянулись следом. Указатель на столбе  подтвердил,
что они пришли туда, куда нужно.  Дом  мастера  Ксувье  должен  находиться
где-то поблизости. Они торопливо спустились по склону,  приноравливаясь  к
постукиванию мелькающей во мраке белой  трости  Цераленн.  Холодный  ветер
обдавал их дымом и копотью, но теперь  это  не  имело  значения.  Вниз  по
склону, минуя дома с наглухо закрытыми ставнями, последний крутой спуск, и
вот она, колонка, а рядом - большой дом, белый с  черными  балками,  какие
строили в старину, в точности отвечающий описанию во Мерея.
     Вот только кавалер не упоминал о досках, которыми были забиты окна, о
висячем замке на цепи, о большом  алом  ромбе,  нарисованном  на  парадных
дверях. Конституционный Конгресс наложил на дом свою лапу,  а  его  бывший
хозяин, мастер Ксувье, то ли уже мертв, то ли сидит в темнице, то ли бежал
из Шеррина - этого не мог знать  никто.  Судя  по  грязи,  скопившейся  на
парадном крыльце, дом изрядное время простоял без хозяина,  но  Элистэ  не
могла в это поверить.  И  ни  многократный  стук  в  дверь,  ни  пригоршня
камешков,  запущенная  в  окно,  ни  их  приглушенные  крики  не  возымели
действия. В доме явно не осталось ни единой живой  души,  и  проникнуть  в
него не было решительно никакой возможности.
     Порыв ледяного ветра промчался по Подгорной улице. Дрожа  от  холода,
Элистэ поплотнее укуталась в  плащ.  Где-то  неподалеку  башенные  куранты
пробили три часа ночи. Звон затих, и воцарилось безмолвие.
     "Куда же теперь податься?"
     Этот немой вопрос оставался без ответа. Порыв ветра с  примесью  дыма
обдал их холодом. Элистэ прикрыла лицо краем  капюшона.  Замерзшие  пальцы
одеревенели. Ей хотелось вернуться назад на проспект Парабо,  и,  не  будь
никого рядом,  она  бы  так  и  поступила,  заплатив  за  это  жизнью.  Но
присутствие бабушки каким-то непонятным образом исключало саму возможность
капитуляции. А ветер не отставал. Если б она заплакала, то слезы  замерзли
бы у нее наг щеках. Ее подмывало отбросить саквояж, кинуться  навзничь  на
мостовую и завыть во  весь  голос.  Но  вместо  этого  она  посмотрела  на
Цераленн,  их  единственный  оплот  и  надежду,  и  впервые   увидела   ее
растерянной. Тем временем ветер становился все злее, пробирая до костей.
     - Придумай что-нибудь, бабуля, -  попросила  Аврелия,  но  ответа  не
получила.
     Ветер налетел с новой силой, выдувая из тел оставшееся тепло. И негде
было укрыться.
     Смертельный гнетущий холод и мрак объял их со всех сторон.



                                    18

     "Назад нельзя. В гостиницу нельзя - сразу поймут, кто мы такие. Через
городские ворота не пройти. Скоро,  должно  быть  через  несколько  минут,
появится ночной  патруль  жандармов  или  народогвардейцев.  И  это  будет
конец".
     Мысли метались в голове у Элистэ, как пойманные летучие твари Нану.
     "Идти некуда. Некуда податься. Неужели всего несколько часов прошло с
тех пор, как мы были дома, в тепле и довольстве, а Аврелия болтала о своем
воздыхателе? Да, ее воздыхатель, Байель во Клариво. Он-то  отсиживается  в
безопасном укрытии где-то в Шеррине. И она знает, где именно".
     - Аврелия! - Элистэ повернулась  так  резко,  что  та  подскочила  от
неожиданности. - Где прячется Байель?
     - О Чары, как ты меня напугала, кузина!
     - Сейчас не до испуга. Где он?
     - О чем ты спрашиваешь, кузина? Ты же  знаешь,  я  поклялась  хранить
тайну и скорее умру, чем проболтаюсь.
     - Ха! Ты была готова принести Присягу на верность и тут  же  нарушить
ее, так сейчас-то зачем ломаться?
     - Кузина, порой ты просто меня обижаешь, но я прощаю,  потому  что  у
тебя нет поклонника. Все понять - значит все простить.
     - Очень мило с твоей стороны. А теперь изволь ответить на мой вопрос.
     - Ни за что! Как я после этого посмотрю в глаза моему Байелю?
     - Чепуха! Он все поймет. Послушай, это очень важно. Мы должны  где-то
укрыться, пока нас не схватили. Ты что, хочешь отправиться в "Гробницу"?
     - Лично я предпочла бы отправиться домой. Более того, я  считаю,  что
нам так и нужно сделать. У меня болят ноги, я умираю от холода. Хочу снова
оказаться в моей комнате, среди моих вещей, у пылающего камина,  с  чашкой
горячего шоколада. Хватит с меня  бродяжничать!  Вернемся  домой.  Канальи
ничего нам не сделают, если мы поведем себя умно. Как-нибудь уж мы обведем
эту мразь вокруг пальца.
     - Ты сама не понимаешь, что несешь. Захотелось в Кокотту?
     - Со мной этого не случится, и не нужно меня запугивать!
     - Ах, вот как? Немедленно говори, Аврелия, или я просто ударю тебя. Я
тебя изобью!
     - Бабуля! - отпрянув, взвизгнула Аврелия. -  Бабуля,  помогите!  Чего
она ко мне цепляется?
     - Что ты задумала, Элистэ? - строго спросила Цераленн.
     - Ее тайный воздыхатель Байель во Клариво...
     - Предательница! А еще клялась, что никому не скажешь!  Как  тебе  не
стыдно, кузина!
     - Молодой во Клариво, - продолжала  Элистэ,  -  скрывается  здесь,  в
городе. Судя по всему, в его  укрытии  Возвышенным  ничего  не  грозит,  и
Аврелия знает, где оно находится.
     - Это правда, Аврелия? - спросила Цераленн.
     - Но это тайна, нерушимая тайна! А я,  в  отличие  от  кузины,  чужие
тайны не выдаю. Вы  же,  бабуля,  не  потребуете,  чтобы  я  нарушила  мое
истинное слово?
     - Если наследник рода во Клариво настоящий Возвышенный рыцарь - а  на
это можно надеяться, учитывая его благородную кровь, - то  он  с  радостью
пойдет на любые  жертвы,  лишь  бы  выручить  тебя  из  беды,  -  ответила
Цераленн.  -  Следовательно,  в  нашем  нынешнем  положении  он  наверняка
освободил бы тебя от клятвы. Говори, где его найти.
     - Нет, нет, я ничего не скажу - как же я потом посмотрю ему в глаза?
     -  Говори,  если  не  хочешь  отведать  моей  трости,  -  невозмутимо
произнесла Цераленн.
     - А я все-таки ударю тебя, -  пообещала  Элистэ.  -  И  прикажу  Кэрт
задать тебе взбучку.
     - Она не посмеет!
     - Еще как посмею, - вставила Кэрт. - Раз надо, так надо.
     - Но это нечестно! Трое на одну! Что вы на меня напали?
     - Пока что никто на тебя не нападал,  -  возразила  Элистэ.  -  И  не
нападет, если ты перестанешь упрямиться.
     - Ну, вы! Только попробуйте до меня дотронуться! - завопила  Аврелия,
отступая, пока не вжалась спиной в стену опечатанного дома мастера Ксувье.
Но спутницы надвинулись на  нее,  и  Аврелия  рванулась  вбок,  туда,  где
толстая деревянная колонна подпирала выступ крыши.
     У  подножия  колонны  громоздилась  высокая   груда   отбросов.   При
приближении Аврелии груда дрогнула, сверху  посыпались  пустые  бутылки  и
осколки посуды; разлетелись в стороны  тряпье  и  скомканные  газеты  -  и
укрытая под слоем мусора скорчившаяся фигура медленно  поднялась  во  весь
рост. Аврелия с визгом отпрянула, Элистэ вздрогнула, Кэрт охнула. И только
Цераленн, по всей видимости, не утратила присутствия духа и не  сдвинулась
с места.
     Фигура же, истинное порождение помойной кучи, из которой восстала,  и
больше всего смахивающая на скелетообразное огородное пугало, обряженное в
скудные  лохмотья,  медленно  выступила  из-за  колонны.  В  мутном  свете
ближайшего  уличного  фонаря  можно  было  различить,  что  это   мужчина,
неимоверно костлявый, с гнусным обликом, с низким лбом,  широким  отвисшим
ртом  и  маленькими  поросячьими  глазками.  Общее  впечатление   от   его
внешности, мерзкой самой по себе, усугубляла покрытая вздутыми  расчетами,
коростой и воспаленными, в отслаивающихся чешуйках кожа лица. Ночь - и  та
не могла скрыть этого уродства. Такие же чешуйки и  лоскутья  отслоившейся
кожи покрывали его лодыжки и руки, выставленные на обозрение  даже  в  эту
зимнюю стужу.
     Привидение приблизилось к ним, обдав  их  вонью  застарелого  пота  и
прогнившего  рубища.  Элистэ  с  большим  трудом  сдержалась,   чтобы   не
отпрянуть, однако,  к  счастью,  прокаженный  не  подошел  к  ним  близко,
остановившись  на  расстоянии  нескольких  шагов,   и   спросил   хриплым,
скрипучим, но в то же время каким-то злорадным голосом:
     - Нужно укрытие, а?
     Дамы не ответили.
     - Может, перетрухали? Растерялися? И места, небось, незнакомые?  Счас
бы  вам  благородного  рыцаря,  верно?  Считайте,  вам  повезло,   госпожи
Возвышенные! Вот он, перед вами, - самый что ни на есть благородный.
     Молчание.
     - А, понятно, мы вышли проветриться. Прогуляться  низачем,  а  просто
для своего  удовольствия.  А  я-то,  дурак,  подумал...  Виноват.  Нижайше
извиняюся, госпожи Возвышенные.
     - С чего это ты обзываешь нас Возвышенными, нахал неотесанный?  Какая
я тебе Возвышенная! - взорвалась Карт.
     - И то правда. Ты, верно, горничная, рабыня при  госпоже,  -  заметил
нищий с ухмылкой, обнажая гнилые черные зубы и распухшие  десны.  -  Тогда
кому-то достанется нынче знатный ужин -  сухая  перезрелая  рыбина  и  три
недозрелые овечки. Устраивает?
     Кэрт и  Аврелия  ничего  не  поняли,  а  Элистэ  окаменела,  не  веря
собственным ушам. Цераленн же никак не отреагировала.
     - Ступай  прочь,  -  произнесла  Элистэ,  непроизвольно  прибегнув  к
интонации холодного презрения, с какой могла бы осадить зарвавшегося серфа
где-нибудь  в  Дерривале.  На  сей  раз,  однако,  интонация  не  возымела
действия.
     - К вашим услугам, госпожа  Возвышенная,  -  ответил  бродяга,  вновь
обнажая в улыбке гнилые зубы. - Ухожу, ухожу. Торчите себе  на  ветру  все
четверо, вымораживайте свои Возвышенные телеса, пока на  рассвете  вас  не
загребет первый патруль. А то можете и пойти со мной. Сами решайте.
     - С тобой?! - Элистэ от удивления забыла о своей злости. - Но кто ты?
     - По вашим меркам, никто, пустое место - просто нищий.
     - Но у тебя ведь есть имя?
     - Нет, уж вы представьтеся первой, маркизочка.
     - Чего ты добиваешься, любезнейший?
     - Вам повезло. Я могу свести вас в убежище.
     - Что ты хочешь сказать?
     - Комната. Четыре стены. Крыша над головой. Идете? Вы что, разучилися
понимать по-вонарски, госпожа Возвышенная?
     В прошлые времена  за  подобную  наглость  он  схлопотал  бы  от  нее
пощечину. Но теперь Элистэ не могла себе такого позволить.
     - Куда ты нас отведешь?
     - Ай, не берите этого в свою завитую головку. Главное, вы сможете там
отсидеться, а порой ничего другого и не нужно.
     - Почему это ты решил оказать нам услугу?
     - А вы пораскиньте мозгами, госпожа Возвышенная, глядишь, и поймете.
     - Ты... ах да, за это нам придется  заплатить?  -  Элистэ  так  и  не
привыкла к тому, что можно расплачиваться наличными. В ее  мире  это  было
просто не принято.
     - Она всегда так  сечет?  -  обратился  бродяга  к  Цераленн,  но  та
предпочла не заметить издевки.
     - Если  я  правильно  вас  поняла,  вы  требуете  с  нас  деньги,  и,
разумеется, немалые, чтобы проводить в некое  место,  которое  не  желаете
называть?
     - Истинная правда, ваша Возвышенность.
     - И не даете со своей стороны никаких гарантий?
     - Никаких.
     - Так, может быть, вы не захотите или  не  сможете  выполнить  данное
обещание?
     - Все может быть. Вы вольны рискнуть. Или не рисковать. Вам решать. -
И он пожал плечами под жалкими лохмотьями.
     Выбора у них практически не оставалось - любое другое решение  сулило
еще более ужасный исход. Нищий был мерзок, условия его -  неприемлемы,  но
до наступления рассвета им любой ценой требовалось найти убежище. И все же
довериться такому подонку... Даже в голове не укладывалось...
     - Заодно прикиньте и вот еще что, -  заявил  он  уже  с  нескрываемым
злорадством. - Откажетеся, так я мигом добегу до окружного  участка  -  он
тут рядышком, - стукну ихним вонючим козлам  и  получу  свои  пять  рекко,
когда они вас заметут. Немного, понятно, но все  лучше,  чем  ничего.  Так
либо эдак, а я внакладе не остануся.
     - Дерьмо из-под желтой курицы, - пробормотала Кэрт себе под нос.
     - Так что решайте сами, госпожи Высокородные. Только поскорей,  я  не
собираюся сшиваться тут до утра.
     Безжалостный порыв ветра подтолкнул их к решению.
     - Сколько мы должны заплатить? - спросила Цераленн.
     - Сто рекко.
     - Да он с ума сошел! - вырвалось у Элистэ.
     - Такой порядок. По двадцать рекко с каждой из  Возвышенных  дамочек,
двадцать - за девчонку горничную. Пусть научится держать рот на запоре,  -
по нынешним временам за помощь надо платить. Ну и двадцать процентов Лишаю
за услуги.
     - За что? И кому?
     - А уж тут скостить не получится, и не надейтеся. Лишай, он-то нас  и
поставил приглядывать за этим домом.
     - Приглядывать?
     - А то нет? Посменно, как  только  Ксувье  свое  схлопотал.  Вы  что,
думали,  я  тут  просто  так  торчу?  Здесь  и  до  вас  перебывало  полно
Возвышенных. Ксувье, он при своем деле сидел, а коли так, вот мы и  ждали,
глядишь, новые птички объявятся. И дождалися, точняк в мою смену.
     Элистэ все это не понравилось, она с тревогой покосилась на  бабушку,
но та и бровью не повела, лишь неуверенно возразила:
     - Сперва вы должны услужить нам, как обещаете, а уж потом речь пойдет
о деньгах.
     Ее слова были встречены  лающим  смехом;  лицо  нищего  скривилось  в
ухмылке, отчего  лоскутья  облезающей  кожи  на  носу  и  щеках  пришли  в
движение. Он даже не удосужился ответить.
     -  Ровно  сто  рекко,  полная  плата  за  ваши  услуги.  -   Цераленн
бесстрастно протянула ему пачку банкнот. - Мы следуем за вами.
     Элистэ вдруг показалось, что она  поняла  мысли  бродяги.  Она  могла
поклясться чем угодно, что он подумал: уж не убить ли их всех и  ограбить?
Но не решился. Возможно, потому, что они хоть и  женщины,  но  их  четверо
против него одного. Или,  побоялся,  как  бы  на  их  крики  не  прибежали
жандармы. А может, он был не  так  страшен,  как  казался  на  вид.  Да  и
болезнь,  вероятно,  основательно  подорвала  его  силы.  Догадайся  он  о
содержимом саквояжа Цераленн - и нападения было бы не избежать. Но  он  не
догадался. Поразмыслив с минуту, он взял деньги и сунул под тряпье.
     А что, если, получив деньги, он просто исчезнет?
     - Не бойтеся. Папаша Кенубль выложит мне за вас еще шесть рекко,  так
что к нему-то я вас и доставлю. Он не жмотничает, как  экспры,  -  ответил
бродяга на ее невысказанный вопрос.
     - Кенубль? - переспросила  Элистэ.  Знакомое  имя,  но  где  она  его
слышала? - А за что он выложит шесть рекко?
     Похоже, у него не было желания объяснять.
     - Ладно, двинулися. Следуйте за мной и не болтайте.  Ежели,  конечно,
соизволите, Возвышенные дамы.
     Они без особой охоты пошли за  нищим  и  вскоре  углубились  в  узкие
промозглые закоулки, скорее всего даже не отмеченные  на  карте  Цераленн.
Разумеется, он мог их вести прямиком к ближайшему отделению жандармерии.
     "А вот этого уж он не сделает, - уверенно подумала Элистэ. - Не такой
он дурак, чтобы потерять сотню рекко, не оставив себе ни одного бикена".
     Так куда же он их ведет?
     Поход, казавшийся бесконечным, на самом  деле  занял  немногим  более
получаса. К огромному облегчению Элистэ, закоулки вскоре остались  позади,
и  они  вышли  на  довольно  приличную   улицу   старых,   однако   вполне
респектабельных магазинчиков  и  жилых  домов.  Кое-кто  из  мастеров  уже
приступил к работе, готовясь открыть  свое  заведение  через  пару  часов,
когда пойдут первые покупатели. Начиналась нормальная  утренняя  жизнь,  и
это должно было бы успокоить Элистэ, но на самом деле внушало ей ужас. Мир
пробуждался ото сна, приближался  рассвет,  а  с  ним  появятся  толпы  на
улицах. Возвышенных путниц сразу заметят, как  ни  скрывайся.  А  за  этим
последуют поношения словом и делом - проклятия и плевки,  камни  и  палки,
срывание одежд и страшный исход. Элистэ вспомнила, что ей рассказывали  об
особенно  пламенных  революционерах,  которые  любят  выжигать  на   телах
Возвышенных кровавое клеймо ромба. Но даже  если  обойдется  и  без  таких
крайностей - квартал как-никак выглядел достаточно  цивилизованным,  -  от
них  просто  потребуют  удостоверения  личности  или  пропуска  на   право
свободного передвижения за подписью окружного комиссара.  Предъявить  они,
естественно,  ничего  не  смогут,  тогда  патруль  кликнет  жандармов  или
народогвардейцев. Многие Возвышенные попадали в такие истории. В их  числе
и Гизин во Шомель.
     Но с ними ничего подобного не случилось. Проводник повернул за угол и
вывел их на знакомую Элистэ улицу Клико, что на краю Набережного рынка.  А
на  этой  улице  прямо  перед  ней   замаячило   известное   заведение   -
булочная-кондитерская мастера  Кенубля  "Приют  лебедушек".  Не  то  чтобы
Кенубль пребывал в числе наимоднейших  столичных  кондитеров,  отнюдь,  но
зато пользовался  известностью  среди  наиболее  преуспевающих  горожан  и
наименее видных невысокопоставленных Возвышенных. Он никогда  бы  не  смог
стать одним из поставщиков Бевиэра, и все же Элистэ в свое время  невольно
обращала  внимание  на  восхитительные  запахи,  струившиеся  из   "Приюта
лебедушек", и на воздушные торты-безе  в  витрине  кондитерской.  Проезжая
мимо, она иной раз поглядывала на  эту  витрину,  но  ей  и  в  голову  не
приходило остановиться  и  заглянуть  в  магазинчик.  Обо  всем  этом  она
вспомнила теперь с большим сожалением.
     "Приют лебедушек" занимал первый этаж  старого  и  весьма  почтенного
дома солидной кладки,  высокого  и  довольно  вместительного.  На  верхних
этажах этого достойного строения, судя по всему,  проживал  сам  хозяин  с
семейством. Окна  первого  этажа  были  ярко  освещены.  Кондитер,  вполне
естественно, уже начал рабочий день  и  приступил  к  выпечке  пончиков  с
фруктовой начинкой  и  булочек  с  кремом,  слоеных  пирожных  и  эклеров,
миндальных лепешек и фирменных,  в  форме  лебедя,  плюшек  из  воздушного
теста. В желтоватом свете витрины  проступали  согбенные  фигуры  голодных
нищих, столпившихся у дверей. На двери же красовался  огромный,  вызывающе
алый ромб; тем же знаком были украшены тент, фронтон и висящая над  дверью
резная вывеска - силуэт лебедя. Зловещий символ поверг Элистэ в ужас,  как
и вид нищих, несомненно, бывших сплошь республиканцами.
     - Стойте, - приказала она и уже  собиралась  схватить  проводника  за
руку, покрытую язвами, но тот и сам оглянулся, не замедляя шага,  так  что
ей не пришлось до него дотрагиваться. - Это же красный ромб экспров!
     - Ну и что?
     - В этот дом нельзя заходить.
     - Не заходите, - невозмутимо отозвался он.
     На сей раз Элистэ сама удивилась, что не влепила ему  пощечину.  Рука
уже начала подниматься, но все-таки  она  снова  сдержалась  и  вопрошающе
оглянулась на бабушку.
     - Не переживай, - посоветовала та спокойным тоном. -  Жребий  брошен,
нам остается идти до конца.
     - Но эта мразь ведет нас прямо в...
     - Тише. Без паники. Самообладание, внучка, прежде всего. Не забывай о
том, что ты из Возвышенных. Подождем, чем все это кончится.
     Спорить  с  Цераленн  было  бесполезно.  Элистэ  могла  идти  дальше,
остановиться посреди улицы или бежать. Она решила идти за бродягой.
     Тот, однако, провел их не мимо нищих, осаждавших вход в лавочку, а  в
узкий переулок, отделяющий "Приют лебедушек" от соседнего дома,  к  задней
двери, украшенной таким же красным ромбом, и по-хозяйски постучал. Ему тут
же открыли. В дверях стоял мужчина с круглым лицом  и  столь  же  округлым
животиком, среднего  роста  и  средних  лет.  Белый  фартук,  обтягивающий
упитанное брюшко, и руки,  до  локтей  припорошенные  мукой,  красноречиво
свидетельствовали, что перед ними кондитер Кенубль  собственной  персоной.
Его густые седеющие кудри были забраны под белый колпак с пришитым большим
красным ромбом.
     - Что скажешь, друг мой Лоскут? - обратился Кенубль к их  золотушному
проводнику.
     - Шесть рекко за доставку, - ответил тот.
     - Справедливо. Именно так. Великолепно.
     Элистэ с тревогой наблюдала, как деньги переходят из рук в руки.
     "За что он ему платит? И почему?"
     Лоскут пересчитал полученные деньги, кивнул  и  молча  растворился  в
ночи. Элистэ почти не обратила внимания на его исчезновение. Ее глаза были
прикованы к тому, кто их, по всей видимости, купил, -  кондитеру;  тот  же
приглашал их войти, раскланиваясь с невероятно топорной галантностью.
     - Окажите честь вступить под кров вашего покорного слуги, Возвышенные
дамы, - проговорил он.
     Было еще не поздно бежать от этого дома, расписанного алыми эмблемами
экспроприационистов. На миг Элистэ захлестнуло желание так и сделать.
     - Я  к  вашим  услугам,  Возвышенные  дамы.  Соблаговолите  войти,  -
пригласил кондитер, сопроводив свои слова еще одним чудовищным поклоном. -
Здесь вам ничто не грозит, здесь вы будете в полнейшей безопасности, я вас
заверяю.
     В  его  облике  и  словах   сквозили   неподдельная   искренность   и
озабоченность, но Элистэ это отнюдь, не убедило.
     "А как объяснить в таком случае эти мерзкие красные знаки? И ромб  на
колпаке?"
     Если бабушка и испытывала похожие сомнения,  то  виду  не  подала.  С
непоколебимой, судя по  всему,  самоуверенностью  она  кивнула  хозяину  и
прошествовала в дом. Обменявшись испуганными  взглядами,  Аврелия  и  Кэрт
последовали ее примеру. Элистэ била дрожь - и от страха, и от холода;  она
лишь надеялась, что под широким плащом  этот  признак  слабости  останется
незамеченным. Искоса взглянув на Кенубля, она проскользнула  мимо  него  в
дверь и оказалась в обсыпанной мучной пылью  холодильной  камере,  посреди
которой находился стол для  готовки  с  мраморной  столешницей;  на  столе
лежала горка Пластов частично раскатанного сдобного теста. В  камере  было
почти так же холодно, как на улице, и дрожь отпустила Элистэ только тогда,
когда мастер Кенубль провел их в  соседнее  помещение  -  ярко  освещенную
пекарню, где в глубоком камине горел огонь,  а  большие  печи  уже  успели
накалиться. Воздух, пропахший корицей, был неимоверно насыщенным,  горячим
и ласкающим - словно ванна с душистыми солями. Несмотря на свои  опасения,
Элистэ не смогла сдержать восхищенного вздоха. Она тут же откинула капюшон
и стянула перчатки, чтобы онемевшие от холода уши и  одеревеневшие  пальцы
отошли в этой поистине тропической жаре. И если бы не приличия, она заодно
сняла бы и туфли с чулками,  ибо  ноги  у  нее  закоченели  и  она  их  не
чувствовала.
     - Суп, Возвышенные дамы. Вам требуется горячий суп. Или чай?  Горячий
шоколад? - предложил Кенубль.
     - Шоколад! - страстно прошептала Аврелия.
     - Минуточку, я пододвину кресла к огню.
     Столь  суетливая  заботливость,  по  всей   видимости,   вступала   в
противоречие со зловещей красной  эмблемой  -  и  наоборот.  Элистэ  вдруг
почувствовала себя такой усталой, замерзшей и растерянной, что  у  нее  не
осталось сил задумываться над этой головоломкой. Кухонный жар подействовал
на нее,  как  наркотик,  -  разом  приглушил  страхи  и  отнял  силы.  Она
поразмыслит над этим, но потом; лучше всего - после горячего супа  и  чая.
Опустившись в  ближайшее  кресло,  она  протянула  руки  к  огню.  Аврелия
последовала ее примеру, тогда как Кэрт, которой было не положено сидеть  в
присутствии господ, устроилась на каминном коврике.
     Но Цераленн продолжала стоять. Губы у нее посинели от холода, и,  как
говорится, зуб на зуб не попадал, однако подобные мелочи никогда не мешали
ей четко и ясно излагать свои мысли.
     - Мастер Кенубль, мы перед вами в долгу за такое радушие. И все же мы
сможем воспользоваться вашим  гостеприимством,  лишь  убедившись  со  всей
непреложностью, что прекрасно понимаем друг друга. Мне  и  моим  спутницам
требуется убежище на неопределенное время, вероятно, на  несколько  суток.
Поскольку же в нашем положении предпочтительней  держаться  в  тени  и  не
раскрывать  своих  имен,  мы  полагаемся  на  вашу  осторожность,  каковая
обеспечит  нам  безопасное  укрытие.  За  такую  услугу  вы,  естественно,
получите щедрое вознаграждение.
     - Вознаграждение? - Кенубль выпрямился, изо всех сил стараясь  скрыть
обиду, проступившую на  его  круглом,  добродушно-глуповатом  лице.  -  Вы
заблуждаетесь,  Возвышенная  госпожа,  и  даже  очень.  Заявляю,  что   вы
несправедливы ко мне. Кондитер Кенубль не оказывает услуг за деньги, и  не
будем  говорить  ни  о  каком  вознаграждении.  Я   шерринец,   мадам,   и
верноподданный, я предан моему королю и  отечеству,  как  был  предан  мой
батюшка Кенубль, и коли потребуется - я вколочу это в своих детей, так что
на  всю  жизнь  запомнят.  Мадам,  мы,  Кенубли,  -  уважаемое  семейство.
Возвышенные - и те не брезгуют нашей выпечкой. Ну о  каком  вознаграждении
можно тут говорить!
     - Я была неправа, - сдержанно кивнула Цераленн.
     Ее спутницы в жизни не слышали, чтобы с  уст  старой  дамы  срывалось
нечто похожее на извинение. Ее слова вполне удовлетворили мастера Кенубля,
который сменил негодование на прежнюю любезность. Однако Элистэ все еще не
оставляли сомнения. Она с благодарным поклоном приняла от кондитера  чашку
дымящейся  чечевичной  похлебки,  глотнула  и  глубоко  вздохнула,   когда
живительное тепло разлилось по всему телу. Тем  не  менее  она  не  смогла
удержаться и спросила:
     - А красный ромб на ваших дверях и на колпаке?..
     - Маскировка, Возвышенная дева. Хитрость, обман - дело,  возможно,  и
недостойное, но как еще мог Кенубль остаться на воле, чтобы служить королю
и отечеству? Но пусть вас это не пугает, Возвышенная дева. Я презираю этот
гнусный ромб, я его ненавижу, поверьте. Супруга моя, мадам  Кенубль,  тоже
его ненавидит, и двое моих парнишек, младших Кенублей, так же возненавидят
его, а не то им не поздоровится.  Хотите,  я  поделюсь  с  вами  маленькой
тайной, Возвышенная дева? Каждый вечер перед отходом  ко  сну  я  кляну  и
поношу этот красный ромб, а часто даже плюю на него. А супруга моя,  мадам
Кенубль, нарисовала красный ромб на донышке ночного горшка.  Уже  за  одно
это, прознай кто, нас отправили бы прямиком  в  Кокотту,  но  мы  с  женой
считаем, что риск того стоит. Хотите, я на ваших глазах плюну  на  красный
ромб? Прямо сейчас, если не верите?
     - Ну что вы, не нужно, - успокоила его Элистэ, которая и сама  начала
понемногу успокаиваться. Однако же она задала еще один вопрос: - А за  что
вы дали деньги тому бедолаге, что привел нас сюда?
     - Это вы про Лоскута? Ну, о Лоскуте не  волнуйтесь.  Он,  Возвышенная
дева, парень, конечно, странный, но не так страшен, как выглядит.
     "Куда уж страшнее!" - подумала Элистэ.
     - Он, Лоскут то есть, грубоват, как все из Нищего братства - я имею в
виду попрошаек, - но вообще-то не хуже всех прочих, что с  грехом  пополам
добывают себе на пропитание. И они знают - мадам Кенубль им  намекнула,  -
что кондитер Кенубль готов заплатить вознаграждение в шесть рекко всякому,
кто приведет к нему попавших в беду Возвышенных. Таким вот образом я  хоть
как-то служу  нашему  пребывающему  в  изгнании  королю,  оказывая  помощь
жертвам этой их противозаконной революции.
     - Стало быть, все нищие, что сейчас толкутся за вашей дверью,  знают,
что вы укрываете Возвышенных? - У Элистэ  вновь  возникло  желание  бежать
отсюда. - И добрых две дюжины знают о том, что мы в вашем доме?
     - Несколько десятков, не меньше, а то и  сотня,  -  беспечно  заметил
Кенубль. - Как же им не знать, Возвышенная дева?
     - Нам лучше уйти, пока не поздно. -  Элистэ  посмотрела  на  бабушку,
тоже усевшуюся у камина.
     - Тише, внучка, - ответила Цераленн. - Нужно все взвесить.
     - Взвесить? Да кто-нибудь  из  этих  подонков  наверняка  уже  вызвал
народогвардейцев.
     - Никому из них такое и в  голову  не  придет,  Возвышенная  дева,  -
попытался успокоить ее Кенубль. - Это исключено. Пусть  кто-нибудь  только
попробует - товарищи по братству мигом разорвут его  на  кусочки,  мокрого
места не оставят. Правда, правда, - повторил он, уловив, что  она  ему  не
верит. - Члены Нищего братства вовсе не дураки...
     - Они хуже дураков. Они скоты. Экспры.
     - Но в первую очередь, Возвышенная дева, они голодны. И они вовсе  не
походят на того глупца из басни, что прирезал  свою  дойную  корову.  Если
народогвардейцы обнаружат в этом доме Возвышенных,  Кенублю  и  всему  его
семейству  крышка.  И  кто  тогда  будет  платить  им   по   шесть   рекко
вознаграждения? Более того, если наши лебедушки  сложат  крылышки,  придет
конец и ежедневной раздаче вчерашних непроданных булочек.
     - Так они поэтому толкутся под дверью?
     - Вот именно. Пока мы тут с  вами  беседуем,  мадам  Кенубль  раздает
нищим братьям булочки с повидлом, заветрившиеся пирожные и сливовые кексы;
поэтому попрошайки и держат рот на замке.
     - Вы покупаете их за выпечку?
     - Хлеб - одна из самых твердых валют в мире, - подала голос Цераленн.
     - Ваша  правда,  Возвышенная  госпожа.  Вы  изрекли  великую  истину,
которую  я  каждый  день  пытаюсь  вдолбить  в  головы   моим   парнишкам,
Кенублям-младшим.
     Успокоившись, Элистэ постепенно перестала прислушиваться к разговору.
Страхи ушли, уступив  место  усталости.  Она  притихла,  веки  сами  собой
смежались, она несколько раз ловила себя на  том,  что  засыпает.  Аврелии
приходилось еще труднее: она все время терла глаза и зевала, прикрывая рот
ладонью. А Кэрт, свернувшись клубочком на коврике перед камином,  и  вовсе
откровенно похрапывала. Цераленн, как всегда, сидела безукоризненно прямо,
но на ее изможденном лице проступила смертельная усталость.  Заметив  это,
мастер Кенубль предложил отвести их туда, где им предстояло ночевать, -  в
"тайные покои", как он выразился.  Взяв  свечу  в  одну  руку,  а  саквояж
Цераленн - в другую, он повел их из кухни длинным коридором к лестнице, по
ней - на второй, а затем и на  третий  этаж.  Там  они  прошли  еще  одним
коридором, в  конце  которого  оказалась  еще  одна  деревянная  лестница,
вернее, лесенка с перекладинами, ведущая к люку  на  чердак.  Сам  чердак,
погруженный  в  тишину  под  косыми   своими   скатами,   был   забит   до
невозможности. Слабое пламя свечи выхватывало из  мрака  горы  сундуков  и
ящиков, источенную жучком мебель, которой хватило  бы  обставить  не  одну
квартиру, какие-то узлы, перевязанные канатом баулы и груды невообразимого
барахла. Но кроватей на чердаке не было - и некуда  было  идти.  Казалось,
что некуда. Но мастер Кенубль пробрался через завалы в  угол,  к  высокому
старому шкафу, открыл дверцы, отодвинул  в  сторону  висящие  на  плечиках
ветхие  одежды  и  повозился  внутри.  Щелкнул  секретный  запор,  пропели
пружины, и деревянные панели в  задней  стенке  шкафа  разошлись,  обнажив
черный провал.
     - Дамы! Возвышенные дамы, прошу сюда, - пригласил кондитер.
     Пройдя через шкаф, они  очутились  в  "тайных  покоях"  между  крутым
скатом крыши и стеной чердака  -  в  нише,  предназначенной,  видимо,  под
хранилище, а быть может, и нет. Полтора  столетия  назад  жертвы  Весенней
чистки искали спасения  в  подвалах  и  на  чердаках  по  всей  столице  и
окрестным  местечкам.  Непонятно  откуда  появились   тогда   бесчисленные
убежища,  кладовки,  потайные  клетушки  и  комнаты,  укрывшие   множество
беженцев. С тех пор  большинство  этих  помещений  стало  местом  хранения
ненужных чемоданов и дорожных сундуков, щеток,  ведер  и  швабр,  кирпича,
дранки и мешков с гипсом. Но эта комната явно предназначалась под жилье  и
была готова принять обитателей:  в  ней  стояли  две  раскладные  койки  с
толстыми матрасами, застеленные одеялами;  имелся  также  ковер  на  полу,
комод с зеркалом, пыльный умывальник и  кувшин  с  тазом,  обитый  железом
сундук, карточный столик со свечой,  два  шатких  стула  с  клинообразными
спинками и несколько кувшинов с крышками для воды, расположившиеся  рядком
вдоль стены. Труба небольшой железной печки выходила  в  главный  дымоход,
ведерко было доверху наполнено углем. Само  помещение  оказалось  узким  -
раскинув руки, можно было одновременно дотронуться до обеих стенок. Однако
оно тянулось вдоль всей боковой стены  -  длинный  тоннель,  в  разрезе  -
прямоугольный треугольник. В каждом его конце было прорезано по крохотному
оконцу, спрятанному в тени карниза и практически незаметному с улицы.  Они
давали очень мало света, хотя теперь, когда  развиднелось,  предрассветные
сумерки начали просачиваться в "тоннель", разгоняя тени в углах.
     - Убого и неподобающе,  -  признался  мастер  Кенубль,  -  но  ничего
лучшего я пока предложить не способен. Сейчас  я  удалюсь,  и  вы  сможете
отдохнуть, но прошу, Возвышенные дамы, выслушать несколько  советов.  Днем
не выходите из этих тайных  покоев.  Только  по  вечерам,  когда  торговля
заканчивается и "Приют  лебедушек"  закрывается,  вы  сможете  без  опаски
спуститься на кухню и отобедать. Если вы окажете семейству Кенубль великую
честь, разделив с ним скромную трапезу, мы  приглашаем  вас  к  участию  в
нашем ежевечернем ритуале поношения цареубийц-экспров. Остальное время вам
лучше  не  привлекать  к  себе  лишнего  внимания.  Ковер  на  полу  будет
скрадывать звук ваших шагов, но тем не менее старайтесь ступать  неслышно,
говорите вполголоса; заметив паука или мышку, постарайтесь  удержаться  от
крика. Не следует ни петь, ни смеяться. По возможности не раздвигайте штор
на отдушинах, особенно  ночью,  чтобы  мерцание  свечи  не  выдало  вашего
присутствия, - с улицы Клико за домом  могут  вести  наблюдение.  Надеюсь,
Возвышенные дамы, я могу положиться на вашу осмотрительность?
     - Безусловно, - заверила его Цераленн.
     Но Элистэ не разделяла бабушкиной уверенности.  Как  ни  хотелось  ей
сохранить свою тайну, пришло время открыться.
     - Тут один... одно... э... маленькое затруднение, - призналась она и,
не тратя лишних слов, раскрыла саквояж,  извлекла  осоловелого  Принца  во
Пуха и прижала к груди; песик лежал  безвольно  и  неподвижно,  как  белый
меховой палантин.
     Аврелия тихо охнула,  Цераленн  свела  брови,  а  кондитер  огорченно
покачал головой и заметил:
     - Собачка, похоже, любит полаять.
     - Нет-нет, он будет паинькой.
     - Его каждый день нужно выводить погулять,  не  то  он  вам  все  тут
запакостит.
     - Так, может, двум парнишкам, юным Кенублям, будет весело прогуляться
и поиграть с ним? - нашлась Элистэ. - Или он  позабавит  мадам  Кенубль  и
покажет, чему обучен?
     - Вот как? - мастер Кенубль смягчился было, но тут  же  опомнился:  -
Увы, не получится. Такая бесполезная маленькая  игрушка  для  знатных  дам
будет всем бросаться в глаза. Пойдут вопросы, откуда взялся  малыш,  какой
от него прок и в том же духе. Нет.
     - Ты весьма опрометчиво поступила, внучка, - высказалась Цераленн.  -
Здесь не место домашним животным.
     - Но это не бесполезное животное, - продолжала  настаивать  Элистэ  и
выложила последний свой козырь: - Он просто отменный охотник  за  гнидами,
он обнаружит "шпионку" Нану там, где нам с  вами  и  в  голову  не  придет
искать.
     - Ага, вот это очень кстати, если он и в самом деле это умеет.
     - Умеет, он проделывал это на моих глазах.
     -  Хм-м.  -  Мастер  Кенубль  задумчиво   почесал   пальцем   двойной
подбородок. - Что ж, будем держать его на кухне. А если  он  как-нибудь  и
впрямь поймает гниду, что ж, тогда он с лихвой окупит свое содержание.
     - Спасибо, сударь, - с облегчением вздохнула  Элистэ  и  вручила  ему
своего любимца.
     Кенубль удалился. Деревянная переборка, служившая и дверью в убежище,
и задней стенкой шкафа, щелкнув, встала на место. Наступал рассвет. Сквозь
крохотные оконца пробивалось уже достаточно света.  Внизу,  по  булыжникам
улицы Клико, с грохотом потянулись подводы. Кэрт опустила  плотные  черные
шторы, вернув в комнату ночь. Раздевшись без  особого  удовольствия  -  по
тайным покоям гуляли  сквозняки,  -  беглянки  улеглись  спать:  Элистэ  и
Аврелия, мешая друг другу, устроились  на  одной  койке,  Цераленн  заняла
вторую, а Кэрт растянулась на полу. Элистэ  лежала  с  открытыми  глазами,
мысленно  возвращаясь  к  событиям  этой  ночи,  и  думала  о  том,  какой
смертельной опасности они подверглись, что сулит им завтрашний  день,  как
необычно их новое жилье и до  чего  раздражает  ее  непривычное  соседство
Аврелии, уже успевшей разметаться во сне. "Удастся ли мне заснуть в  такой
обстановке? Вряд ли", - подумала  Элистэ  и  тут  же  провалилась  в  сон.
Вернее, в глубокое и долгое забытье, поскольку снов она не видела.
     Когда Элистэ открыла  глаза,  время  перевалило  далеко  за  полдень.
Локоть Аврелии больно впился ей в поясницу, что, видимо, ее  и  разбудило.
Она  медленно  села  в  постели  и,  прищурившись,  посмотрела  в   призму
деревянного "тоннеля". Цераленн  и  Кэрт  уже  встали  и  привели  себя  в
порядок. Цераленн, как всегда, безупречно ухоженная и  подтянутая,  сидела
за столиком, занося что-то в маленькую позолоченную записную книжку, ранее
украшавшую собою секретер в ее утренней гостиной. Кэрт полоскала  белье  в
раковине умывальника. Оторвавшись от работы, она поспешила к Элистэ.  Кэрт
не представляла себе, что Возвышенная может или должна встать,  умыться  и
одеться без  посторонней  помощи.  Даже  в  разгар  революционной  разрухи
подобная мысль просто не приходила ей в голову; впрочем, как и ее госпоже.
     Облачившись в простое шерстяное платье, которое было  на  ней  ночью,
Элистэ  подсела  к  бабушке.  После  того  как  они  обменялись  утренними
пожеланиями, Элистэ поставила локти на столик, подперев подбородок, и тихо
спросила:
     - Что дальше, мадам?
     - Слушаю, внучка...
     - Убежище, конечно, хорошее,  нам  просто  повезло,  и  все  вроде  в
порядке, но нужно исчезнуть из Шеррина как можно скорее.
     - Бегство, несомненно, оказалось делом куда  более  трудным,  чем  мы
предполагали, и в настоящее время осуществить его нам не по силам.
     - Но не можем же мы до бесконечности сидеть взаперти на этом чердаке!
     - На мой взгляд, лучше сидеть здесь, чем в "Гробнице".
     - Если бы удалось сообщить кавалеру во Мерею, где мы находимся, он бы
явился за нами и все вернулось к первоначальному плану, верно?
     - Полагаю, так. Но скажи, как ты думаешь это осуществить? У тебя есть
конкретное предложение?
     Элистэ покраснела - бабушка отнюдь не утратила способности  выставить
ее дурой в собственных глазах, - и промолчала. "Что бы  придумал  Дреф  на
моем месте?" И тут, к ее собственному удивлению, Элистэ осенило.
     - Пожалуй, да. - Она приняла вызов, но постаралась не подать виду.  -
Да, есть. Мастер Кенубль, судя по всему, прекрасно ладит с этим  братством
шерринских нищих. Попрошайки проникают всюду, все знают  и  твердо  блюдут
свою выгоду, по крайней мере, так нам сказали. Если  все  это  правда,  то
отчего  бы  Кенублю  не  предложить  щедрое  вознаграждение   -   платить,
разумеется, будем мы - тому, кто разыщет нынешнее убежище во Мерея?
     Вот так. Предложение не  из  самых  гениальных,  но  все  лучше,  чем
ничего.
     - Однако! М-да. - К удовольствию Элистэ,  бабушка,  казалось,  слегка
опешила. - Не столь уж плохая мысль. Совсем не плохая. Она открывает новые
возможности, которые следует рассмотреть. Поздравляю тебя, внучка.
     Элистэ почувствовала, что заливается радостным румянцем - от Цераленн
не часто дождешься похвалы.
     - Мы посоветуемся с мастером Кенублем, как только...
     Их разговор  прервал  скрип  койки  и  недовольное  мычание.  Аврелия
завозилась у них за спиной, проснулась и огляделась.
     -  О  Чары!  Нет,  не  приснилось.  -  Она  вновь  закрыла  глаза   и
пробормотала: - Кэрт, подай чашку шоколада.
     - Не могу, госпожа, - ответила Кэрт, искренне  сокрушаясь.  -  Чаю  и
соку тоже нет. Ничего нет.
     - Как - ничего?! - взвилась Аврелия и от возмущения  даже  подскочила
на койке. - Ни поесть, ни попить?
     - Вода, госпожа.
     - Фу, гадость! Спустись на кухню и принеси чего-нибудь вкусненького.
     - Не могу, госпожа! И не просите!
     - Не хами! Ступай сию же минуту.
     - Клянусь, не могу. Не дозволено!
     - О Чары, да кто позволил, этой твари со мной пререкаться?
     - Замолкни, юница Аврелия, и не трогай ее, -  приказала  Цераленн.  -
Она не твоя горничная, а горничная твоей кузины.  И  в  любом  случае  она
говорит правду. Никому  из  нас  не  позволено  покидать  эту  комнату  до
наступления темноты. Тебе придется подождать еще часа три или около того.
     - Но, бабушка, мне хочется есть сейчас, да еще как сильно!
     -  Не  можешь  терпеть  -  обойдись  водою.  И  будь  добра  говорить
вполголоса, - обрезала Цераленн.
     - Водой - ох, ужас! Ну,  ладно,  раз  уж  нам  приходится  жить,  как
дикарям... Кэрт, подай этой мерзкой воды и помоги мне одеться!
     Кэрт подчинилась, и через несколько минут Аврелия подошла к столику.
     - Кузина, будь добра, подвинься чуть-чуть, я тоже  хочу  присесть,  а
стул один на двоих. Спасибо. Еще немножечко.  О  Чары,  что  за  пытка!  -
Аврелия наконец уселась. - Чем бы заняться до обеда?
     - Занимайся чем хочешь, но только тихо, - ответила Цераленн.
     - Но чем тут можно заняться?
     - Лично я пользуюсь возможностью спокойно вести дневник. Если хочешь,
я вырву для тебя несколько пустых страничек.  Чернилами  мы  обеспечены  -
полная чернильница, и заточенных перьев тоже хватает.
     - Но мне-то все это зачем?
     - Похоже, тебе недостает воображения, юница Аврелия. Когда под  рукой
бумага, чернила и перья, возможности почти безграничны. Почему бы тебе  не
начать вести свой дневник? Или не заняться сочинительством - писать  эссе,
стихи, песни или драму в стихах?..
     - Что я вам, бумагомарательница из этих, как их... "синих чулок"?
     - Можешь заняться математикой...
     - У меня от нее голова трещит!
     - В таком случае начни что-нибудь  рисовать  -  пейзаж,  портрет,  на
худой конец натюрморт...
     - Скучища!
     - Ну, так набросай эскизы платьев и украшений, в которых ты бы хотела
выйти в свет, - вмешалась Элистэ.
     - Да, а вдруг я в них влюблюсь, а у меня их так и не будет?  Я  этого
не переживу.
     - Тогда вырезай из бумаги зверушек, птичек или  цветы,  -  продолжала
Элистэ. - Потом порви их на кусочки и попробуй снова сложить. А еще  можно
расчертить доску, сделать из бумаги фигурки и  поиграть  в  шахматы...  да
мало  ли  что!  Можем  нарисовать  карты,  вырезать  фишки  и  сыграть   в
"Погибель", "Захват" или даже в "Преследователя" - я знаю, как  нарисовать
обронскую  колоду.  Можно  также...  -  Она   попыталась   придумать   еще
что-нибудь, но Аврелию ее предложения откровенно не  интересовали.  -  Да,
кстати, ты можешь писать письма знакомым - почему бы и не  своему  Байелю?
Опишешь, что с нами случилось, сообщишь, что сейчас нам ничто  не  грозит,
обратишься к нему так, словно он сидит рядом...
     - Открыть ему мое сердце  в  пламенных  строках,  чья  страстность  и
глубина чувства навек прославят меня  в  любовной  летописи  нашего  мира!
Потрясающе! Какие возможности!  -  зажглась  было  Аврелия,  однако  сразу
поникла. - Но что толку? К  чему  писать  письма,  которые  не  дойдут  до
адресата? Напрасный труд.
     - Сейчас их и в самом деле невозможно отправить, но в будущее нам  не
дано заглянуть. Ты просто  представь,  будто  Байель  рядом  и  ты  с  ним
разговариваешь. Напряги воображение - я же знаю, у тебя оно есть. - Элистэ
поставила перед нею чернильницу и положила перо.  -  Внуши  себе,  что  он
стоит у тебя за спиной и заглядывает через плечо.
     - Ну нет! Как  я  покажусь  ему  незавитой?  Однако...  -  Аврелия  с
капризной миной взяла листок, вырванный из  записной  книжки  Цераленн.  -
Отчего не  попробовать?  Но  ты  освободи  мне  стул,  а  то  я  не  сумею
сосредоточиться и ничего не сочиню. Ты же понимаешь, кузина...
     - Разумеется.
     Элистэ отошла  от  стола  и  какое-то  время  украдкой  наблюдала  за
Аврелией.  Сперва  у  той  был  рассеянный  вид;  с  трудом   родив   одно
предложение,  она  долго  морщила  лоб  и  покусывала  перо,  прежде   чем
разрешиться другим.  Но  постепенно  в  ней  проснулось  вдохновение;  лоб
разгладился, и перо забегало по бумаге со  скрипов,  неожиданно  резким  в
тишине убежища.
     Элистэ послонялась по комнате, решив ее осмотреть, но практически  не
обнаружила ничего нового по сравнению с тем, что увидела ночью  при  свете
свечи. Узкий ковер покрывал только середину помещения, не доходя  до  стен
на несколько футов. На  оголенных  участках  пола  неровные  старые  доски
скрипуче стонали  от  каждого  шага,  даже  если  ходить  на  цыпочках.  С
преувеличенной осторожностью она пробралась к задней стене и,  выглянув  в
оконце, увидела  лабиринт  огороженных  двориков,  проходов  и  закоулков,
раскинувшийся позади "Приюта лебедушек". Женщина набирала у колонки  воду,
другая жгла во дворе груду старого тряпья; по забору кралась кошка. Ничего
любопытного. Элистэ прошла к фасадной стене, выходящей на улицу Клико.
     Отсюда вид открывался куда интересней. Улица Клико, широкая, деловая,
была средоточием торговли и разных заведений. Обычный набор лавок,  таверн
и кофеен, но помимо  этого  улицу  заполняла  пестрая  толпа  торговцев  с
тележками, продающих все что угодно - от пончиков с  ганцелем  до  дешевых
шарфов и безделушек; в одном месте торговали газетами  месячной  давности.
Бродили нищие, проститутки и уличные музыканты,  перебивая  друг  у  друга
примерно с равным успехом монетки, с которыми горожане расставались весьма
неохотно. На улице, судя по всему, все  время  что-то  происходило  Вот  и
сейчас, например, середина улицы вдруг  очистилась  от  снующей  толпы,  и
зеваки в три ряда выстроились по обеим ее сторонам  вдоль  сточных  канав,
теснясь и толкаясь, чтобы  пробиться  вперед.  Очевидно,  ожидалось  некое
зрелище. Все друг друга отпихивали, кое-кто чуть ли не лез  в  драку.  Лес
машущих рук, воздетые кулаки, улюлюканье, крики, возгласы "Экспроприация!"
Со  стороны  Набережного  рынка   появилась   небольшая   процессия:   две
громыхающие повозки, по бокам в два  ряда  -  солдаты  Вонарской  гвардии,
следом  -  беспорядочная  группа  пританцовывающих  патриотов.   Процессия
направлялась на площадь Равенства, к Кокотте. Крепкие повозки, сколоченные
из грубых досок, были, вероятно, взяты на ближайшей  к  столице  ферме.  В
каждой из них находилось  около  дюжины  обнаженных  людей  со  связанными
руками - старых  и  молодых,  мужчин  и  женщин,  простолюдинов  и  бывших
Возвышенных, все вперемешку. С высоты четвертого  этажа  Элистэ  не  могла
различить лица и отдельные черты, но позы осужденных - поворот или  наклон
головы, изгиб шеи или спины - красноречиво говорили сами за себя,  выражая
всю гамму чувств: от равнодушия и горя до показного презрения,  от  вызова
до напускной беспечности, от спокойствия до слепого  ужаса.  По  нескольку
человек в каждой телеге сбились в тесную  группу  -  чтобы  согреться  или
прикрыть наготу. Один смертник, худой  и  изможденный,  дергал  головой  и
строил толпе гримасы, словно актер. Другой - полная ему противоположность,
с мускулистым телом труженика и широким, грубоватой лепки лицом, осмелился
громко выкрикнуть: "Да здравствует король!" От этих слов у Элистэ на глаза
навернулись слезы. Если он и успел еще что-то крикнуть, она уже  не  могла
услышать: его голос потонул в  оглушительном  реве  возмущенной  толпы.  В
обнаженных узников  полетели  камни  и  комья  земли.  Кое-кто  из  жертв,
пригнувшись,  упал  на  колени  -  связанные  за  спиной  руки  не  давали
возможности защититься. Другие и не думали уклоняться.  Горстка  патриотов
из числа самых буйных слишком близко подбежала  к  повозкам,  и  гвардейцы
оттеснили их прикладами мушкетов.
     Процессия проследовала по улице Клико. Толпа еще немного  потопталась
на месте, но никто больше не появлялся, и люди стали  расходиться.  Элистэ
неподвижно  стояла  у  оконца.  Она  впервые  увидела  знаменитые  повозки
обреченных. Разговоры о них шли  вот  уже  несколько  месяцев,  и  зрелище
полностью отвечало тому, что ей доводилось слышать, тем  не  менее  у  нее
кровь застыла в жилах. Воображение сыграло с ней злую  шутку.  Она  воочию
увидела себя стоящей на одной из этих повозок. Угол зрения вдруг сместился
до уровня мостовой, и она оказалась  внизу:  это  ее  влекли  лошади  мимо
"Приюта лебедушек", на фасаде которого пряталось под  нависающим  карнизом
слуховое оконце, и, раздвоившись, как в  кошмарном  сне,  она,  побледнев,
смотрела сверху на саму себя. Ее обнаженное тело хлестали  ледяные  порывы
зимнего ветра, в запястья впивалась веревка, она ощущала голыми подошвами,
как повозка подпрыгивает на булыжниках. Рядом стояли Цераленн,  Аврелия  и
Кэрт. Аврелия жаловалась, а бабушка ее ободряла.
     "О Чары, как же долго тянется время, бабуля! Мне уже надоело!"
     "Терпение, юница Аврелия. Рано или поздно мы непременно доберемся  до
места".
     Тут до Элистэ дошло, что они и вправду разговаривают. Она отвернулась
от оконца. Ее била дрожь, хотя в комнате было сравнительно тепло.
     Подойдя к койке, Элистэ достала из  саквояжа  волшебное  зеркальце  в
золотой оправе - подарок дядюшки Кинца  -  и,  погрузившись  в  созерцание
розовых пейзажей. Забыла про громыханье повозок.  Но  вот  отраженный  мир
начал  расплываться,  по  мере  того  как   розовый   цвет   переходил   в
бледно-лиловый. Элистэ подняла  голову  и  увидела,  что  на  улице  стало
смеркаться. Через полчаса Кэрт опустила шторы на обоих  оконцах  и  зажгла
свечу; помещение озарилось слабым желтоватым светом, по  стенам  запрыгали
тени. Немного погодя Цераленн решила, что можно без опаски сойти вниз.
     Под жалобный скрип дощатого настила они пробрались через захламленный
чердак, не без труда откинули люк и спустились по лесенке с перекладинами.
Кэрт досталось больше всех - она несла пустой кувшин. Затем преодолели два
длинных пролета и очутились на кухне,  где  за  столом  в  полном  составе
сидело семейство Кенубль: мастер Кенубль, чьи обширные  телеса  были  чуть
припорошены сахарной пудрой; мадам Кенубль, моложе  супруга  на  несколько
лет, но столь же полная, со сдобной талией и также следами чего-то  белого
на одежде; и двое парнишек, юные  Кенубли,  Тьер  и  Брев,  соответственно
восьми и девяти лет от роду, точные уменьшенные копии своего  родителя.  У
стула юного Брева  обретался  выклянчивающий  кусочки  Принц  во  Пух.  Он
настолько  в  этом  преуспел,  что  откликнулся  на  приход  хозяйки  лишь
номинальными изъявлениями восторга.
     Спустившихся встретили сердечно, но без  всяких  церемоний.  Для  них
мигом поставили тарелки и пододвинули стулья.  Дамам  предложили  отведать
рагу из свинины, хлеба и красного вина. Они сразу  бы  приступили  к  еде,
если бы  не  Кэрт,  решительно  взявшаяся  прислуживать  госпожам.  Мастер
Кенубль дрогнул. Он был готов вскочить и помочь Кэрт, но  быстрый  взгляд,
которым наградила кондитера мадам Кенубль, привел его в чувство. Ни мадам,
ни дети,  похоже,  не  разделяли  его  преувеличенного  почтения  ко  всем
Возвышенным. Ранг беглянок заслуживал верности, почитания, защиты  и  даже
любви, но уж положить еду на тарелки они вполне могли  и  сами.  Элистэ  и
Цераленн восприняли это как должное, Аврелия смирилась  скрепя  сердце,  и
только Кенубль и Кэрт чувствовали себя неудобно.
     И еда, и беседа пришлись как нельзя кстати, тем более  что  последнюю
весьма оживляли новости,  которые  мадам  Кенубль  почерпнула  из  сплетен
покупательниц. Так, она сообщила о случившихся в этот день беспорядках  на
площади Равенства, когда разъяренные граждане напали на группу  дружков  и
подружек Кокотты, каковые своими громоздкими смехотворными шляпами  мешали
публике смотреть казнь герцога Ривеньерского. В числе казненных в тот день
были несколько родичей  герцога  в'Эстэ,  включая  его  красавицу  внучку,
некогда фрейлину Чести при королеве, а также рыжеволосый барон во  Пленьер
в'Оренн и один из виднейших придворных покойного короля, великий острослов
виконт во Ренаш.
     "Меранотте!"
     Сердце Элистэ пронзила боль. У нее  пропал  аппетит,  она  отодвинула
тарелку. Благороднейших и виднейших уничтожили в мгновение  ока  -  и  мир
вокруг не содрогнулся от ужаса.
     Этот  день  вообще  отличался  особо  изысканным  подбором  жертв,  и
собравшаяся толпа, не желая упустить редкостное зрелище  из-за  помешанных
на Кокотте, принялась забрасывать их камнями и пустыми бутылками.  Десятки
людей с той и с другой стороны  получили  синяки  и  ранения,  прежде  чем
Вонарская гвардия вмешалась и положила конец беспорядкам.  Но  пока  народ
буянил, Кокотта и ее верховный жрец Бирс Валёр спокойно  занимались  своим
делом, методично уничтожая одного за другим двадцать  четыре  человека.  К
тому времени, как в толпе навели порядок, экзекуция подошла к концу. Нынче
до всякого, если он не безнадежный кретин, дошло, что  публичные  казни  -
прямая угроза гражданскому согласию и порядку; это  пора  бы  понять  даже
таким кровожадным ослам, как экспры. Так считала мадам Кенубль.
     Супруг был полностью с ней согласен. По ходу ее рассказа он время  от
времени разражался привычными  проклятиями  в  адрес  экспроприационистов,
явно обделенных от природы как  умом,  так  и  душой,  -  судя  по  всему,
излюбленная тема разговоров в семействе Кенубль. Несмотря на  протесты  со
стороны  гостей,  парнишки  Кенубль   так   же   выказали   наследственную
непримиримость,  стараясь  перещеголять  друг  друга  по  части   наиболее
красноречивых   эпитетов   и   выражений.   Юный   Тьер   проявил   особую
изобретательность, развив гипотезу о происхождении партии  экспров:  "Жила
была жаба, вся в бородавках, потом  подохла,  валялась  и  гнила  в  своем
болоте, солнце ее нагрело, она стала пучиться от вонючего газа,  пучилась,
пучилась и лопнула, из нее полезла слизь, а из этой слизи  родился  первый
экспр. А то еще..."
     Брев, в свою очередь, пустился в  рассуждения  о  том,  как  надлежит
ответить на нападение экспроприациониста.
     - Хочете знать, что я сделаю, коли меня схватит экспр? -  осведомился
он и сам же себе ответил, не упустив и малейшей подробности. - Но  у  тебя
так не получится. Листе, ты ведь девочка и у тебя нету ни ручной  ядовитой
змеи, ни полых железных шипов.
     Элистэ, будучи хозяйкой Малыша - так  мальчики  окрестили  Принца  во
Пуха, - имела в их глазах особый вес. Да и сидела она рядом с ними.
     - Так я тебя научу, что делать. Если тебя схватит  экспр,  ты  ему  -
коленом в пах, а кулаком по сопатке. Всего и делов.
     Тьер поддержал братишку энергичным кивком.
     - Я запомню, - мрачно пообещала Элистэ.
     -  Выбирайте  выражения,  дети!  Такие  слова  не  пристало   слушать
Возвышенным дамам, - одернул их мастер Кенубль.
     "По нынешним временам только такие и пристало", - подумала Элистэ.
     Трапеза завершилась. Вскоре мальчиков, несмотря на все  их  протесты,
отправили спать. В дверях Брев обернулся,  перехватил  взгляд  Элистэ,  и,
изобразив "коленом в...", выразительно  наподдал  воздух,  затем  совершил
выпад против воображаемого супостата, показав, как нужно делать "А кулаком
по...". Она понимающе кивнула,  и  мальчики  ушли.  После  этого  Цераленн
поделилась с хозяевами планом своей  внучки  насчет  привлечения  нищих  к
поискам кавалера во Мерея. Она предложила тому, кто обнаружит  убежище  во
Мерея, награду в сто рекко при условии, что все останется в тайне.
     Супруги горячо поддержали план, причем и кондитер, и его  половина  в
свою очередь вызвались переговорить с  самыми  надежными  из  числа  нищей
братии. Через несколько часов  предложение  дойдет  до  Лишая  -  без  его
участия ничего не получится; но видимых причин для его отказа не было. И с
этой самой минуты нищие начнут искать во Мерея по всему городу.  В  недрах
Шеррина не найдется убежища, которого не сумели бы вынюхать  члены  Нищего
братства, каким бы потаенным и скрытным оно ни было. Поиски  могли  занять
несколько дней, а то и недель, но  в  конце  концов  во  Мерея  непременно
найдут.
     Сидя  в  освещенной  пламенем   жаркой   кухне,   сытая   и   немного
обнадеженная,  Элистэ  почувствовала,  как   холодный   страх   постепенно
отпускает ее. Кондитер и его  жена  выказали  такое  сердечное  участие  и
уверенность, что сомнение в их искренности  граничило  с  оскорблением.  К
тому же ей не хотелось  сомневаться.  Они  отыщут  Мерея  и  выберутся  из
Шеррина  с  его  красными  ромбами,  летучими  "шпионками"   и   открытыми
повозками, громыхающими от "Гробницы"  до  голодной  Кокотты.  Безысходный
кошмар, поглотивший ее в последние дни, бесследно исчезнет раз и навсегда.
И ждать осталось недолго - раз Кенубли обещают, все будет как надо...
     "Не может не быть".
     С той минуты, как они спустились в кухню,  Аврелия  не  произнесла  и
двух слов, но сейчас наконец открыла рот  -  разумеется,  для  того  чтобы
что-то потребовать. Ей, заявила она, необходимы  писчая  бумага  и  добрый
запас новых перьев  и  разноцветных  чернил,  а  в  придачу  -  что-нибудь
пожевать, чтобы утолить голод в часы вынужденного  дневного  заточения  на
чердаке.
     Кенубли проявили удивительное терпение. Письменными  принадлежностями
они, увы, не располагают, но готовы предоставить  гостям  рулон  нелощеной
оберточной бумаги и корзинку абрикосовых крутонов. Элистэ  же  с  Цераленн
могут взять в свое распоряжение несколько книг, которые некий  бестолковый
стипендиат как-то оставил в залог  за  булочки  с  кремом,  да  так  и  не
востребовал. Элистэ, до  тех  пор  не  проявлявшая  склонности  к  чтению,
прямо-таки вцепилась в книги. После долгих скучных дневных  часов  она  бы
еще с удовольствием посидела на кухне в теплой компании, но Кенублям нужно
было ложиться спать, так как  им  предстояло  вставать  еще  до  рассвета.
Хозяева, однако, разрешили Возвышенным дамам еще  немного  посидеть  перед
камином после их ухода, но не очень задерживаться. Поздно  ночью  свет  на
кухне вызовет досужее любопытство.
     Хотя Элистэ  понимала,  что  мастер  Кенубль  прав,  ей  все-таки  не
хотелось идти наверх. То, что еще предыдущей ночью было для  нее  желанным
убежищем, ныне казалось  застенком.  Они  проделали  обратный  путь  -  до
верхнего этажа и дальше по лесенке, чердаком и через заднюю стенку  шкафа,
по другую сторону которой их ждала камера-призма и молчаливая  скука.  Так
как они бодрствовали всего несколько  часов,  спать  никому  не  хотелось.
Более того, заниматься своими делами  лучше  всего  было  ночью,  когда  в
"Приюте лебедушек" нет покупателей.
     Они принялись убивать  время  кто  как  умел.  Кэрт,  скрестив  ноги,
уселась под свечой у столика и принялась штопать чулки.  Цераленн  взялась
за вышивание - зрение у нее было не по годам острое. Аврелия же  вернулась
к недописанному посланию, и теперь ее перо легко скользило  по  страницам,
заполняя их одну  за  другой.  Лишь  изредка  она  останавливалась,  чтобы
подобрать нужное слово, перо застывало над бумагой,  и  она,  воздев  взор
горе, громко шептала:
     - О Чары, неужто он не поймет, как это поэтично? Обязан понять!
     - Поймет, поймет в свое время, -  рассеянно  успокаивала  ее  Элистэ.
Устроившись на постели, она просматривала книги,  хотя  при  слабом  свете
свечи с трудом различала даже названия: "Моллюски эстуария  Дуэнны",  "Две
тысячи узоров гриджской кристаллической решетки",  "Севооборот  по  методу
Глека" и далее  в  том  же  духе.  Ничего  удивительного,  что  школяр  не
затребовал назад сии сочинения. Но среди книг, по счастью, оказалось  одно
из ранних сочинений Рес-Раса Зумо,  которое  в  любом  случае  заслуживало
внимания. Однако чтобы читать, нужен свет. А раз оба  стула  были  заняты,
Элистэ не оставалось ничего другого, как сесть на пол  рядом  с  Кэрт.  На
пол! Немыслимо! И тем не менее, к ужасу своей горничной,  Элистэ  спокойно
уселась рядом. Но, увы! Пасторальные  фантазии  Зумо  ее  ни  капельки  не
тронули. Что еще два года назад, при первом чтении, показалось  ей  весьма
забавным и изящным, теперь воспринималось как глупость чистейшей  воды,  в
особенности пассажи о Золотом Саде. Неужели, подумалось  ей,  это  признак
того, что она становится старше, а потому циничней и  жесткосердней?  Нет,
правда, старый мечтатель Зумо перестал ее увлекать, но, впрочем, не  вечно
же ей читать его  писания?  Скоро,  вероятно,  через  два-три  дня,  самое
позднее - через неделю,  объявится  кавалер  во  Мерей  и  выведет  их  на
свободу.
     Однако время шло, а все оставалось по-прежнему. Первые несколько дней
Элистэ провела в непрерывном ожидании, прислушиваясь,  не  постучит  ли  в
стенку шкафа мастер Кенубль с сообщением от  кавалера,  но  напрасно.  Она
узнала, что Лишай охотно  дал  согласие,  оговорив,  что  ему  причитается
двадцать пять процентов комиссионных - несколько больший процент,  чем  он
обычно взимал, но ввиду особой щедрости вознаграждения  вполне  приемлемый
для шерринского Нищего братства. Теперь нищие сновали по городу, проникали
во все углы и дыры, вынюхивали и наблюдали. Никто не сомневался в конечном
успехе, но ускорить поиски не  было  никакой  возможности,  а  кавалер  во
Мерей, противу ожиданий, не желал объявляться. Прошла неделя, а о  нем  не
было ни слуху ни духу. Миновала другая. Зима утвердилась в Шеррине в своих
правах, но кавалер по-прежнему оставался невидимкой. Несколько дней  кряду
стояли крепкие морозы: грязь в сточных канавах превратилась  в  камень,  в
фонтанах и желобах замерзла вода. А потом лед сковал  Вир  на  целых  двое
суток - такого никому из здравствующих шерринцев еще не доводилось видеть,
хотя многие слышали старые истории про "скольжение по реке". На  памяти  у
людей это, несомненно, была самая  суровая  зима  в  Вонаре,  и  горожане,
сгорбившись от холода, сбивались в тесные кучки  у  печей  и  каминов.  На
улицы и площади снег ложился взбитым  пуховиком  -  красивое  зрелище,  но
через  несколько  часов  пешеходы  и  экипажи  затаптывали  мягкий  ковер,
превращая его в плотный  и  опасно  скользкий  пласт,  которому  наверняка
предстояло  пролежать  до  весны.  Прогулки  стали   неудобными   и   даже
рискованными; горожане, которые могли позволить себе не высовывать носа на
улицу, так и поступали. В столице воцарилась непривычная тишина, нищие,  и
те куда-то пропали. И где-то в промороженном  насквозь  Шеррине  скрывался
неуловимый кавалер во  Мерей,  затерявшийся,  как  хлебная  корка  на  дне
ледника.
     Элистэ училась  терпению  -  добродетели,  которую  ранее  отнюдь  не
стремилась в себе воспитать. Дабы согреться, она натягивала  на  себя  все
что могла, в том числе шерстяные перчатки и шапочку. Она рисовала, писала,
сочиняла, начала вести дневник, придумывала головоломки и настольные игры,
изобрела причудливую колоду карт, вышивала гладью и тамбуром  и  прочитала
все, что имелось, включая совершенно неудобоваримый "Севооборот по  методу
Глека". Много часов проводила она у оконца, наблюдая за тем, что  творится
на улице Клико.  За  это  бесконечно  занимательное  зрелище  ей,  однако,
приходилось  расплачиваться:  и  дня  не  проходило,  чтобы  ее  взору  не
представали повозки, направлявшиеся на  площадь  Равенства.  Порой  кортеж
появлялся ближе к вечеру, порой в полдень, но его приближение всегда легко
было предугадать: проезжая часть улицы мгновенно освобождалась, а тротуары
заполнялись толпой. Ничто не мешало ей при появлении этих первых признаков
тут же отойти от оконца, но какое-то извращенное непреодолимое любопытство
удерживало ее на месте. Теперь кортежи были скромнее - не менее трех, но и
не более пяти повозок зараз, в каждой  около  дюжины  жертв,  под  охраной
гвардейцев, в сопровождении обязательной когорты  ревностных  патриотов  и
досужих зевак. Число жертв росло, а возраст их явно снижался. Когда Элистэ
впервые разглядела сверху, что рядом с матерями в повозках  стоят  детишки
лет  восьми-девяти,  она  схватилась  за  голову,  испытав  такой   прилив
ненависти и отвращения, что едва не потеряла сознание. Очнувшись, все  еще
дрожа и обливаясь потом, она увидела, что  повозки  уже  проехали.  Впредь
Элистэ  научилась  держать  себя  в  руках  и  смотреть  на   каждодневные
процессии, не теряя самообладания. И тем не менее,  как  бы  она  себя  ни
убеждала, ей было не по силам совладать с приступами бессильной ярости при
виде обреченных на гибель детей; в то же  время  она  почему-то  не  могла
отвести от них взгляд.
     Голые тела жертв, которых везли на казнь, были пастозно белыми или  с
синюшным оттенком; несчастные горбились и ежились на морозе. У  многих  на
коже проступали синяки, вздувшиеся рубцы от бичевания, желтоватые набухшие
волдыри. Иные, казалось, утратили разум, глядя на мир ничего не выражающим
взглядом.  До  Элистэ  доходили  слухи  о   подземных   пыточных   камерах
"Гробницы". Поговаривали, что там есть особые машины - древние  чародейные
изобретения, способные извращать восприятия, чувства, даже сам разум... Об
этом  перешептывались  нищие  и  зеваки,  а  мадам  Кенубль  пересказывала
услышанное за вечерними трапезами. Поначалу Элистэ сочла все это чистейшим
бредом, однако состояние осужденных не позволяло так думать.
     Весьма вероятно, слухи соответствовали истине, хотя бы отчасти. Пытки
и смерть - участь ее Возвышенных соплеменников, вот только бы знать,  кого
именно. Этот вопрос не давал  ей  покоя,  и  болезненное  любопытство,  не
находя удовлетворения, росло, воспалялось и граничило уже с  одержимостью.
Тщетно напрягала  она  зрение,  пытаясь  разглядеть  лица  несчастных,  от
которых ее отделяло расстояние в  четыре  этажа.  Головы  -  без  париков,
незавитые, непричесанные, не присыпанные пудрой -  большей  частью  бывали
опущены, лица повернуты в другую сторону; если она  и  видела  раньше  эти
полузамерзшие тела, то лишь облаченными в шелка  и  парчу.  В  таком  виде
невозможно было узнать  человека.  Порой  Элистэ  казалось,  что  мелькают
знакомые черты - лоб, подбородок, силуэт, поза, цвет волос  или  выражение
лица.  Однажды  она  заметила  прямой   бледный   профиль,   который   мог
принадлежать только Рувель-Незуару во Лиллевану. Она была в этом  уверена.
Ну, почти. Но полной уверенности не возникло ни разу.
     Правда, кое-что до нее доходило. В ежедневных  слухах,  долетающих  с
площади Равенства, часто фигурировали конкретные имена. Элистэ знала,  что
Стацци и Путей во Крев уже нет на свете,  равно  как  кавалера  во  Фурно,
герцогини во Брайонар и ее четверых детей, барона во Незиля, Арль в'Онарль
и многих, многих других. Раз за разом знакомые имена поражали  Элистэ  как
стрелы, и каждое новое имя заставляло ее содрогаться, тогда как у  бабушки
лицо застывало словно маска,  что  в  конце  концов  заметила  даже  мадам
Кенубль  и  впредь  взяла  за  правило  ограничиваться  новостями   общего
характера. Но имена все равно проскальзывали  в  вечерних  беседах,  часто
срываясь с губ беспечных мальчуганов. Список убиенных рос с  каждым  днем.
Однако у беглянок были и более непосредственные причины для переживаний.
     Время  от  времени  Народный  Авангард  устраивал  в  округе  облавы.
Вероятно, искали скрывающихся Возвышенных, врагов  Революции,  запрещенные
бумаги, издания или письма, нирьенистские памфлеты -  одним  словом,  все,
что могло бы сойти за улики. Чем руководствовался Народный Авангард в этих
вылазках, почему устраивали обыск именно в этой лавочке или доме, а  не  в
других местах, не знал никто. Возможно,  Авангард  действовал  по  наводке
тайных агентов, или гнид Нану, или тех  и  других  вместе.  Может,  просто
обыскивал квартал за кварталом. Или же, что тоже  вполне  вероятно,  выбор
всякий раз бывал случаен. Об облавах Элистэ узнала от Брева  и  Тьера,  но
как-то раз видела процедуру собственными глазами.
     Перед ее мысленным взором возникла картина.
     Ледяные зимние сумерки. Перед лавкой торговца шелками,  расположенной
на улице Клико наискось от "Приюта  лебедушек",  останавливается  закрытая
карета с ромбом на дверцах. Элистэ, закутанная во все теплое, как  всегда,
стоит у оконца.  Она  немного  отступает,  прижимается  лицом  к  стене  и
щурится, чтобы лучше видеть. Из кареты вываливаются народогвардейцы,  и  в
темном  морозном  воздухе  пар  их  дыхания  напоминает   тусклое   пламя,
изрыгаемое драконом. Маленький отряд разделяется, двое или  трое  бегут  к
задней двери, остальные штурмуют парадное и врываются  в  лавку.  Какое-то
время все тихо, если не считать нескольких горожан, привлеченных прибытием
кареты  и  высыпавших  на  улицу  посмотреть,  чем  все  кончится.  И  вот
появляются  народогвардейцы.  Они  волокут  мужчину  и  женщину,   которая
царапается, отбивается, пытаясь вырваться, - но тщетно. Их  затаскивают  в
карету, дверца с треском  захлопывается  -  и  экипаж  отъезжает.  Занавес
опускается, улица тут же пустеет. Наутро лавочка забита  и  опечатана,  на
двери красуется размашистый ромб - конфисковано в пользу Конгресса.
     На торговца шелками беда обрушилась без предупреждения. Точно так  же
она могла обрушиться и на кондитера. И страхи Элистэ,  на  время  утихшие,
разгорелись с новой силой. Опасность того, что их обнаружат, возрастала  с
каждым днем их вынужденной задержки в Шеррине. Мерей. Вся надежда была  на
него. Что с ним? Погиб, в тюрьме,  успел  бежать?  Где  он?  Она  безмерно
устала от ожидания, скуки пополам со страхом, беспомощной пассивности и до
сих  пор  не  изжитого  удивления   перед   чудовищной   несправедливостью
происходящего.
     Она пыталась найти забвение в устоявшемся распорядке дня:  спать  как
можно дольше, иной раз за полдень; затем - умывание, туалет и на завтрак -
вчерашняя выпечка;  несколько  часов  занятий  каким-нибудь  тихим  делом,
изредка разговоры вполголоса; если ходить, то по возможности меньше, да  и
то на цыпочках. Писание, рисование, игра в карты, вышивание - и ежедневное
наблюдение из оконца: столько  томительных  часов,  столько  повозок,  что
тащатся  на  площадь  Равенства,  столько   обреченных   лиц,   мучительно
напоминающих кого-то...
     Трудно было сказать, разделяют ли  соседки  Элистэ  по  заточению  ее
страхи и горечь. По молчаливому уговору они не касались этой  темы.  Кэрт,
за которой, в отличие от ее Возвышенных спутниц,  никто  не  охотился,  но
которая ставила себя под удар уже тем,  что  состоит  при  них,  неизменно
сохраняла  добродушие.  Капризница  Аврелия  так  увлеклась  односторонней
перепиской с Байелем во Клариво,  что  и  думать  забыла  о  жалобах.  Она
строчила письмо за  письмом,  в  день  не  менее  двух,  а  то  и  больше,
исполненных, на  ее  взгляд,  самых  утонченных  чувств.  Аврелия  обожала
отпускать намеки и дерзкие замечания: "Он поразится! Он подумает, какая  я
смелая!" или "Я краснею - возможно, слишком много себе  позволяю".  Когда,
однако, ее просили уточнить, что именно она написала, Аврелия напускала на
себя благородную сдержанность: "Я  обязана  хранить  молчание,  иначе  это
будет нечестно по отношению к Байелю". Через несколько дней ее соседки уже
не ловились на эту удочку, но их безразличие не  сказалось  на  количестве
писем, которые множились  с  невероятной  быстротой  и  куда-то  исчезали.
Аврелия отказывалась  говорить,  куда  именно:  вероятно,  нашла  для  них
тайник. Элистэ злили многозначительные ухмылки и ужимки Аврелии, и  вскоре
она прекратила расспросы.
     Когда наступали ранние зимние сумерки и последние покупатели покидали
"Приют лебедушек", вся компания спускалась вниз на кухню, где  их  ожидали
тепло очага, еда, беседа, вино, сердечное  общение.  Лучшее  время  суток,
увы, слишком недолгое, ибо семейство Кенубль  вскоре  отправлялось  спать.
Несколько лишних минуток, проведенных на кухне, как  правило,  посвящались
легкой физической разминке. Здесь можно было потанцевать под мелодию,  что
тихо напевала Кэрт; три девушки скользили, кружились и приседали,  и  тени
их плясали на стенах и ставнях.  Цераленн  не  принимала  участия  в  этой
забаве, она мерила кухню решительными шагами, и бледное ее  лицо  казалось
розовым в красноватом свете угасающего камина. И вот наступало время  идти
обратно.  Для  Элистэ  это  было  всегда  мучительно.  Каждый   вечер   ей
становилось все труднее заставить себя подняться по лестницам,  взойти  на
ненавистный чердак. В их убежище было так тихо,  так  тесно  -  они  жили,
словно мышки за плинтусом.
     Но в тот день, когда народогвардейцы почтили "Приют лебедушек"  своим
присутствием, она изменила мнение  о  мышиных  норках  в  лучшую  сторону.
Гвардейцы явились днем,  и  все  покупатели  как  по  мановению  волшебной
палочки исчезли из кондитерской. Обыск провели спустя рукава - на улов тут
явно никто не  рассчитывал.  Будь  у  них  хоть  сколько-нибудь  серьезная
информация, они бы потрудились  на  совесть.  А  тут  отнеслись  к  своему
заданию равнодушно, чуть ли не вяло, уделив  основное  внимание  воздушным
пирожным мастера Кенубля, каковые пожирали целыми дюжинами.  Впрочем,  они
удосужились заглянуть во все комнаты, шкафы, конторки, сундуки и выдвижные
ящики; спустились в погреб и немного поискали на чердаке,  даже,  согласно
инструкции, открыли стоящий в углу старый шкаф.  Фальшивая  задняя  стенка
была на месте, и народогвардейцы ничего не  заметили.  Они  не  догадались
проверить, нет ли в тесно заставленном шкафу потайной дверцы; но беглянки,
укрывшиеся за ней, не могли этого знать.  Элистэ  казалось,  что  незваные
гости намереваются разнести чердак  на  куски.  Опустившись  на  колени  и
прижав ухо к стене, она  слышала  каждый  их  шаг,  каждый  скрип  и  стон
половиц,  каждое  ворчание  и  брошенное  вполголоса  ругательство.  Рядом
стояли, прислушиваясь, Кэрт и Аврелия. Девушки вцепились  друг  в  дружку,
затаив дыхание. Цераленн сидела за столиком, читала "Севооборот по  методу
Глека" и всем своим видом давала понять, что не обращает внимания на суету
за стеной.
     Глухой стук, звук удара, проклятье, беспорядочный шум у дверей шкафа,
поверхностный осмотр внутри. Казалось, это  продолжается  целую  вечность,
словно мгновение, вобрав в себя весь их ужас, остановилось во времени.
     Когда голоса раздались совсем  рядом,  Аврелия  от  страха  вцепилась
острыми ногтями в запястье Элистэ. Но вот шаги  начали  удаляться,  голоса
сделались тише. Элистэ высвободилась, прокралась  к  оконцу  и  выглянула.
Через несколько  минут  народогвардейцы  вышли  из  "Приюта  лебедушек"  с
пустыми руками и отправились дальше  в  поисках  более  удачливого  места.
Элистэ привалилась к стене и минут десять простояла, словно окаменев.
     Мышиная норка, несомненно, имела свои достоинства. Во  всем  Шеррине,
пожалуй, не сыскать было второго убежища, столь же бесподобно  укрытого  и
отвечающего  своему  назначению.  Но  и  самое  лучшее  убежище  оказалось
небезопасно,  как  то  со  всей  очевидностью  выяснилось  на   протяжении
ближайших нескольких суток, когда Принц во Пух вспугнул  целых  трех  гнид
Нану - двух в кондитерской и  одну  на  кухне.  Мороз  отнюдь  не  являлся
помехой этим тварям, более того, число их, судя по всему, возрастало. Трех
обнаруженных песиком  лазутчиц  раздавили  на  месте,  но  можно  было  не
сомневаться, что в скором времени появятся новые. И долго ли ждать,  когда
одна из них ускользнет от бдительного Пуха? А это рано или  поздно  должно
было  непременно  случиться,  и  уж  второй  обыск  в  "Приюте  лебедушек"
народогвардейцы проведут куда с большей дотошностью.
     Образ песочных часов, отсчитывающих оставшееся  им  время,  постоянно
преследовал  Элистэ.  Чувство   острой   необходимости   срочно   что-либо
предпринять и ощущение собственного бессилия не оставляли ее.  Но  от  нее
ровным счетом ничего не зависело. Время шло, и  тревога  ее  росла,  унося
аппетит и сон. А после того, как по улице Клико проследовал кортеж  аж  из
семи повозок, до отказа набитых осужденными, она вообще  перестала  спать.
Казалось бы, с таким количеством жертв не справиться  даже  Кокотте  с  ее
отменным пищеварением, но на другой день все повторилось. Кокотта, видимо,
пребывала в добром здравии, чего нельзя было сказать об Элистэ: ее терзали
тревога, бессонница, и дело наверняка дошло бы до нервного срыва, если  бы
не поступило известие, что убежище во Мерея наконец обнаружено.



                                    19

     Все это время он скрывался неподалеку - жил в задней комнате пансиона
в конце улицы Черного Братца, откуда до  "Приюта  лебедушек"  было  меньше
мили. Жил, можно сказать, у всех  на  виду;  однако  друзья  и  сторонники
окружили его убежище такой непроницаемой тайной, что нищая  братия  сумела
пронюхать о нем лишь через месяц с лишним. И все  же  они  его  выследили.
Ясным морозным  зимним  утром  завершение  поисков  увенчалось  появлением
нищего с запиской от кавалера  во  Мерея,  которую  попрошайка  готов  был
вручить по выплате обещанного вознаграждения.
     Стук в стенку шкафа вывел Элистэ из состояния дремоты. Она вздрогнула
и села в постели. Спавшая рядом  Аврелия,  напротив,  натянула  на  голову
одеяло и скорчилась, как испуганный заяц. Кэрт проснулась и встала с пола.
Но Цераленн, которая поднялась ни свет ни заря и была  полностью  одета  -
или она еще не ложилась? - поспешила к дверце, отперла  засов,  раздвинула
стенку шкафа и впустила взволнованного Брева Кенубля. Ликование,  с  каким
мальчик выпалил свою новость, не оставило у Цераленн и тени сомнения.  Она
не дрогнув тут же отсчитала и вручила ему сто рекко банкнотами;  при  виде
такой кучи денег глаза у парнишки стали  круглыми.  Он  исчез,  не  успела
Элистэ и рта раскрыть.
     - А где доказательства? - запоздало возразила она. -  Мадам,  как  вы
могли отдать деньги, не убедившись, что нас не обманывают?
     - Я не желаю из-за них пререкаться, -  отрезала  Цераленн,  неизменно
относившаяся к деньгам расчетливо и в то же время пренебрежительно.
     Элистэ хотела пожать  плечами,  но  удержалась,  встала  и  с  грехом
пополам  оделась,  ибо  Кэрт  прислуживала  Аврелии.  Не  успели   девушки
облачиться в платья, как Брев принес записку.
     - Несомненно, почерк Мерея. - Цераленн  распечатала  маленький  белый
конверт и  принялась  не  спеша  читать,  а  девушки,  сбившись  в  кучку,
заглядывали ей через плечо.
     - Обрати внимание, внучка, - твои страхи оказались пустыми. Как  я  и
предполагала, с кавалером все в порядке. Он предлагает встретиться нынче в
полночь у Южной Арки за  Набережным  рынком,  откуда  он  проведет  нас  к
подземному ходу. Выбравшись из Шеррина, мы доедем  дилижансом  до  Аренна,
откуда отплывем в Стрелл. По всей видимости, конец нашим бедам близок.
     Неужели?! Элистэ не могла в это поверить.  Ей  хотелось  перечитывать
записку снова и снова, подержать в руках, чтобы убедиться -  это  не  сон.
Кэрт тоже не очень-то верила, зачарованно уставясь в послание, которого по
безграмотности не могла прочитать. Одна лишь Аврелия воспринимала все  как
должное. Она отошла в сторонку, прошептала что-то на ухо  юному  Бреву,  и
тот, кивнув в знак согласия, вскоре удалился,  но  Элистэ  этого  даже  не
заметила. Бегство! Она упивалась мыслью о близкой свободе, и только  через
четверть  часа  опьянение  уступило  место  трезвым  расчетам.  Им   нужно
приготовиться в путь, собрать вещи, попрощаться  с  теми,  кто  оказал  им
столь щедрое гостеприимство, и...
     И, собственно, все. Впереди зиял пустой и томительно  долгий  день  -
длинная вереница часов между ранним утром и полночью. Казалось, им никогда
не будет конца, и этим радостный день не отличался от всех предыдущих.
     "Недолго осталось терпеть. Мы выбираемся на волю".
     На Элистэ разом накатило возбуждение. Она  ощутила  внезапный  прилив
жизненной силы, только не знала, к чему ее приложить. Сборы  заняли  всего
несколько минут. Правда, оставалась последняя важная проблема -  Принц  во
Пух, но песика  предстояло  упрятать  в  саквояж  перед  самым  уходом.  В
остальном от них ничего  больше  не  требовалось.  А  времени  было  всего
половина девятого утра; обычно она просыпалась через несколько  часов,  но
теперь о сне нечего и думать. В Элистэ ключом била энергия, которой, знала
она, хватит до ночи.
     Самый долгий день. Самый долгий из всех, разбухший от скуки, - пустая
болтовня, нудная игра в "Погибель", вышивание без  души.  Всего  один  раз
Элистэ забыла о времени, когда  в  четвертом  часу  какая-то  безжалостная
сила, которую она не  могла  одолеть,  подняла  ее  и  погнала  к  оконцу,
выходящему на улицу Клико. Наитие не обмануло ее: внизу как раз  провозили
осужденных; сегодня повозок было тоже семь.  Как  всегда,  она  не  смогла
отвернуться и простояла там, пока кортеж не скрылся из виду.
     "В самый, самый последний раз".
     И вновь потянулись постылые часы. Тени внизу едва заметно удлинились,
снег на крышах слегка порозовел, а небо чуть-чуть посерело. И вот  уже  не
осталось сомнений: солнце наконец  и  вправду  садится,  улицу  потихоньку
окутывают сумерки, а "Приют лебедушек" заканчивает на сегодня торговлю. До
полуночи все еще далеко, но теперь они хоть немного развеются, как обычно,
спустившись на кухню.
     Последняя трапеза с семьей кондитера. Баранина, тушенная  с  травами,
хлеб, красное вино.  Мастер  Кенубль  и  его  жена  вели  себя  оживленней
обычного,  видимо,  чтобы  скрыть  смущение.  Мальчики  шумели,   задавали
вопросы, были возбуждены приобщением к тайне и  опечалены  расставанием  с
Принцем во Пухом. Элистэ вдруг поняла, что полюбила Кенублей: она будет по
ним скучать и тревожиться о них.
     После ужина ребят, отправили  спать.  Они  попрощались  с  гостями  и
обменялись сдержанными рукопожатиями, ибо парнишки Кенубль ни в  жизнь  бы
не  стерпели  поцелуев.  Однако  на  глазах   у   юного   Тьера   блеснула
слезинка-другая, когда он прощался с Принцем во Пухом:
     - Не забывайте кормить малыша!
     А Брев еще раз посоветовал:
     - Запомни, Листе. Коли схватят - коленом в пах, кулаком по сопатке!
     Мальчики ушли, мадам Кенубль удалилась следом.
     Мастер  Кенубль  вызвался  составить  гостям  компанию  до   половины
двенадцатого, когда они предполагали отбыть.  Он  снесет  вниз  их  багаж,
проверит, не бродит ли рядом патруль, а потом наймет и подгонит фиакр. Эти
любезности, утверждал мастер Кенубль, он оказывает им  исключительно  ради
собственного удовольствия, причем говорил он это  с  такой  убежденностью,
что Элистэ нисколько не усомнилась в его искренности.  Во  времена  своего
пребывания в Бевиэре она ни за что не поверила бы в подобный  альтруизм  и
подняла бы его на смех, как тогда было модно. "Самоотверженность  -  всего
лишь высшая и совершенная степень непомерного самолюбия", -  процитировала
бы она во Ренаша. Погиб, погиб... Теперь она не имела права так думать.
     Медленно, бесконечно медленно тянется время. Ночь раскручивается, как
усталая часовая пружина. Догорает огонь в очаге; все в мире замирает. Вещи
принесены с чердака, уснувшая собачка упрятана в саквояж.  Мастер  Кенубль
исчезает на пять минут,  возвращается,  ведет  их  через  кухню  и  темный
торговый зал к дверям, за которыми ждет фиакр.  Патруля  не  видно,  улица
пустынна. Нищие тоже попрятались - будь погода теплее, они  бы  жались  по
соседним  парадным.  В  дверях  -  последние   слова   прощания,   быстрые
рукопожатия, и сразу на улицу, где морозный воздух  мигом  обжигает  лицо.
Элистэ в  последний  раз  оглянулась  на  "Приют  лебедушек",  расписанный
обманными красными ромбами. Мастер Кенубль стоял  в  дверях  со  свечой  в
руке. Пламя выхватило  на  косяке  металлический  отблеск.  Еще  не  успев
сообразить,  что  означает  этот  золотистый  блик,  Элистэ   инстинктивно
насторожилась и резко вскинула руку.  Проследив  за  ее  взглядом,  мастер
Кенубль заметил прилепившуюся к косяку гниду Нану. Он  спокойно  стянул  с
ноги тяжелый башмак и прихлопнул "шпионку" точным ударом, словно всю жизнь
ничего другого и не делал.  Затем  бесстрашно  улыбнулся  и  с  торжеством
показал подошву с прилипшим разводом золотой фольги. Таким он и остался  в
памяти Элистэ. Она быстро повернулась и поспешила за  спутницами;  которые
уже садились в фиакр.
     Они еще успели  помахать  кондитеру  рукой  из  окошка;  затем  фиакр
скрипнул, подпрыгнул и тронулся с места.
     Дорога через Набережный рынок к Южной Арке  заняла  всего  пятнадцать
минут. На рынке не было ни единой живой души, витрины лавок  и  павильонов
скрывались за крепкими ставнями, а  нищий  люд,  обычно  ютящийся  тут  по
ночам, перебрался туда, где теплее. Но Элистэ,  уставшую  от  однообразия,
этот пустынный вид волновал своей непривычной  новизной;  всю  дорогу  она
просидела, приклеившись к окну экипажа.
     Фиакр дернулся и замедлил ход. Сквозь  мрак  проступил  прямоугольник
Южной Арки, высвеченный с обеих сторон светом уличных фонарей. Все  то  же
безлюдье, да оно и к лучшему. Если кавалер и находился где-то  поблизости,
он не спешил о себе заявлять: неизвестно еще, кто приехал в фиакре  и  что
за извозчик.
     Экипаж остановился. Женщины вышли, и фиакр укатил.  Осторожно  ступая
по неровному пласту снега, который в любую минуту мог податься у  них  под
ногами, они поспешили укрыться под аркой, дававшей хоть какую-то защиту от
ветра, и сбились в кучку, дрожащие, однако преисполненные надежды.
     Ждать пришлось три или четыре минуты. Из  темного  переулка  появился
закутанный в плащ мужчина  и  быстрым  шагом  направился  к  арке.  Элистэ
пригляделась.  Невероятно,  как  способен  измениться  человек  всего   за
несколько недель. Мерей оказался не столь высок, как она помнила, и осанка
его почему-то не отличалась внушительностью, как ранее. При  этом  шел  он
по-юношески бодро  и  весело,  что  не  вязалось  с  ее  представлением  о
преклонных годах кавалера. Просто невероятно. Аврелия стояла  рядом  и  от
нетерпения ломала руки, волнение  ее  возрастало  с  каждой  секундой.  Не
успела Элистэ толком разглядеть пряди светлых полос,  выбивающихся  из-под
шляпы у того, кто к ним приближался, как ее кузина бросилась к  незнакомцу
с радостным визгом:
     - Байель! Байель!
     - Возвышенная дева! - Байель во Клариво схватил ее за руки. - Дорогая
Аврелия! Как я счастлив снова вас видеть! А ваши письма - знали бы вы, что
они для меня значили!
     - А я все эти жуткие недели только и жила что вашими письмами!
     У Кэрт глаза полезли  на  лоб,  Элистэ  вопросительно  посмотрела  на
Аврелию, а Цераленн наградила ее таким же ледяным взглядом,  как  земля  у
них под ногами. Почувствовав, что все внимание приковано  к  ней,  Аврелия
украдкой виновато покосилась на спутниц. Она потянула  Байеля  за  руку  и
сказала нарочито весело:
     - Вот мои родственницы, они, конечно,  очень  рады  вас  видеть.  Нам
повезло, у нас теперь такой храбрый защитник! Правда, повезло,  мадам?  А,
кузина?
     Ее слова прозвучали без особой уверенности - даже Аврелии со всем  ее
притворством трудно было выдать  худенького  семнадцатилетнего  Байеля  во
Клариво за надежного защитника.
     Последовало холодное  возмущенное  молчание.  Улыбка  Аврелии  увяла.
Однако Байель повел себя достойно. Он поцеловал дамам ручки и обратился  к
Цераленн:
     - Графиня, я понимаю,  что  вы  могли  бы  выбрать  более  достойного
сопровождающего. Поэтому я объясняю ваше любезное приглашение  встретиться
здесь этой ночью скорее великодушием, нежели необходимостью.
     Приглашение? Элистэ, не веря своим ушам, сверлила  Аврелию  взглядом,
та же упорно смотрела в землю.
     - Тем не менее, мадам, -  продолжал  Байель,  -  я  вооружен,  а  это
чего-нибудь да стоит. - Он распахнул плащ  и  показал  заткнутый  за  пояс
пистолет. - Я стреляю вполне прилично и, возможно, смогу быть вам полезен.
В надежде на это отдаю себя в полное ваше распоряжение.
     Он был такой юный и беззаветно искренний, что не мог не нравиться.
     "Аврелия его не стоит", - подумала Элистэ.
     Цераленн, и та не устояла; взгляд ее потеплел.
     - Это любезное предложение делает нам честь, Возвышенный господин. Мы
с благодарностью принимаем его. Однако соблаговолите меня просветить. Я не
ошибусь, предположив, что эта юница, за которую я  отвечаю,  находилась  с
вами в переписке?
     Байель покраснел.
     -   Уверяю,   графиня,   наши   письма   были   вполне   невинны    и
благопристойны...
     - Не сомневаюсь, что лично ваши письма такими и были, но  суть  не  в
этом. Каким образом вы обменивались письмами?
     - Брев, - мрачно предположила Элистэ.
     - О Чары! Ну и догадлива ты, кузина! Да, малыш Брев Кенубль был нашим
тайным посредником, каждый день  носил  письма,  -  безмятежно  призналась
Аврелия. - Он оказался  отличным  парнем,  а  уж  как  ему  нравилось  это
приключение! Как бы мы обошлись без него?
     - Действительно, как? - ядовито заметила Цераленн. - И все же  ты  не
желаешь видеть главного, юница. При всей твоей глупости  тебе  никогда  не
приходило в  голову,  что  ежедневный  обмен  письмами  могут  заметить  и
проверить - к нашей всеобщей погибели?  Или  ты  забыла  о  методах  наших
врагов? Ты понимаешь, как чудовищно твое безрассудство?
     - Да хватит! - тряхнула головой Аврелия. - Не  бранитесь,  бабуля!  В
конце-то концов, все обернулось к лучшему, верно? Нас ведь не  обнаружили,
ничего плохого не случилось, а Байель  нас  защитит,  что  еще  нужно?  Да
улыбнитесь же ему наконец!
     "Чтоб ей пусто было, - подумала Элистэ. - Ну и дрянь!"
     - Все в порядке, и нечего на меня злиться!
     - Не моего гнева бойся, юница Аврелия, но гнева кавалера. Глупое твое
безрассудство подставило нас всех под удар, и если он  не  захочет  теперь
прийти нам на помощь, я полностью его оправдаю.
     - Вы прекрасно знаете, графиня, что я не могу ни в чем вам  отказать,
- ответствовал кавалер во Мерей, выступив из тени. Было ясно, что он давно
прислушивался к разговору.
     Элистэ вздрогнула: она не заметила, как он подошел. Мерой  поклонился
с  врожденной  грацией,  которую  не   могли   притупить   ни   годы,   ни
обстоятельства этой встречи, и выпрямился во весь  рост,  превратившись  в
того высокого мужчину, каким она его  помнила,  ясноглазого  и  убеленного
благородными сединами.
     - Вы  по-прежнему  возникаете,  как  призрак.  Мерой,  -  невозмутимо
заметила Цераленн.
     - Нам всем следует превратиться в призраков, мадам, чтобы преуспеть в
задуманном. А теперь - к делу. - Во Мерей окинул взглядом улицы,  оценивая
длину кварталов. - Тут юный Клариво сможет помочь: мы  разделимся  на  две
группы,  чтобы  большая  компания  не  привлекла   внимания.   Графиня   и
Возвышенная дева во Дерриваль пойдут со мной, Клариво  будет  сопровождать
Возвышенную деву во Рувиньяк и горничную.
     "Ну вот, видите?!" - выражал торжествующий взгляд Аврелии.
     - Сначала уйдем мы  трое.  Выждите  минут  пять  и  идите  следом,  -
распорядился во Мерей.
     - Куда? - выказывая знание дела, тихо спросил Байель.
     Элистэ вспомнила, с каким самообладанием  он  держался  в  тот  день,
когда толпа растерзала мадам во  Бельсандр.  Воистину  она,  ее  родичи  и
служанка оказались под надежной защитой. На таких мужчин можно  положиться
без оглядки. Она уже готова была идти за ними и нетерпеливо постукивала по
мостовой каблучком.
     Во Мерей подробно объяснил, куда и как  сворачивать.  Им  требовалось
дойти до разоренной табачной лавки в пятидесяти шагах от  южной  городской
стены, которая в этом месте проходила  по  внутреннему  берегу  реки  Вир.
Большие ворота, ведущие к  пристани,  тщательно  охранялись,  соседние  же
кривые проулки, закоулки и лавчонки, которыми за  многие  столетия  успела
обрасти городская стена, не привлекали  внимания  властей.  Подземный  ход
начинался из подвала некоего  склада,  расположенного  в  одном  из  таких
проулков.
     Байель внимательно выслушал и кивнул. Он хорошо запомнил маршрут. Да,
они подождут пять минут и лишь  тогда  последуют  за  кавалером,  сохраняя
положенную дистанцию.
     Итак, первая  группа  тронулась  в  путь.  Элистэ,  прижимая  к  себе
саквояж, едва не падала, скользя по обледенелой  мостовой.  Мерей,  против
обыкновения, не обращал внимания на злоключения милых дам.  Обеими  руками
он крепко вцепился в  пистолеты  под  плащом  и  все  время  оборачивался,
приглядываясь к пустынной улице, особенно  к  выходящим  в  нее  проулкам,
затененным навесами парадных. Но им везло - на своем пути они не встретили
ни патруля, ни случайных пешеходов. Похоже, сам мороз пришел им на помощь.
Пробирающий до костей ледяной ветер прогнал шерринцев с улиц. Но не  всех.
Вот слева, в тупичке, маленькая группа бродяг сгрудилась  у  кучи  тлеющих
отбросов. "Ну, этих-то не стоит бояться", - подумала Элистэ, и  сердце  ее
дрогнуло от жалости. В  такую-то  ночь  остаться  без  крова!  И  как  они
умудряются дойти до такого?
     Они шли уже минут десять, и Элистэ оглянулась. Никого  и  ничего.  Не
видно ни Байеля, ни его спутниц. Пустая  тихая  улица.  Еще  десять  минут
ходьбы по  выщербленным  полутемным  улочкам,  навстречу  ледяному  ветру,
который обжигал кожу, и наконец они очутились  перед  заброшенной  лавкой;
над дверями, запертыми на большой висячий замок, скрипуче покачивалась  на
ветру выцветшая вывеска с рисунком табачных листьев. Окна были  заколочены
досками, на которых красовался  знакомый  знак  -  печать  конфискации  по
приказу Конгресса. Элистэ вопросительно посмотрела на кавалера.  Во  Мерей
невозмутимо извлек ключ, отпер замок, впустил их в лавку и закрыл дверь на
засов.
     Внутри было темно и  холодно,  словно  в  леднике,  но  все  же  хоть
какая-то защита от ветра. Элистэ остановилась, ожидая, что кавалер  зажжет
свечу, но он этого не сделал. Да и не мог, сообразила она, - риск  слишком
велик: лавочка считалась заброшенной. Через несколько секунд она, впрочем,
освоилась и  начала  воспринимать  слабый  свет,  просачивающийся  в  щели
(специально оставленные, чтобы вести наблюдение?) между досками,  которыми
забили окна, и сквозь  зарешеченное  слуховое  оконце.  С  большим  трудом
Элистэ различала черные силуэты своих спутников.  Комнату  она  совсем  не
видела, но каким-то шестым чувством поняла, что та пустая и маленькая.
     - Как  вам  удалось  обнаружить  это  место.  Мерей?  -  осведомилась
Цераленн с мимолетным  интересом  путешественницы,  взирающей  на  местные
достопримечательности.
     - Отнюдь не благодаря случаю, мадам,  -  ответил  он  так  тихо,  что
женщинам пришлось скинуть  капюшоны,  чтобы  расслышать.  -  Мне  довелось
как-то прочесть о тоннеле - он считался образцом строительного  искусства,
- который контрабандисты проложили под стенами Шеррина и вывели  в  подвал
частного  особняка  за  городом;  в  прошлом  веке  особняк  действительно
существовал. Посвятив розыскам несколько месяцев, я вышел  на  эту  лавку,
которую и перекупил - само собой разумеется,  на  чужое  имя.  Теперь  она
принадлежит мне. Кстати, печать Конгресса на окнах - подделка; их расписал
мой сообщник, не лишенный художественной жилки.
     - Удачная мысль.
     - Отпугивает не в меру любопытных. Что до  тайного  хода,  то  он  не
обманул. Вот уже много месяцев  он  служит  мне  верой  и  правдой;  будем
надеяться, послужит и впредь.
     - Превосходно, кавалер.
     "Так ли дорога во Мерею похвала Цераленн, как ей? - подумала  Элистэ.
- Пожалуй, да".
     В дверь едва слышно поскреблись. Мерей глянул в щель, отодвинул засов
и приоткрыл дверь, чтобы впустить Байеля, Аврелию и Кэрт.  Аврелия  висела
на руке у Байеля, а Кэрт тащила два саквояжа.
     - О Чары! Ну и темнотища! - воскликнула Аврелия.
     - Тихо! - приказала Цераленн.
     - Но я ничего не вижу - ничегошеньки!
     - Держите меня за руку, Возвышенная дева, и я  вас  поведу,  -  тихим
голосом предложил во Мерей. - Когда сойдем вниз, у нас будет свет. А  пока
что постарайтесь успокоиться.
     - А, так это вы, кавалер! Но где вы? Нет,  невозможно...  а,  вот  вы
где! Да! Байель, возьмите меня за другую руку, не то, клянусь, я и шагу не
сумею ступить. Ну же, Байель, вот моя рука, поспешите,  или  я  от  страха
упаду в обморок! Ох, наконец-то!
     "Хорошо, что она хоть визжать перестала", - отметила про себя Элистэ.
     Все шестеро взялись за руки, и  во  Мерей  повел  их  через  комнату,
вокруг какой-то доходящей до груди стойки, вероятно прилавка, через заднюю
дверь и вниз по лестнице, в тесный слепой подвальчик,  пахнущий  плесенью.
Здесь кавалер зажег свечу. В колеблющемся свете проступили сырые  каменные
стены, низкий потолок  и  растрескавшийся,  с  лужицами,  пол.  Подвальчик
оказался совершенно пуст, и никакого другого выхода, помимо того,  которым
они спустились, видно не было.
     Во Мерей направился к противоположной стене и вставил другой  ключ  в
отверстие, которое они приняли за естественную щербинку в  камне.  Щелкнул
секретный замок, взвыли петли, и  дверца  открылась.  Неправильной  формы,
облицованная камнем, который ложился заподлицо со стеной,  она  и  вправду
была незаметна. Неизвестному мастеру, ее творцу, было чем гордиться.
     Как хитро придумано! Замечательное изобретение. Не  удивительно,  что
кавалеру удавалось столько месяцев водить за нос народогвардейцев,  и  так
будет и впредь. Элистэ  с  улыбкой  смотрела,  как  дверца  распахивается,
открывая темный проход. "Спасибо, контрабандисты, кто бы вы ни были".
     Но радость ее оказалась  преждевременной.  Наверху  послышался  треск
вышибаемой двери, и по дощатому полу загрохотали торопливые шаги.  Аврелия
и Кэрт невольно взвизгнули, привлекая внимание преследователей.
     - Внутрь, живо! - кавалер распахнул дверцу.
     Кэрт застыла, уставившись на лестницу. Схватив горничную за руку,  во
Мерей толкнул ее в черный проем.
     Грохот шагов, дрожащее желтое пламя, и трое народогвардейцев уже  тут
как тут. Во Мерей, отбросив свечу, схватился за пистолеты.
     - Бегите! - приказал он.
     - Стой! - оглушительно прогремел выстрел, следом еще  несколько,  без
перерывов, словно единым залпом.  Пуля  врезалась  в  камень  над  головой
Элистэ, она испуганно вскрикнула и кинулась в  открытую  дверцу.  Аврелия,
всхлипывая, поспешила за ней. Позади шла схватка; впереди - сплошной мрак.
     Когда выстрелил первый народогвардеец, Байель во Клариво ответил  тем
же и уложил противника, Но пуля, посланная вторым  солдатом,  вошла  юноше
точно между глаз, убив его на месте. Во  Мерей  и  третий  гвардеец  -  их
разделяло не более семи-восьми футов - выстрелили  одновременно.  Гвардеец
рухнул, но и Мерей опустился на пол, раненный в  грудь.  В  живых  остался
один народогвардеец. Обогнув упавшего кавалера и едва глянув на  Цераленн,
он бросился к тайному ходу. Во Мерей  чуть  приподнялся,  наставил  второй
пистолет  и  нажал  курок.  Раздался  выстрел,  брызнула  кровь,  гвардеец
повалился на пол. Кавалер  выронил  пистолет  и  откинулся  на  спину;  он
задыхался.
     Цераленн опустилась на колени, взяла его за руку и  крепко  сжала.  В
углу валялся опрокинутый фонарь, продолжая гореть. В  его  неверном  свете
Цераленн  видела  смертельную  рану  кавалера,  различала   его   лицо   с
заострившимися чертами и характерной синюшной бледностью. Она застыла  над
ним, в глазах блестели слезы.
     - Графиня? - с трудом прошептал он.
     - Я здесь. Мерей.
     - Я вас не вижу, в глазах все плывет.
     - Это пройдет. Мы отнесем вас к  хирургу.  Организм  у  вас  могучий,
через несколько недель вы будете на ногах.
     - Мы никогда не лгали друг другу, не стоит начинать и сейчас.
     - Не стоит.
     - Где девушки?
     - Убежали в подземный ход.
     - Ступайте за ними.
     - Через минуту. Нет нужды спешить, здесь  нам  ничто  не  грозит.  Вы
спасли нас. Мерей, слышите? Вы всех  нас  спасли.  -  Пока  она  говорила,
наверху по половицам  загрохотали  шаги.  Для  Цераленн  этот  грохот  был
оглушительней пушечной канонады, но кавалер  ничего  не  услышал.  У  него
начались судороги, он едва не раздавил  ей  руку.  Сверху  обрушился  сноп
яркого света. Положив ладонь ему на щеку, она осторожно и нежно  отвернула
его лицо от лестницы.
     - Вывезите девушек за границу, графиня. Будьте благоразумны  хоть  на
этот раз.
     - Я в точности исполню ваш совет. - Гром сапог на верхней площадке. -
Мы проследуем в Стрелл, где присоединимся к тем  многим,  кто  обязан  вам
жизнью. Вы славно потрудились, кавалер. Благородно, поистине благородно.
     От этих слов глаза  его  на  миг  вспыхнули.  Он  вздохнул,  и  жизнь
отлетела от него. Цераленн стояла на коленях у мертвого тела.
     Четверо народогвардейцев спустились по лестнице. Они на  миг  замерли
при виде последствий побоища - пять трупов, море крови, едкая гарь пороха,
старуха, держащая за руку мертвеца и не обратившая на них внимания,  -  но
тут же быстро пришли в себя. Трое бросились  в  подземный  ход,  четвертый
остался охранять дверцу.  Вскоре  эхо  донесло  до  него  радостные  крики
товарищей:
     - Гляди - бонбошки! Бонбошки!
     Самых юных и красивых девушек называли бонбошками Кокотты.


     Ход был кривой, узкий, низкий и сырой.  Первые  несколько  футов  еще
можно было что-то разглядеть  благодаря  слабому  свету,  проникавшему  из
подвала. Далее - тоннель непроглядного мрака, и никто не ведал, сколько он
тянется. Девушки остановились  на  границе  тьмы,  не  зная,  как  быть  -
вернуться или идти вперед. Наконец Элистэ, взяв на  себя  ответственность,
распорядилась  продвигаться  цепочкой  вперед.  Остальные  с   готовностью
повиновались, радуясь, что теперь у них есть старшая. Они осторожно пошли,
согнувшись под нависающим сводом: Элистэ первая,  за  ней  Аврелия,  одной
рукой  цепляясь  за  плащ  кузины,  другой  -  за  накидку  Кэрт.   Элистэ
по-прежнему несла саквояж с Принцем во Пухом,  выставив  вперед  свободную
руку и, прежде чем шагнуть, всякий раз Пробовала землю ногой.
     Они продвигались  медленно,  неуверенно,  но  все-таки  продвигались.
Элистэ отклонилась вправо и  облегченно  вздохнула,  ощутив  под  пальцами
грубую кладку стены тоннеля. Сквозь перчатку просочилась холодная сырость.
Теперь можно было прибавить шагу: в темноте легче идти, держась за стенку,
как-никак стена вселяет уверенность. Но где остальные -  Цераленн,  Мерей,
Байель? Куда они подевались?
     "Немного отстали, - успокаивали она себя. - Сейчас они  нас  догонят.
Обязательно".
     И действительно, сзади раздались  шаги,  блеснул  луч  света.  Элистэ
обернулась и увидела преследователей  -  свору  народогвардейцев.  Тоннель
огласился радостным улюлюканьем. Беглянки рванулись  вперед,  но  что  они
могли - напуганные, растерянные, да еще в длинных юбках, которые  путались
в ногах? Гвардейцы их быстро нагнали. Элистэ оцепенела, с ужасом  осознав,
что ее и в самом деле схватили. Она инстинктивно влепила мерзавцу пощечину
- так в свое время  она  ударила  бы  дерзкого  серфа,  -  и  тот,  быстро
среагировав, отвесил ей такую  оплеуху,  что  она  вскрикнула,  скорее  от
неожиданности, чем от боли.
     - Вы  арестованы,  бонбошки,  -  без  всякой  злобы  сказал  один  из
гвардейцев. - Пошли.
     Обратный путь они проделали быстрым шагом, причем пленницы  двигались
словно во сне. Сопротивляться в любом случае не имело смысла:  детины,  от
которых разило чесноком, были им не по  силам.  Гвардеец  небрежно  держал
Элистэ одной рукой, но его пальцы сошлись на ее предплечье в такой мертвой
хватке, что ее рука занемела. Они снова прошли через хитрую дверцу, теперь
переставшую быть тайной, и взорам девушек предстал усеянный окровавленными
телами подвал. Кавалер во Мерей, чьи зоркие глаза навечно  закрылись;  три
мертвых народогвардейца; юный Байель во Клариво  с  обезображенным  лицом,
при виде которого глаза у Аврелии чуть не вылезли из  орбит.  Она  прижала
руку ко рту, подавляя рвущийся крик.
     Элистэ же первым делом ощутила не горе и не ужас, а тошноту. В животе
сделалось муторно, ее чуть не вырвало Хватая ртом  воздух,  она  беззвучно
молилась о выдержке. Ей не хотелось опозорить ни себя самое,  ни  бабушку,
которая стояла, гордо выпрямившись, с сухими глазами.  Тошнота  отпустила.
Элистэ заметила, что страж Цераленн успел прибрать к рукам  ее  саквояж  -
обычное дело  для  этих  стервятников  в  человеческом  обличье.  Судя  по
бесстрастному  выражению  лица  гвардейца,  он  еще  не  понял,  что  стал
обладателем одной из  крупнейших  коллекций  драгоценных  камней  во  всем
Вонаре. Охранник Элистэ тут же последовал его примеру и вырвал саквояж  из
рук своей пленницы. Ее окатило волной холодной ненависти, от боли  застыло
лицо. Подобно бабушке, Элистэ выпрямилась, стараясь казаться безразличной.
Кто-то чуть дернул ее за рукав - испуганная и дрожащая Кэрт. Элистэ  взяла
служанку за руку и крепко сжала. "Мужайся", - говорило это пожатие.
     Народогвардейцы явно ликовали. Они потеряли троих товарищей, но  зато
выследили знаменитого неуловимого во Мерея; обнаружили тайный ход, который
теперь закроют раз и навсегда, отрезав Возвышенным последний надежный путь
к бегству; убили второго изменника из Возвышенных и взяли в  плен  четырех
женщин, три из которых способны украсить собой  любой  кортеж  обреченных.
Безусловно, большая удача, за которой наверняка  последуют  благодарности,
денежные вознаграждения, а то и продвижение в сержанты.
     -  Поглядеть,  какая  большая  удача  вышла  из  какой-то  мелочи,  -
наставительно  заметил  сержант,  -  всякому  хороший  урок!   Вы   только
подумайте,  почему  так  случилось?  Просто  одной  гниде  посчастливилось
заприметить, как некий сопляк снует с письмами между кондитерской и другим
домом. Кому могло прийти в голову, чем обернется подобная чепуха? Над этим
стоит подумать. Дамочки, верно, уже  задумались.  Кондитеру  с  семейством
тоже это предстоит, как и тому несчастному дураку, который прятал  у  себя
Байеля во Клариво.
     Их ждала "Гробница". До "Сундука"  было  ближе,  но  народогвардейцы,
приспешники Уисса Валёра, отвозили своих пленников  только  в  "Гробницу".
Одного   человека   оставили   сторожить   лавочку,   пообещав    прислать
подкрепление,  чтобы  унести  трупы  и  заложить  тайный  ход.   Остальные
поднялись по лестнице, прошли через пустое помещение и вышли  из  парадной
двери на ледяной ветер.
     Перед входом стоял экипаж - одна из тех зловещих закрытых карет,  что
наводили ужас на всех. При виде его Аврелия дала  выход  долго  копившейся
истерике.  Из  ее   уст   внезапно   вырвался   какой-то   нечеловеческий,
запредельный визг. Она запрокинула голову и закрыла глаза, жилы у  нее  на
шее вздулись, словно канаты, а истошный  крик,  казалось,  рвет  ветер  на
части. Тут уж народогвардейцам стало не до  смеха.  Опешив,  они  вылупили
глаза на пленницу, которая, непонятно с чего, вдруг как с цепи  сорвалась:
принялась выворачиваться, отбиваться,  лягаться,  царапаться,  кусаться  и
молотить кулачками. Аврелия продолжала биться в истерике, и  пронзительный
визг, который со свистом вылетал  сквозь  ее  стиснутые  зубы,  постепенно
перешел в отчаянный вопль, от которого лопались барабанные перепонки.
     Эти крики разбудили Принца во Пуха и привели его в состояние  бешеной
ярости. Он залаял и начал дергаться в своей тесной тюрьме. Саквояж в  руке
у гвардейца заходил ходуном, он с проклятием разжал пальцы и  с  суеверным
ужасом уставился на дорожную сумку,  которая,  взлаивая,  подпрыгивала  на
мостовой у его ног. Покалывание  в  руке  подсказало  Элистэ,  что  хватка
гвардейца ослабла, хотя он по-прежнему делал ей больно.  О,  если  бы  она
могла ответить ему тем же...
     "Если тебя схватит экспр, ты ему - коленом в пах, а кулаком по..."
     Тело ее сработало быстрее разума. Еще не успев сообразить, что  будет
делать, Элистэ повернулась лицом к своему стражу, задрала  юбку  свободной
рукой и со всей  силы  вогнала  колено  тому  в  пах.  Результат  оказался
поистине чудодейственным. Гвардеец,  хрюкнув,  сложился  пополам,  а  она,
легко вывернув руку, заехала кулаком ему в лицо.  Пальцы  пронзила  острая
боль. Сломала костяшки? Неважно, дело того стоило. Гвардеец, охнув, рухнул
на мостовую. Элистэ подхватила  юбки,  повернулась  и  кинулась  вверх  по
улице.
     Было холодно и  темно,  ноги  скользили  на  обледенелых  булыжниках,
однако в жизни она еще не неслась  с  такой  скоростью.  Кровь  бурлила  в
жилах, ноги работали все быстрей и быстрей, ей казалось, что она не бежит,
а летит, и нет ничего, что могло бы ее остановить. Но нечто  летело  рядом
столь же быстро, нечто жужжало, застилало ей глаза золотистым  мельканием,
подгоняло острым жалом. За ней увязались две гниды Нану,  которые  нередко
сопровождали закрытые кареты Народного Авангарда. Если ей  не  удастся  от
них ускользнуть, то не стоит и убегать. Жужжанье, укол, острая боль в шее,
заставившая ее  споткнуться.  Она  ударила  рукой  по  мельтешащей  твари,
промахнулась и,  опустив  голову,  с  рыданьем  продолжала  бежать,  боясь
оглянуться.
     Сержант народогвардейцев оказался в очень трудном положении,  решение
требовалось принять немедленно. Их было четверо, включая его самого.  Один
остался в табачной лавке, второй временно вышел из строя, а третий пытался
совладать с истеричной вопящей  бонбошкой.  Он  бы  и  сам  мог  пуститься
вдогонку, но на кого оставить двух других пленниц?
     -  Поймай  эту  сопливую  сучку,  а  я  тут  пригляжу,  -   прохрипел
пострадавший от Элистэ гвардеец, поднимаясь на ноги и опираясь на мушкет.
     Решив, что тот действительно сможет справиться с  двумя  девушками  и
старухой, а упускать беглянку не стоит, сержант было  рванулся  в  погоню,
когда одна из пленниц заговорила:
     - Да, немедленно верните ее. - Кэрт гордо  выпрямилась,  на  лице  ее
появилась капризная гримаска. Она в точности воспроизвела  произношение  и
интонации Элистэ. - Не могу же я обойтись без служанки.
     Аврелия, у которой не осталось  уже  ни  сил,  ни  голоса,  перестала
скулить и воззрилась на Кэрт круглыми глазами,  в  которых  стояли  слезы.
Даже Цераленн встрепенулась.
     - Не может обойтись! - расхохотался сержант, обдав их брызгами слюны.
- Нет, чтоб так задаваться -  расскажи,  не  поверят.  Ладно,  пусть  себе
убежит - из-за какой-то субретки не стоит  задерживаться,  -  распорядился
он. - А вы, Возвышенная  дева,  не  переживайте  -  недолго  вам  без  нее
обходиться. Ладно, пошли.
     Но прежде чем  двинуться,  один  из  гвардейцев  осторожно  перерезал
штыком ремень  саквояжа  Элистэ  и  откинул  крышку.  Из  сумки  вынырнула
шелковистая мордочка Принца  во  Пуха.  Он  звонко  тявкнул,  и  гвардейцы
зашлись от смеха.  Выбравшись  из  саквояжа,  песик  принялся  яростно  их
облаивать. Наконец бывший страж Элистэ, озверевший от никак  не  утихающей
боли, пришиб собачку двумя ударами приклада.
     Пленниц затолкали в карету, и она с грохотом укатила в ночь.



                                    20

     К счастью, гниды Нану отличались удивительной тупостью. Элистэ совсем
выдохлась,  однако  не  сумела  скрыться  от  преследовательниц  и  решила
отказаться  от  дальнейших  попыток.  Бежать  не  осталось  сил.  Ей  было
необходимо отдохнуть, даже если  бы  за  это  пришлось  заплатить  жизнью.
Хватая ртом воздух, она рухнула на низкую ступеньку под  навесом  парадной
двери какого-то дома, привалилась головой к стене и  смежила  веки.  Когда
она вновь их открыла, одна из гнид сидела на расстоянии ладони от ее лица,
уставившись на девушку дюжиной  своих  глазок;  золотистый  панцирь  твари
поблескивал в свете  ближнего  уличного  фонаря.  Не  поворачивая  головы,
Элистэ украдкой стянула с ноги  башмак,  тщательно  примерилась  и  быстро
нанесла удар. Попала. Тварь была  раздавлена  с  громким  хрустом.  Второй
что-то не было видно - наверняка полетела докладывать собранную информацию
своей августейшей Матушке, засевшей ныне на крыше столичного Арсенала.
     Элистэ поглядела на подошву с разводами золотой фольги -  совсем  как
на башмаке мастера Кенубля.
     Мастер Кенубль, разоблаченный роялист, за которым  охотится  Народный
Авангард. Мастер Кенубль, обреченный, проклятый со всем своим семейством -
всех, всех их скормят Кокотте.
     Предупредить! Цераленн, Аврелию и Кэрт уже  не  спасти,  во  Мерея  и
Байеля - и подавно, но, может быть, семью Кенубль еще не поздно?  Она  сию
же минуту пойдет в "Приют лебедушек".
     Но  куда  идти?  Элистэ  глянула  в  обе  стороны  пустынной   улицы.
Безмолвно, темно, незнакомо. Она не имела ни малейшего представления,  где
находится и как найти дорогу в городских лабиринтах.  Спросить  некого,  в
этот поздний час фиакров - и тех не видно.  Ладно,  как-нибудь  справится.
Улица Клико должна находиться в северном направлении, но где он, север? Ей
могли бы подсказать звезды, если бы она говорила на их  языке.  Жаль,  что
она слушала Дрефа вполуха, когда он в свое время  пробовал  ей  объяснить.
Правда, имелся еще один указатель, куда ближе звезд и  много  понятней,  -
река Вир. Она текла на север, это знала даже Элистэ.
     Значит, к реке. Сердцебиение успокоилось,  дыхание  выровнялось.  Она
снова могла двигаться - и это было необходимо, ибо кровь замедлила  бег  в
ее жилах, руки и ноги закоченели от холода,  а  пот  на  лбу  стал  совсем
ледяным. К реке!
     Но отыскать Вир оказалось не так-то просто. Элистэ бродила вслепую по
кривым улочкам, то попадая в тупики, то  натыкаясь  на  стены  огороженных
двориков. Ветер беспрепятственно забирался под плащ, обдавая кожу  ледяным
дыханием. И тогда Элистэ впервые пришло в голову - ей  негде  укрыться  от
ветра, во всем Шеррине для нее не найдется убежища, и не к кому обратиться
за помощью. Не осталось ни родных, ни знакомых, ни слуг. Не у кого  искать
защиты. А без помощи ей конец - она замерзнет от холода прямо на улице.
     "Нет, не замерзну. Не позволю. Если  придется,  как-нибудь  выпутаюсь
собственными силами. Что-нибудь да придумаю".
     От этой мысли ей стало теплее, как будто она прикоснулась  к  некоему
внутреннему огню.
     И вскоре она, выйдя из узкого переулка, оказалась над Виром,  который
во мраке катил свои черные волны на север. Далеко впереди, едва различимая
в темноте, цепочка огоньков обозначала старый Винкулийский мост. К нему  и
направилась Элистэ.
     Идти пришлось дольше, чем она рассчитывала.  И  дальше.  Из-за  корки
спрессованного снега на мостовой у нее онемели ноги. Против такого  лютого
холода самая твердая решимость - и та  долго  не  протянет.  Когда  Элистэ
заметила у реки кучу бродяг, сбившихся под навесом над жаровней с  редкими
тлеющими углями, она не утерпела и решила подойти хоть на несколько минут,
чтобы отогреть онемевшие руки и ноги.
     Бродяги  с  готовностью  потеснились  -  пять  человек,  так   плотно
укутанные в тряпье, что различить их черты, силуэты, определить возраст  и
даже пол было никак невозможно. Она по привычке поблагодарила их,  и  пять
бесформенных голов повернулись к ней как одна. Тут до нее дошло, что голос
и манера выдают ее  целиком  и  полностью.  В  каждом  ее  слове  и  жесте
проступала Возвышенная. Одежда ее также бросалась в глаза на  фоне  жалких
лохмотьев. Ее юбки и плащ, даром что были помяты и в беспорядке, уже одной
своей простотой  подчеркивали  дороговизну  материала,  из  которого  были
пошиты. Безликие призраки мигом поняли, кто она, и от этой догадки  у  нее
оборвалось сердце. Окажись неподалеку патруль, они, вероятней всего, сдали
бы ее властям за положенное вознаграждение в пять рекко - целое  состояние
для таких бродяг. Но, к счастью,  в  эту  морозную  ночь  ей,  видимо,  не
грозила опасность с их стороны. В другой раз удача может ей изменять.
     Никто не сказал ни слова. Элистэ задержалась  настолько,  чтобы  хоть
чуть-чуть отошли руки и ноги, и поспешила  своей  дорогой,  спиной  ощущая
взгляды бродяг. Она шла вдоль правого  берега  Вира,  явно  приближаясь  к
мосту - свет фонарей становился все ярче Еще двадцать минут против  ветра,
показавшиеся ей двумя часами, - и старый Винкулийский мост предстал  перед
нею во всей красе. Справа раскинулся Набережный рынок. Теперь  она  знала,
где находится: в добрых сорока минутах ходьбы от "Приюта лебедушек" - и то
если бы она не устала и была полна сил. Но сейчас? Ноги едва  переступали,
грязные обледенелые юбки тянули к земле; она не шла, а  тащилась.  Сколько
еще идти? Небо на востоке уже начинало сереть.
     "Скорей, скорей, скорей!"
     Но ноги отказывались подчиняться.
     Вконец измотанная, спотыкаясь на каждом шагу, Элистэ пересекла рынок.
А небо безжалостно подгоняло. И тут противу ожиданий ей улыбнулась  удача:
послышался скрежет колес по обледенелым  булыжникам,  и  на  ночной  улице
появился  одинокий  фиакр.  Она   помахала   рукой,   удивленный   возница
остановился. Сказав куда ехать, Элистэ забралась внутрь. Экипаж покатил, а
она откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и погрузилась в полудрему.
     Фиакр медленно трясся по улицам, небо  заметно  светлело.  Когда  они
выехали на улицу Клико с ее лавочками и жилыми домами,  высоких  крыш  уже
коснулся рассвет. Фиакр остановился,  возница  потребовал  деньги.  Элистэ
совсем забыла, что придется платить за проезд. Она сунула руку в карман за
вязаным кошельком, где держала с пригоршню  бикенов  -  мелочь  на  чаевые
носильщикам и слугам, единственные деньги, которые ее высокое положение  в
прошлом обязывало всегда иметь при себе. Высыпав монетки  на  ладонь,  она
протянула их вознице.
     Он взял мелочь, наметанным глазом определил сумму и заявил:
     - Мало, нужно еще двадцать пять.
     Элистэ с удивлением уставилась на возницу. Мало? Но что прикажете  ей
делать? Какая глупость! Она же отдала все, что у  нее  было.  Он  повторил
свое требование. До чего же он глуп! Она повернулась и пошла.
     - Эй, вы! - заорал тот сердито.
     Когда-то подобный тон вызвал бы у нее презрение или гнев,  но  теперь
она познала унижение и всего боялась. Страх подхлестнул Элистэ, она забыла
про усталость и побежала. За спиной раздались разъяренные  крики  возницы,
цокот копыт и гром колес. Она успела нырнуть в узкий  проход  между  двумя
лавками, и фиакр проехал мимо. Элистэ позволила себе с минутку  отдышаться
и перевести дух, прижавшись  спиной  к  холодной  стене,  затем  осторожно
выглянула из-за угла. Улица Клико оживала. В  окнах  затеплился  свет,  за
шторами замаячили тени. Двое  или  трое  торговцев  уже  расположились  на
мостовой  со  своими  тележками,  редкие  пешеходы  спешили,  горбясь   от
пронизывающего ветра.
     А "Приют лебедушек"? Из своего укрытия она не могла его видеть. Фиакр
уехал. Прикрыв лицо отворотом капюшона -  в  такую  погоду  это  не  могло
вызвать подозрений, - Элистэ выскользнула на  улицу,  пробежала  последние
полквартала...
     И на бегу остановилась, юркнув в тень: у "Приюта лебедушек" стояли на
страже народогвардейцы. Судя по скучающим физиономиям, они  торчали  здесь
довольно давно. Рядом сшивалось несколько зевак в  надежде  на  любопытное
зрелище. На двери кондитерской красовался огромный новенький алый  ромб  -
на сей раз настоящий.
     Кенублей  уже  увезли,  а  их  собственность  конфисковали  в  пользу
Республики-Протектората. Элистэ опоздала,  опоздала  на  несколько  часов.
Силы и решимость разом оставили ее. Она сникла, как подрезанный колос.
     На две-три минуты она, видимо, погрузилась в беспамятство  -  глядела
на "Приют лебедушек" и ни о чем не думала.  Но  в  конце  концов  ее  взор
оторвался от двери кондитерской и  скользнул  вверх  по  стене,  к  узкому
оконцу в тени карниза, этой чердачной смотровой бойнице, и ей  показалось,
что она уловила скрытый  блеск  своих  же  глаз,  следящих  за  улицей  со
ставшего ей  привычным  наблюдательного  поста.  Конечно  же,  она  сейчас
очнется и обнаружит, что и вправду стоит там  и  смотрит  вниз,  на  улицу
Клико. Ей не впервой переживать такие видения.
     Но, увы, это был не сон. Она стояла на мостовой. Порыв ледяного ветра
пронесся по предрассветной улице, заставив ее содрогнуться.
     "Как быть теперь? Что делать?"
     Холод пробирал Элистэ до костей, тяжелая  намокшая  одежда  почти  не
грела. Она натерла ноги и так устала, что ломило все тело.  Изнеможение  и
страх  пока  еще  заглушали  чувство  голода,   но   пронизывающий   холод
оборачивался несказанной мечтой о чашке горячего бульона или чаю.
     "Куда теперь пойти? Куда мне податься?"
     Неимоверная усталость. Такая, что не было сил думать, и  хорошо,  что
не было; хорошо не думать ни о  недавно  погибших,  ни  об  обреченных  на
смерть; лучше всего вообще не думать. На улице заметно похолодало - зимний
ветер остудил слезы.
     "Кофейня. Там тепло. Подсядешь к  огню  с  чашечкой  чаю.  Отдохнешь.
Отдохнешь..."
     Но у нее не осталось денег, ни единого бикена. Не будет  ни  чая,  ни
огня. И отдыха тоже не  будет,  разве  что  в  каком-нибудь  подъезде,  на
холоде. Всего лишь на минутку присесть, закрыть глаза...
     "Я замерзну. Люди, бывает, и замерзают, ты знаешь. Нет, только не я!"
     Сырые тяжелые края юбок хлопнули Элистэ по лодыжкам, и она вспомнила,
что зашила в подол нижней  юбки  кое-какие  мелочи  -  золотое  колечко  с
гранатами,  маленькую  брошку  с  камеей  в  оправе  из  мелкого  жемчуга,
несколько украшений из серебра и розового кварца. Ничего особенно ценного,
но на еду и жилье должно хватить с лихвой.
     А то и другое  требовалось  немедленно.  Нырнув  в  темный  переулок,
Элистэ разорвала подол по шву, вытрясла безделушки на  землю  и  судорожно
собрала застывшими непослушными пальцами.
     Она вспомнила, что совсем недавно  проходила  мимо  кофейни  в  конце
улицы Клико; за шторами заведения мерцал свет, на  двери  висела  табличка
"Открыто". Элистэ  решила  вернуться,  заторопилась,  однако  ноги  словно
налились свинцом. Ранние прохожие с любопытством провожали ее взглядом, но
это ее уже не тревожило.
     В кофейне было не слишком тепло - хозяин экономно  расходовал  уголь,
но она  почувствовала  себя  на  верху  блаженства.  Пройдя  к  маленькому
столику, спрятавшемуся в уголке за печкой, так что от дверей его  не  было
видно, Элистэ села  и  попросила  принести  чаю  и  горячей  похлебки.  От
усталости она забыла о том, что произношение выдает ее с головой. Об  этом
ей напомнило лицо хозяина, который, не успела она  сказать  и  двух  слов,
напустил на себя непроницаемый вид. Опять она невольно  разоблачила  себя.
Осмотрительность  требовала  немедленно  встать  и  уйти,  но  Элистэ   не
двинулась с места - это было выше ее  сил.  Если  ей  предстоит  погибнуть
из-за собственной глупости, пусть так и будет.  Теперь  это  перестало  ее
волновать.
     Принесли  похлебку  и  чай.  Она  с  жадностью  набросилась  на  еду,
чувствуя, как внутри разливается тепло.  Окончательно  согревшись,  Элистэ
откинулась на высокую спинку деревянного стула и, уронив голову на  грудь,
провалилась в сон, словно  наглоталась  снотворного.  Хозяин,  человек  по
натуре совсем не злой и к тому же тронутый  видом  изможденного  красивого
личика, выглядывавшего из-под капюшона, не  стал  тревожить  Элистэ.  Лишь
когда  пошел  утренний  поток  посетителей,  он  разбудил  ее  и  попросил
расплатиться.
     Девушка протянула ему серебряное колечко, на которое тот  не  стал  и
смотреть.
     - Наличными.
     Этого она не ожидала.
     - У меня больше ничего нет, - растерянно сказала Элистэ.
     - Что вы себе думаете?
     Она не ответила, а он все смотрел на нее, пока она  не  съежилась  от
стыда.
     - А вы смелая женщина.
     - Но... но... это красивое кольцо, настоящее серебро...
     - Настоящая чепуховина. На что оно мне? Ну да ладно, возьму, так уж и
быть. А вы послушайте моего совета, милочка. Не выкидывайте  больше  такие
штучки, никогда  и  нигде.  Не  то  в  следующий  раз  угодите  со  своими
безделушками прямехонько в лапы к жандармам. - Он поглядел  в  исполненные
мольбы испуганные глаза и смягчился. - Послушайте, что я вам скажу. Если у
вас  остались  еще  украшения,  обратите  их  в  наличные.   Походите   по
ростовщикам, посмотрите, кто больше даст.
     - По ростовщикам? - Для нее это было чем-то из другого мира. - Где же
мне их найти?
     - Как где? На Ломбардной улице, где же еще? - Она растерялась,  и  он
добавил с ноткой раздражения в голосе: - На  том  берегу,  между  Крысиным
кварталом и Восьмым округом. Там они и сидят по своим лавочкам, кровопийцы
проклятые! И держите ухо востро, милочка.
     Она поблагодарила за совет и ушла,  с  облегчением  закрыв  за  собой
дверь кофейни, где так опростоволосилась, хотя одна мысль о зимнем  холоде
вызывала у нее дрожь. К счастью, на улице оказалось  не  так  уж  страшно.
Ветер утих, и холодный воздух уже не обжигал,  как  раньше.  Снег  красиво
переливался под утренним солнцем. Магазины и  лавочки  уже  открылись,  по
мостовой проезжали повозки и,  экипажи,  закутанные  прохожие  спешили  по
своим делам, выдыхая облачка пара; будничная суета являла  собой  довольно
приятное зрелище. Отдых и горячая еда придали Элистэ сил. Одежда ее  почти
высохла, и теперь она чувствовала себя уверенней и могла успешней бороться
с холодом, а также с горем и страхом, от  которых  у  нее  разорвалось  бы
сердце, если бы она дала себе волю.
     Элистэ быстро уяснила, что лучше занимать мысли теми задачами,  какие
ей предстояло решать сейчас. Стоит  ей  только  задуматься  и  представить
себе, что ждет  ее  в  Шеррине  и  каков  жребий  ее  плененных  друзей  и
родственниц, - она непременно впадет в панику и с криком бросится  бежать.
А вот о том, что нужно перейти Вир и на другом берегу отыскать  Ломбардную
улицу, - об этом думать вполне безопасно. Оказавшись на месте, она  станет
решать, кому продать драгоценности; выручив деньги,  подумает,  как  найти
безопасное и теплое укрытие...
     "Безопасного не найти".
     Не думать об этом. Сейчас нужно пересечь мост и  отыскать  Ломбардную
улицу. Сейчас важно только это.
     Но держать в узде мысли и чувства стало трудно, когда она перешла  по
Винкулийскому мосту на другой берег и увидела "Гробницу". Старая  твердыня
мрачно возвышалась над жилыми домами всего  в  двух  кварталах  от  моста.
Элистэ, против воли, замерла на месте и с минуту не могла отвести  от  нее
взгляд. Цераленн, Аврелия, Кэрт - все там, и каково-то им сейчас? Но разум
подсказывал ей, что им не придется долго мучиться в заточении.  Промежуток
между арестом и так называемым судом, как правило, занимал мало времени, а
между судом и казнью - и того меньше. День-два, а  порой  всего  несколько
часов...
     "Неужели я бессильна помочь? Неужели никто не вмешается? Быть того не
может!"
     Слезы вновь потекли по ее щекам, прохожие начали оборачиваться, а вот
этого ей хотелось любой ценой  избежать.  Элистэ  быстро  утерла  слезы  и
сообразила, что допустила очередную ошибку: ее  носовой  платочек  был  из
дорогой газовой ткани, красиво расшитый и  отороченный  кружевом  -  такой
могла иметь только Возвышенная. На платочек, конечно, обратят внимание. Не
следовало бы его доставать на людях. Сколько подобных ошибок она еще может
себе позволить?
     Оторвав взгляд от гранитных башен, Элистэ  поспешила  вперед.  Теперь
она находилась в Восьмом округе, который если и видела мельком,  так  лишь
из окна экипажа, да и то обычно  отводила  глаза.  Но  сейчас  приходилось
смотреть. Мерзость окружала ее со всех сторон, оскорбляла все ее  чувства.
Ветхие, полуразвалившиеся дома и лавчонки пестрели красными  ромбами,  ибо
эти отвратительные трущобы были колыбелью экспроприационизма, каковой хоть
и восторжествовал, но, судя по этой картине, едва ли облегчил участь Своих
сторонников. В каждой второй витрине предлагались услуги  астролога,  либо
предсказателя или гадалки, либо самозваного "целителя". Таверны и обжорки,
из которых разило прогорклым маслом; лачуги, где комнаты  сдавались  почти
что даром. Грязные, нечесаные горожане в лохмотьях, с  худыми  истощенными
лицами, отмеченными печатью отчаяния и недугов. Лица порочные, лица хитрые
и  преступные.  Согбенные  и  скрюченные  в  три  погибели  фигуры.   Тьма
попрошаек, некоторые давно утратили человеческий  облик.  Громкие  голоса,
грубая речь. А запах, вонь  -  как  им  самим  не  тошно?  По  всей  улице
Винкулийского моста в сточных канавах тлели кучи  мусора,  вокруг  которых
жались дрожащие тени. С желтоватым дымом, от которого першило  в  горле  и
слезились глаза, в воздух поднимались  копоть  и  пепел.  С  запахом  дыма
смешивался масляный чад, вонь тухлой рыбы и немытого  тела.  Улица  являла
собой открытую клоаку, к тому же еще и забитую горами отбросов; водостоки,
обычно промываемые дождями, сейчас обледенели.
     Элистэ не посмела прижать платочек к носу. Опустив голову и  стараясь
дышать ртом, она поспешила по улице Винкулийского  моста,  положившись  на
то, что серо-желтое марево укроет ее от излишне любопытных взглядов. Но  и
в  туманном  чаду  ее  приличное  платье  и  красивое  лицо  не   остались
незамеченными. Вслед  ей  то  и  дело  неслись  причмокивания  и  похабные
реплики.
     Напуганная и преисполненная  отвращения,  она  прибавила  шаг,  чтобы
поскорее выбраться из Восьмого округа. Чуть не бегом Элистэ  добралась  до
конца улицы Винкулийского моста,  быстро  пересекла  темный,  пользующийся
дурной славой (она не  знала  про  это)  переулок  Большой  Дубинки  и,  к
великому своему облегчению, вышла на Ломбардную улицу, служившую  границей
округа.  На  противоположной  ее  стороне  начинался  Крысиный  квартал  -
обиталище студентов, богемы и разного рода недовольных горлопанов, - район
на несколько порядков выше Восьмого округа, с точки зрения безопасности  и
чистоты воздуха.
     Все оказалось так, как ей говорили: на Ломбардной  улице  было  полно
закладных лавок и контор. На доброй половине домов  красовалась  старинная
позолоченная эмблема ростовщиков. Элистэ прошлась по улице,  приглядываясь
к  лавкам,  витрины  которых  являли  грустную  выставку  невостребованных
сокровищ: драгоценности и  посуда,  украшения  и  произведения  искусства,
оружие, инструменты - ремесленные и музыкальные; на всем лежал слой  пыли.
Ассортимент  не  отличался  особым  разнообразием.  Наконец  она  вошла  в
большую,  сравнительно  чистую  лавку  под  свежеокрашенной  вывеской.  За
прилавком справа от двери стоял сам хозяин - тучный горожанин, смахивающий
на морскую черепаху. Он воззрился на девушку с откровенным любопытством  -
ее облик, похоже, вызывал в этом столичном округе одну и ту же  неизменную
реакцию. Вполне возможно, он принял ее за  покупательницу;  первые  же  ее
слова  заставят  его  убедиться  в   своей   ошибке.   Но   следует   быть
осмотрительной. Хватит говорить и держать  себя  как  Возвышенная,  хватит
глупостей и ошибок. Она - простая девушка,  обычная  гризетка  без  особых
примет. Однако не уроженка Шеррина - это у нее ни за что не получится.
     Грубоватому столичному говору она бы еще смогла подражать, и  не  без
успеха. Но бесчисленные мелочи - жесты, выражение  лица,  позы,  привычки,
предпочтения, все то, что характерно для шерринского  простонародья,  -  с
этим ей никогда не справиться. Самый внимательный наблюдатель,  и  тот  не
сумел бы притвориться коренным шерринцем,  а  она  никогда  не  отличалась
острой  наблюдательностью.  Она  наверняка  споткнется   на   каком-нибудь
пустяке, и все поймут, что она вовсе не та, за кого себя выдает.
     Но  есть  другой  говор,  который  приемлют  и   самые   остервенелые
фанатики-экспроприационисты, - она без труда и в  совершенстве  может  его
передать, ибо с раннего детства слышала тягучую речь  фабекских  крестьян.
Говор Кэрт. Говор Дрефа. В ее  устах  его  невозможно  будет  отличить  от
настоящего. Она и в Фабеке могла бы  сойти  за  крестьянку.  Здесь  же,  в
Шеррине, ее отступления от общепринятого могут привлечь  внимание,  но  не
вызовут подозрений, ибо  люди  объяснят  их  очень  просто:  что  взять  с
деревенщины?
     Выложив свои сокровища на прилавок, она спросила так,  как  могла  бы
спросить родная сестра Кэрт:
     - Чего дадите?
     Хозяин принялся разглядывать драгоценности без спешки и, видимо,  без
особого интереса.
     - Двадцать, - изрек он наконец.
     Цена была занижена раз в пятнадцать, а то и больше. От злости  Элистэ
даже покраснела. Он что, принимает ее за деревенскую дуру,  которую  легко
обвести вокруг пальца? Так он ошибается Сейчас она ему покажет.
     - Со мной это не пройдет,  -  заявила  Элистэ,  в  последнюю  секунду
вспомнив о произношении, и приготовилась к торгу. Но хозяин не  удосужился
даже ответить.
     - Давайте, назначьте настоящую цену, - настаивала она.
     Никакого ответа. Ростовщик был нем как могила. Но она  не  даст  себя
провести. Собрано прилавку блестящие безделушки,  Элистэ  сказала  голосом
Кэрт:
     - Недосуг мне тут языком трепать. Говорите правильную цену, а не то я
пошла.
     Опустив драгоценности в карман, она направилась к двери.  Вот  сейчас
он ее окликнет, вернет, я они поторгуются как положено.
     Отнюдь. Она ушла, и он не попытался ее  удержать.  Ничего,  в  другой
лавке предложат больше. Чего-чего, а закладных лавок на  Ломбардной  улице
хватает.
     В соседней лавке ростовщик оценил заклад в восемнадцать  рекко,  а  в
другой,  рядом,  ей   давали   семнадцать.   Потом   снова   восемнадцать.
Девятнадцать. Шестнадцать. Двадцать. На всем протяжении  Ломбардной  улицы
цена  колебалась  в  пределах  двух-трех  рекко.  Нашелся  даже   подонок,
предложивший одиннадцать; впрочем, других таких не встретилось. Но  больше
двадцати никто не давал.  Обойдя  два  десятка  ростовщиков,  она  наконец
убедилась,  что  больше  двадцати  рекко  ей   не   выручить,   и   отдала
драгоценности.
     Когда Элистэ вновь оказалась на улице,  ее  вязаный  кошелек  уже  не
пустовал,  но  и  не  был  набит  так,  как  она  рассчитывала.  Поход  по
ростовщическим лавкам отнял у нее много времени; день  начал  клониться  к
вечеру. Она устала, ноги болели. Спину ломило от стояний перед прилавками,
ее начал пробирать холод. И, что  хуже  всего,  снова  хотелось  есть:  со
времени  скудного  завтрака  миновало  много  часов.  Поесть  было  просто
необходимо, но во сколько это ей обойдется? Она вдруг с  ужасом  осознала,
как  мало  у  нее  денег.  Ей  вспомнилось,  что  в  Новых  Аркадах  бокал
охлажденной розовой воды стоит два  рекко.  При  таких  ценах  надолго  ли
хватит двадцати?
     Впрочем, теперь она находилась не в Новых Аркадах  с  их  непомерными
ценами. Простой народ ухитрялся существовать на жалкие бикены, так неужели
у нее недостанет смекалки жить так же? Свернув  с  Ломбардной  улицы,  она
попала на Университетскую, которая привела ее в Крысиный квартал. Там  она
вошла в первую попавшуюся кофейню и  с  облегчением  опустилась  на  стул.
Помещение оказалось забито студентами; молодые  люди  с  открытыми  лицами
переговаривались звонкими голосами и оживленно жестикулировали.  В  глазах
Элистэ они и впрямь были молодежью, хотя и ровесники ей. Они не  понимали,
как им повезло, таким свободным и беззаботным. Ей хотелось стать одной  из
них, затеряться в  их  шумной  толпе.  Правда,  женщин  в  университет  не
принимают, но если переодеться юношей?..
     Идиотская мысль! У нее, верно, голова перестала соображать от холода.
Элистэ заказала что подешевле - чай без, меда (сэкономила  два  бикена)  и
булочку из серой муки вместо бриоши.  Ела  она  не  спеша,  смакуя  каждую
крошку. Но  долго  засиживаться  было  нельзя:  уже  вечерело,  а  ей  еще
предстояло найти ночлег - какую-нибудь тихую  чистую  комнатку  с  горящим
камином. Приступать к поискам следовало немедленно,  но  как  не  хотелось
выбираться на улицу: ее по-прежнему одолевали усталость  и  голод,  а  там
царили холод и страх...
     - Не хочешь к нам?
     Элистэ вздрогнула и подняла глаза. У ее  столика  стоял  мужчина.  Не
студент - это она поняла сразу; не первой молодости, с каемкой  грязи  под
ногтями. Улыбался он слишком широко и самоуверенно, обнажая  гнилые  зубы.
Она отвела взгляд.
     - Ну, так как?  -  переспросил  он,  словно  решил,  что  девушка  не
расслышала. - Мы вон где сидим.  -  Он  показал  на  стол  в  углу,  из-за
которого два мужлана, точные его копии, ухмылялись и подмигивали Элистэ.
     "Скоты", - подумала она и отрицательно качнула головой.
     - Ты не боись,  мы  тебя  не  обидим.  Поставим  стаканчик,  все  как
положено. Пошли. - Не получив ответа, он взял ее  за  руку  и  потянул.  -
Пошли!
     Она окаменела. Он посмел  до  нее  дотронуться!  В  любой  нормальной
разумной стране она за такое приказала бы его выпороть, если не хуже.
     - Отпусти, - шепнула она, забыв о фабекском акценте. Но  шепнула  так
тихо, что мужчина ничего не заметил.
     - Ну пошли, пошли, - уговаривал он.
     Больно он ей не делал, но его пальцы прилипли к ее руке, словно  плющ
к стене. Она попалась. Не драться. Не кричать. Не привлекать  внимания.  И
думать  не  сметь  звать  на  помощь  -  Возвышенным  изгоям   на   помощь
рассчитывать не приходится. Примитивный ужас и ярость туманили разум.  Она
ощущала себя зверьком в западне, ее подмывало царапаться  и  кусаться,  но
насильник, разумеется, не мог этого знать -  он  все  улыбался  и  бубнил.
Элистэ кивнула и поднялась. Уговоры прекратились, потная  ладонь  ослабила
хватку. Внезапным рывком она высвободила руку и быстро вышла  из  кофейни,
усилием воли подавив желание бежать.
     И вот она снова на холоде. В желудке урчит от голода.  В  спешке  она
оставила на столике недоеденную булочку и теперь корила себя  за  глупость
Впрочем,  нет  смысла  из-за  этого  убиваться.  Сейчас  необходимо  найти
комнату. До наступления ночи еще часа два - вполне достаточно.
     В Крысином квартале Элистэ отыскала чистенький, просторный и приятный
пансион. Хозяин потребовал  за  комнату  тридцать  рекко  в  месяц,  плата
вперед; нет, комната сдается никак не меньше, чем на месяц. Если юная дама
желает снять комнату на ночь или даже на несколько  часов,  то  в  Восьмом
округе найдутся заведения, где охотно пойдут ей навстречу. Всего доброго.
     Соседний пансион оказался куда меньше и грязнее, зато  и  плата  была
приемлемой - двадцать два рекко в месяц. Уже лучше, но  все  равно  не  по
карману.
     Затем грязный и убогий доходный  дом,  забитый  студентами  по  самые
стропила;  довольно  приятная,  раскованная  атмосфера,  но  -   сожалеем,
женщинам комнаты не сдаются.
     Еще один пансион, неопрятный и тесный:  всего  четырнадцать  рекко  в
месяц, просто дешевка. Однако платить вперед за три месяца.  Нет,  никаких
исключений. Жаль. А не поискать ли молодой даме чего-нибудь подходящего  в
Восьмом округе?
     Она и сама уже начала об этом подумывать. День  кончался,  до  заката
оставалось совсем Ничего. При одной мысли о том, что придется провести  на
улице еще одну ночь,  Элистэ  бросало  в  дрожь.  Она  смертельно  устала,
чудовищно проголодалась и замерзла. Во что  бы  то  ни  стало  надо  найти
приют, любой, неважно какой.
     Элистэ решила возвращаться по своим же следам  и  уныло  поплелась  в
район дымных трущоб. Сейчас она почти не  замечала  убожества  и  запахов,
которые еще несколько часов назад вызывали  у  нее  тошноту.  Укрыться  до
прихода ночи - только это и занимало ее мысли.
     На  углу  улицы  Винкулийского  моста  и  переулка  Большой   Дубинки
находился "Приют Прилька". "Сдаются комнаты" - гласила табличка в  грязном
окне первого этажа. Элистэ постояла в нерешительности  минуту-другую.  Так
называемый приют выглядел особенно непривлекательно: закопченный  фасад  в
лохмотьях  шелушащейся  краски,  ржавые  водосточные  трубы,  пыльные,   в
трещинах окна; впрочем, все это, возможно, и к  лучшему  -  в  таком  доме
комнаты наверняка стоят дешево. Она вошла в низенькую полутемную  прихожую
и узрела самого Прилька - тот сидел за конторкой, совмещая  в  одном  лице
владельца и портье. Это был мужчина  не  молодой  и  не  старый,  немытый,
вонючий,  лысеющий  и  совершенно  заурядный,  если  не  считать  необычно
широких, пухлых, мягких розовых губ, неизменно влажных и надутых, словно у
девушки. Он уставился на Элистэ, и к его сочным губам прилила кровь.
     Плата и вправду  оказалась  на  редкость  низкая  -  всего  несколько
бикенов за ночь, причем тем, кто был готов и способен уплатить  за  неделю
вперед - редкость по нынешним временам, - еще давалась скидка.  Элистэ  не
раздумывая так и сделала, чем  очень  удивила  хозяина  -  такого  в  этом
заведении  уже  давно  не  случалось.  Заплатив  деньги,  она  тем   самым
обеспечила себя ночлегом на ближайшие семь суток. На душе у нее стало чуть
легче.
     - Давайте поглядим комнату, - предложила она, не забыв про  фабекский
выговор.
     - Сейчас? - Прильк поджал свои розовые губы. Ее просьба, казалось,  и
удивила его, и позабавила. - Сейчас, увы, комната пока не готова к  приему
гостей. Мои постояльцы,  как  правило,  не  приходят  так  рано.  Извольте
вернуться через пару часов, будет в самый раз.
     Через два часа... Она успеет  поесть,  а  это  ей  просто  необходимо
сейчас. Голод снова давало себе знать; удивительно, с какой настойчивостью
он напоминал о себе! Элистэ нырнула в жалкую харчевню  по  соседству,  где
весьма скудно поужинала. Если она все время  будет  так  экономить,  можно
растянуть деньги недель на пять, а то и больше. А зачем?  Придется  как-то
себя  содержать;  значит,  нужно  устроиться  на  работу.  Мысль  поистине
фантастическая: ей, дочери маркиза, - и пойти работать?
     Или умереть на улице от голода.
     Но  что  она  умеет?  Какая  ей  польза  от  утонченного  воспитания,
изысканных манер, модной образованности светской дамы и даже от блестящего
искусства верховой езды? Люди часто восхищались тем, как  она  танцует,  -
может, ей стать учительницей танцев? Гувернанткой? Помощницей у модистки?
     Это она смогла бы или научилась, подвернись подходящий случай.
     Без имени? Опыта? Рекомендаций? Как бы поступил Дреф на ее месте?
     "Ну, рекомендации я и сама себе напишу, и очень хорошие".
     Она продолжала размышлять над всем этим по дороге в "Приют  Прилька".
На улице совсем стемнело. Оранжевый свет горящих мусорных  куч,  отражаясь
от густых клубов желтоватого тумана, превращал улицу Винкулийского моста в
жуткое огненное царство. Черные силуэты людей, изуродованные напяленным  в
несколько  слоев  тряпьем,  сновали  туда  и  сюда,  напоминая  обитателей
преисподней. Из мрака в адрес Элистэ летели хриплые предложения  интимного
свойства, и она прибавила шагу; но теперь, имея  крышу  над  головой,  она
боялась куда меньше.
     Из окон "Приюта Прилька" сочился слабый свет. Она вошла  и  попросила
ключ. Прильк  удивленно  и  весело  надул  губы.  Ключа,  сообщил  он,  не
положено. Он не предложил ей ни помощи, ни свечи и направил в  комнату  на
самый верхний, пятый этаж.
     Элистэ пошла вверх по лестнице.  "Приют"  оказался  больше,  чем  она
думала. На центральную площадку каждого этажа выходило по четыре двери. До
четвертого этажа путь освещали свечи, горевшие в  прикрепленных  к  стенам
подсвечниках, затем пришлось двигаться ощупью в зябком мраке. Цепляясь  за
перила,  она  пробиралась  в  кромешной  тьме,  прислушиваясь  к  шорохам,
скрипам, стукам, звуку шагов над головой,  приглушенным  голосам,  редкому
смеху за закрытыми дверями. На пятом этаже  оказалась  всего  одна  дверь,
из-под  которой  пробивался  свет.  Ее  комната?  Открывшаяся  ей  картина
оставила далеко позади светопреставление на улице Винкулийского моста.
     Весь верхний этаж "Приюта Прилька" представлял  собой  одно  огромное
помещение. В слабом свете единственного фонаря проступали голые  половицы,
голые стены, голые балки низкого потолка. На  стоящей  в  углу  бадье  для
нечистот не было крышки. Вдоль всей комнаты примерно в двух футах от  пола
тянулись выступающие  из  стены  сплошные  деревянные  нары.  Это  и  была
постель. Подушкой служил деревянный выступ толщиной около  двух  дюймов  в
изголовье. На нарах валялись набитые соломой парусиновые мешки  -  никаких
матрацев, простынь и покрывал. Вместо  постельного  белья  имелись  четыре
засаленных дырявых одеяла и кусок просмоленной парусины -  и  это  на  две
дюжины женщин, теснившихся в комнате, словно в трюме шхуны работорговца.
     Возраст обитательниц ночлежки был самый разный  -  от  семнадцати  до
семидесяти пяти, так же как  и  их  промысел:  потерявшие  работу  швеи  и
прачки, оставшиеся без  содержания  несчастные  вдовы,  обычные  бродяжки.
Нищая братия, вернее нищие сестры, тоже были изрядно представлены; видимо,
от зимних холодов нищенки укрывались в логовах  вроде  этого  приюта.  При
всем разнообразии типов все женщины выглядели почти на одно  лицо:  жалкое
прозябание их уравняло, наделило одной и той же сероватой бледностью.  Они
лежали под одеялами одетые с головы до  ног  -  даже  ботинок,  и  тех  не
снимали, чтобы не украли соседки  по  несчастью.  Тут  и  там  под  ровной
поверхностью вздымались  наросты  и  холмики:  удачливые  владелицы  вещей
улеглись спать поверх своих сумок и свертков.
     В помещении было холодно, потому что не топили,  и  стоял  неописуемо
тошнотворный запах. Имелось всего два окна, да и те последние  тридцать  с
лишним  лет  простояли  заклеенными.  Эти  стены  десятилетиями  впитывали
мерзкие запахи застоялого воздуха, пота, фонарного масла, грязи  и  крови;
дешевой выпивки, дыма и табака; рвоты и поноса - чудовищная смесь  старого
и нового зловония. Элистэ едва сдержала подступившую тошноту. На  миг  она
застыла в дверях,  подумывая  сбежать  вниз  и  жаловаться,  протестовать,
спорить, грозить, требовать. Но  что  толку?  Если  у  губошлепа  Прилька,
хозяина "Приюта", и нашлась бы для нее комната, то за  цену,  которую  она
все равно не сможет себе позволить. Или ей спать в этом  гнусном  притоне,
или идти на улицу, о чем она не смела даже помыслить.
     Значит - на нары, на самый их краешек,  где  еще  оставалось  немного
свободного места. Преодолев отвращение, она вползла на деревянное  ложе  и
примостилась так,  чтобы  не  касаться  костлявой,  как  смерть,  соседки.
Натянув на себя угол  парусинового  полотнища,  Элистэ  замерла  и  крепко
зажмурилась.  В  комнате  было  довольно  тихо;  несколько  спящих  женщин
сотрясали своим храпом смрадный воздух, да где-то посреди нар не  смолкало
бессвязное бормотание то  ли  пьяной,  то  ли  бредящей,  то  ли  безумной
женщины. Других звуков  не  было  слышно.  Из  двадцати  с  лишним  ночных
постоялиц спали, разумеется, не все, однако никто  не  разговаривал:  либо
чтобы не беспокоить соседок, либо потому, что жизнь  их,  надежды  и  силы
были уже на исходе и не имело смысла растрачивать последние  их  крохи  на
болтовню. Тряпье под Элистэ давно свалялось, превратившись в твердые  узлы
и складки. К тому же оно явно отсырело и чудовищно воняло. Она  беспокойно
вертелась и прилаживалась, пытаясь  устроиться  поудобнее.  Нет,  в  таком
гнусном месте ей ни за что не уснуть, ни за что...
     Однако усталость быстро заставила Элистэ забыть о неудобствах, и  она
погрузилась в беспокойный сон, от которого ее пробудило непонятное  жжение
кожи. Она резко села, и крохотные черные точки разбежались от нее  во  все
стороны. Нары кишели насекомыми - блохами, клопами или  как  там  еще  они
назывались. Для них тут было раздолье. Элистэ непроизвольно  вскрикнула  и
принялась лихорадочно стряхивать их с себя и давить. Соседка, напоминающая
покойницу, перекатилась на другой  бок  и  вполголоса  выругалась.  Элистэ
притихла. Насекомых она разогнала, но они скоро непременно вернутся.  Нет,
ей  не  выдержать  долго  в  этой  кошмарной  ночлежке,  нужно  немедленно
бежать...
     Но куда? На улицу, в середине ночи?
     Никуда ей не уйти, по крайней мере  сейчас.  Она  вздохнула  и  опять
улеглась, крепко зажмурилась и постаралась забыть о насекомых, о  грязи  и
вони, об опасностях,  нужде  и  одиночестве;  прежде  всего  не  думать  о
Цераленн, Аврелии, Кэрт, Мерее, Байеле и семействе Кенублей; вообще  ни  о
чем не думать. Но сон к ней уже не шел. Порой  она  погружалась  в  легкую
дрему, пробуждалась и снова  начинала  дремать;  бодрствование  и  забытье
незаметно сменяли друг друга. Так прошла для нее эта долгая ужасная ночь.
     С наступлением рассвета явился Прильк и всех  прогнал  вон.  Женщины,
привыкшие,  видимо,  к   подобному   обращению,   слишком   измученные   и
отчаявшиеся, чтобы протестовать, тупо  повиновались.  Шаркая  ногами,  они
молча спустились по бесконечным лестницам и равнодушно выползли на  улицу,
словно  заводные  куклы.  Элистэ  вышла  последней.  Как  обнаружилось,  в
ночлежке не было ни умывальника, ни холодной воды, чтобы  смочить  зудящие
укусы, которые точками усеивали ее  ноги.  Зуд  и  возмущение  придали  ей
смелости, и она обрушилась на хозяина с жалобами.
     Прильк ничуть не обиделся.  Таз,  кувшин  и  мыло  будут  тут  же  ей
предоставлены за весьма скромную дополнительную  плату,  спокойно  сообщил
он. Что до самой комнаты, то днем она требуется  для  других  надобностей,
каких именно - он не  стал  уточнять,  поэтому  постоялицам  рекомендуется
пораньше освобождать помещение.
     - Но на вас, красавица, это не распространяется,  сидите  здесь  хоть
весь день, - сказал он, смачно  чмокнув  влажными  губами  и  наградив  ее
липким взглядом.
     Элистэ сразу ушла, почувствовав себя так,  как  будто  бы  ее  облили
грязью. Не заплати она за неделю вперед, она поискала бы другой ночлег. Но
деньги уже перешли в его руки, ни одного бикена он не  вернет,  а  она  не
могла позволить себе выбросить такую сумму - если, конечно, ей не  удастся
как-нибудь заработать.
     Работа. До вечера нужно найти приличное место, и тогда она  с  чистой
совестью пожелает этому губошлепу с его гнусным приютом провалиться сквозь
землю. Но где искать? И как?
     Улица Винкулийского моста уже ожила, ее нищие обитатели суетились  по
мере сил В сточных канавах тлели отбросы, плотный удушливый дым висел  над
пешеходными дорожками, обволакивая фигуры в  лохмотьях,  приглушая  сиплые
голоса. Сквозь пелену копоти кое-где  прорывалось  солнце.  Начинался  еще
один зимний день, холодный и суровый. Элистэ шла,  опустив  голову,  глядя
под ноги, - она уяснила, что стоит ей перехватить  чужой  взгляд,  как  за
этим   последуют   домогательства,   грубые   комплименты   или   похабные
предложения. Она быстро нашла то, что искала, -  продавца,  торгующего  со
сломанной тележки всякой всячиной. У него она купила перо, чернил и бумаги
- серьезная трата, которая, однако, со временем должна окупиться. Все  это
она  разложила  на  столике  в  ближайшей  харчевне  и,  пока  завтракала,
составила  три  великолепных  рекомендательных  письма  от  несуществующих
фабекских семейств, зная, что  никому  и  в  голову  не  придет  проверять
подлинность рекомендаций. И  вот,  преисполнившись  решимости,  Элистэ  во
всеоружии приступила к поискам.
     Начала она уверенно и с надеждой: располагающая внешность в сочетании
с поддельными  рекомендациями  сулили  ей  быстрый  успех.  Дело,  однако,
обернулась много  хуже,  чем  ей  представлялось.  Она  ходила  по  улицам
Крысиного  квартала,  стучалась  в  двери,  ждала  в  прихожих  и  холлах,
старалась очаровать  незнакомцев  и  незнакомок  и  улыбалась,  улыбалась,
улыбалась. Но шли часы, отказы следовали  один  за  другим,  усталость  ее
росла, ослепительная улыбка подувяла. После  полудня  она  позволила  себе
немного отдохнуть и поесть, экономя  каждый  бикен,  а  затем  отправилась
через Крысиный квартал в район позажиточнее, но и там никто не нуждался  в
ее услугах: те же отказы, замкнутые лица, захлопывающиеся двери. К  вечеру
Элистэ совсем измучилась и впала в уныние. Ей предстоял долгий путь  назад
в Восьмой округ и еще одна ночь  в  клоповнике  "Приюта  Прилька".  Ладно.
Завтра наверняка повезет.
     На следующий день она снова перешла по Винкулийскому мосту на  другой
берег, решив на сей раз  обойти  Набережный  рынок.  Царящая  там  пустота
насторожила Элистэ, она начала догадываться, почему ей не везет. Хотя день
был холодный, но ясный и солнечный, добрая треть всех лавок не работали  и
стояли  закрытые.  Те  же,  что  торговали,   предлагали   скудный   выбор
низкокачественных товаров по вздутым  ценам.  Вонарских  товаров  явно  не
хватало, а к импортным было не подступиться,  поскольку  все  национальные
ресурсы  пожирала  Революционная  армия,  занятая  подавлением  охвативших
провинции  монархистских  мятежей.  Гражданскому   населению   повсеместно
приходилось туго. Фермеров обобрали до нитки, урожай реквизировали,  чтобы
кормить Республиканскую гвардию. Купцы в городах, лишившись поставок  мяса
и прочих продуктов, остались совсем без товара и сотнями закрывали  лавки.
Теперь в Вонаре царили нищета и голод, какие и не снились подданным короля
Дунуласа. Истинный патриотизм требовал от граждан  добровольных  жертв  во
имя защиты молодой Республики -  так,  по  крайней  мере,  утверждал  Уисс
Валёр.  Однако   становилось   все   труднее   поддерживать   политическое
воодушевление  на  должном  уровне.  Разоренные   и   ограбленные   жертвы
гражданской войны,  которых  голод  гнал  из  опустошенных  деревень  и  с
загубленных ферм, толпами устремились в большие  города,  прежде  всего  и
преимущественно в Шеррин. Они голодали, мерзли, они отчаянно искали работу
- и не находили, даже самые умелые ремесленники  и  опытные  работники.  В
погоне за местом Элистэ во Дерриваль приходилось рассчитывать лишь на свое
красивое личико и подложные рекомендации.
     Еще один день безуспешных поисков. Еще одна жуткая ночь  в  "Приюте",
отмеченная новой утонченной пыткой: какая-то из безымянных соседок  Элистэ
по  ночлежке,  страдая,  вероятно,  бессонницей,  до  утра  ублажала  себя
глиняной трубкой с  вонючим  табаком,  и  все  помещение  быстро  пропахло
отвратительным дымом. Утром Элистэ пришлось  скрепя  сердце  расстаться  с
пятью бикенами - плата за таз холодной воды и засохший кусочек мыла. Трату
эту она сочла неизбежной, ибо жизнь в Восьмом округе уже оставила  на  ней
свои метки: немытая кожа поблекла, грязные волосы  потускнели,  нестираная
одежда принимала все более неопрятный вид.  Ей  же  требовалось  выглядеть
прилично - в противном случае у нее не было никаких шансов, что ее  примут
на работу. Элистэ привела себя в  порядок,  насколько  позволили  время  и
средства - ей не хватало ни того, ни другого,  -  и  отправилась  попытать
счастья в новом округе.
     Удача по-прежнему от нее отворачивалась.  Так  как  в  тот  день  она
потратилась на умывание, то решила не завтракать, но эта маленькая  жертва
имела весьма ощутимые последствия - Элистэ устала, да так, как еще никогда
не уставала. У нее ломило ноги, руки, спину. В этот день ей было  особенно
трудно таскаться от двери к двери, растягивать губы в улыбке и  показывать
поддельные рекомендации. Часам к четырем у писем  был  такой  же  грязный,
помятый и растрепанный вид, как и у их хозяйки. Она потеряла счет отказам;
за весь день перед ней не промелькнуло и тени надежды. Отчаявшись и вконец
обессилев, Элистэ решила прекратить бесплодные хождения  раньше  обычного.
Ей пришлось дать себе передышку, и, прежде чем пуститься в долгий обратный
путь на улицу Винкулийского моста, она присела на каменный край фонтана на
какой-то площади. Так не годится - нужно  беречь  силы.  Прежде  всего  ей
требуется основательно выспаться - этого ни разу не удавалось с  тех  пор,
как она переступила порог "Приюта". Поэтому за ужином она  вместо  обычной
чашки чая выпила  стакан  вина.  Алкоголь  плюс  нечеловеческая  усталость
заставили ее погрузиться в глубокий сон без сновидений,  которому  на  сей
раз не помешали ни гнусные тела соночлежниц, ни еще более  гнусные  твари,
гнездящиеся в щелях нар.
     Проснулась Элистэ отдохнувшей и даже  посвежевшей.  Вчерашняя  черная
тоска отступила. Она ощущала, что  снова  может  смотреть  в  лицо  жизни,
вернее, сможет после того, как помоется. Пять бикенов за мыло с водой себя
окупают. Она вновь почувствует себя человеком. Ободренная такими  мыслями,
Элистэ решила возобновить поиски работы; у нее возникла  уверенность,  что
сегодня она непременно найдет место. Ради этого не жаль  и  пяти  бикенов.
Она потянулась в карман за кошельком. Кошелька не было.
     Конечно же, она забыла, что сунула его в другой карман, наверное,  во
внутренний. Однако ни  в  одном  из  них  кошелька  не  оказалось.  Элистэ
перетрясла юбки и плащ, поискала за корсажем,  в  капюшоне  и  башмаках  -
безрезультатно. У нее оборвалось сердце. Она кинулась к нарам и  принялась
лихорадочно рыться в грязном тряпье. Должно быть, он ночью выпал у нее  из
кармана, он где-то здесь, провалился в щель между мешками. Должно  быть...
Нет! Кошелек исчез, и пришлось признать: пока  она  спала  глубоким  сном,
кто-то ухитрился стянуть все ее деньги до последнего бикена. Скорее всего,
соседки по  нарам  -  она  спала,  стиснутая  с  обеих  сторон  костлявыми
пугалами. Кто, кто из этих безымянных нищенок лежал рядом с  ней?  Она  не
приглядывалась к ним накануне, да и света было мало, но сейчас она обязана
припомнить, и немедленно, сию же секунду, ибо женщины уже уныло потянулись
к дверям. Одна из них  покидала  ночлежку  не  такой  пришибленной,  какой
хотела казаться, и скоро они все уйдут. Но пока они еще тут...
     - Стойте, стойте, дайте сказать! Не уходите, прошу вас!  -  закричала
Элистэ  с  дрожью  в  голосе.  Три  или  четыре  женщины  проявили  легкое
любопытство и остановились. - У меня украли кошелек -  синий,  вязаный,  с
пятнадцатью рекко или около того. Один рекко в награду той,  кто  мне  его
вернет. Выворачивайте карманы, а если кто откажется, обыщите  ее!  Найдите
кошелек и получите вознаграждение!
     От волнения Элистэ напрочь забыла про фабекский выговор, но либо  это
прошло незамеченным, либо ее посчитали актрисой, а  то  и  проституткой  с
претензией подделаться под Возвышенную. Но, скорее всего,  ее  приняли  за
сумасшедшую или пьяную,  потому  что  одни  женщины  насмешливо  и  устало
воздели  брови,  а  другие  издевательски  покрутили  пальцем   у   виска.
Большинство же просто передернули плечами и пошли дальше.
     - Не уходите! - Элистэ схватила  какую-то  из  них  за  руку,  но  та
вырвалась. - Погодите, дайте сказать!
     Нет. Они словно оглохли. Но она не даст  им  уйти.  Элистэ  встала  в
дверях,  упершись  руками  в  косяки  и  загородив  выход.  Одна   нищенка
оттолкнула ее с такой недюжинной силой, что Элистэ чуть не упала, а  когда
опомнилась, половина обитательниц ночлежки  уже  ушли.  Ужас  и  бешенство
охватили девушку. Она бросилась к нарам; тряпки, мешки и одеяла полетели в
разные стороны. Неужели она не найдет кошелька? !
     - Поберегите силы, красавица.
     Прильк наблюдал всю сцену с  самого  начала;  теперь  он  стоял  и  с
ухмылкой пялился на Элистэ.  Она  пребывала  в  таком  отчаянии,  что  его
влажные розовые губы даже не вызвали у нее привычного отвращения. Вдруг он
ей поможет?..
     - Потеряли деньги? Сочувствую. Весьма прискорбно. Хорошо хоть, что  у
вас еще за три ночи уплачено.
     Она молчала.
     - Но что будет с вами потом? - участливо спросил Прильк.
     - Послушайте, прошу вас, одна из них украла у меня кошелек,  если  бы
вы их остановили, не дали уйти...
     - О, не просите об этом,  я  не  жандарм.  Может,  прикажете  вызвать
жандармов? Одно ваше слово, и я за ними пошлю...
     Теперь она вспомнила, как ненавидит его.
     - Так что вы будете делать, когда истекут три ночи? А?
     - Я найду работу.
     - Ну как же я об этом не подумал! Работу. Разумеется. Несомненно,  вы
мастерица на все руки.
     - Что-нибудь да найду.
     -  Искренне  надеюсь.  Не  хотелось  бы  выставлять  вас  на   улицу,
красавица, в нынешние-то холода.
     - Вы свои деньги получите, не волнуйтесь.
     - Я вообще не волнуюсь. И  вам  бы  не  стоило.  С  таким-то  личиком
незачем беспокоиться о заработке.
     - Не понимаю, при чем тут это.
     - А вы подумайте. Вы сами не понимаете, что у вас есть.  К  чему  вам
бродить по улицам и давиться  на  нарах  в  грязном  свинарнике  вместе  с
опустившимися шлюхами? Вы можете жить  со  всеми  удобствами.  Иметь  свою
комнату с камином и полным ведерком доброго угля. Вдоволь еды, вина.  Даже
обзавестись новым платьем. Одним словом, зажить не хуже Возвышенной.
     - Как это?
     - Проще простого. Мы переселим  вас  на  четвертый  этаж.  Прекрасная
комната, и посетителей совсем  немного.  Как  правило,  за  ночь  человека
три-четыре. Люди воспитанные, не грубияны  и  не  проходимцы,  это  я  вам
обещаю. Жизнь легкая, беззаботная. И все ваши трудности разом кончатся.
     - Да как вы смеете? Как вы смеете?!
     - Что это случилось с вашим северным выговором, красавица?
     - Вы гнусный тип. Задать бы вам хорошую порку.
     - А вам бы перебраться на четвертый этаж. Что скажете?
     - Прочь с дороги! Мне не о чем с вами говорить.
     - Что ж, пораскиньте мозгами. Когда передумаете, дайте мне знать.
     - Никогда!
     - Посмотрим. - Прильк посторонился, и она вышла.
     В этот день Элистэ прошла много миль, углубившись  в  богатый  район,
раскинувшийся по ту сторону Крысиного квартала. Удача, как  всегда,  и  на
этот раз обошла ее стороной. Все усилия пропадали втуне, на душе было хуже
некуда. Глубоко запрятанное отчаяние  окрашивало  своею  тенью  неутомимую
улыбку. Возможные работодатели чуяли это, что вызывало  у  них  презрение,
которое, в свою очередь, подтачивало ее отвагу. А быть может, не отчаяние,
а голод, ведь она целый день крошки во  рту  не  держала.  Голодной  ей  и
ходить, если не найдет работы, ибо на еду не осталось и бикена. Еда! Лучше
о ней не думать. Лучше наполнить желудок водой и не думать про еду.
     Естественно, все ее мысли сводились только к еде.
     Проходили часы, и голод  терзал  ее  все  сильней,  превратившись  из
тупого недомогания в острые колики. Так  вот  на  что  постоянно  жалуются
крестьяне, вот как оно выглядит на самом деле... Но как им  удается  такое
сносить?  Можно,  конечно,  предположить,  что  она,  будучи  Возвышенной,
испытывает  от  голода  куда  большие  муки,   чем   простолюдины   с   их
притупленными ощущениями. Рожденных для подобного  существования  природа,
очевидно, наградила способностью выживать.  А  не  то  все  бы  они  давно
погибли.
     "Не удивительно, что они нас ненавидят".
     Время перевалило за полдень. Чувство голода прибывало и разрасталось.
Элистэ стала замечать, что еды  повсюду  полно;  как  это  она  раньше  не
обращала внимания? Харчевни,  таверны,  кофейни,  кондитерские  на  каждой
улице; на каждом углу с тележек торгуют пончиками с ганцелем, жаренными на
вертеле колбасками, печеными каштанами; в каждом дуновении ветра - ароматы
печеного хлеба, жареной рыбы, тушеного мяса; и повсеместно люди только тем
и заняты, что едят: жуют бутерброды, грызут  сладости  и  соленые  орешки,
отвратительно громко хрустят яблоками. При виде  всего  этого  ее  желудок
судорожно сжимался и начинал ныть. И  откуда  все  это  берется,  когда  в
стране, как известно, катастрофически не хватает продуктов?
     Похоже, не хватает только для бедных.
     Но  ей  недолго  осталось  бедствовать,  пообещала  она   себе.   Она
выкарабкается из этих трущоб. Она еще и поест, и согреется.
     Но не сегодня и, как Элистэ все  больше  убеждалась,  не  в  Шеррине.
Столица ей решительно противопоказана. Здесь ей никогда не  найти  работу,
здесь она погибнет от голода, уже погибает. Для нее путь к спасению  лежит
за городскими стенами. Необходимо так или иначе добраться до Дерриваля, до
скрытого  от  мира  домика  дядюшки  Кинца,  где  она  обретет  любовь   и
безопасность. Давно  бы  следовало  это  понять,  но  ее  ослеплял  страх,
бессмысленный ужас, внушенный слухами,  которые,  ясное  дело,  раздуты  и
преувеличенны. Чтобы прозреть, ей понадобилось изведать  голод  и  глубины
отчаяния, но теперь она наконец прозрела и знает, что нужно делать.
     Элистэ находилась в двух милях от Северных  ворот,  было  около  трех
часов пополудни. Сейчас  фермерам  и  деревенским  торговцам  самое  время
возвращаться домой. Десятки, а то и сотни их выйдут из  города  через  эти
ворота, и вместе с ними  -  Элистэ  во  Дерриваль,  затерявшаяся  в  толпе
простолюдинов. А вдруг ее обнаружат? Едва ли, риск  наверняка  не  так  уж
велик, как расписывает молва Никому  и  в  голову  не  придет  подозревать
Возвышенную в грязной, неопрятной, измученной от голода молодой женщине.
     Приняв решение и слегка приободрившись, Элистэ  тут  же  двинулась  в
путь. Через сорок минут ее взору открылись Северные ворота - в первый  раз
с тех пор, как она въехала через них в Шеррин. Еще тогда  Элистэ  обратила
внимание  на  тяжелые  деревянные   створы   со   стародавними   железными
креплениями, однако сбитые на скорую руку  барьеры,  сужающиеся  к  выходу
наподобие  воронки,   -   это   было   что-то   новое.   Как   и   патруль
народогвардейцев, человек десять-двенадцать, несущих караул у самых ворот.
А уж оседлавшую ворота звероподобную Оцепенелость - такую Элистэ не  могла
и представить. Огромная сторожевая псина из стали - она веками  спала  над
воротами, обратив  вовне  слепой  взор  укрытых  под  выпуклыми  стальными
шторками глаз, - но теперь, пробужденная от  долгого  сна,  повернулась  к
Шеррину, и хрустальные ее окуляры, раскрывшись во  всю  свою  мощь,  стали
недреманным оком  властей.  Такова  была  внушающая  ужас  Чувствительница
Буметта.
     Элистэ  не  стала  спешить;   остановившись   поодаль,   она   решила
понаблюдать. Поток повозок,  экипажей  и  пешеходов  двигался  вперед  под
дулами народогвардейских мушкетов и под самым носом Чувствительницы. Время
от времени  хрустальные  мигалки  Буметты  загорались  красным  светом,  а
решетчатые уши-улавливатели поворачивались то в одну, то в другую сторону.
Фантастическая   эта   картина,   вероятно,    и    породила    слухи    о
сверхъестественном могуществе Чувствительницы. Элистэ, однако, не заметила
в ней ничего такого уж особенно страшного. Люди шли, повозки катились.  Ей
показалось, что, вопреки слухам, выбраться  из  Шеррина  довольно  просто.
Молва все переиначивает. На то она  и  молва,  чтобы  сеять  страхи  среди
несведущих.
     Все, казалось бы, ясно, но почему-то ноги ее не  слушались.  Она  все
стояла, а время шло, и толпа шла себе сквозь узкую воронку через ворота  и
выходила за город. Народогвардейцы досматривали, расспрашивали,  чесали  в
затылках, а Буметта поводила по  сторонам  своим  стальным  рылом,  словно
чудовищная собака, вынюхивающая дичь.
     Элистэ закоченела; холод проникал  даже  сквозь  толстые  подошвы  ее
башмаков. Ждать не имело смысла. Если идти - так сейчас, вместе со  всеми:
в одиночку ей не пройти. Она незаметно смешалась с толпой.
     И тут поток остановился - впереди что-то случилось.  Воздух  разорвал
пронзительный вопль - не то сирена, не то визг.  Буметта  навострила  уши,
щелкнула челюстями и замигала своими  красными  глазищами.  У  Элистэ  все
оборвалось внутри: эта тварь ее обнаружила! Значит, молва не лжет, так оно
и есть - Чувствительница  все  ведает  и  распознала  в  ней  Возвышенную,
прочитав ее мысли. Обману конец, а, впрочем она этого и ждала, недаром  ей
что-то подсказывало... Элистэ застыла на месте.
     Но до нее никому не было дела.
     Народогвардейцы все как один рванулись к группе ошеломленных граждан,
перед которыми опустился шлагбаум. Последовал по-профессиональному быстрый
досмотр, Буметта утвердительно рявкнула, и  из  толпы  крестьян  выволокли
человека - пожилого, сгорбленного, в мешковатом сером балахоне. Он был как
все, даже ступал тяжело и разлаписто. Одним словом, фермер  как  фермер  -
пока с него не сорвали шапку, грязноватый парик, накладную  бороду  и  под
всем этим не обнаружилось моложавое, гладко выбритое лицо.
     Элистэ находилась сравнительно далеко, но сразу узнала маркиза в'Оссе
во Треста, троюродного брата покойного короля. Она видела его  при  дворе,
даже танцевала с ним раз или два. Привратники-стражи,  конечно,  не  могли
знать, кто он таков, но на Возвышенных глаз у них был  наметанный,  и  они
радостно  заорали,  причем  их   ликование   мигом   передалось   зевакам,
сшивавшимся у ворот в расчете именно на такое событие.
     Элистэ видела, как уволокли несчастного маркиза.
     Глаза  Буметты  потухли,  словно  угли  подернулись   пеплом,   толпа
успокоилась, и движение возобновилось. Элистэ стояла как  вкопанная,  пока
до нее не дошло, что она привлекает внимание. Она встряхнулась и  пошла  в
обратную сторону, прочь от Северных ворот, прочь от Буметты.
     Путь до  "Приюта  Прилька"  показался  ей  бесконечным.  Подавленная,
умирающая с голоду, она  никогда  еще  не  чувствовала  такой  смертельной
усталости. Элистэ часто останавливалась передохнуть - прислонялась к стене
или присаживалась на ступеньки парадных, как обычная нищенка. До  "Приюта"
она добралась  уже  в  темноте,  постаралась  проскользнуть  незамеченной,
однако Прильк был туг как тут  и  приветствовал  ее  поклоном  и  радушной
улыбкой, от которой так и несло гнусным притворством.
     - Посетителям четвертого этажа, -  промурлыкал  он,  -  нынче  подают
тушеную баранину.
     Отвернувшись,  она  пошла  к  лестнице  и  умудрилась   ее   одолеть,
остановившись только раз перевести дыхание. В ночлежке  воняло  хуже,  чем
всегда, - курильщица трубки решила скоротать тут еще одну ночь. Но  Элистэ
было уже все равно. Забравшись под парусину, она провалилась в  забытье  и
проспала до рассвета.
     Пробудилась она тем не менее такой же усталой и в состоянии отупения,
которого до тех  пор  не  ведала.  Тело  ломило,  а  внутренности  снедала
какая-то непонятная боль. Она не сразу  сообразила,  что  это  от  голода.
Огромным усилием воли Элистэ заставила себя подняться с  мерзкого  ложа  и
побрела вниз по лестнице так же безучастно, как и ее соседки по  ночлежке.
Редкие хлопья мокрого снега лениво опускались на землю  с  низкого  серого
неба. Элистэ знобило, она поплотнее укуталась в плащ и потащилась по улице
Винкулийского моста.
     В тот день она не ушла далеко. Ей не хватило сил выбраться за пределы
Восьмого округа. Она бродила в районе Райской площади, обращалась в убогие
таверны и жилые дома, где,  понятно,  в  ее  услугах  никто  не  нуждался.
Правда, Элистэ, возможно, отчасти и сама была  виновата,  потому  что  все
время останавливалась, чтобы прийти в себя.  Сколько  времени  отняли  эти
передышки,  Элистэ  сказать  не  могла.  Как-то  раз  она  даже   заснула,
примостившись на уличной скамейке, а пробудившись  минут  через  двадцать,
увидела, что ее припорошило снежком. Нет, она должна взять себя в руки.  И
уж совсем непозволительно сшиваться у  харчевен  и  вдыхать  запах  рыбной
похлебки, от  этого  становилось  только  хуже.  Она  поплелась  дальше  в
отчаянии, но не сломленная.
     - На четвертом этаже нынче подают пирожки с телятиной  и  ливером,  -
весело сообщил Прильк, когда девушка вернулась в "Приют".
     Элистэ молча направилась к лестнице.
     - Минуточку!
     Она неохотно остановилась.
     - Вы не поверите, красавица,  но  я  переживаю  за  вас,  -  произнес
Прильк, вытянув  губы  уточкой,  что,  вероятно,  должно  было  изображать
участие. - Вид у вас не ахти. Совсем  нездоровый,  дальше  некуда.  Уж  не
чахотка ли?
     - Со мной все в порядке.
     - Вот как?  Оглянуться  не  успеете,  как  заболеете.  Красавица,  вы
опускаетесь, да что там - на глазах катитесь под откос.  Усталый,  больной
вид. Где ваша молодость? И запашок от вас  уже  не  тот.  Лобковой  вошкой
обзавелись? Не волнуйтесь, обзаведетесь, ждать недолго.
     - Недолго? Чего?
     - А того, что вы примете мое предложение.  Я  ведь  прикидываю,  сами
должны понять. Живые скелеты меня не интересуют. Через несколько дней  вам
не на что будет рассчитывать. Через неделю вы либо помрете,  либо,  задрав
юбки в каком-нибудь переулке, будете давать всем желающим -  пять  бикенов
за раз. А у меня на четвертом этаже куда уютней. Стоит подумать.
     Она подумала - и сама поразилась тому, что готова  уступить.  Горячие
блюда. Огонь в камине. Ванна. Постель с настоящим матрацем. Но  главное  -
еда. Еда! Еда! Получить все это  так  просто.  И  главное  -  сейчас,  сию
минуту.
     Прильк не сводил с нее глаз, расплывшись в довольной ухмылке.
     Она  прикусила  язык,  чтобы  не  вымолвить  роковое   "да".   "Проще
простого", - сказал он. Верно, выбора у нее не было. Что говорила  Аврелия
о том, чтобы принести Присягу на верность? А ведь как она тогда  презирала
за это Аврелию! Есть такое, на что можно  пойти,  только  распрощавшись  с
собственной  личностью,  самой  ее  сутью.  Ну,  а   потом   жизнь   будет
продолжаться своим чередом, тело - благоденствовать, но  в  этом  теле  не
останется прежней души. Как если бы она  приняла  ту  Присягу.  Сейчас  ее
искушали чем-то похожим.
     Ужаснувшись, что едва не поддалась собственной слабости, Элистэ молча
повернулась и зашаркала к лестнице.
     - Но вы подумайте! - бросил Прильк ей вдогонку.
     "Подумайте!" У нее кружилась голова; добираясь до пятого  этажа,  она
раза три передохнула на площадках. А дальше грязь  и  вонь  уже  не  имели
значения, Элистэ дотащилась до нар и рухнула как убитая.


     Рассвет с трудом пробивался сквозь грязные окна.  Нет  сил.  Но  надо
заставить себя встать, умудриться одолеть спуск по лестнице, только бы  не
грохнуться в обморок. А внизу снова поджидает Прильк.
     - На четвертом сегодня дают потроха по-фабекски, а к  ним  -  луковый
суп с протертым сыром.
     - Ну и подавись, - тупо ответила Элистэ.
     Чего она никак не ожидала, так это того, что  сальная  ухмылка  разом
исчезла с его гнусной рожи. Прильк вцепился ей  в  руку,  причем  довольно
больно, и выпалил:
     - Ну, слушай, я сыт тобой по горло.
     Она удивленно подняла глаза.
     - Что, не слышала? - он легонько потряс ее. -  Хватит  с  меня  твоих
штучек. Поговорим начистоту. Сегодня пойдешь прямиком на четвертый, а если
нет, так и не заявляйся.
     - То есть как? - спросила Элистэ, потому что и вправду не понимала, о
чем он.
     - А так, что ты отночевала последнюю ночь. Ясно?
     - Неправда,  вы  не  имеете  права!  -  встрепенулась  она  от  такой
беспардонной лжи. - У меня осталась еще одна ночь, я за нее заплатила!
     - Разве? Я что-то не помню.
     - Не врите! Я заплатила!
     - Но я, как ни странно, не помню. Поэтому - все. А захочешь спорить -
обращайся к жандармам. Хочешь пойти к жандармам, красавица?  Уж  они-то  о
тебе позаботятся.
     - Какая же ты дрянь, Прильк, да еще и обманщик! -  Элистэ  трясло  от
возмущения.
     - Однако норова, как я вижу,  у  тебя  еще  много.  Жаль,  мозгов  не
хватает. Ну ладно, ступай закуси своей гордостью, а там поглядим, придется
ли такая еда по вкусу вашей милости. А теперь выметайся! - и  он  вытолкал
ее вон, не дожидаясь, пока она выйдет сама.
     Дверь с треском захлопнулась.  Элистэ  уставилась  на  нее,  не  веря
собственным глазам, затем повернулась и  пошла  прочь,  качаясь  на  ходу,
словно больная или старуха.
     Серое небо. Улицы в дымке, тумане или утренних сумерках  -  а  может,
это ей начинает отказывать зрение. Она предложила свои  услуги  владельцам
нескольких заведений в Восьмом округе - распивочной, двух или трех дешевых
пансионов и комиссионной лавки. То есть  ей  показалось,  что  она  к  ним
обращалась. Но, может, это происходило вчера? Память почему-то была  не  в
ладах со временем, и все  смешалось  в  кучу.  Одно,  впрочем,  оставалось
неизменным - ей всюду отказывали. Вчера, сегодня, завтра - что  там  писал
об этом Шорви Нирьен? - все едино: непрерывная цепочка неудач,  огорчений,
унижений по мелочам. И нет ни работы, ни денег,  ни  пищи,  ни  крова  над
головой.
     Часы, мили. Улицы, люди - все как в тумане. Холод и голод, дурнота  и
забвение. Она вдруг поняла,  что  находится  у  Винкулийского  моста,  где
скопились прибывающие со всех сторон повозки  и  телеги,  дожидаясь  своей
очереди переехать на ту сторону,  к  Набережному  рынку.  И  совсем  рядом
застряла повозка какого-то фермера,  потому  что  лошадь  никак  не  могла
выбиться из обледенелой колеи, а в повозке - морковь, лук, картофель.
     Еда. Горы  еды.  Элистэ  не  успела  подумать  -  сработал  инстинкт:
метнулась к повозке, задрала  верхнюю  юбку,  смахнула  в  покоя  овощи  и
Просилась прочь, обеими руками придерживая добычу. Ей  даже  не  пришло  в
голову, заметил ли кто эту мелкую кражу.
     Заметили-таки!  Вслед  ей  понеслись  ругательства  и  крики.  Неужто
кинутся  догонять  из-за  горсти  моркови  с  картошкой?  Элистэ  на  бегу
оглянулась. Толпа оживилась, кто-то тряс кулаком, кто-то запустил ей вслед
булыжником.  Она  рванулась  из  последних  сил,   овощи   посыпались   из
трясущегося подола. Крики понемногу затихли,  но  она  продолжала  бежать,
роняя по пути наворованное. Когда Элистэ выскочила на Воздушную улицу,  от
всей добычи только и осталось,  что  пригоршня  моркови  да  две  или  три
картофелины. Но для нее даже это было целым сокровищем.
     Она выбилась из сил и остановилась. Оглядевшись, Элистэ  заметила  на
левшой стороне открытое парадное - напротив заколоченного дома  со  знаком
красного ромба.  Она  нырнула  в  парадное,  рухнула  на  плиты,  переводя
дыхание,  и  тут  же  впилась  зубами  в  сырую,   мороженую,   подгнившую
картофелину. И та, при всем  ее  мерзостном  вкусе  и  запахе,  показалась
умирающей от голода девушке  изысканным  яством.  Но  после  первых  минут
неземного наслаждения, не в силах сдержаться, Элистэ  громко  разрыдалась.
Забыв о еде, она скорчилась в чужом парадном, сотрясаясь от непроизвольных
рыданий, от которых мир расплывался в глазах.



                                    21

     Вероятно, там, в парадном, она и уснула, потому  что,  открыв  глаза,
поняла  -  прошло  много  времени.  Длинные  предвечерние  тени  легли  на
мостовую. Надвигается ночь - и куда же ей теперь податься? "Приют Прилька"
для нее закрыт. Куда идти, что есть, как жить дальше? Она  гнала  от  себя
эти вопросы, потому что не знала ответов. Ей хотелось забыться. Почему она
пробудилась, а не умерла во сне?! Почему?
     Вероятно, что-то заставило ее очнуться, потому что платье дрогнуло  у
нее  на  коленях.  Она  посмотрела:  в  подоле  лежала  монетка.  Человек,
бросивший ее, ушел, и теперь не узнать, кто ей подал. Элистэ взяла в  руку
монетку и  принялась  удивленно  разглядывать.  Два  бикена.  Целая  булка
черствого хлеба! Спасение на сегодня, а завтра - будь что будет.
     - Отдай! - резануло слух злобное карканье.
     Элистэ подняла глаза. Перед ней стояла какая-то  женщина,  сложив  на
груди руки и недобро сузив глаза.  Грязные  седые  космы,  спина  колесом,
зубов - раз-два и обчелся; однако же вид у попрошайки при  всем  этом  был
крепкий и бодрый.
     - Слышала? Отдай! Это мое, - потребовала  она  и,  заметив  удивление
Элистэ, добавила: - Воздушная улица промеж  проулка  и  старого  дома  Иру
принадлежит мне, Плесси.  Чужакам  сюда  ход  заказан.  Мой  квартал,  моя
добыча, а у тебя и мои деньги Не хочешь, чтоб рожу на сторону свернула,  -
давай сюда.
     Квартал? Добыча? Бред какой-то, но  одно  было  ясно:  загораживающая
проход незнакомка хотела отнять у нее драгоценную монетку  -  спасение  от
голодной смерти. "Нет, ни за что не  отдам".  У  Элистэ  непонятно  откуда
вдруг взялись силы. Она поднялась, зажав монетку в кулаке, и сказала:
     - Отвяжись, дай пройти.
     - Отдай, грязная оборванка, а не то я  тебе  все  зубы  повыбиваю,  -
напирала Карга Плесси. Не получив ответа, она вцепилась в запястье девушки
и попробовала вывернуть руку.
     Боль пронзила Элистэ, и  копившиеся  весь  день  страхи  и  ненависть
вырвались на волю. Не отдавая себе  отчета,  она  испустила  пронзительный
истошный визг, левой рукой захватила прядь седых волос противницы,  злобно
рванула и изо всех сил приложила ее лицом о кирпичную стену, разбив нос  и
губы. Карга Плесси взвыла и рухнула на  колени,  отплевываясь  кровью.  Но
Элистэ и не подумала ее отпустить, таская за волосы до тех пор, пока вопли
нищенки не сменились судорожной  икотой  и  во  все  стороны  не  полетела
кровавая пена. Наклонившись к самому уху Карги, она прошипела:
     - Отвяжись, или я тебя убью. Поняла? Убью!
     В эту минуту она была готова исполнить угрозу.
     Карга Плесси взглянула в расширенные,  лихорадочно  блестящие  зрачки
соперницы и от ужаса выкатила глаза.
     - Ты что, совсем спятила? - прошептала она.
     - Верно. Так что лучше отвяжись. Отвяжись!
     Элистэ  отпустила  нищенку.  Неизвестно,  что  придало  ей  силы,  но
внезапный приступ неистовой  ярости  быстро  прошел,  оставив  после  себя
неимоверную слабость - дрожь в коленях, тошноту, головокружение и, что еще
хуже - отвращение и  чувство  стыда:  Как  все  это  чудовищно  мерзко!  В
какой-то миг она и вправду была готова убить несчастную попрошайку, да что
там готова - хотела убить. Что с ней творится? "Я победила.  Мне  положено
радоваться". Она тряхнула головой, отгоняя  от  себя  постыдные  мысли.  В
правой руке Элистэ по-прежнему сжимала монетку в два бикена.  Вечером  она
сможет поесть. Все остальное неважно.
     За спиной у нее исходила злобой побитая нищенка. Что она там кричит?
     - Лишай об этом узнает! - К Карге Плесси разом вернулись  смелость  и
голос. - Думаешь, поживилась на моем участке, и тебе это сойдет с рук? Как
бы не так! Братство до тебя доберется, увидишь, мокрого места от  тебя  не
оставит! Лишай своих в обиду не даст, он с тебя шкуру спустит!
     Опять какой-то бред. Но вопли постепенно  затихли.  Собрав  последние
силы, Элистэ оставила Воздушную улицу позади. За  два  бикена  она  купила
черствый батон хлеба и осторожно разделила на четвертушки. Скорчившись под
низким каменным забором  в  какой-то  безымянной  аллее,  она  съела  одну
порцию, отправляя хлеб в  рот  маленькими  кусочками,  долго  и  тщательно
пережевывая. Увы, от куска быстро не осталось и  крошки.  Элистэ  посидела
немного, но ее начал пробирать  холод.  Она  поднялась  и  пошла.  Скудная
трапеза немного помогла ей: усталость и упадок сил давали о себе знать, но
хоть голова перестала кружиться.  Так  она  набрела  на  кучку  бездомных,
сгрудившихся вокруг тлеющего  мусорного  костра,  -  привычное  зрелище  в
Восьмом округе. Люди подвинулись, давая ей место. Там  она  провела  ночь,
свернувшись калачиком на земле. Проснулась Элистэ разбитой и  окоченевшей,
с болью во всем теле, но живой вопреки зиме и морозу. В тот день  она  уже
не искала работу, а просто бродила, сотрясаясь от приступов  кашля.  Такую
грязную, оборванную и больную, ее не взяли бы даже  посудомойкой  в  самую
гнуснейшую из обжорок Восьмого округа. Нечего и пытаться - лучше потратить
остаток сил на суровую борьбу за выживание.
     Она умудрилась растянуть хлеб на три дня. Потом  стало  совсем  худо.
Элистэ попробовала копаться в грудах  отбросов  на  помойках  у  таверн  и
харчевен, но улов был ничтожен. Времена стояли  голодные,  и  если  что  и
выбрасывали из еды, так лишь совсем сгнившие овощи да покрывшиеся  зеленой
плесенью объедки. Но даже из-за этой мерзости между рыскавшими по помойкам
вспыхивали  постоянные  стычки.  Соперники  оказывались  куда  сильней   и
свирепей Элистэ. Раза два ей удавалось  урвать  по  пригоршне  заветренных
фруктовых обрезков, но и только.
     От редких налетов  на  фермерские  повозки,  что  тянулись  по  улице
Винкулийского моста в сторону Набережного рынка, и то было больше  пользы.
Броситься из толпы к телеге, притормозившей у  въезда  на  мост;  схватить
горсть картофелин, репы или кабачок - что попадет под руку; нырнуть в один
из проулков, которые она теперь знала как свои пять пальцев, не хуже,  чем
в свое время дворцовые анфилады Бевиэра; через  подворотни  и  арки,  чтоб
запутать преследователей; а затем схорониться в укромном уголке с сердцем,
все еще колотящимся от бега и страха, однако ликующим при виде вожделенной
добычи плодов земли. Такие налеты помогали Элистэ держаться на  плаву,  но
как же люто она их ненавидела!  Ненавидела  унижение,  невыразимый  позор,
осквернение всего для нее святого; ненавидела вполне  реальную  опасность.
Если поймают, ее, вероятно, ожидает участь обычной воровки - клеймо,  кнут
или тюрьма; но окружной судья, стремящийся  неукоснительно  придерживаться
буквы закона, вполне может приговорить и к смерти. "Злая ирония судьбы,  -
размышляла она, - избежать Кокотты, чтобы  угодить  в  петлю:  смех  да  и
только!" Нет, воровство не по ней. Впрочем, нравится  оно  ей  или  нет  -
вопрос имел для нее чисто теоретический  интерес,  ибо  вылазки  не  могли
продолжаться долго. Скудный рацион с  трудом  поддерживал  тлеющий  огонек
жизни, но не давал сил. С каждым днем Элистэ слабела, ей  становилось  все
трудней убегать от преследования.  Когда  на  бегство  не  останется  сил,
налетам на повозки придет конец.
     Просить подаяния было делом не столь опасным; так, по  крайней  мере,
ей казалось вначале. Элистэ обнаружила,  что  ее  большие  глаза  кое-чего
стоят; их жалостливый взгляд вкупе с надрывным кашлем  способен  приносить
бикены. К тому же у нее был такой жалкий  вид,  что  к  ней  крайне  редко
подкатывались  с  непристойными  предложениями.  Люди  не  хотели  к   ней
прикасаться: то ли их пугал ее чахоточный кашель,  то  ли  страшил  смятый
платочек в пятнах крови - она содрала с него кружева и измазала,  надрезав
палец,  чтобы  все  думали,  будто  у  нее   кровохарканье.   Так   Элистэ
"проблаженствовала" несколько дней, собирая милостыню, которой хватало  на
черствый хлеб, два-три яблока и даже  миску  горячей  похлебки.  Еще  один
столь же удачный день - и  она  сможет  позволить  себе  провести  ночь  в
заведении вроде "Приюта Прилька". В конце концов смерть от голода и холода
ей, кажется, не грозит. Что до другого, более страшного исхода  -  ареста,
"Гробницы", Кокотты, -  то  во  всем  Шеррине  не  найдется  жандарма  или
народогвардейца, способного распознать Возвышенную в ее  нынешнем  облике.
Она бы не посмела пойти на обман проницательной  Чувствительницы  Буметты,
охраняющей Северные ворота, но простых солдат  ничего  не  стоило  обвести
вокруг пальца.
     Она их и обвела.  Народогвардейцы  каждый  день  проходили  мимо,  не
удостаивая ее даже взглядом. Однако же  Элистэ  чувствовала,  что  за  ней
наблюдают, и от неприятного  этого  ощущения  некуда  было  деться.  Нищие
следили за каждым ее шагом, она это знала. Их взгляды она  чувствовала  на
себе и днем и ночью.
     После стычки с Каргой  Плесси  Элистэ  ни  разу  не  показывалась  на
Воздушной улице. Каргу она тоже не видела, даже издали,  однако  никак  не
могла забыть о том случае. В ушах  до  сих  пор  звучала  визгливая  брань
попрошайки. Ее угрозы - тогда они  казались  пустым  звуком  -  постепенно
обрели под собой почву. "Братство до тебя доберется... Лишай своих в обиду
не  даст..."  Карга   хотела   сказать,   что   Нищее   братство,   хорошо
организованная лига шерринских нищих, отомстит за ущерб, причиненный лицу,
которое в нем состоит. Но в конце концов Карга первой накинулась  на  нее,
Элистэ только защищалась. С тех пор она не нарушила ни одного  их  закона,
никому не перебежала дороги. Она чуяла, что нищие вот уже  несколько  дней
внимательно приглядываются к ней, но никакого вреда от них пока  не  было.
Может, этот Лишай, что бы он собою ни представлял, сочтет ее безобидной  и
оставит в покое?
     Вскоре, однако, Элистэ пришлось убедиться, что это не так.
     Вечер только начинался, становилось холодно, но Элистэ это  почти  не
пугало.  У  нее  выдался  удачный  денек,  она  "роскошно"   поужинала   -
пропитанный жиром хлеб  и  целая  миска  капустной  похлебки,  к  тому  же
остались еще деньги, чтобы оплатить место на нарах в "Радушии  и  тепле  у
Воника". Ночлежка Воника, где начисто отсутствовали обещанные  в  названии
блага, все же предпочтительней улицы, и Элистэ была рада провести ночь под
тряпьем и крышей над головой. Погруженная в свои мысли, она не заметила ни
блеска  глаз,  пристально  следящих  за  ней,  ни  перебегающих   в   тени
преследователей. Она ни о чем не подозревала и уж  меньше  всего  ожидала,
что сзади ее вдруг обхватит чья-то рука. Не успела девушка и пикнуть,  как
ей зажали ладонью рот, оторвали от земли и поволокли  в  темный  переулок.
Нападение произошло на сравнительно оживленной улице  Водокачки,  но  либо
осталось незамеченным, либо никто не захотел вмешиваться.
     Все ясно - ее,  конечно,  изнасилуют  и  убьют.  И  то  и  другое  не
редкость, но чтобы это выпало именно ей - в такое она никогда  не  верила.
Сколько времени пробродила она по самым гнусным трущобам - и ничего такого
с ней не случалось; видно, теперь удача отвернулась от нее.
     Элистэ сопротивлялась изо всех сил - лягалась, изворачивалась, лупила
кулаками, но оказалась бессильна против железной хватки. В  переулке  было
темно, однако она  понята,  что  нападающих  двое:  здоровенные  мужики  в
лохмотьях, от них исходила крепкая застоялая вонь профессиональных  нищих.
Тут же ей на голову набросили мешок, крепко затянули завязки на  шее.  Она
перестала видеть и начала задыхаться. Грязная мешковина липла  к  лицу,  в
ноздри лезла мучная пыль. Ей сжали  руки  с  обеих  сторон,  подхватили  и
быстро потащили какими-то  кривыми  закоулками  со  множеством  поворотов,
Сперва она молчала, но затем, упершись, набрала в легкие пыльного  воздуха
и закричала. Невидимые  пальцы  мгновенно  засунули  складку  мешка  в  ее
разинутый рот. Элистэ подавилась, задохнулась, начала вырываться.
     - Тихо, не то руку сломаю, - приказал грубый голос, и резкая  боль  в
запястье подтвердила, что это не пустая угроза.
     Сопротивляться не имело смысла. Она покорилась, и ее потащили дальше,
по каким-то аллеям, закоулкам, все время сворачивая в разные стороны,  так
что она вконец запуталась. Элистэ не могла понять,  почему  они  идут  так
долго. Нет чтобы сделать то, что хотят, и разом со всем покончить. Похоже,
она попала к ним в лапы отнюдь не случайно; значит, дела обстоят еще хуже.
На глаза у нее навернулись слезы, но Элистэ взяла себя в руки:  эти  скоты
не узнают, как она их боится. В лохмотьях, грязи и нищете  она  все  равно
оставалась Возвышенной.
     Они поднялись на крыльцо и через ворчливо скрипнувшую дверь  вошли  в
какой-то дом. Какой именно, она  не  могла  догадаться,  ибо  ощущения  ей
ничего не подсказывали. Вверх по застланной  ковром  лестнице.  Ступенька,
вторая, еще одни двери, затем  ее  втолкнули  внутрь,  отпустили  и  сняли
мешок. Элистэ огляделась. От удивления у нее перехватило дыхание,  на  миг
она даже забыла про страх.
     Воздух в помещении был теплый и очень влажный, а сама комната  тонула
в полумраке: свет давала только кучка углей в камине. Но Элистэ  научилась
видеть в темноте и сразу узнала характерный стиль городского дома из  тех,
что украшали проспект Парабо. Судя по тому, как быстро ее сюда  доставили,
она все еще находилась в Восьмом  округе,  средоточии  шерринских  трущоб.
Однако комната, где она  сейчас  стояла,  выглядела  типичной  библиотекой
Возвышенного  кавалера  -  чистая,  с  роскошными  коврами  и  портьерами,
отделанным мрамором камином, она была обставлена мебелью красного  дерева;
в камине угли, по стенам - книжные шкафы; залах кожи смешивался  с  резким
ароматом каких-то лекарств. Но центральное место, где  обычно  возвышалось
бюро с  письменными  принадлежностями,  занимала  огромная  медная  ванна,
имевшая форму башмака с квадратным носом и высоким задником, а  в  ней  по
грудь в воде сидел человек. То был  мужчина  неопределенного  возраста,  с
белыми волосами и совершенно гладким лицом, такой тучный,  что  его  плоть
свисала  валиками  и  складками  через  края  ванны.  Кожа  у  него   была
примечательная: нежная  и  снежно-белая,  как  чистое  сало,  но  усеянная
сероватыми пятнами со средней величины монету, которые  по  виду  и  цвету
напоминали  плесень.  Во  многих  местах  эти  пятна  полопались,  обнажив
сочащиеся сукровицей  язвочки.  Поперек  ванны  лежала  доска,  а  на  ней
колокольчик и открытая книга, которую  увлечение  читал  сидящий  в  ванне
альбинос. Он не оторвался от книги даже тогда, когда в  комнату  втолкнули
Элистэ; необычайно острое зрение, судя по всему, позволяло ему  обходиться
почти без света. Наконец он заложил страницу, не спеша отодвинул  книгу  и
взглянул на  вошедших.  Глаза  у  него  были  неестественно  прозрачные  и
розовые, почти красные, а ресницы - белесые, еле заметные.  Мужчина  подал
знак, и похитители вышли, прикрыв за собой дверь. Затем он принялся  долго
и внимательно разглядывать Элистэ. Она ответила ему таким  же  пристальным
взглядом, и тень улыбки тронула его губы.
     - Так вот она какая, наша маленькая грызунья, - сказал он наконец.  -
Подойди ближе.
     Он выловил из воды губку и осторожно прижал  к  открытой  язвочке  на
бледном плече. Темный ручеек побежал вниз по телу; в  полумраке  казалось,
что это кровь. Запах лекарств усилился.
     Элистэ постаралась не выказать отвращения. Точно так же она скрыла  и
удивление, услышав его голос - красивый, глубокий, мелодичный,  отнюдь  не
соответствующий внешности. Еще поразительней было то, что его произношение
и интонации напомнили людей ее круга. Он говорил, как Возвышенный.  Подняв
голову, она приблизилась к ванне на несколько шагов.
     - Ты знаешь, кто я? - спросил он.
     Тут  у  нее  не  оставалось  и  тени  сомнения.  Доходившие  до   нее
разноречивые слухи и непонятные намеки сейчас обрели плоть и кровь.
     - Вы,  должно  быть.  Лишай,  -  ответила  она,  памятуя  о  северном
выговоре.
     - А, деревенская девчонка! Каким ветром занесло тебя к нам из  твоего
родного Фабека, милочка?
     - Привезли горничной при госпоже, - пробормотала  Элистэ.  -  Госпожи
уже нет, забрали в "Гробницу". Пришили ее, я так думаю.
     - А ты, разумеется,  оказалась  совсем  одна  в  Шеррине,  никого  не
знаешь, лишилась и места, и средств. Так?
     - Ваша правда, господин.
     - Печально, но сейчас такие истории  в  порядке  вещей.  Стало  быть,
пришлось тебе вскоре просить подаяния?
     - Ага, господин, пошла с протянутой рукой.
     - И небезуспешно, как я понимаю. А скажи-ка, милочка,  как  Прикажешь
тебя называть?
     - Карт, господин.
     - Что ж, при нынешнем раскладе сей псевдоним сойдет  не  хуже  любого
другого.
     Элистэ сделала вид, то не поняла мудреного слова.
     - А знаешь ли ты, малышка Карт, почему тебя сюда привели?
     - Потому как я схлестнулась с одной из ваших и наставила ей  синяков.
- Увиливать не имело смысла. -  Но,  истинное  слово,  мастер  Лишай,  она
первая начала. Я, право, не хотела ее так отослать.
     - Не хотела? Прискорбно слышать, я-то думал, что ты  умеешь  за  себя
постоять. Впрочем, это неважно, внешность Карги Плесси Значения не  имеет.
Небольшое уродство даже поможет ей выручать сверх обычного. В этом  смысле
ты оказала услугу как ей, так и мне. Могла бы оказать и большую, вырвав ей
глаз, однако бессмысленно горевать об упущенных возможностях.  Ты  знаешь,
почему Плесси набросилась на тебя?
     - Ну, она, кажись, говорила, что я ее монетку  присвоила.  Вроде  как
позарилась на ее кровное. Побиралась  на  ее  участке,  и  все  такое.  Но
клянусь, я вовсе не  хотела,  я  извиняюсь  и  больше  такого  не  сделаю.
Клянусь, мастер Лишай, я теперь ни ногой на Воздушную улицу.
     -  Прекрасно,  но  ты,  милочка,  по-прежнему  не  понимаешь   самого
главного. Что Воздушная улица, что улица Водокачки, что Парабо или площадь
Дунуласа - все едино. В любом  квартале  Шеррина  ты  окажешься  на  чужом
участке. Нищее братство владеет исключительным правом просить милостыню  в
черте города. Привилегией "доить", как мы именуем сей промысел, пользуются
только члены  Братства,  а  оно,  хочу  заметить,  бдительно  и  ревностно
защищает свои  традиционные  прерогативы.  С  самозванцами,  одиночками  и
нарушителями Братство обходится круто, весьма круто. А ты,  малышка  Карт,
как раз и есть такая самозванка.
     - В жизни не знала, чтобы люди побирались с чьего-то там дозволения.
     - А теперь вот знай, и, полагаю, это знание пойдет тебе на пользу.
     - На пользу, как же!
     Истинный смысл предупреждения привел  Элистэ  в  ужас.  Он  лишал  ее
единственного оставшегося способа зарабатывать на  жизнь.  Над  ней  опять
нависла непосредственная угроза голода,  и  это  -  после  всего,  что  ей
довелось  вынести,  -  было  несправедливо,  чудовищно  несправедливо.  На
секунду возмущение пересилило ужас, и она даже рискнула сердито посмотреть
на Лишая.  Он  же  наблюдал  за  ней  самым  пристальным  образом.  Словно
раскладывал ее по полочкам и в то же время, как ей показалось,  забавлялся
этим. Но его взгляд хотя бы не таил в себе ни вражды, ни угрозы. Если  она
постарается, то ей, быть может, удастся  пробудить  в  нем  сочувствие.  В
конце концов, какой ни на есть, а он мужчина, и поэтому  -  как  знать?  -
вдруг способен принять к сердцу  мольбу  женщины,  даже  такой,  как  она,
грязной и оборванной. Во всяком случае,  попытаться  стоило.  Устремив  на
него умоляющий взор своих выразительных глаз, она тихо сказала:
     - Но, мастер Лишай, мне-то что остается?  Я  уж  как  ни  искала,  но
работы нигде нету. Раз уж нельзя побираться, как же мне быть?
     - От голода умереть - чем плохо?
     "Ну и дрянь!" Но на лице, на лице - все та же мольба:
     - Ой, господин, неужто вы позволите мне с голоду помереть?  Неужто  у
вас сердце из камня? Ни в жизнь не поверю! А я-то думала - такой кавалер -
из приличных...
     - Вот как?
     "Да никакой ты не кавалер".
     - Истинное слово, господин мой. Вся надежда у меня,  что  вы  поймете
мое положение и сжалитесь. Помогите мне, мастер Лишай! Ну, так прошу,  так
прошу!
     Как бы сейчас пустить слезу? Ой, как нужно... Она вспомнила бабушку в
забрызганном кровью подвале  у  тела  кавалера  во  Мерея,  и  слезы  сами
полились обильным потоком.
     - Гениально, дитя мое. Просто, естественно, берет  за  сердце.  Слезы
всегда  срабатывают.  Дивно.  -  Лишай  снова  выжал  губку  на  язвы,   и
Красноватые ручейки потекли по его груди.  -  Очаровательные  твои  мольбы
тронули мое сердце. Кто бы мог устоять перед этими обильными слезами? Я уж
никак, а потому готов прийти тебе на помощь.
     - Значит, вы скажете своим, чтоб они  от  меня  отстали?  -  спросила
Элистэ, радуясь появившейся надежде.
     -   Ну-ну,   не   совсем.   Попрошайничество   в   Шеррине   остается
исключительным правом Нищего братства, таков закон Если  хочешь  доить  на
улицах, ты должна вступить в Братство, а это не так-то просто. Братство не
может принимать лишних людей, иначе остальным меньше достанется. И все  же
тебе мы, пожалуй, местечко выкроить сможем.
     - Как? Вы примете меня в Нищее братство?
     - Может быть. Но не обольщайся Если  это  и  произойдет,  то  лишь  в
порядке исключения. В твоем случае, как мне  кажется,  это  оправдано.  За
тобой, милочка,  следили  не  один  день,  и  все  наблюдавшие  единодушно
отметили, что ты умеешь потрясающе себя подавать. Молящий взор красавицы в
беде, безмолвный намек на лучшие времена, что знала бедняжка,  -  все  это
действует безотказно. А прием  с  окровавленным  платочком  -  это  вообще
восхитительно, тут чувствуется настоящая  профессионалка.  В  прирожденных
талантах тебе нельзя отказать. Такие способности  заслуживают  дальнейшего
развития, поэтому мы готовы принять тебя в наше Братство.
     - Ой, как же это?
     Мысли теснили одна другую. Она, Возвышенная Элистэ во Дерриваль, -  и
вдруг законная попрошайка? Унизительно, нестерпимо. Однако, с точки зрения
здравого смысла, предложение не так уж и плохо. Она все равно  побирается,
по крайней мере в настоящее время, и если занятие это  будет  признано  за
нею, ей нечего опасаться. Противостоять Братству  она  никоим  образом  не
может, поэтому лучше вступить в него. Шерринские нищие бывали повсюду, все
видели и знали. В столице для них не было  никаких  тайн.  Нищее  братство
могло знать о другом тайном ходе, или  ином  пути  через  кордоны,  или  о
способе обмануть Чувствительницу Буметту. Вдруг Элистэ  удастся  выбраться
из  Шеррина  и  присоединиться  к  другим  Возвышенным   в   Стрелле   или
возвратиться в Дерриваль, где чары дядюшки Кинца  надежно  защитят  ее  от
крайностей революционного энтузиазма? Нет, в общем и целом совсем неплохая
мысль.
     - И что от меня потребуется, господин?
     - Поклясться, что будешь соблюдать  наши  законы,  подчиняться  им  и
хранить в тайне. Считаться с привилегиями и правами на участок  коллег  по
Братству. В свою очередь, тебе тоже выделят участок, и в его  границах  ты
станешь полной хозяйкой. Раз в неделю ты  будешь  передавать  пятую  часть
всего полученного моему личному представителю...
     - Не много ли - целую пятую часть?
     - Административные  расходы,  милочка,  они  ведь  немалые.  Впрочем,
процент отчисления установлен раз и навсегда, тут не о чем спорить.  И  не
советовал бы тебе пытаться утаить что-либо  от  заработанного,  это  сразу
станет известно. Если что неясно, попроси  объяснить  Безносую  Флаут  или
Косомордого Брионна. Они дадут тебе добрый совет.
     - Слушаюсь, господин.
     - Вот и умница. И раз уж мы пришли к взаимопониманию,  остается  лишь
уточнить некоторые мелочи и подобрать участок. Я полагаю - в  каком-нибудь
состоятельном квартале, где  ты,  болезненный  увядший  цветочек,  сумеешь
собрать наилучшую жатву. Там твой образ Чахоточной Гризетки тронет не одно
сострадательное сердце. Впрочем, однако,  -  протянул  Лишай,  словно  эта
мысль только что пришла ему в голову, -  боюсь,  как  бы  мы  с  тобой  не
продешевили Вот я приглядываюсь к тебе - и за грязью, тряпьем и  сероватой
бледностью недоедания различаю куда большие возможности. Если тебя отмыть,
прилично одеть и с неделю покормить  -  интересно,  что  предстанет  нашим
взорам? Мы, пожалуй, найдем для тебя промысел повыгодней, чем дойка. Да, я
просто в этом уверен.
     - Что вы хотите сказать?
     - В Крысином квартале мадам Доу потакает вкусам безбедных  студентов,
которые любят разнообразие  -  по  части  женского  пола.  И  мадам,  увы,
постоянно требуются новые девушки. С другой стороны,  в  "Медовых  сотах",
что по Кривому проулку, клиенты, понятно, немолоды, зато посолидней,  люди
степенные и при деньгах. Если там есть вакансия, то ты  заработаешь  много
больше.
     Элистэ насторожилась: и этот из тех же сводников. Сколько  же  их  на
свете! Не меньше, чем клопов, - и такие же мерзкие, ненавистные.  Ох,  как
ей хотелось бросить в лицо этой горе передержанного теста все, что  она  о
нем думает, - как раньше бросила в физиономию Прилька. Но на сей  раз  она
не могла себе такого позволить, поэтому ограничилась простым:
     - Нет, господин, это мне как-то не по душе.
     - Привыкнешь, куда тебе деться?
     - Мне бы сподручней доить, коли вы, господин, не против.
     - Ну, малышка Кэрт, это не тебе решать.
     - Значит, моего слова тут никто и не спросит, мастер Лишай?
     - Если ты принесешь клятву Братству,  то  примешь  наше  решение  без
всяких споров, оговорок и возражений.
     - А если ваши решения мне не по нутру?
     - Придется смириться, милочка. А поскольку другого выхода у тебя нет,
то ты смиришься.
     И он уставился на нее своими красными глазами. Элистэ даже  удивилась
- сколько холода может излучать взгляд таких накаленных глаз,  и  внезапно
до нее, словно впервые,  дошло,  что  кроется  за  насмешливой  учтивостью
Лишая. Вот тут она по-настоящему испугалась и сказала уверенно, но тихо  и
как бы с мольбой:
     - Мастер Лишай, прошу, назначьте мне участок для дойки, а больше  мне
ничего не надо.
     - Что тебе надо или не надо, дитя мое, - несущественно. Чем скорее ты
это поймешь, тем лучше. Довольно пререканий! Соглашайся - и делу конец.
     Согласиться? Исключено! А  выбор?  Выбора  нет.  Отказаться  сразу  -
нельзя. По выражению его глаз Элистэ поняла, что с ним лучше  не  спорить.
Нужно оттянуть решение. На время. На сутки. На час. В надежде на чудо.
     - Вы уж дайте мне поразмыслить, господин мой! - попросила она.
     - Вот как? Любопытно. - Лишай, раздумывая, прижал губку  к  очередной
язвочке, и Кровавый ручеек  устремился  вниз  по  его  бледным  безволосым
телесам. - Ладно. Даю тебе двадцать четыре часа, и если за  это  время  не
получу от тебя согласия, то считай, что я тебе ничего не предлагали впредь
не предложу. Ясно?
     - Но как мне с вами связаться? Я даже не знаю, где нахожусь.
     - Шепни первому встречному нищему, и я тут же узнаю.
     - Понятно, господин мой. С вашего дозволения, мастер  Лишай,  мне  бы
сейчас уйти.
     - Тебя проводят, - сказал он и звякнул колокольчиком.
     Дверь открылась, вошел  один  из  ее  похитителей.  Элистэ  позволила
завязать себе глаза, хотя все в ней кипело от  гнева.  Во  мраке  раздался
обольстительный голос Лишая:
     - Не ошибись, малышка Кэрт. Подумай о сегодняшнем дне и  о  том,  что
ждет тебя завтра. А пока будешь думать, прими мой совет - не смей  просить
милостыню. Попробуешь - пожалеешь. Понятно?
     Элистэ утвердительно кивнула.
     - Прекрасно. Надеюсь, мы с  тобой  еще  свидимся,  милочка.  Рад  был
познакомиться.
     Она не  сумела  заставить  себя  ответить,  что  тоже  рада,  сделала
короткий книксен в сторону ванны и позволила сопровождающему отвести  себя
вниз и вывести из дома.  На  улице  у  нее  от  холода  разом  перехватило
дыхание. В кабинете Лишая было так тепло, что  Элистэ  совсем  забыла  про
зиму с ее безжалостным ветром и  предательским  льдом  под  ногами.  Из-за
повязки она ничего не видела,  спотыкалась,  скользила  и  была  вынуждена
опереться на руку своего бывшего похитителя. Он вел ее кривыми переулками,
несколько раз сворачивал и вдруг исчез,  словно  безмолвно  растворился  в
воздухе.
     Сорвав  повязку,  Элистэ  растерянно  огляделась.  Она  находилась  в
каком-то незнакомом безлюдном тупике.  Доходные  дома  по  обеим  сторонам
имели обшарпанный и убогий вид. Она наверняка все еще пребывала в  Восьмом
округе, значит скоро найдет дорогу. Элистэ  выбралась  из  тупика,  прошла
переулком и оказалась на улице Водокачки.  В  двух  сотнях  ярдах  впереди
маячила угрюмая громада ночлежки  Воника.  Элистэ  нерешительно  потрогала
лежавшие в кармане шесть бикенов. Если  она  потратит  их  на  ночлег,  то
завтра не  на  что  будет  купить  еды;  просить  милостыню  ей  строжайше
запрещено. С другой стороны, ночь обещала  быть  особенно  суровой.  Ветер
неистово завывал и пронизывал насквозь.  Элистэ  вот  уже  несколько  дней
беспокоил кашель - не судорожные спазмы Чахоточной Гризетки, до  этого  не
дошло,   но   кашель   упорный,    временами    сопровождающийся    легким
головокружением. Она не могла позволить себе свалиться с тяжелым  недугом.
Пока девушка раздумывала, пошел снег. Ветер бросал ледяные хлопья прямо  в
лицо, и это решило дело.
     Ночь она провела в "Радушии и тепле у Воника", а на рассвете покинула
зловонный кров. За ночь снег преобразил грязную столицу, теперь она являла
взору сказочное зрелище, если,  понятно,  любоваться  им  из  окна  теплой
квартиры. Только что поднявшееся над  крышами  солнце  расцветило  снежный
покров хрустальными блестками. Свежий сухой снежок похрустывал под ногами,
как пончик с ганцелем с пылу с жару. Еда. Еда. Наступило еще одно морозное
утро, не предвещавшее ничего хорошего.
     Элистэ тащилась по улице Водокачки, предаваясь размышлениям  о  своей
горькой судьбе. Всего день, чтобы  принять  решение.  Лишай  ждет  ответа.
Отказаться от его предложения было бы безумием, но и согласиться с  ролью,
которую он отводил ей в своих планах, было  выше  ее  сил.  Она  не  могла
выбраться из Шеррина, а оставаясь в столице, обрекала себя почти на верную
смерть от голода. Она в западне, ей грозит гибель - и выхода нет. Мысли ее
вращались по замкнутому кругу.
     Потеряв надежду, Элистэ уже не понимала, куда ее несут ноги. Очнулась
она в начале улицы Винкулийского моста, чуть  ли  не  в  тени  "Гробницы".
Прямо перед ней лежал древний мост, покрытый снегом; по  нему  уже  катили
экипажи и повозки. За  мостом  располагался  Набережный  рынок  со  своими
лавками  и  рядами  телег.  Как  знать,  может,  ей  повезет   стащить   у
какого-нибудь фермера репу-другую. К тому же при мысли о  том,  что  между
нею и Лишаем пролегает река, хотя река и  не  представляла  собой  никакой
защиты, на душе все равно становилось спокойнее. Элистэ двинулась  вперед,
и в тот момент, когда ступила на мост, неожиданно увидела  выход  из  всех
своих бед. Выход простой - и самый бесповоротный.  Слегка  нахмурясь,  она
словно во сне подошла  к  каменному  парапету  и  устремила  взгляд  вниз.
Сегодня река была полноводной, течение - быстрым; во взбаламученных  бурых
водах кружились льдины и мусор. Она сразу пойдет ко дну, и наступит  конец
страху, отчаянию, холоду и  голоду.  Лишаю  не  удастся  осквернить  ее  и
продать.
     Спасение. На секунду она едва не поддалась соблазну. Нет, разумеется,
не сейчас. На  мосту  полно  народу,  люди  увидят,  как  она  прыгнет,  и
какой-нибудь непрошеный герой, чего доброго, еще кинется ее спасать. А вот
позже, ближе к ночи, когда не будет свидетелей...
     Она ясно представила все это и даже почувствовала: бросок с парапета,
- напор морозного воздуха, - юбки и плащ  вздуваются  колоколом;  ужасное,
беспомощное, набирающее скорость падение; и  кошмарный,  неотвратимый  миг
раскаяния. Удар о воду - при такой высоте это  будет  как  удар  о  землю;
затем вниз, вниз, вниз,  в  жуткую  темень  и  обжигающий  холод.  Агония,
спазмы, инстинктивная борьба тела за жизнь - слепая, отчаянная, неистовая,
в ее угасающем сознании она растянется на много часов. И  в  завершение  -
ощущение врывающейся в легкие ледяной воды, последний ужас...
     Элистэ содрогнулась. Живое  воображение,  которое  ее,  как  правило,
развлекало и отвлекало, иной раз могло  сыграть  с  ней  злую  шутку.  Она
обеими руками оттолкнулась от парапета.
     Медленно одолев мост, Элистэ пришла на рынок. Горы  еды,  открывшиеся
взору,  заставили  ее  забыть  обо  всем  на  свете.  Там   был   хлеб   -
свежевыпеченные булки. Она бочком  подобралась  к  прилавку.  Но  торговца
насторожил ее голодный вид, и он не спускал с нее взгляда. Попробуй  стащи
- заорет на весь рынок... Бесполезно. Она поплелась дальше.
     Картофель, лук, грецкие орехи, сушеные фрукты, солонина - еды  полно,
и торговцы ревниво ее стерегут. Ей не удавалось даже подойти  к  прилавку:
каким-то шестым чувством торговцы улавливали ее намерение и все  как  один
гнали прочь. От унижения у Элистэ горели щеки, но голод упрямо  толкал  ее
вперед. Она двигалась вдоль внешней границы рынка  и  примерно  через  час
оказалась на дальнем его краю. Тут  ей,  наконец,  улыбнулась  удача  -  у
рыбного прилавка покупатель и продавец вели самозабвенный  торг.  Продавец
стоял  к  ней  спиной,  рядом  с  бочонком  копченых  сельдей.   Уложенная
крест-накрест, рыба восхитительно переливалась на солнце. Элистэ осторожно
подкралась и схватила  самую  верхнюю.  Торговец  ничего  не  заметил,  но
покупатель поднял крик. Элистэ бросилась бежать со всех ног, увертываясь и
лавируя  среди  прилавков  с  ловкостью  заправского  уличного  мальчишки.
Торговец, понятно,  не  мог  оставить  свой  товар  без  присмотра,  чтобы
погнаться  за  нею  из-за  одной  селедки,  но  все  равно  было  страшно.
Поблизости могли оказаться жандармы, а уж они-то наверняка бы пустились  в
погоню. Элистэ даже не решалась оглянуться.
     Когда она наконец выдохлась и остановилась, Набережный рынок  остался
далеко позади. Элистэ очутилась в совсем незнакомом квартале. Если  память
ей не  изменяла,  то  она  впервые  в  этом  добропорядочном  округе,  где
проживали горожане со средним достатком. Магазины, дома, лица - решительно
все было ей незнакомо. Прекрасно. Значит, и ее тут никто не  знает.  Здесь
она  не  привлечет  внимания.  Она  смахнула  снег  со  ступенек   первого
попавшегося парадного, села,  отдышалась  и  съела  краденую  рыбу.  Когда
чувство голода немного утихло, Элистэ поднялась и пошла восвояси.  Забытые
на время беды вернулись к ней с новой силой, отравляя своим  дыханием  все
ее мысли. Уйдя в себя, она брела, не глядя по  сторонам.  Поток  пешеходов
нес ее в своем русле, а она, не замечая того, что все идут в одну сторону,
- двигалась вместе с толпой и очнулась только  тогда,  когда  узкая  улица
внезапно кончилась, уступив место  широкой  перспективе.  Дома,  казалось,
отбежали назад, освободив большую круглую площадь, выложенную трехцветными
гранитными плитами причудливой формы. Плиты были составлены таким образом,
чтобы  взгляд,  следуя  их  узору,  сам  обращался  к   середине   пустого
пространства, где в свое время стоял конный  памятник  Дунуласу  Великому.
Теперь памятника не было. На его месте зловеще возвышалась Кокотта.
     Элистэ   оказалась   на   площади    Великого    Государя,    недавно
переименованной в площадь Равенства. По своей воле она бы никогда сюда  не
пришла.  Но  теперь,  оказавшись   здесь   случайно,   она   застыла   как
завороженная, впервые в жизни увидев Чувствительницу. Прямо перед  ней  на
дощатом помосте высилась вечно голодная владычица кошмаров в своей колючей
короне. Она до последней мелочи отвечала тому,  что  о  ней  рассказывали,
однако словесные описания были бессильны раскрыть истинную суть внушающего
ужас творения, выразить  его  мощь  и  ненасытность,  но  прежде  всего  -
передать исходящее  от  чудовищной  гробоподобной  Чувствительницы  жуткое
ощущение  спокойного   холодного   самосознания.   Дверцы   Кокотты   были
распахнуты, являя  взору  бесцветные  внутренние  шипы,  которые  легонько
подрагивали. Быстрые беспокойные огоньки пробегали  по  шипам  ее  короны,
вспыхивали и гасли на стекловидных  завитках  и  стрелках-лучах.  Рядом  с
Чувствительницей  стоял  громадный  мужчина   с   бесстрастным   лицом   -
несомненно, знаменитый  Бирс  Валёр,  двоюродный  брат  проклятого  Уисса,
церемониймейстер Революции, верховный жрец Кокотты, палач. Скольких людей,
скольких ее подруг и знакомых этот мясник-великан собственноручно отправил
на смерть?! Несть им числа, но сегодня их должно было  стать  еще  больше.
Присутствие Бирса на эшафоте  и  непонятно  откуда  набежавшая  празднично
настроенная толпа свидетельствовали о близком массовом жертвоприношении.
     Элистэ со всех сторон оказалась зажата толпой зевак. В первых  рядах,
поя самым эшафотом, резвились  дружки  и  подружки  Кокотты.  Обожатели  и
обожательницы, выряженные в рогатые головные уборы, каковые  придавали  им
духу, плясали, пели, выламывались как могли  и  взывали  к  Бирсу  Валёру.
Подружки пришпиливали к столбам эшафота красные  гвоздики,  так  как  этот
цветок стал, в их глазах, символом  Кокотты.  Бирс  не  обращал  на  цветы
никакого внимания. Он застыл, опершись рукой о бок  Чувствительницы,  и  в
его затуманенном взоре сквозила неизбывная любовь к ней. Казалось, на всем
свете для него не существует ничего кроме Кокотты.
     На краю площади Равенства, где торговцы продавали  с  тележек  еду  и
сувениры,  возникло  легкое  волнение,  и   толпа   раздалась,   пропуская
ежедневную кавалькаду, въехавшую с проспекта Аркад. Зрелище  обещало  быть
довольно посредственным: всего четыре  открытые  повозки,  в  каждой,  как
всегда, около дюжины голых, дрожащих от холода осужденных, обычная  охрана
и столь же обычный эскорт вопящих пританцовывающих патриотов.  Кое-кто  из
последних,   дабы   привлечь   внимание   толпы,    исполнял    простейшие
гимнастические номера - прыгал, ходил колесом, делал обратное сальто.
     Повозки прогромыхали по гранитным плитам и  остановились  у  подножия
эшафота. В тот  же  миг  Кокотта  преобразилась:  огни  вспыхнули  ярче  и
забегали  быстрее,  пронзительное  механическое  гудение  перекрыло  ропот
толпы. Бирс Валёр отскочил в сторону.
     Четыре повозки вытянулись в  ряд,  народогвардейцы  окружили  помост,
готовые осадить  напирающую  толпу.  За  их  штыками  секретарь  Народного
Трибунала поднял пачку смертных  приговоров  -  каждый  из  них  надлежало
снабдить  пометкой  о  приведении   в   исполнение   и   личной   подписью
ответственного  за  процедуру.  При  секретаре  толклись  двое  верзил   -
подручных Бирса Валёра,  с  гордостью  и  охотой  прислуживающих  главному
палачу.
     Бирс сошел вниз.  С  помощью  подручных  он  выгрузил  осужденных  из
повозок и  выстроил  в  ряд  спиной  к  Чувствительнице  -  отнюдь  не  из
милосердия, но по соображениям чисто практическим: опыт давно научил Бирса
тому, что жертвы, увидев работу Кокотты, начинают вопить и сопротивляться;
если же избавить их от  непосильного  зрелища,  они,  напротив,  проявляют
покорность. Разгрузка повозок и расстановка жертв  происходили  в  обычной
деловой   обстановке,   исключавшей   любые   возражения.    Все    жертвы
беспрекословно подчинились.
     Элистэ не хотелось смотреть на все это, однако она не могла заставить
себя уйти: что-то мешало ей сдвинуться с места.
     "Вдруг увижу знакомые лица?"
     Этот мучивший ее вопрос в  прошлом  всегда  оставался  без  ответа  -
вероятно, к счастью. Но сейчас, впервые в жизни, она видела жертв  воочию,
а не с высоты четвертого  этажа.  Впервые  она  сможет  взглянуть  в  лицо
обреченным.
     Подручные Бирса уже вели первую партию вверх по лестнице.  Когда  все
три  жертвы  предстали  перед  толпой,  Элистэ  вгляделась  в  полноватого
молодого человека с каштановыми волосами; его круглое лицо и  застывший  в
немом отчаянии взгляд были ей незнакомы. Она и сама не смогла  бы  сказать
почему, но сразу поняла, что он не из Возвышенных. Скорее  всего,  студент
или сын состоятельного купца. А в чем он провинился вообще было невозможно
понять: последний Акт об Осуждении, подписанный Уиссом Валёром, годился на
все случаи жизни.
     На эшафоте жертвы поступали уже в распоряжение самого  Бирса,  и  тот
управлялся с ними с легкостью, порожденной  огромной  физической  силой  и
богатой практикой. Жертва, казалось, не прошла, а пролетела над деревянным
настилом прямо в зияющее чрево  Кокотты.  Свинцовые  дверцы  сомкнулись  в
мгновение ока, словно пасть хищника; механическое гудение  превратилось  в
невыносимый для слуха вопль; по двум большим, наставленным  в  небо  рогам
побежали электрические разряды, все быстрее и ярче,  пока  не  разрядились
ослепительной  вспышкой  зловещей  дуги  между  двумя   остриями.   Дверцы
разошлись, явив взорам пустоту с обрывком окровавленной веревки; толпа же,
давно привыкшая к этому зрелищу, испустила удовлетворенный вздох  -  и  не
более. Бирс Валёр длинным крюком  подцепил  обрывок  размокшей  веревки  и
бросил в толпу, где одна из подружек Кокотты ухитрилась перехватить его на
лету, о чем возвестил ее восторженный вопль. Тем временем следующая жертва
сама поднялась на эшафот, стряхнув с себя лапы Бирсовых  подмастерьев.  То
была женщина, пожилая, но стройная, с царственной осанкой. Элистэ сразу же
узнала в ней бабушку.
     Подобно другим осужденным, Цераленн  была  обнажена,  но  распущенные
волосы, седые, однако длинные и густые, как у молодой  женщины,  укутывали
ее до колен словно плащ. Держалась она,  как  всегда,  гордо  и  выглядела
бесстрастно. Если бы не связанные за спиной руки, можно было подумать, что
она собралась принять ванну. Поднявшись на помост, Цераленн остановилась и
бросила взгляд на толпу. Взор ее карих глаз неспешно прошелся по задранным
вверх лицам - внимательно, пристально. Скользнув по лицу  внучки,  тут  же
вернулся назад и застыл как прикованный. Цераленн и бровью не  повела.  Не
позволила, чтоб в ее глазах промелькнула малейшая тень узнавания.  Но  она
увидела и узнала, в этом не было никакого сомнения.
     Бирс Валёр взял ее за предплечье. Она посмотрела  на  него  и  что-то
сказала, что именно - толпа не расслышала, но Бирс отшатнулся.  Передернув
плечами, Цераленн легко освободилась от его  хватки,  а  он  -  то  ли  из
почтения к ее летам, то  ли  на  миг  сраженный  ее  поистине  королевским
достоинством, опустил руки. И она, как бы сама приняв решение, направилась
к   Кокотте   твердым   решительным   шагом.   Непривыкшая   к    подобной
самостоятельности, толпа встретила ее поведение удивленным  ропотом.  Бирс
очнулся, бросился следом - но поздно. Он не успел схватить  нарушительницу
ритуала: она спокойно вошла в чрево Кокотты. Двери с громом  захлопнулись,
заиграли огни Я разряды.
     Элистэ колотила дрожь, зуб на зуб не попадал, но все  чувства  в  ней
умерли.  Прозрачный  зимний   воздух   вдруг   потемнел   и   затуманился;
приглушенное бормотание толпы напомнило ей шум прибоя. Странное  ощущение.
Почему-то ей стало трудно держаться на ногах. Пытаясь прийти в  себя,  она
помотала головой, затем подняла взгляд на эшафот. Бирс Валёр, который явно
пытался загладить только что допущенный промах, взялся за очередную жертву
- молодую белокурую девушку. Кэрт.
     Короткая  стрижка  не  позволила  ей  прикрыть  наготу   распущенными
волосами, и толпа, оценив формы юного женского тела, восторженно завопила:
     - Бонбошка! Бонбошка!
     В ушах Элистэ громкие ликующие крики на  миг  слились  в  непрерывный
гул. Мир Снова поплыл у нее перед глазами, она тряхнула головой и  прижала
ладони к вискам. Эшафот, Кэрт в железных тисках Бирса Валёра - отчаявшееся
испуганное дитя. Но  радостный  визг  толпы  не  смолкал  в  ушах  Элистэ,
отдавался в голове, как удары колокола, наполнял слух бряцаньем  цимбал  и
гонгов.
     Элистэ, вопреки всякой логике, на миг показалось, что она приобщилась
к сознанию самой Кокотты:
     "Ибо нет Ей равных -  Вечной,  Славной.  Она  есть  Мощь,  и  нет  во
Вселенной ничего, помимо Нее. Сияние Ее заполняет и  согревает  Бездну.  В
Ней заключено Все. Преклоните  колени  и  вознесите  хвалу.  Принесите  Ей
жертвы.  Кормите  Ее  и  окружите  заботой,  ибо   глад   Ее   есть   глад
Бесконечности".
     Отработанным быстрым толчком бедняжку Кэрт послали на  смерть.  Двери
лязгнули, и через две секунды игра огней объявила о поглощении. Гул в ушах
Элистэ перешел в рев, в завывание бури, затем мгновенно стих, и больше она
его не слышала.
     Девушка  в  лохмотьях,  с  грязными,  некогда  белокурыми   локонами,
потеряла сознание и грохнулась на гранитные плиты. Толпа  не  обратила  на
это внимания - такое случалось  каждый  день:  упала  от  переживаний,  от
болезни, а то и от голода. Конечно, по Акту об Осуждении любое  сочувствие
врагам народа, выраженное  публично  либо  в  частном  порядке,  надлежало
рассматривать как проявление контрреволюционности, то есть измену,  однако
никому и в  голову  не  пришло  истолковать  голодный  обморок  несчастной
женщины в этом смысле. Нашлись сочувствующие, которые подняли ее,  вынесли
из толпы и уложили на скамейку  на  краю  площади  Равенства.  Там  она  и
очнулась через минуту-другую, преисполненная горя и ужаса и  мечтая  вновь
погрузиться  в  благодатное  беспамятство.  Но  на  сей  раз  сознание  не
собиралось ее покидать.
     Поднявшись со скамейки, Элистэ поплелась куда глаза глядят.  Впрочем,
это не имело значения - идти ей все равно было  некуда.  Она  бродила  без
цели,   словно   слепая.   Порой,   притомившись,   садилась    отдохнуть,
расслаблялась и приказывала себе  забыться.  Когда  холод  выводил  ее  из
забвения, она вставала и плелась дальше.  Так  она  проблуждала  несколько
часов, присаживаясь все чаще и задерживаясь все дольше. До улицы  Дамского
Башмачка  Элистэ  добрела  уже  в   полубессознательном   состоянии.   Она
опустилась на каменный край большого желоба  -  в  нем  скапливалась  вода
из-под водоколонки - и тупо застыла. Долго сидела она там словно  мертвая,
упершись в мостовую  остекленевшим  взглядом,  и  на  нее  стали  обращать
внимание. Двое слуг из соседней харчевни попытались к ней подкатиться,  но
она  не  ответила  на  их  дружеские  заигрывания.  Несколько  домохозяек,
возвращавшихся с рынка с полными корзинками, остановились осведомиться: не
больна ли она или, может, заблудилась? Элистэ  словно  не  слышала  их.  И
тогда ее оставили в покое, решив, что она из городских дурочек.
     Элистэ не представляла,  сколько  времени  она  так  просидела,  пока
какой-то доброхот, сжалившись над несчастной сумасшедшей, не бросил  ей  в
подол медный бикен. Монетка мелькнула у самых ее глаз, Элистэ бессмысленно
на нее поглядела. И в тот же миг рядом возникла тень. Она  устало  подняла
глаза  и  увидела,  что  перед  ней  стоит  троица  невероятно  грязных  и
ободранных попрошаек, ясное дело, из Нищего братства.
     - Тебя предупредили, - произнес один.
     - А ты, небось, решила, что тебе это сойдет с рук? - спросил другой.
     Она растерянно смотрела на них.
     - Не попрошайничать. Приказ Лишая. Ты знала.
     Элистэ уже забыла про Лишая, но теперь вспомнила. Ей  не  хотелось  с
ними ругаться. Пусть они оставят ее в покое. Она протянула монетку:
     - Вот, возьмите. Я ее не выпрашивала.
     - Выпрашивала, выпрашивала, - нахально возразил один из  нищих.  -  И
сейчас получишь за это сполна.
     Он забрал бикен, спрятал под  лохмотьями.  Затем  слегка  наклонился,
будто приглядываясь, и закатил девушке оплеуху, от которой она  повалилась
на мостовую.
     С трудом поднявшись, она хотела бежать, но ноги ее не  слушались.  Не
успела она сделать и шагу, как другой нищий дернул ее за плечо и развернул
лицом к себе.
     - С приветом от Карги Плесси, -  молвил  он  и  ударил  ее  наотмашь,
отправив в зловонные объятия третьего. Тот кулаком снова сбил ее с ног.
     У Элистэ помутилось в голове от боли, в ушах звенело. Она  поцарапала
изнутри щеку о сломанный зуб; рот стал наполняться  кровью.  Элистэ  и  не
пыталась шевелиться: стоит ей подняться, как ее опять собьют.
     - Погоди, погоди. Из-за нас она вывалялась в грязи.
     - А платье-то - ни одного чистого пятнышка. Какие мы нехорошие.
     - Давай подумаем, как ее почистить.
     - Давай ее искупаем.
     Двое  попрошаек  дружно  наклонились,  приподняли   свою   жертву   и
перевалили в огромный желоб. Какой-то миг  лед  держал  ее  вес,  затем  с
резким треском проломился, и Элистэ ушла  под  воду  -  грязную,  ледяную,
глубиной фута в три. Она  в  панике  забилась,  расталкивая  густой  ил  и
водоросли, нащупала ногами дно и выпрямилась.
     Как только ее голова показалась над поверхностью, кто-то  толкнул  ее
назад под воду. Элистэ хлебнула,  поперхнулась,  начала  молотить  руками.
Опять  выбралась,  и  снова  ее  заставили  погрузиться.  Поднимаясь,  она
уперлась головой в неповрежденный слой льда и решила, что  навеки  поймана
под водой. Тут ее охватил слепой ужас, она  с  истерической  силой  начала
биться о лед и выпрямилась, подняв фонтанчик блестящих осколков. Вершители
правосудия, однако, решили, что с нее хватит, и уже уходили. Один  из  них
оглянулся и бросил через плечо:
     - В другой раз так легко не отделаешься.
     Скоро вся троица пропала из виду.
     Дрожа и рыдая, Элистэ выбралась  из  желоба.  С  нее  стекали  потоки
грязной воды,  плащ  был  усыпан  ледяным  крошевом,  в  волосах  застряла
какая-то растительная слизь. Пешеходы на улице Дамского Башмачка  обходили
ее стороной, равнодушно или стыдливо потупив глаза. Никто, казалось, ее не
замечал и тем более не  спешил  помочь.  Поначалу  их  бессердечие  просто
ошеломило Элистэ, однако такая реакция была  в  порядке  вещей.  Почтенные
горожане со средним достатком предпочитали не замечать  ссор  среди  нищей
братии. Легкий порыв ветра обжег ей кожу под  мокрыми  лохмотьями.  Элистэ
обхватила себя руками,  ее  била  дрожь.  Никогда  еще  ей  не  доводилось
испытывать  такого  холода  -  пронизывающего,  смертельного.  Она  смутно
подумала, что если не отыщет костра, чтобы просохнуть и обогреться, то и в
самом деле умрет. Впрочем, ее это почему-то не очень тревожило.  Возможно,
так будет даже лучше - она не хотела и не видела смысла жить  дальше.  Тем
не Менее  Элистэ  обнаружила,  что  идет  по  улице  Дамского  Башмачка  и
инстинктивно шарит взглядом по сторонам в поисках тепла и укрытия.
     В лавку или харчевню ее, конечно, не пустят - ей уже несколько раз не
давали войти. Да и  кто  потерпит  под  своим  кровом  грязную  нищенку  с
остекленевшим взором и в мокром тряпье, оставляющем лужи на  каждом  шагу!
Ее место - в доме призрения или в сумасшедшем  доме;  туда  ей  не  раз  и
советовали отправиться.
     Элистэ вышла на Торговую площадь, уже не  соображая,  куда  несут  ее
ноги, но где-то на периферии ее сознания маячила память о дымных  мусорных
кучах Восьмого округа.  Вокруг  этих  самодельных  костров,  не  угасающих
круглые  сутки,  не  возбранялось  собираться  несчастным.   Там   всякому
находилось место. Но Восьмой округ был так  далеко,  а  у  нее  совсем  не
осталось сил. Последние дни ее  не  отпускала  усталость,  ставшая  теперь
особенно мучительной. Изнеможение и боль  мешали  ей  двигаться;  слабость
заставляла останавливаться через каждый квартал, чтобы перевести дух.
     Должно быть, она шла очень долго, поскольку день  близился  к  концу.
Надвигались сумерки. С одежды  уже  не  текло,  неслучайные  порывы  ветра
пронзали Элистэ тысячью острых ножей. Она все так же дрожала, но почему-то
перестала ощущать холод; напротив, лицо у нее  горело,  губы  запеклись  и
потрескались. Ее мучила жестокая жажда, которую не  утоляли  ни  пригоршни
грязного снега, ни сосульки, которые она не переставая сосала.  Элистэ  не
могла понять, отчего у нее в глазах все расплывается и почему ее качает  и
бросает в разные стороны, так что приходится цепляться то за стену, то  за
первый подвернувшийся столб, чтобы удержаться на ногах. Это было смешно  и
крайне досадно: такими  темпами  она  доберется  до  вожделенных  мусорных
костров Восьмого округа только под утро.
     Она вновь очутилась  на  Набережном  рынке.  Торговцы  запирали  свои
лавки, значит, уже наступил вечер. Стало быть, темно не у нее в глазах,  а
на  самом  деле.  Она  обрадовалась,  испытав  огромное   облегчение,   но
предстояло пройти еще так много, а земля  под  ногами  колыхалась,  словно
желе, и такая страшная, неимоверная усталость...
     Элистэ  потеряла  сознание,  и  упала  на  мостовую.  К  счастью,  ее
заметили. Будь время более позднее, а на рынке - никого,  она  провалялась
бы несколько часов и к утру замерзла бы до  смерти.  Падение  ее,  однако,
было отмечено многочисленными исполненными негодования взорами. Послали за
жандармами. Поскольку  существовала  недельная  норма  на  задержания,  за
невыполнение каковой с жандармов строго спрашивали, для них все было  ясно
с первого взгляда. Валяющаяся на  рынке  нищенка,  само  собою,  мертвецки
пьяна. Более того, на лице у нее синяки, под глазом - бланш,  значит,  она
принимала  участие  в  драке.  За  пьянство  и   нарушение   общественного
спокойствия полагалась тюрьма. Ближе всех находилась  "Гробница",  но  сие
преддверие смерти предназначалось отнюдь не для мелких  уличных  бродяжек.
Элистэ свезли в "Сундук".



                                    22

     В тюрьме было чудесно, куда лучше, чем в "Приюте Прилька".  Состояние
Элистэ не позволило ей предстать перед окружным судьей,  поэтому  помощник
Главного смотрителя "Сундука"  определил  ей  по  совокупности  проступков
неделю тюрьмы. Она пожалела, что всего одну,  а  не  десять,  -  пожалела,
когда пришла в себя. Первые сутки Элистэ либо лежала  без  сознания,  либо
бредила в лихорадке. Порой ей представлялось, что она в Дерривале,  а  все
их освобожденные серфы почему-то смахивают на Лишая; порой мнилось,  будто
ее везут обнаженной в повозке и другие обреченные то и  дело  толкают  ее.
Толчки ей, однако, не только мерещились. Ночь она провела на груде кишащей
паразитами соломы вместе с другими задержанными, так  что  от  товарок  ей
нередко доставалось коленом или локтем. Однако те, боясь  заразиться,  все
же старались не прикасаться к Элистэ, и она спала сравнительно спокойно.
     Отдых, похоже, был необходим ей в  первую  очередь.  На  другой  день
лихорадка ее отпустила, и  она  надолго  погрузилась  в  глубокий  сон.  С
наступлением вечера Элистэ очнулась  на  несколько  минут  и  поняла,  что
сидит, а какая-то женщина, одной рукой поддерживая ее за плечи,  кормит  с
ложечки кашей словно младенца. Затем она снова уснула и проспала до утра.
     Недуг ее оказался не из самых тяжелых.  Когда  утром  Элистэ  открыла
глаза и увидела, как слабые лучи зимнего солнца  пробиваются  меж  прутьев
сквозь оконце в толще стены, она ощущала слабость и  страшную  апатию,  но
уже пошла на поправку. Лежала она на соломе, в которой кишели блохи и вши,
а какая-то  добрая  душа  прикрыла  ее  одеялом.  Элистэ  медленно  обвела
взглядом помещение. Вероятно, кое-что доходило до нее даже в бреду, потому
что она сразу поняла, где находится. Ее доставили  в  "Сундук",  но  не  в
крохотную одиночку, а в обширную камеру, набитую женщинами.  В  камере  не
топили, голые стены и пол оставляли мрачное впечатление, но было не так уж
холодно. От стены, где лежала солома, исходило слабое тепло - по другую ее
сторону располагалась тюремная кухня, в которой царила жара. По  сравнению
с "Приютом Прилька" или "Радушием и теплом у Воника"  тут  была  настоящая
благодать. Вонь, разумеется, стояла чудовищная, однако не хуже той, что  в
ночлежках, а ведь Элистэ платила деньги за то, чтобы скоротать там ночь. К
ее удивлению, дверь камеры была распахнута,  женщины  свободно  входили  и
выходили. Некоторые являли собой откровенный и законченный тип разодетых и
накрашенных проституток, но большинство выглядели  убого  и  затрапезно  -
рядовые гражданки вроде тех, что каждый день толкутся на Набережном рынке,
Одна из таких женщин как раз и сидела рядом с Элистэ. Сравнительно молодая
- лет двадцати  восьми  или  двадцати  девяти,  -  в  простеньком  платье,
высокая, массивная, с широкими плечами и бедрами и крупным носом.  Большие
руки, груди и подбородок, красноватое лицо, проницательный  взгляд,  рыжие
волосы -  все  в  ее  облике  говорило  о  том,  что  она  не  может  быть
уголовницей. Несомненно, именно она заботилась об Элистэ  все  это  время.
Вот и теперь  женщина  приподняла  ее  голову  и  поднесла  ко  рту  ложку
похлебки.
     На вкус - картошка с луком, жиденькая, но какая вкусная! Элистэ жадно
глотнула и поперхнулась.
     - Не спеши,  -  предупредила  женщина,  обнаруживая  ярко  выраженный
шерринский выговор.
     Элистэ кивнула в знак согласия. Она готова  была  согласиться  с  чем
угодно, лишь бы ложка опять оказалась у рта. И когда та появилась,  Элистэ
с наслаждением втянула в себя благодатную жижу.
     Она не вела счета ложкам, но наконец почувствовала,  как  живительное
тепло разлилось по всему телу, проникая в  самые  промерзшие  его  уголки.
Теперь ей стало тепло, и у нее была еда. Благословляя тюрьму, Элистэ вновь
уснула.
     Проснувшись, она почувствовала себя почти человеком.  Хотелось  есть,
но можно было терпеть. Она чудовищно заросла грязью, все  тело  зудело  от
липкого пота, укусов насекомых, расчесов, сыпи и струпьев, засохшей слизи.
Ей хотелось вымыться - желание столь же несбыточное, как полететь. Во всем
Вонаре недостанет мыла, чтобы отмыть всю эту грязь. Она  неохотно  открыла
глаза и увидела, что все так же лежит на  соломе  под  тем  же  изъеденным
молью одеялом. Рыжеволосая женщина сидела рядом  и  что-то  вязала.  Блохи
совсем озверели. Элистэ дернулась, зачесалась и принялась  что  есть  мочи
себя охлопывать.
     - Эй! - позвала соседка.
     - Что? - будучи теперь  в  полном  сознании,  Элистэ  не  забыла  про
фабекский выговор. А вдруг она что-то наболтала в  бреду?  По  лицу  рыжей
было не догадаться.
     - Полегче, - ответила та. - Все в порядке?
     - Еще бы! Но...
     - Полегче. Незачем дергаться.
     И верно, незачем. Элистэ подчинилась и глубоко вздохнула.
     -  Лучше  покажи,  что  очухалась.  Если  ты  и   вправду   собралась
загибаться, тебя перестанут кормить.  Зачем  изводить  еду  на  завтрашний
труп?
     - Разумно.
     Элистэ села - в доказательство того, что не намерена умирать.  У  нее
закружилась голова, но она продолжала сидеть.
     - Хорошо. Умница. Только не слишком старайся, а  то  мигом  спровадят
работать, - сказала  женщина  и,  заметив  вопросительный  взгляд  Элистэ,
добавила: - На кухню, драить чаны. Или макать свечи,  топить  жир,  варить
мыло. Или в прачечную - стирать тряпки. А может, в нужник -  скрести  пол.
Или вниз, чесать коноплю. А тебе это, замечу, совсем не нужно.
     - Но в камере все сидят и ничего не делают.
     - Не все, простая ты душа! Только те, кто откупился от  надзирателей.
Тебе на это рассчитывать не приходится.
     - Откуда ты знаешь?
     - У тебя нет ни бикена. Я проверила. И не нужно на меня так пялиться.
Я тебя грабить не собиралась и другим бы не дала, окажись у тебя деньги.
     Элистэ нахмурилась. Вероятно, следовало  поверить  соседке.  По  всей
видимости, она должна была испытывать благодарность к  незнакомке  за  то,
что та для нее сделала. Элистэ и была благодарна, но  отчетливо  понимала,
что взамен от нее чего-то потребуют. Не денег. Но  рыжая  явно  на  что-то
рассчитывала, и если не на деньги, то на что именно?
     - Спасибо, - выдавила она.
     Женщина пристально наблюдала за ней. Элистэ отвела взгляд.
     - Если тут тюрьма, почему дверь не на  запоре?  -  тревожно  спросила
она.
     - Даты и впрямь совсем желторотая. Днем все внутренние двери открыты,
гуляй где угодно, иди хоть на мужскую половину, если хочешь подзаработать,
только не забудь  о  вечернем  двойном  звонке.  Когда  прозвенит  первый,
значит, у тебя остается десять минут, чтобы вернуться в  камеру.  Если  не
поспеешь к закрытию и тебя засекут, ночь скоротаешь за дверью  в  тюремном
дворе и останешься без завтрака. Впрочем, его и завтраком-то не назовешь -
жидкая овсянка да, может, кусок плесневелого хлеба. И так изо дня в  день.
Мерзость, свинья - и та жрать не станет. Конечно, если дать кому нужно  на
лапу, то и кормить станут лучше, но  тут  без  наличных  не  обойтись.  Не
думаешь подзаработать?
     - Нет.
     - Тогда, по-моему, тебе нужно... кстати, на сколько тебя? Какой  срок
припаяли?
     Вопрос прозвучал как бы  между  прочим,  но  Элистэ  уловила  в  тоне
рыжеволосой повышенный интерес. Ей не  хотелось  отвечать,  однако  вопрос
казался вполне безобидным, а увиливать от ответа - бессмысленно.  Короткую
процедуру у  помощника  Главного  смотрителя  она  почти  не  помнила,  но
приговор почему-то застрял в памяти.
     - Неделю, - произнесла она.
     - Неделю... А что, неплохо. Совсем неплохо. Сущая чепуха. - Почему-то
незнакомку это очень обрадовало.  -  Пьянство  и  нарушение  общественного
спокойствия, верно?
     "Тебе-то в этом что за интерес?"
     - Ну, а ты? - спросила Элистэ, пытаясь перехватить инициативу.
     - Я? В этот раз загремела на девяносто суток.  Десять  уже  отсидела.
Участковый подстроил. Потребовал на лапу с  каждого  узла  контрабанды  из
Стрелла, что я сбывала чернарям, да больно жирно, ну, я его и послала куда
подальше. Он затаился, а когда я на двадцать минут опоздала  на  очередную
их Братру, тут он меня и заложил за прогул, ублюдок поганый.
     Из сказанного Элистэ поняла, что революционный комиссар участка,  где
жила эта женщина, - теперь округа Шеррина подразделялись еще и на  участки
- потребовал свою долю с ее сделок на черном рынке. Она отказалась, а он в
отместку заявил о ее опоздании на одно из недавно учрежденных  праздничных
сборищ,  именуемых  Братскими  Трапезами  Равных.   От   жителей   участка
требовалось в обязательном порядке являться  на  такие  сборища.  Согласно
Акту об Осуждении, отсутствие патриотического рвения  рассматривалось  как
проявление контрреволюционных настроений. Женщина еще легко отделалась. По
нынешним временам за такое преступление она могла угодить в Кокотту.
     - Он думает, что проучил меня. Как бы не  так!  Для  меня  это  вроде
каникул. А уж мои дружки на воле о нем позаботятся. Нагадят ему в  колодец
и набросают дохлых кошек. Надеюсь, он это оценит.
     Элистэ постаралась изобразить сочувствие, а женщина наградила ее  еще
одним пронзительным взглядом.
     - Я Жунисса, - коротко представилась она. - А ты кто?
     - Стелли. Стелли дочь-Цино.
     - У вас там на севере имена -  язык  сломаешь.  Ну,  что  ж,  малышка
Стелли, считай, что тебе повезло. Я тут все знаю и надумала тебе помочь.
     - Я не смогу заплатить.
     - Никто и не просит. Забудь об этом.  Быть  может,  еще  когда-нибудь
окажешь мне услугу, а может, и не понадобится. Кроме того, мне  все  равно
тут нечем заняться.
     "Как же!" -  подумала  Элистэ,  однако  попробовала  улыбнуться.  Ей,
возможно, и повезло с этой Жуниссой, но верить она ей не верила.
     Дня два или три Элистэ ничего не стоило изображать слабость, ибо  так
она себя и чувствовала. Ее пока не посылали в подвал или скоблить  нужник.
Лихорадка  прошла,  но  усталость,  истощение,  упадок  сил  -   все   это
оставалось; она с трупом  могла  доковылять  от  соломенной  подстилки  до
камерной параши. Элистэ подолгу спала, прижавшись спиной к теплой стене, и
это было прекрасно, если только ее не тревожил сон о  казни  Цераленн.  Но
сон этот часто к ней возвращался, и она  просыпалась  в  слезах.  Либо  ее
мучили кошмары, в которых действовали Кэрт, Бирс Валёр и Кокотта, и  тогда
она пробуждалась от собственного вдавленного крика, на  который,  впрочем,
соседки по заключению не обращали никакого внимания.  Эти  женщины  являли
собой пестрое  сборище  -  от  совсем  юных  до  старух,  от  красивых  до
безобразных,  от  здоровых   до   очень   больных.   В   основном   мелкие
нарушительницы, да и проступки их были столь  же  мелки:  пьяный  скандал,
проституция, кража каштанов у уличного торговца, плевок в  рожу  жандарма,
вымазанные дерьмом витрина или старый памятник.  Лишь  немногие,  по  всей
видимости, не знали удержу и действительно были опасны. Две или три любили
бахвалиться и грозить, но их все избегали. В большинстве же своем это были
вполне нормальные женщины, отнюдь не утратившие волю к жизни, - в  отличие
от безнадежных, еле передвигающих ноги клиенток "Приюта Прилька".  С  утра
до вечера они болтали, хихикали, щебетали  и  бранились,  словно  птицы  в
клетке. Когда Элистэ закрывала глаза и не прислушивалась к  их  трущобному
акценту, ей начинало казаться, что она  снова  в  апартаментах  фрейлин  в
Бевиэре.
     Ее не обманули - тюремный рацион в "Сундуке"  отличался  скудостью  и
однообразием. Большинство заключенных так или  иначе  ухитрялись  покупать
еду получше; кое-кто вообще добывал на обед  жареную  птицу,  белый  хлеб,
даже вино и пирожные. Подобная роскошь была недоступна  Элистэ,  новее  же
презренную тюремную жратву, которой  повсеместно  брезгуют,  мог  получать
всякий, способный ее проглотить,  и  получать  в  достаточном  количестве.
Элистэ могла каждый день есть плесневелый хлеб месячной давности и  жидкую
кашицу.  Ей,  едва  не  погибшей  от  холода  и  голода,  такое   изобилие
представлялось роскошеством. Пока что оно было пределом ее желаний.
     Другие женщины посмеивались над Элистэ. Поначалу  ее  заторможенность
объясняли болезнью, потом же, когда новенькая явно пошла на  поправку,  ее
начали осаждать советами и  подсказками,  которые  принесли  бы  ей  много
пользы, если бы она к ним прислушивалась.  Ей  объяснили,  что  тут  можно
найти по крайней мере полдюжины способов легкого заработка. Многие мужчины
с радостью бы ей заплатили, а некоторые женщины с удовольствием наняли  бы
ее потрудиться вместо них на кухне или в уборной. А если достанет хитрости
и нахальства, можно заставить раскошелиться и кого-нибудь из надзирателей.
     Но тихая новенькая пренебрегала самыми дельными  советами,  отклоняла
предложения, продиктованные самыми благими намерениями Похоже,  ее  вполне
устраивало лежать себе на грязной соломе и молчать,  уйдя  в  свои  мысли.
Невольно  создавалось  впечатление,  что  она  задается,  хотя  чем  можно
кичиться грязной голодной замарашке, понять было трудно.  И,  ясное  дело,
она еще и бездельница, сама себе не хочет помочь. Что  ж,  пусть  остается
при своих блохах и холодной овсянке; ничего лучшего лентяйка не заслужила.
Вскоре женщины потеряли и терпение, и интерес к ней.  Дня  через  три  они
оставили ее в покое - все, кроме Жуниссы.
     Отделаться от нее было не так-то просто, она наведывалась к Элистэ не
меньше двух раз за день. Подходила, присаживалась  на  солому,  улыбалась,
будто считала себя желанной гостьей, и минут двадцать  кряду  сплетничала,
шутила, жаловалась и несла всякую ерунду, хотя односложные  ответы  Элистэ
давали  понять,  что  ей  не  до  болтовни.  Жунисса  старалась   казаться
добродушной и туповатой, но Элистэ на ее  счет  не  обманывалась.  Женщина
была отнюдь не глупой, напротив, она прекрасно понимала, что  навязывается
со своей дружбой, и тем не менее настойчиво льнула к Элистэ.  Это  ставило
девушку в тупик и действовало на нервы.
     "Что ей нужно?"
     Эти бесконечные приставания  подействовали  на  Элистэ  лучше  любого
лекарства. Встав на ноги, она сразу сбежала из камеры в общую комнату, где
заключенные собирались поболтать и выпить, сыграть в  карты  и  кости.  Ее
даже приняли играть в "Рулло"; за этим занятием ее и нашла Жунисса.
     На другой день Элистэ попробовала укрыться  в  прачечной,  но  и  тут
через час с небольшим  преследовательница  разыскала  ее.  Тюремный  двор,
обнесенный стеной, галерея на первом этаже, где гуляли сквозняки,  и  даже
ниша под лестницей - нигде  нельзя  было  спрятаться.  Где  бы  Элистэ  ни
находилась, Жунисса неизменно обнаруживала ее, вынюхивала  с  безошибочным
чутьем охотничьей  собаки.  Элистэ  уже  заранее  поеживалась  в  ожидании
дружеского шлепка по плечу и сердечного: "Ну, сестричка, куда ни пойду, ты
тут как тут. Уж не ходишь ли ты за мною следом?!" Она как  умела  скрывала
свою слишком очевидную неприязнь, тем более что Жунисса  ей  действительно
помогала.  Та  много  знала,  не  скупилась  на  советы,  которые   всегда
оказывались полезными; порой она угощала Элистэ палочкой ячменного  сахара
или  шоколадом,  и  делала  это  так  настойчиво,  что   невозможно   было
отказаться. Элистэ сдержанно благодарила, но ее грызли тревожные опасения,
перераставшие в страх: вдруг  Жунисса  работает  на  полицию?  Шеррин  был
буквально нашпигован тайными агентами, в основном состоящими на  службе  у
Комитета  Народного  Благоденствия.   От   них   требовалось   разоблачать
контрреволюционеров, и в народе их прозвали  "кормильцами",  ибо  в  таком
качестве они и выступали по отношению к Кокотте. Может, Жунисса - одна  из
них  и  подозревает  Элистэ  из-за  какого-нибудь   неосторожного   слова,
слетевшего в бреду с ее губ? Но если так, почему  тянут  с  разоблачением?
Собирают дополнительные улики? Или этой  женщине  доставляет  удовольствие
игра в кошки-мышки?
     Впрочем, терзаться бессмысленно.  Лучше,  если  получится,  думать  о
чем-нибудь другом. А подумать ей было о чем. Прошла половина  недели.  Еще
три дня - и ее освободят. Она вновь окажется на улице  -  по-прежнему  без
единого бикена, без работы и без права просить милостыню. Ее ожидают холод
и голод: жуткое будущее. Элистэ не тянуло на свободу. "Сундук" хоть и  был
страшным местом, но давал крышу над головой и с грехом пополам кормил. Где
еще ей так повезет? Нет, ей определенно лучше остаться здесь, но  как  это
устроить? Чего бы проще - совершить мелкий проступок, за  который  положен
арест;  но  это  сопряжено  с  опасностью.  Элистэ  понимала,  что   между
приговором к краткосрочному тюремному заключению и  осуждением  на  смерть
пролегает крайне тонкая, а по нынешним временам подчас просто неразличимая
грань. Тут все нередко зависит от прихоти полицейского  судьи.  Брюзгливый
судья, страдающий несварением желудка, может засадить подростка-карманника
в "Сундук" на два-три месяца  -  и  с  такой  же  легкостью  отправить  на
виселицу. С вероятностью подобного исхода следовало считаться.
     Зато другая возможность заслуживала  внимания:  исполнить  за  деньги
чужую работу, как дельно советовала ей  Жунисса.  Так  у  нее  будет  хоть
какая-то мелочь, когда она через три  дня  окажется  на  улице.  Увы,  она
спохватилась слишком  поздно.  Ее  прогулки  не  остались  не  замеченными
надзирателем, который решил,  что  она  оклемалась  и  способна  работать.
Элистэ определили на кухню и заставили с утра до  вечера  чистить  большие
медные чаны, соскребая со дна черную корку  пригоревшей  овсянки.  Вода  в
огромных лоханях была не просто горячая - почти кипяток, а  щелочное  мыло
разъедало кожу. К концу первого  рабочего  дня  у  нее  невыносимо  ломило
спину, плечи и руки.
     Так она все три дня и проскребла котлы. Вечером третьего  дня  Элистэ
находилась без сил и по-прежнему  без  бикена  в  кармане.  В  камеру  она
приплелась за четверть часа до двойного звонка, попеременно  впадая  то  в
отчаяние, то  в  самобичевание.  Ну  почему  она  не  придумала,  как  тут
остаться! Почему?!
     - Эй, Стелли! - Кто-то взял ее за руку. Опять Жунисса!
     - Я устала, мне нужно отдохнуть, - отвернулась Элистэ.
     - Подожди минутку. Давай отойдем.
     Она потянула Элистэ в сторону  и  прижала  спиной  к  стене  бокового
коридора, где тусклый свет одинокого фонаря  под  потолком  едва  разгонял
мрак. Наклонившись, Жунисса впилась в нее взглядом.
     - Великий завтра у тебя день, а, подруга?
     - Можно сказать и так.
     - Ты, верно, ждешь не дождешься. Надоело, небось, скоблить чаны?
     Элистэ пожала плечами.
     - И что думаешь делать?
     - Не знаю. - Она постаралась скрыть свой страх  и  растерянность,  не
понимая, что голос и взгляд выдают ее.
     - Денег у тебя, как я понимаю, нету. Могла подзаработать,  да  только
гордость заела. Как же ты там жить будешь, без денег?
     - Тебе-то какая забота? - не выдержала Элистэ. - Чего  это  тебя  так
занимает? Чего тебе нужно?
     - Послушай, я за тобой тут всю неделю приглядывала, хоть ни  разу  от
тебя "спасибо" не слышала, помогала чем только могла...
     - Зачем?
     - Затем, что пожалела тебя, дурочку желторотую.
     - А теперь?
     - А теперь у меня к тебе предложение, от которого  нам  обеим  светит
прямая выгода. Мне нужна фигля на отмашке. - Она имела в виду заключенную,
которой предстояло выйти на волю. - Я  эти  дни  присматривалась  к  тебе,
по-моему, ты подходишь. Немного подзаработаешь.
     - Да?  -  Элистэ,  сложив  на  груди  руки,  приготовилась  выслушать
заведомо сомнительное предложение.
     - Вот именно. От тебя всего-то и требуется, что снести  письмо.  Дело
простое и безопасное, а? За это я дам тебе двадцать пять бикенов вперед, а
получатель доложит еще пятьдесят.
     "Семьдесят пять бикенов - три четверти рекко!" У  Элистэ  перехватило
дыхание. Этих денег ей хватит на несколько дней. Но чтоб выложить  столько
- и всего-то за доставку письма? Тут наверняка какой-то подвох.
     - Дурно пахнет, - заявила она.
     - А тебе по карману нос воротить?
     - Мне не по карману играть в прятки с Кокоттой. Кому письмо и  что  в
нем?
     - Не твоего ума дело. Просто я не хочу,  чтоб  оно  попало  на  глаза
"шестеркам"  помощника  Главного  смотрителя.  -  Письма   заключенных   в
обязательном порядке вскрывались и прочитывались. - Вот и готова  платить,
чтоб никто его не читал. Остальное тебе знать не нужно.
     - Мне нужно знать, кому его отдать.
     - Кого пришлют, тому и отдашь. Скорей всего,  Беку.  Верно,  на  этой
неделе работает он. Отдашь письмо Беку.
     - Беку. Где я этого Бека найду?
     - Завтра в полночь на Кипарисах у усыпальницы в'Уик Дерённов.
     - В полночь? Жуть-то какая!
     - Он всегда бывает там в полночь, - пожала плечами Жунисса. - Тут  уж
ничего не поделаешь. Ты знаешь, где Кипарисы?
     Элистэ кивнула. Маленькое кладбище, где хоронили только  Возвышенных,
граничило с садами Авиллака. Там покоились несколько  представителей  рода
Рувиньяков. Цераленн во Рувиньяк надеялась когда-нибудь лечь в землю рядом
с ними. Теперь-то...
     - По мне, так лучше встретиться с ним в другом  месте,  -  попыталась
возразить Элистэ.
     - Вот как, по тебе! Простите, Принцесса, но выбор,  увы,  от  вас  не
зависит. Усыпальница  в'Уик  Дерённов,  полночь  и  хорошие  деньги.  Все.
Говори: "да" или "нет"?
     Элистэ не стала долго раздумывать. Предложение выглядело  по  меньшей
мере сомнительным, но она отчаянно нуждалась в деньгах.  Девушка  неохотно
кивнула.
     - Вот и ладно. Бери. - Жунисса вручила ей горсть медяков и заклеенный
конверт, специально закапанный воском по клапану. Ее проницательные  глаза
блестели. - И помни - без фокусов. Попробуй что-нибудь сделать с  письмом.
- Бек сразу увидит.
     - И что?
     - Останешься без денег.
     - А ты ведь рискуешь, поручая мне это дело, признайся.
     -  Риск  не  больно  велик.  Я  за  тобой  наблюдала  и  поняла,  что
зарабатывать ты не научена, а на воле не успеешь и  глазом  моргнуть,  как
зверски оголодаешь. Тебе эти бикены во как  нужны.  Так  что  письмецо  ты
передашь, это ясней ясного.
     - Что ж, ты, пожалуй, права.
     Элистэ спрятала деньги вместе с письмом,  и  женщины  возвратились  в
камеру за несколько секунд до  звонка.  Там  они  разделись  и  больше  не
разговаривали. Дверь заперли, фонарь потушили, и заключенные  улеглись  на
прелую завшивленную солому.
     На рассвете Элистэ проглотила  последний  скудный  тюремный  завтрак,
выскоблив из миски  овсянку  до  последней  крупицы,  и  предусмотрительно
набила  карманы  хлебными  корочками.  Потом  ее  препроводили  в   тесную
комнатенку на первом этаже, где писарь сделал в одной из толстых  тюремных
книг пометку против имени Стелли дочь-Цино. Надзиратель провел ее открытым
внутренним двориком к маленькой боковой двери в стене, отпер  ее  и  грубо
вытолкнул девушку наружу. Дверь у нее за спиной с  грохотом  захлопнулась.
После недельного заключения Элистэ снова оказалась на  шерринских  улицах,
предоставленная самой себе.
     Желудок у нее был полон. В наличии имелись двадцать пять  бикенов,  а
ночью появятся еще пятьдесят. Положение  нельзя  было  назвать  отчаянным.
Весьма вероятно, скоро оно станет таковым, но пока  можно  какое-то  время
продержаться. Элистэ глубоко  вздохнула.  Воздух  был  сырой  и  холодный,
однако он показался ей не  таким  морозным,  как  неделю  назад.  Высохшие
лохмотья защищали от ветра, а слабые лучи утреннего  солнца,  падавшие  на
лицо, напоминали о теплой погоде. В душе Элистэ шевельнулся робкий призрак
надежды, она чуть было не поверила, что самое худшее уже позади.  Еще  две
недели - и на голых ветвях начнут набухать  красные  почки.  Зима  наконец
пошла на убыль.
     У нее была уйма времени  -  целый  день  и  половина  ночи,  -  чтобы
добраться до Кипарисов. Хорошо, что не нужно спешить. Кладбище  находилось
за много миль, на дальнем берегу Вира, в другом конце Шеррина.  Весь  путь
ей  предстояло  проделать  пешком,  а  силы  вернулись  к  ней  далеко  не
полностью. Элистэ шла медленно,  то  и  дело  останавливаясь  передохнуть,
вдыхая полной грудью чистый  холодный  воздух,  не  оскверненный  тюремным
смрадом, и смотрела на улицы столицы, которая оставалась для нее такой  же
неприветливой. Основательно утомившись к полудню, она  сделала  остановку,
хотя пройти оставалось еще  много  миль,  и  зашла  в  кишащую  тараканами
забегаловку, где поела весьма скудно, однако растянула трапезу как  только
могла. Еда,  дешевая  и  простая,  показалась  ей  невероятно  вкусной  по
сравнению с тем, чем кормили в "Сундуке". Она посидела у  огня,  а  хозяин
несколько раз, пока у него хватало терпения, бесплатно подливал ей  по  ее
просьбе несладкого чаю. И, сидя вот так и  попивая  чай,  она  чувствовала
себя почти счастливой.
     Время не стояло на месте, и Элистэ снова пустилась  в  путь.  На  тот
берег Вира она перешла по тихому мосту Шев, что на милю выше по течению от
Винкулийского. Ей не хотелось  видеть  ни  Набережный  рынок,  ни  Восьмой
округ, ни Крысиный квартал, она старательно избегала мест, с  которыми  ее
связывали воспоминания о преследовании, страхе и  отчаянии.  В  свой  срок
нужда, конечно, погонит ее обратно в Восьмой округ,  но  она  сделает  все
возможное, чтобы оттянуть неизбежное.
     На  том  берегу  Элистэ  несколько  раз  спросила  дорогу,   подражая
фабекскому говору,  и  наконец  оказалась  в  начале  бульвара  Наследного
Принца, по которому ей нужно было пройти несколько миль до садов Авиллака.
Так она и плелась спотыкаясь и в конце концов добралась  до  состоятельных
кварталов - до той части города, которая некогда была ее миром. Теперь же,
в жалких лохмотьях, с лицом нездоровым и грязным, она сама  себе  казалась
тут  посторонней.  В  былые  времена  нищая  оборванка,  в   которую   она
превратилась, никогда не посмела бы забрести на эти чистые роскошные улицы
Но сейчас, понятно, подонки из истинных патриотов щеголяли в своем  тряпье
повсюду.
     Как странно... Она миновала городской дом в'Эссейль - украшенный ныне
красным ромбом, - где они с  Цераленн  часто  попивали  ликеры  и  сладкие
наливки в салоне  мадам  в'Эссейль  вместе  с  ее  тщательно  подобранными
изысканными гостями - острословами, художниками, учеными, государственными
деятелями. В памяти всплывали голоса, смех, фейерверк остроумной беседы, -
но как давно все это было, словно во сне, а теперь... Теперь это кануло  в
прошлое навсегда.
     Уже в сумерках она добралась до садов  Авиллака.  Фонарщик  занимался
своим делом: фонари по обочине Кольца, опоясывающего огромный  парк,  один
за другим расцветали золотыми шарами. Само Кольцо, некогда  днем  и  ночью
пестревшее позолоченными кукольными  кабриолетами  и  фаэтонами  модниц  и
щеголей, ныне заполонили  патриоты  в  вызывающе  затрапезной  одежде.  Из
экипажей  проезжали  лишь  одни   потертые   фиакры,   ибо   достойные   и
предусмотрительные патриоты в эти дни редко держали выезд.
     Элистэ присела отдохнуть на каменную скамью неподалеку от Кольца. Она
измучилась, у нее кружилась голова - недуг все еще  давал  о  себе  знать.
Немного отдохнув, она поднялась и направилась к ближайшей харчевне.  Здесь
и самые дешевые блюда были ей решительно не по карману. Она опять заказала
чай и просидела над чашкой часа три или четыре, после чего выскользнула  в
ночь. Ей нужно было прокрасться  через  сады  Авиллака  к  северо-востоку,
чтобы попасть на кладбище. Она никогда не бывала в Садах ночью, тем  более
одна. Парк напомнил ей лес из старой сказки:  узкие  тропинки  в  сельском
стиле вились между могучими древними ильмами и каштанами. Днем  забавно  и
мило,  но  во  тьме...  Голые  ветки  цеплялись  за  одежду,  словно  лапы
народогвардейцев.
     К счастью, ночь выдалась ясная. Лунный  свет  мягко  проникал  сквозь
верхушки деревьев. Элистэ торопливо  шла  по  усыпанной  гравием  дорожке,
пугливо оглядываясь по сторонам и  кутаясь  в  остатки  плаща.  Никого  не
встретив, она благополучно добралась до  северо-восточной  окраины  парка,
где тот граничил с Кипарисами. Здесь ей пришлось основательно передохнуть,
перед тем как пробраться на старое кладбище Возвышенных.
     Ее обступили массивные мраморные  усыпальницы  и  надгробия  великих,
отошедших  в   прошлое.   Встречались   настоящие   мавзолеи,   украшенные
скульптурами,  лепными  куполами,  изваяниями  геральдических   зверей   в
характерных позах. Здесь раскрыл пасть в беззвучном реве полулев-полуорел;
там  распростер  перепончатые  крылья  летучий  змей;  впереди,  оскалясь,
навсегда застыл на задних лапах изготовившийся  к  прыжку  оай.  В  лунном
свете повсюду проступали приметы запустения  и  упадка.  Теперь  никто  не
рискнул   бы   ухаживать   за   могилами   Возвышенных.    Кусты    стояли
неподстриженные, дорожки поросли травой и куманикой, грязь и мох покрывали
надгробия. Странно, но  темные  пятна,  осквернившие  некогда  белоснежный
мрамор, придали выразительности каменным изваяниям. Элистэ  казалось,  что
их мертвые глаза следят за каждым ее шагом. А может, живые? Она  метнулась
в тень, сердце испуганно забилось. Нет, никого. Она была  совсем  одна.  И
следовало поторопиться.
     Минут через десять она нашла усыпальницу  в'Уик  Дерённов  -  большой
четырехугольный мавзолей с фамильным гербом над входом. Она потеряла  счет
времени, но чувствовала, что пришла рано и придется  подождать  еще  минут
десять, прежде чем Бек, кто  бы  он  ни  был,  явится  за  письмом.  Если,
понятно, явится. Ошибка, накладка, опоздание - все это  в  порядке  вещей,
так что он, может быть, совсем не придет, а значит она напрасно тащилась в
такую даль. Прощай полрекко.  Обидно.  Но  теперь,  когда  у  нее  наконец
нашлось время спокойно подумать,  в  голову  полезли  и  вовсе  неприятные
мысли. Она ведь ничего не знает об этом Беке. Явилась в полночь на встречу
с каким-то незнакомцем, да еще и в такое заброшенное место. Всю дорогу  до
кладбища у Элистэ в голове была одна мысль - получить  обещанные  полсотни
бикенов, которые помогут ей протянуть несколько дней. Но вот она у цели, в
мраморном бестиарии, близится полночь, а вместе с нею страхи  и  опасения.
Бек может просто-напросто  не  заплатить  или,  того  хуже,  ограбить  ее,
изнасиловать или даже убить.
     Излишняя доверчивость тут ни к чему.  Лучше,  пожалуй,  спрятаться  и
посмотреть, каков этот Бек и стоит ли с ним встречаться. Элистэ  отступила
в тень за вертикальным  надгробием  из  черного  гранита  и  стала  ждать,
пытаясь унять дрожь.
     Минуты  текли,  луна  поднималась  все  выше.  Далеко-далеко  куранты
пробили полночь. Послышался скрип гравия и к  усыпальнице  в'Уик  Дерённов
подошел мужчина. Из  своего  укрытия  она  разглядела  его  высокую  худую
фигуру, закутанную в пальто с воротником в  форме  многослойной  пелерины.
Судя по легкой походке, он был молод. В тени высокой  шляпы  с  изогнутыми
полями разглядеть лицо было невозможно.
     Бек остановился, огляделся - словно забрел сюда совершенно  случайно,
- подошел к усыпальнице и прислонился спиной к  стене,  скрестив  руки  на
груди. Перчаток он не носил, и луна, еще не  успевшая  скрыться  за  тучи,
ясно высветила его худую правую руку с длинными пальцами: на  кисти  четко
обозначилось неистребимое выжженное клеймо - буква "Д", - столь хорошо  ей
знакомое.
     Элистэ покачнулась и вышла из тени.
     - Дреф, - прошептала она.


     Хорл Валёр, лишившись последних сил, рухнул в кресло. Его сын  Евларк
упал на колени, а потом свалился на пол.
     Уисс Валёр смерил отца и брата холодным взглядом.
     - В чем дело? - спросил он. - Что с  вами,  почему  вы  остановились?
Продолжайте!
     - Конец! - пробормотал Хорл.
     - Как это - конец? Объясни, да поживей.
     - Дело сделано. Дом ожил.
     - Не вижу признаков.
     - Какие еще тебе нужны признаки?
     - Не уклоняйся от ответа, отец. Терпение мое на исходе. Я  целых  два
часа смотрел, как ты бормотал, стенал и дергался. Смотрел и, больше  того,
прислушивался, так что чуть не рехнулся со скуки и досады. После этого  ты
вдруг опускаешь руки, и вы оба валитесь как подкошенные.  А  все  остается
как было. Нет, ты пойми меня правильно: мне нужны конкретные результаты, а
не то вы с братцем будете работать и дальше.
     - Говорю тебе, дело сделано. - Хорл  потер  виски.  -  Дом  ожил,  он
теперь слышит и слушает. Поверь.
     - Что ж, может, и так. - Уисс задумчиво прищурил глаза. - Ты получишь
возможность доказать это. В конце концов, для того мы здесь и собрались.
     Разговор  происходил  в  доме  на  улице  Нерисант,   который   Уисс,
добравшись до вершин власти, все еще снимал, ибо новоизбранному  Защитнику
Республики  Вонар  негоже   было   роскошествовать   в   духе   осужденных
реакционеров. Напротив, следовало вести достойный и скромный - на  публику
- образ жизни. Дом, естественно,  денно  и  нощно  находился  под  охраной
народогвардейцев, но оставался таким, как всегда, - до этой  минуты,  если
только Хорл не обманывал. Впрочем, это нетрудно проверить.
     У всех представителей семейства Валёр вместе взятых  до  сих  пор  не
хватило чар создать новую Чувствительницу.  Так,  может,  их  достанет  на
другое - хотя бы на  время  пробудить  примитивное  сознание  в  бездушных
материальных структурах, таких как дома или памятники.  Выбранная  с  умом
структура  -  таверна,  лавка  или  монумент,  -  способная  зафиксировать
происходящее в  пределах  своего  восприятия,  может  стать  для  Комитета
Народного Благоденствия поистине ценным  источником  информации.  И  тогда
никакому врагу Вонара - то есть врагу Уисса  Валёра  -  нечего  и  мечтать
ускользнуть от длинной руки  Комитета.  Неуловимый  Шорви  Нирьен,  и  тот
недолго будет гулять на свободе. Нирьен-невидимка... Однако его  крикливые
памфлеты порождали опаснейшее инакомыслие, бесили Уисса, как ничто другое.
Он не знал покоя ни днем, ни ночью. Как же так  получилось,  что  изгнание
опального философа из Конституционного Конгресса несколько  месяцев  назад
не решило дела и с ним не удалось покончить раз и навсегда? Отчего  Нирьен
не поспешил достойно наложить на себя руки? Тогда никому  и  в  голову  не
могло прийти, что он уйдет в подполье и не где-нибудь, а в  самом  Шеррине
начнет печатать свои запретные статьи, словно и не было никакой Революции.
Он имел наглость нападать на  Республику-Протекторат,  как  в  свое  время
нападал на монархию. Возмущался, обвинял, обличал. Под укрытием и  защитой
своих  преданных  до  идиотизма  последователей  он  собирал  вокруг  себя
вероломных предателей, и влияние  его  распространялось  в  обществе,  как
чума. Но скоро этому будет положен конец. Новая хитрость,  опирающаяся  на
чары Валёров, призвана раз и навсегда покончить с  Нирьеном  -  если  она,
понятно, сработает.
     - Докажи, - повторил Уисс. - Перед свидетелями.
     Свидетели были налицо - сидели в ожидании доказательств. И среди  них
Бирс Валёр -  в  тонком  позолоченном  кресле,  которое  каким-то  образом
выдерживало его непомерную тушу. Нахмурившись, он  перебирал  в  уме  свои
шестеренки и приводы, ибо, хотя и оказал должное повиновение брату  Уиссу,
явившись по его требованию, сердцем пребывал с  возлюбленной  Кокоттой,  с
которой, к вящей его тревоге, их временно  разлучили.  Ненадолго,  как  он
надеялся.
     За креслом Бирса  стояли  депутаты  Пьовр  и  Пульп,  оба  беззаветно
преданные Красному Ромбу,  соратники,  на  чью  верность  Уисс  Валёр  мог
безоглядно положиться. Пьовр  обильно  потел,  его  рубашка  даже  в  этот
прохладный  утренний  час  была   насквозь   мокрой.   Полное   лицо   его
раскраснелось,  он  него  разило  спиртным,  но  он   не   позволял   себе
расслабиться  и  взирал  на  Уисса  Валёра  с  верноподданнейшей  улыбкой,
исполненной истового раболепия.  По  сравнению  с  Пьовром  Пульп  казался
воплощением ледяной  невозмутимости.  Он  был  молод  -  никак  не  старше
двадцати пяти,  белокур  и  очень  красив:  чеканный  профиль,  золотистые
локоны, светло-синие глаза  и  по-девичьи  длинные  ресницы  снискали  ему
прозвище  Мраморного  Красавчика.  Он  и  вправду  походил   на   изваяние
классических времен -  столь  же  совершенный  и  столь  же  холодный.  Им
восхищались, но Пульпу до этого не было дела: его поглощала идея  создания
образцового   общественного   устройства,   опирающегося   на    положения
экспроприационизма.
     Хорл помотал головой. Он так долго наводил чары, что усталость,  судя
по всему, затмила его разум.
     - Что ты сделал с Флозиной? - с трудом произнес он. - И где твой брат
Улуар?
     Уисс не любил вопросов, но на сей раз решил ублажить отца.
     - Флозина наверху. Сейчас она спустится к нам, - ответил он,  проявив
не свойственное ему терпение. - А об Улуаре не волнуйся - он в  целости  и
сохранности.
     Тут Уисс не соврал: одиночная камера "Гробницы", где находился  Улуар
Валёр, была хорошо обставлена, хорошо отапливалась -  и  столь  же  хорошо
охранялась. Там он сейчас и обретался, ибо Уисс положил себе за правило (и
никогда не отступал от него), чтобы четверо его пленных родичей  не  имели
возможности собраться все вместе - не то еще сговорятся и выступят  против
него, Уисса. По крайней мере  одного  из  них  он  непременно  отделял  от
остальных, поручая неусыпной заботе народогвардейцев;  в  результате  трое
других безропотно повиновались.
     - Ты не причинил Улуару вреда?
     - Напротив, я страж брату моему.
     У  Хорла  не  осталось  сил  изъясняться  околичностями.  За   месяцы
вынужденного заточения в Шеррине старик как  бы  ссохся,  иссяк,  от  него
остались только кожа да кости. Но хоть он и казался бесплотным призраком -
дунет ветер, и нет его, - однако не утратил силы духа. Он смело взглянул в
глаза сына и тихо сказал:
     - Понимаю, о чем ты думаешь. Тебе нужны наши чары, чтобы расправиться
с противниками.
     - С врагами Вонара, отец. С врагами народа.
     - С твоими врагами. С Шорви Нирьеном.
     - Да, с этим  архипредателем,  а  заодно  и  с  его  самыми  гнусными
последышами. Скажем, с этим змеем Фрезелем. Или со  скорпионом  Риклерком.
Или с порождением тьмы Беком.
     - Тут чары тебе едва ли помогут. - Хорл скрестил руки на груди.
     Изящное позолоченное кресло жалобно пискнуло - Бирс Валёр задвигался,
подался вперед и вопрошающе взглянул на своего кузена.
     -  Ты  отказываешься  мне  помогать?  -  тихо  спросил  Уисс.  -   Ты
отказываешь мне в помощи, отец?
     - Нет. Ты, как всегда, ничего не понял. Чары помогут  тебе  шпионить,
если ты этого требуешь. Они даже смогут  помочь  уничтожить  самого  Шорви
Нирьена. Но они не в состоянии победить силу мысли Нирьена и верность  его
учеников. Такое не под силу даже чарам. Уничтожь  человека  -  и  получишь
врага много страшней: память о нем в сердцах друзей и последователей. Чары
бессильны против идеи. Боюсь, однако, что сие выше твоего разумения.
     - Старик - нирьенист чистейшей  воды,  -  не  моргнув  глазом,  вынес
приговор Пульп. Пьовр согласно кивнул, обдав всех перегаром.
     - Спасибо, отец. Твоя политическая мудрость поистине говорит о  твоем
скудном опыте в мирских делах. Не сомневайся - уж я-то оценю твои слова по
заслугам. - Уисс старался говорить с холодной небрежностью, однако дрожь в
руках и остервенелый  взгляд  выдавали  его.  -  Я  воздам  должное  твоим
предупреждениям. А ты, в свою очередь,  предоставишь  свой  особый  дар  в
распоряжение истинных патриотов. Либо ты поможешь Республике-Протекторату,
либо тебя разоблачат как врага Республики. Ты добровольно  исполнишь  свой
долг или тебя заставят силой. Не обольщайся, отец, и не думай, что  твоего
сопротивления никто не заметил. - Уисс дал волю кипевшему в нем бешенству.
- По-хорошему от тебя ничего не добьешься, но за тобой долг, и  ты  обязан
его заплатить. Не забудь - долг немалый, и ты...  -  Уисс  раскраснелся  и
перешел на визг: - Слышишь? Долг, говорю я!
     Эта вспышка до такой степени ошеломила и испугала Хорла, что  у  него
отнялся язык. Но за Хорла ответил Евларк Валёр.
     - Заткнись, Уисс, - произнес он, поднимаясь с пола. О нем все  успели
забыть, и тем не менее он - исхудавший, обессиленный и дрожащий  -  сейчас
восстал перед ними.  Многомесячное  общение  с  Чувствительницей  Заза  не
прошло для него бесследно, и теперь бешеный норов Чувствительницы, похоже,
передался ее бессменному служителю. - Не смей говорить  с  отцом  в  таком
тоне! Ничего он тебе не должен. Не  его  вина,  что  ты  родился  на  свет
ничтожным и бессердечным, озлобленным и одиноким. Ты с детства стремился к
тому, чем стал, и достиг этого своими  силами.  Ты  всегда  был  бандитом,
тираном и мразью - вот и получил что хотел.
     Уисс задохнулся. Он  успел  позабыть  о  том  времени,  когда  кто-то
осмеливался  возражать,  тем  паче  перечить  хозяину  Комитета  Народного
Благоденствия. И чтоб родной брат, до сих  пор  покорный  и  бессловесный,
вдруг так его приложил - Уисс отказывался верить собственным ушам. Но  то,
что Евларк бросил ему в лицо и в чем обвинил, не  просто  поразило  его  -
уязвило до  глубины  души;  невероятное  оскорбление  обожгло  так  сильно
потому, что сказанное было правдой. Ответить, ответить немедленно, но  тут
Уисс в кои-то веки растерялся.
     Бирс Валёр перестал думать о шестеренках и  приводах,  -  кузен  Уисс
явно нуждался в поддержке. На минуту Бирс забыл даже о ней, своей Кокотте.
Он тяжело поднялся, с треском опрокинув позолоченное  кресло,  сделал  два
шага и закатил Евларку могучую оплеуху. Вполсилы, но этого хватило,  чтобы
тот грохнулся на пол. Хорл Валёр жалобно всхлипнул. А Бирс,  наклонившись,
произнес:
     - Не смей ругать Уисса. Ни в жизнь.
     Он опять поднял руку, и Евларк скорчился, прикрывая голову, - он свое
сказал, на большее его не хватило.
     Вмешательство Бирса привело Уисса в чувство. Он постарался взять себя
в  руки,  загоняя  ненависть  вглубь,  кровь  отхлынула  от  лица,   черты
разгладились. Нет, в свое время он, конечно, посчитается с Евларком, иначе
ему не жить, но - не сейчас.
     - Прекратить! -  приказал  он,  и  отработанная  интонация  мгновенно
вызвала повиновение. Все застыли, обратив взоры к Уиссу. - Сейчас не время
ссориться. Мы собрались посмотреть на действие чар, так  посмотрим.  Бирс,
сходи за сестрой.
     Бирс пошел наверх. Хорл тем временем помог Евларку подняться и усадил
в кресло. Евларк осел, словно тряпичная кукла. Через две  или  три  минуты
вернулся Бирс с Флозиной Валёр. Флозина не сопротивлялась. Она застыла  на
месте, сгорбившись и часто моргая.  Пьовр  осклабился.  Пульп  бесстрастно
смотрел на нее, как на экспонат на анатомическом столе.
     - Флозина, отец и брат утверждают, что дом разбужен, - произнес Уисс.
- Тебе предстоит проверить, так ли это.
     Флозина, казалось, не понимала, о чем идет речь.
     - Объясни ей, отец, - бросил Уисс, теряя терпение.
     Флозина, Хорл и Евларк пустились в разговор, изобилующий ссылками  на
тайное знание и терминами, непонятными для непосвященных. Когда  все  было
сказано, Флозина кивнула и подошла к камину. Она прижала ладони к каминной
полке, склонила голову, закрыла глаза и застыла. Минуты бежали, но Флозина
ни разу не пошевелилась и оставалась безмолвной.
     Уисс нахмурился:
     - Что она там...
     - Тише, - приказал Хорл шепотом, однако так непреклонно, что  на  сей
раз его отпрыск замолк.
     Молчание  нарушали  только  тиканье  напольных  часов  в   холле   да
приглушенный грохот колес на улице Нерисант. Когда стало казаться, что это
будет длиться бесконечно, Флозина вдруг выпрямилась и заговорила.  Вернее,
открыла рот - и раздался голос. Но голос не принадлежал ей, более того, ее
губы даже не шевелились. Глаза были открыты, но пусты, а  лицо  -  мертвая
маска каменного идола.
     - ОКНА  -  ГРЯЗНЫЕ,  ГРЯЗНЫЕ.  -  Голос  скрипел,  будто  рассохшиеся
половицы, булькал, словно вода в забитом листвой водостоке.
     Присутствующие вздрогнули и переглянулись.
     - ЧЕРЕПИЦА ВАЛИТСЯ С КРЫШИ. ЗАЕЛ ЖУЧОК-ДРЕВОТОЧЕЦ.  МЫШИ  ОСКВЕРНЯЮТ,
МЫШИ. МЫШИ МЕНЯ  ПОЕДАЮТ,  МЫШИ.  -  Скрежещущий,  шелестящий,  монотонный
голос.
     - ПОТЕКИ, РАЗВОДЫ, СЫРОСТЬ. - Так дождь выстукивает по крыше. - СУХАЯ
ГНИЛЬ, МОКРАЯ ПЛЕСЕНЬ. ШТУКАТУРКА ВСЯ В ТРЕЩИНАХ, КРАСКА ОБЛЕЗАЕТ. СТАРЕЮ,
СТАРЕЮ.
     - Что с этой женщиной? - бесстрастно осведомился Пульп.
     - НОЧНОЙ МРАК, РАССВЕТ. ШАГИ,  ГОЛОСА.  ШАГИ,  ШАГИ,  ВВЕРХ  И  ВНИЗ,
ВРЕМЯ, ВРЕМЯ ИДЕТ. ЗИМЫ, ВЕСНЫ, ЛЕТА, ЗИМЫ. ГОЛОСА  ВЕТРА,  ДОЖДЯ,  МЫШЕЙ,
ЧЕЛОВЕКОВ. ВРЕМЯ.
     - Спроси о людях, - приказал Уисс отцу.
     - Дом, будь добр, расскажи нам о людях, - попросил Хорл.
     - КАМЕННЫЙ ФУНДАМЕНТ, КАМЕНЬ, СТРОИТЕЛЬНЫЙ РАСТВОР, ЧЕЛОВЕКИ ТРУДЯТСЯ
И ВОРЧАТ. СТРОПИЛА РАСТУТ, СТЫКУЮТСЯ, СОЕДИНЯЮТСЯ  ПОД  СОЛНЦЕМ.  ЧЕЛОВЕКИ
ИСХОДЯТ ПОТОМ, БЬЮТ МОЛОТКАМИ, РУГАЮТСЯ. Я РАСТУ ИЗ ИХ РУК. ПОДВОДЯТ  МЕНЯ
ПОД КРОВЛЮ, ДРАНКА И ЧЕРЕПИЦА...
     - Ближе к этому часу, - тихо подсказал Хорл. - Что было  после  того,
как солнце прошло зенит?
     - ДВА ЧЕЛОВЕКА ГОВОРИЛИ СО МНОЙ, РАНЬШЕ ТАКОГО НЕ БЫЛО. СКАЗАЛИ,  ЧТО
ВОТ Я И ПРОБУДИЛСЯ. Я СКАЗАЛ, ВОТ ОНИ  И  СЛЫШАЛИ  МЕНЯ.  ГРУСТНЫЙ  СТАРИК
ГОВОРИТ СЫНУ: - ГДЕ ТВОЙ БРАТ УЛУАР?  Я  СТРАЖ  БРАТУ  МОЕМУ.  ЗЛОЙ,  ЗЛЕЕ
МЫШЕЙ.
     - Флозина не могла этого слышать, - пробормотал Уисс.
     ТЕБЕ НУЖНЫ НАШИ ЧАРЫ, ЧТОБЫ РАСПРАВИТЬСЯ  С  ПРОТИВНИКОМ,  -  ГОВОРИТ
ОТЕЦ. ШОРВИ НИРЬЕН. ДА, С ЭТИМ ЗМЕЕМ  ФРЕЗЕЛЕМ.  СКОРПИОНОМ  РИКЛЕРКОМ.  С
ПОРОЖДЕНИЕМ ТЬМЫ ВЕКОМ, - ОТВЕЧАЕТ СЫН. - ТЫ ОТКАЗЫВАЕШЬСЯ  МНЕ  ПОМОГАТЬ?
СПОРЯТ СЫН И ОТЕЦ. ЧАРЫ НЕ  УНИЧТОЖАТ  НИРЬЕНА,  ГОВОРИТ  ОТЕЦ.  СТАРИК  -
НИРЬЕНИСТ. ЗЛОБА, ЗЛОБА, МЫШИ. ГОВОРИТ ДРУГОЙ  СЫН  СТАРИКА:  -  ЗАТКНИСЬ!
БАНДИТ. МРАЗЬ. ТИРАН. НЕ СМЕЙ РУГАТЬ  УИССА.  БОЛЬШОЙ  МУЖЧИНА  БЬЕТ.  КАК
ГРАД, КАК МОЛНИЯ. БЬЕТ.
     Флозина Валёр вздрогнула и покачнулась.  Ладони  ее,  оторвавшись  от
каминной полки, метнулись к лицу, словно пытаясь закрыть его от удара. Она
вновь стала сама собой и, прервав общение с  домом,  обратилась  к  Бирсу,
своему кузену:
     - Ты ударил Евларка, - прошептала она. - Да как ты смог? Как посмел?
     Бирс тупо пялился на нее.
     Уисс Валёр расплылся в довольной улыбке. Она  только  что  рассказала
про события и разговоры, о которых знать никак не могла.  Поведать  о  них
мог только сам дом. Испытание  завершилось  бесспорной  удачей,  и  метод,
только что доказавший свою состоятельность,  можно  будет  весьма  успешно
использовать для выслеживания наиболее закоренелых нирьенистов.
     - Где еще найдешь такую семейку? - заметил он.



                                    23

     Вероятно, она не  отдавала  себе  отчета  в  том,  что  больна  и  до
крайности ослаблена, ибо все дальнейшее как-то смазалось  в  ее  памяти  и
позже Элистэ с большим трудом восстановила последовательность  событий.  В
одном она, впрочем, была уверена - Дреф узнал ее, стоило  ей  открыть  рот
Она поняла также, что ее теперешний вид привел его в ужас,  ибо  услышала,
как он  вполголоса  пробормотал  нечто  вроде:  "Из-под  какого  надгробия
восстала ты, о тень?" Этот голос  она  прекрасно  помнила  -  с  его  ярко
выраженным северным  выговором,  безупречной  грамотностью,  неизменный  и
легко узнаваемый. Дреф был хорошо одет, самоуверен  и  в  отличной  форме.
Дела у него явно шли в гору. Впрочем,  другого  она  и  не  ожидала:  Дреф
всегда был самим собой.
     Элистэ как бы со стороны услышала собственное идиотское бормотание:
     - Я должна встретить Бека, мне говорили про Бека...
     - Так мы и встретились, - ответил  он,  но  его  слова  не  дошли  до
сознания Элистэ. У нее снова все поплыло перед глазами - очередной приступ
дурноты; последние дни с ней часто такое случалось. Она покачнулась - ноги
не слушались ее, - и поняла, что не сможет  вымолвить  и  слова,  пока  не
пройдет эта мерзкая дурнота. Дреф поддержал ее за талию, его голое донесся
словно издалека:
     - Обопритесь о меня.
     Она хотела возмутиться - что за глупость опираться  на  серфа?  -  но
выхода не было. Он крепко ее держал,  возражать  не  хватало  сил,  да,  в
сущности, она и не была против: его рука казалась хорошим подспорьем.  Она
привалилась к нему - как хорошо, тепло и надежно...
     - Идемте.
     Он заставил  Элистэ  сделать  несколько  шагов.  Она  попыталась  его
оттолкнуть - ей не хотелось идти, одолевала усталость, да куда и зачем?  -
однако он твердо влек ее все дальше и  дальше,  сквозь  каменный  зверинец
надгробных чудовищ, а затем по  гравийным  дорожкам  под  деревьями  садов
Авиллака. Она ничего не видела, шла как слепая, но Дреф без труда  находил
дорогу. Сначала под подошвами скрипел гравий,  потом  перестал.  Время  от
времени Дреф брал ее на руки, по крайней мере,  Элистэ  так  казалось,  но
утверждать она бы не стала - все было так зыбко. А вот  что  она  помнила,
так это карету,  скорее  всего  наемную  одноколку,  не  очень  чистую,  с
разорванным кожаным сиденьем,  из  которого  вылезала  набивка.  Дреф  был
рядом. Одноколка тряслась по мостовым, а куда они ехали - она не знала, да
и знать не хотела. Это забота Дрефа - уж он-то понимает, что делает. Пусть
он и решает, думала Элистэ, позволив себе наконец невообразимую роскошь  -
во всем положиться на другого.
     Одноколка остановилась. Дреф помог ей  выйти,  точнее,  вынес  ее  на
руках.
     Она глотнула свежего воздуха и немного  ожила.  Оглядевшись,  поняла,
что находится в каком-то  небогатом,  однако  оживленном  проулке.  Где-то
рядом, вероятно в таверне напротив, весело наяривали на скрипке.  Несмотря
на поздний час, сновали прохожие, в основном молодежь, и,  судя  по  виду,
отнюдь не голодающая. Дреф повел ее прямиком к дому -  большому,  ветхому,
со старомодным навесом. Они вошли и поднялись на четвертый этаж - без  его
помощи она бы  не  одолела  лестницы.  Квартира  Дрефа  показалась  Элистэ
роскошнейшими апартаментами: целых две комнаты,  одна  просторная,  богато
обставленная, с кроватью, обитыми материей стульями, тряпичным ковриком  и
шторами из яркой  шерстяной  ткани;  другая  совсем  маленькая,  вероятно,
кабинет или приемная - конторка, стены уставлены  книгами.  И  в  обеих  -
блаженное тепло. За решеткой камина еще тлели угли. Элистэ  уставилась  на
них, не веря собственным глазам.
     Дреф уже хлопотал над ней, сноровисто распуская на шее завязки плаща.
Сняв с девушки верхний слой лохмотьев, он  подтолкнул  ее  к  постели.  Ее
взору предстали белейшая пуховая перина, глаженые простыни,  подушка.  Тут
до нее дошло, что она неимоверно грязная.
     - Белье чистое, - покраснев  от  стыда,  пробормотала  она.  -  Я  не
могу...
     - Снимайте башмаки.  Сейчас  отоспитесь.  Утром  поглядим,  нужно  ли
вызывать врача.
     - Но...
     - Без разговоров!
     Спорить не было сил, и Элистэ подчинилась. На пуховой  перине  ей  не
доводилось спать с того дня, как она покинула  городской  дом  Рувиньяков.
Она уже и забыла, как мягка под щекой подушка, как нежны  и  теплы  свежие
простыни. Но она не успела до конца насладиться этими дивными  ощущениями,
ибо мгновенно провалилась в сон - глубокий черный сон без сновидений.
     Когда Элистэ проснулась, солнце стояло высоко,  а  тени  укоротились;
время близилось к полудню. Сперва она  не  сообразила,  где  находится,  и
медленно села, щурясь не столько от страха, сколько от удивления. Несмотря
на долгий беспробудный  сон,  чудовищная  усталость  не  отпускала  ее.  В
остальном она  чувствовала  себя  довольно  сносно,  спокойно  и,  как  ни
странно, безмятежно. Итак, она одна в незнакомой комнате. Где  именно?  На
глаза ей попался собственный драный плащ, брошенный на спинку стула.  Сама
она его тут скинула или кто-то с нее  снял?..  Тут  она  все  вспомнила  и
поняла, откуда эта странная умиротворенность. Жилье Дрефа. Не удивительно,
что здесь ей так спокойно.
     Дверь скрипнула, и вошел Дреф. Элистэ уставилась на него - удивленно,
вопрошающе, на миг утратив дар речи. После столь долгой  разлуки,  да  еще
при свете дня ей поначалу показалось, что он стал совсем другим человеком,
прекрасным незнакомцем. Интересно. Раньше ей и в голову не приходило,  что
Дреф так красив: красота и серф - понятия несовместимые. Но теперь  Элистэ
словно впервые увидела его. Присмотревшись, она нашла, что худое его  лицо
и высокая фигура, в сущности, не претерпели явных изменений. Те же  тонкие
черты, те же черные глаза, но выражение их стало другим: появилась суровая
настороженность, решительность и властность. Собственно, все  это  было  и
раньше, однако теперь проступало с особой отчетливостью. Одет он, понятно,
был совсем по-новому - просто и скромно, но как свободный шерринец. Платье
ему очень шло, он даже походил на кавалера. Гордая  осанка  и  благородная
раскованность жестов, раньше, на ее взгляд, граничащих с дерзостью, сейчас
казались вполне уместными.
     Он столь же внимательно изучал ее. Она поежилась,  вспомнив  о  своем
непрезентабельном виде - грязные лохмотья, сальные  висящие  космы,  серое
изможденное лицо. Она покосилась на свои руки, такие отвратительно красные
на белизне простыни, в  трещинах  и  волдырях  от  кипятка  со  щелоком  -
результат кухонных  дежурств  в  "Сундуке".  Удивительно,  как  он  вообще
признал ее. Элистэ почувствовала, что краснеет. Раньше он бы, пожалуй, над
ней посмеялся; Дрефу нравилось ее поддразнивать, зная, что это сойдет  ему
с рук. А теперь?.. Она заставила себя посмотреть ему  в  лицо,  однако  не
заметила усмешки в черных глазах; ее вид его явно не забавлял.
     - Как вы себя чувствуете?  -  спросил  он,  присаживаясь  на  стул  у
кровати.
     - Лучше. Много лучше.
     - Поесть сможете?
     "Еда.  Он  предложил  мне  еду".  Боясь  расплакаться,  Элистэ  молча
кивнула, и он протянул ей картонную коробку, которую  принес  из  соседней
таверны. Она с  жадностью,  доходящей  до  неприличия,  сорвала  крышку  и
увидела свежайшие  булочки  с  вареньем,  салат  из  маринованных  овощей,
заливные яйца и еще теплый яблочный  пирог.  Невероятно.  Столь  роскошные
блюда ей не доводилось видеть с... она уже и не помнила, с  каких  пор.  У
нее защипало глаза, засвербило в носу. Нужно взять себя в руки, а то она и
вправду разревется. Схватив булочку, Элистэ мигом ее проглотила, затем так
же быстро разделалась со второй. Яйцо как бы само  собой  проскользнуло  в
горло. Лишь после этого она опомнилась и,  стесняясь,  неловко  предложила
коробку Дрефу.  Он  отрицательно  покачал  головой,  улыбнулся,  налил  из
кувшина коричнево-красного напитка и  подал  ей  чашечку.  Она  пригубила.
Сладкий сидр! Элистэ почти забыла его вкус.
     - Фабекский? - спросила она, из последних сил сдерживая слезы.
     - Да. Со старыми привязанностями, похоже, нелегко расстаться.
     Она наклонила голову и снова принялась за еду, а Дреф не сводил с нее
глаз.  Наконец  она  утолила  первый  голод  и  опять  поежилась  под  его
внимательным взглядом. Элистэ не нравилось, что он на нее так смотрит.
     - Где мы? - спросила она, чтобы отвлечь его.
     - В Крысином квартале, в тупике Слепого Кармана.
     - Крысиный квартал! Да это прекрасно, Дреф!  Вам,  верно,  улыбнулась
удача? Что вы делали все это время?
     - Ел, спал, работал.
     - Где работали?
     - Где придется, где деньги платили.
     - Мне это понятно. Скажите,  из  Дерриваля  вы  сразу  отправились  в
Шеррин?
     - Более или менее. В моей жизни за это время много чего случилось,  а
в вашей, думаю, и того больше. У вас найдется что  рассказать,  начиная  с
того, каким образом вы вчера оказались на Кипарисах.
     - Ну... мне... я пришла передать письмо какому-то Беку.
     - Кто дал вам письмо?
     - Ну... одна женщина. По-моему, Дреф, вчера вы сказали, что вы и есть
Бек?
     - Как звать эту женщину?
     - Какая разница? Но раз  уж  мы  заговорили  об  именах,  почему  вас
прозвали Беком? Имя какое-то усеченное, словно кличка...
     - Шерринцев позабавил мой  северный  выговор.  Сперва  меня  прозвали
Фабеком, потом сократили до Бека. Но так меня называть нельзя. Здесь  меня
знают под именем Ренуа, запомните и обращайтесь ко мне только как к Ренуа.
     - Весьма любопытно. А почему вы...
     - Ее зовут Жунисса?
     - Кого?
     - Женщину, пославшую вас с письмом? Ее зовут Жунисса?
     - Возможно. Она ваша приятельница?
     - Где вы с ней познакомились?
     - Да, но я ведь так и не вручила письмо. Это нужно исправить.
     - Не волнуйтесь, письмо уже у меня. Я еще вчера достал его у  вас  из
кармана.
     - А, понятно. Надеюсь, известия хорошие?
     - Где вы познакомились с Жуниссой, Элистэ?
     -  Представьте,  меня  что-то  потянуло  в  сон.  Может,   сидр   так
подействовал?
     - Нет. По моим сведениям, Жунисса сейчас в тюрьме.
     - Странные, однако, у вас знакомства.
     - Неужели? Жунисса сидит в "Сундуке", верно?
     - Что вы все о ней да о ней? Разве она так уж вам дорога?
     - Жунисса, безусловно, стоит очень многого. Не сомневаюсь, что и  вы,
познакомившись с ней, пришли к  такому  же  выводу.  А  встретились  вы  в
"Сундуке", верно?
     - Не нужно об этом  расспрашивать!  -  воскликнула  Элистэ,  отбросив
бесполезные уловки. - Не могу я говорить об этом, не заставляйте! Да будет
вам известно, моя бабушка погибла. Горничная Кэрт тоже - я сама видела  их
казнь. И, вероятно, кузина Аврелия, и другие мои друзья, их всех убили,  а
в чем их вина?! Я пока живу, но мне... Нет, не хочу говорить  об  этом,  и
думать не хочу тоже, иначе просто сойду с ума...
     Чашка в ее руке мелко задрожала.
     - Ну, ну, Элли, бедная моя девочка, все,  я  не  стану  допытываться.
Тише, успокойтесь и допейте сидр. Вот умница. Откиньтесь на подушку,  и  я
развлеку вас историями моих путешествий, слегка их приукрасив - чтоб  было
интереснее. Хотите послушать?
     Она  кивнула.  Рассказы  Дрефа   прежде   неизменно   доставляли   ей
удовольствие. Сидеть в  мягкой  постели  в  теплой  комнате,  наслаждаться
дивной едой и слушать Дрефа - о лучшем она не могла и мечтать!
     Он начал с того, как они распрощались и он  бежал  из  Дерриваля.  На
деньги, что ему вручила Элистэ,  он  добрался,  дилижансом  до  Шеррина  и
первое время подрабатывал тем,  что  писал  за  богатых  студентов-лентяев
письменные работы. Затем - весьма прибыльные  операции  на  черном  рынке;
работа помощником издателя ныне закрытого "Овода Крысиного квартала" -  он
едва спасся, когда народогвардейцы громили редакцию "Овода"; небезуспешные
опыты и приключения на поприще журналистики, благодаря которым он, судя по
всему, свел знакомство со многими колоритнейшими шерринцами.  Дреф  всегда
был блестящим рассказчиком, и в истории, которую он  ей  поведал,  имелось
все: любопытные случаи, юмор, превратности судьбы, занимательные личности.
История оказалась довольно длинной, но  невероятно  увлекательной.  Элистэ
слушала затаив дыхание. Неповторимые модуляции столь хорошо  знакомого  ей
голоса будили тысячи воспоминаний. Живая мимика, усмешка губ, изгиб бровей
- все осталось, как  было.  Почему  же,  задавалась  вопросом  Элистэ,  он
показался ей другим человеком? Полтора года свободной жизни не прошли  для
него  бесследно.  В  его  жестах   и   манере   держать   себя   появились
непринужденность и раскованное достоинство, но в остальном это был все тот
же Дреф.
     Слушая  его  рассказ,  она,  однако,  подметила,  что   он   избегает
останавливаться  на  событиях  последнего  времени  и  на  прямые  вопросы
отвечает весьма неопределенно - были какие-то встречи, планы,  рискованные
затеи. Она и вправду не понимала, что он имеет в  виду,  а  когда  просила
объяснить, он переводил  разговор  на  какой-нибудь  случай,  смешной  или
занятный, так что она забывала о своем вопросе. По  этой  части  Дреф  был
большой мастер. За все годы общения с ним  Элистэ  ни  разу  не  удавалось
вытянуть из него то, о чем он хотел умолчать. Она не сомневалась,  что  он
занимался самыми различными делами, в том числе и сомнительными. В Шеррине
Дреф явно добился больших успехов. В прошлом году, по его  словам,  продал
чертеж какого-то затейливого  ружья  ("кремневая  винтовка,  заряжается  с
казенной части", - объяснил он) и с тех пор зажил безбедно. А  изобретение
деревянных  щепочек  с  круглыми  головками,  которые   чудесным   образом
вспыхивают, если чиркнуть по шероховатой поверхности, со временем  обещало
принести ему немалое состояние. Ну, а чем он занят сейчас? Да разным -  то
одним, то другим. И больше ей ничего не удалось от него  добиться.  Элистэ
решила, что лучше пока просто внимать рассказам Дрефа,  наслаждаясь  самим
звуком его голоса.
     Она бы с удовольствием слушала его до ночи,  но  требовалось  кое-что
уладить. Допив сидр, она заговорила:
     - Дреф, я все думаю, как мне теперь...
     - Насчет врача, вы хотите сказать? Вчера на кладбище  я  было  решил,
что вы на пороге смерти, если уже не переступили его и бродите  бесплотным
духом.
     - Вы же клялись, что не верите в духов?
     -  Но  вчера  готов  был  поверить;  непредубежденность   -   главное
достоинство разума. Сегодня мне, однако, сдается, что ваши  недуги  вполне
поддаются лечению отдыхом и хорошей едой.
     - О, я уже поправилась. Врач и в самом деле не требуется. Но вы, судя
по всему, преуспели и к тому же всегда отличались изобретательностью,  вот
я и подумала - может, вы посоветуете, где мне найти работу?
     - Работу? Для вас, Элистэ?
     Он что, смеется над ней? Она украдкой поглядела в его  сторону:  нет,
не смеется. Напротив, вид у Дрефа был скорее печальный.
     - Понимаете, у меня нет выхода, - объяснила  она,  стараясь  говорить
как можно спокойней. - Ни родных, ни друзей не осталось.  Из  города  мне,
конечно, не выбраться. А  за  жилье  и  еду,  даже  самые  дешевые,  нужно
платить. Я должна хоть как-то зарабатывать.
     - Где вы ютились все это время?
     - Где придется. Порой в "Радушии и тепле у Воника".
     - В этом клоповнике?
     - Даже в клоповник пускают за деньги. Я  как  могла  пыталась  честно
заработать на жизнь, но мне повсюду отказывали.  Я  не  представляю,  куда
податься. Вы можете что-нибудь посоветовать?
     - Разумеется. Начнем с того, что сейчас вы работать не в состояние. У
вас неважно со здоровьем, не осталось сил, вы пока не  сможете  заработать
ни рекко.
     - Здоровье -  здоровьем,  но  уж  подмести  пол  и  вытереть  пыль  я
как-нибудь...
     - Вы сможете гнуть спину шесть раз  в  неделю  по  двенадцать  часов?
Боюсь, нет. А от вас потребуется именно это,  если  повезет  найти  место,
что, принимая во внимание ваше состояние, мне  кажется  маловероятным.  Не
надо дуться, я говорю то, что есть. При подобном раскладе вам сперва нужно
полностью выздороветь, тут и говорить не  о  чем.  Вам  необходимы  чистый
воздух, хорошая еда, отдых, покой. В "Радушии и тепле у Воника"  вы  этого
не найдете. Поэтому лучше всего остаться здесь.
     - Здесь? Вы хотите сказать у вас?
     - Конечно. У меня две комнаты, зачем мне столько? Вы займете эту, а я
поставлю в кабинете походную койку. Тут вам будет сравнительно удобно.
     - Я не могу на это согласиться.
     - Вы можете предложить что-то другое?
     - Дреф, вы добры и великодушны сверх всякой меры, но это  невозможно.
Как только выяснится, что я здесь  живу,  хозяин  дома  вышвырнет  вас  на
улицу.
     - Вы не знаете нашего  хозяина.  В  этом  пансионе  проживает  дюжина
постояльцев - все, кроме меня, студенты университета. Добрая  их  половина
ухитряются держать при себе своих милашек. Хозяин  взимает  с  каждого  по
лишнему рекко в месяц и только лукаво подмигивает.
     - О, значит все подумают, будто я...
     - Какая вам разница, что подумают!
     - Возможно, никакой, но есть кое-что поважнее. Вам же известно, кто я
я какова кара за оказание помощи Возвышенным? Если народогвардейцы  найдут
меня здесь, вам не миновать свиданья с Прекрасной Дамой.
     Элистэ  воспользовалась  одним  из  распространенных  выражений   для
обозначения казни в Кокотте.
     - До сих пор мне удавалось избегать знакомства  с  ней,  и  я  твердо
намерен не встречаться с этой Дамой и впредь. Не волнуйтесь, у  меня  есть
кое-какие возможности.
     - Я знаю, но...
     - А знаете, что самое лучшее в этом пансионе? - как бы  между  прочим
заметил Дреф. - Тут есть ванная комната. Хозяин у нас с причудами - взял и
поставил медную ванну с насосом, а в придачу - котлы, полотенца,  мыло,  -
так что постояльцы и их гости  могут  пользоваться  всем  этим  за  вполне
разумную плату.
     - Горячая вода? Мыло?
     - Хоть сейчас.
     С таким искушением Элистэ не смогла совладать.


     Погрузившись в  ванну  -  огромную,  глубокую,  восхитительно  теплую
купель, в которой только и можно было смыть многомесячные слои грязи,  она
терла руки и ноги, пока сероватый налет не сошел катышками и  под  ним  не
заблестела новая кожа, трижды промыла волосы,  почистила  щеткой  ногти  и
поскребла тело пемзой. Элистэ  нежилась  в  ванне,  пока  вода  не  начала
остывать. Тогда  она  вылезла,  ощущая  удивительную  легкость,  тщательно
вытерлась и облачилась в чистую рубашку белого батиста и камвольные  штаны
до колен, которые дал ей Дреф взамен ее гнусных лохмотьев. Она утонула и в
том и в другом; рукава рубашки болтались в нескольких дюймах  от  кончиков
пальцев, а штаны держались лишь на  веревочке,  которую  она  затянула  на
талии. Элистэ закатала рукава и ужаснулась худобе запястий; оглядев  себя,
она поняла, что  страшно  исхудала  -  кожа  да  кости.  На  стене  висело
запотевшее зеркальце. Протерев его, девушка со страхом уставилась на  свое
лицо: серое, щеки запали, нос заострился, вокруг огромных испуганных  глаз
залегли черные тени. Настоящая уродина. Жуть. Не хотелось  даже  думать  о
том, что Дреф увидел ее такой безобразной. Она вздрогнула и отвернулась от
зеркала.
     Несколько дней Элистэ ощущала все ту  же  усталость  и  вялость.  Она
много спала - по девять-десять часов ночью, часто дремала и днем. А  когда
не спала, то сидела у  окна  в  глубоком  мягком  кресле,  подставив  лицо
слабому, но уже теплому солнцу, и  поглядывала  сверху  на  тупик  Слепого
Кармана, где зимний снег и лед таяли на глазах. С каждым днем грязно-белые
заплаты ужимались по краям. Сугробы оседали как по волшебству,  обнажались
булыжники  на  мостовой,  крыши  освобождались  от  снега,  под  карнизами
соседних домов выросли огромные сосульки. Время  от  времени  эти  тяжелые
ледяные дротики срывались и разбивались о мостовую с  грохотом  мушкетного
выстрела, отчего  Элистэ  всякий  раз  вздрагивала;  потом  она,  впрочем,
привыкла к этому звуку, как привыкла  к  мельтешению  и  гомону  студентов
университета, заявляющихся в таверну напротив в любое время  суток.  Глядя
на них и прислушиваясь к их громким беззаботным голосам, она  тешила  себя
мыслью, что хотя бы эта молодежь живет  себе  в  нормальном  и  безопасном
мире.
     Ела она не переставая, словно терзавший ее много месяцев голод  искал
утоления в одном  безудержном  порыве  обжорства.  Дреф  изумлялся,  но  и
радовался ее невероятному аппетиту и всячески потворствовал ему, доставляя
из ближайшей харчевни  горы  еды,  чем  повергал  ее  в  смущение:  Элистэ
опасалась, что вводит его в  непомерные  расходы.  Однако  он  так  горячо
разубеждал ее, что она махнула рукой и перестала стесняться.
     К ней возвращались жизненные силы, она стала  проявлять  все  больший
интерес к тому, что творится вокруг. Ее  начало  занимать  происходящее  в
тупике Слепого Кармана, а молодая бурлящая жизнь пансиона и вовсе увлекла.
Соседей, студентов и гризеток, Элистэ уже знала  в  лицо,  хотя  и  не  по
именам. То была компанейская братия,  постоянно  сновавшая  друг  к  другу
перекусить, выпить и посплетничать. По вечерам они собирались то у одного,
то у другого, пили и пели; а ночами на цыпочках  шастали  по  лестницам  в
погоне за недозволенными усладами.  Новая  девушка  вызывала  у  студентов
законное любопытство, тем более что жила она у мастера Ренуа, которого - в
его двадцать пять лет - студенты прозвали Папашей; все  считали,  что  его
прошлое таит в себе  некую  недоступную  тайну.  Однако  Элистэ,  опасаясь
разоблачения, уклонялась  и  от  расспросов,  и  от  предложений  завязать
дружеские отношения; почти все время она проводила в квартирке Дрефа.
     Но в этих двух  комнатах  было  собрано  столько  всего,  что  ей  не
пришлось бы скучать, проведи она там  хоть  несколько  месяцев:  книги  по
мыслимым и немыслимым дисциплинам,  музыкальные  инструменты,  рисовальные
принадлежности, шахматы и всевозможные проекты в разной стадии завершения,
ибо  Дреф,  как  и  в  отрочестве,  был  неизменно  поглощен   разработкой
какого-нибудь  очередного  необычного  замысла.  Да  и  сейчас  невозможно
предугадать, какая эксцентричная идея им завладеет.  Это  могло  быть  что
угодно: от изобретения искусственного свечного воска до усовершенствования
алфавита; от проекта образцовой народной больницы до создания  летательной
машины причудливой  конструкции.  Дреф  охотно  делился  с  Элистэ  своими
замыслами,  и  в  его  изложении  даже  самая   скучная   тема   выглядела
увлекательно. Девушка обнаружила, что его объяснения  доставляют  ей  куда
больше удовольствия,  чем  она  могла  ожидать.  Когда  предмет  разговора
по-настоящему его увлекал, Дреф расслаблялся и на какое-то время забывал о
скованности.
     Скованность. Это она ощутила чуть ли не с  первого  дня.  Разумеется,
ничего хотя  бы  отдаленно  напоминающего  смущение  или  неловкость.  Как
всегда, Дреф  являл  собой  воплощенную  невозмутимость.  Держался  он  ни
холодно, ни отстраненно, но как-то уж слишком учтиво. Раньше он  любил  ее
поддразнить, задевая ее тщеславие,  уколоть  отроческую  гордыню.  Теперь,
однако, он щадил ее чувства, был неизменно внимателен и  заботлив.  Серфу,
не боявшемуся в свое время навлечь на себя гнев дочери сеньора, и в голову
не пришло отнестись свысока к бездомной нищенке. Для этого он был  слишком
отзывчив. Он жалел ее.  Она  все  потеряла  -  семью,  друзей,  состояние,
высокое положение, даже красоту, которой так гордилась,  и  Дреф  понимал,
что пережить это нелегко.
     И  все  же  ей  казалось,   что   за   его   деликатным,   на   грани
предупредительности,  обращением  кроется  нечто  большее,   чем   простая
жалость. Он так ловко уходил в разговоре от многих тем,  столько  вопросов
оставлял без ответа! Разумеется, относительно своих занятий  в  прошлом  и
настоящем он предпочитал держать ее  в  неведении.  Возможно,  студенты  в
конце концов не ошибались на его счет. Он возвел какую-то стену  недоверия
между собой и Элистэ. Поначалу это ее только  обижало;  позже,  ожив,  она
почувствовала себя уязвленной и  решила  так  или  иначе  вызвать  его  на
откровенность.
     Да, Дреф скрытничал и жалел ее, но такого  великолепного  собеседника
она встречала впервые; низкорожденный, наделенный острым и ясным  умом,  -
явление настолько редкое, что Элистэ вновь задумалась, не течет ли  в  его
жилах кровь Возвышенных. Как-то вечером она намекнула на это, и он,  забыв
об учтивости, высмеял ее, да так беспощадно, с издевкой, что она съежилась
и залилась краской. Эпизод покоробил  ее,  однако  навел  на  размышления.
Возможно, Дреф кое в чем прав. События последних  месяцев  весьма  успешно
развеяли  старые  представления  о  присущем   Возвышенным   от   рождения
превосходстве. Тут уж спорить не приходилось. Чары Возвышенных исчезли без
следа под грубым напором  простонародья.  Лишившись  былого  преимущества,
утратив наследственные  права  на  власть  и  привилегии,  потомки  многих
поколений  сеньоров  превратились  в  обыкновенных  смертных,  вынужденных
бороться за место под солнцем наряду  с  горожанами,  крестьянами  и  даже
бывшими серфами. Мысль  малоутешительная,  явно  отдающая  нирьенизмом.  У
Дрефа, разумеется, имелся полный комплект сочинений  Шорви  Нирьена  -  он
всегда восхищался этим философом. В мире, который предрекали Дреф сын-Цино
и Шорви Нирьен,  Возвышенным  -  понятно,  тем,  кому  повезет  уцелеть  в
нынешней бойне,  -  предстояло  трудиться,  рассчитывая  исключительно  на
собственные способности. Видимо, справедливо - в  глубине  души  Элистэ  с
этим смирилась, - но ужасно, ужасно! В тот вечер они больше не беседовали.
     Дреф, вероятно, пожалел о своей вспышке, потому что  на  другой  день
сделал  ей  подарок:  большой  отрез  добротной  легкой  шерстяной   ткани
серо-голубого оттенка, который  ей  очень  шел,  несколько  ярдов  тонкого
белого полотна, иголки, булавки и нитки - все необходимое, чтобы она могла
сшить себе платье.  Шить  Элистэ  умела,  однако  не  имела  ни  малейшего
представления о крое. Она догадалась распороть свое старое рваное  платье,
сделав из него выкройку,  а  затем  несколько  дней  резала,  подкалывала,
примеряла  и  шила.  Все  оказалось  легче,  чем  она  ожидала,  и  работа
доставляла ей удовольствие.  Старое  платье  было  простым,  но  прекрасно
скроенным; позаимствовав силуэт, она соорудила себе  на  редкость  изящный
наряд с длинной широкой юбкой и белоснежным фишю [шейный  платок,  косынка
(фр.)]. Закончив работу, Элистэ надела новое платье и уселась  у  окна,  с
нетерпением ожидая Дрефа, который спустился в харчевню. Он появился  через
несколько минут и застыл в дверях,  когда  она  поднялась  ему  навстречу.
Справившись с удивлением, он улыбнулся своей белозубой улыбкой.
     - Ну вот, вы совсем такая, как раньше!
     - Нет, и кому об этом знать, как не мне? - возразила она не лукавя.
     - Вы всегда были упрямым ребенком, - сказал Дреф, положил  пакеты  и,
взяв ее за руку, подвел к висящему над умывальником зеркалу.
     Элистэ отвернулась. Поверив, что безвозвратно утратила свою  красоту,
она не хотела смотреть на свое отражение.
     - А теперь взгляните, - приказал он и, взяв ее за плечи,  повернул  к
зеркалу.
     Элистэ во второй раз с тех пор, как он привел ее в пансион, взглянула
на себя в зеркало, и возражения замерли у нее на устах.
     Чистые пушистые волосы, к  которым  вернулся  их  изначальный  блеск,
волнами ниспадали вдоль щек. Темные круги под глазами  исчезли.  Лицо  все
еще выглядело бледным, но губы обрели нормальный цвет, а щеки чуть заметно
порозовели. Элистэ не  смогла  сдержать  улыбки.  Поразительно,  насколько
лучше она сразу почувствовала себя.
     - Вот прежняя Элистэ, - сказал Дреф, -  и,  держу  пари,  ей  надоело
торчать взаперти в двух тесных комнатенках.
     - Да нет же, Дреф, мне тут очень удобно. Мирно, спокойно, тепло  и...
- Она чуть не сказала "счастливо", но вовремя спохватилась,  понимая,  что
это прозвучит чистой бессмыслицей.
     - Разве вам не хочется выйти на улицу?
     - Еще как! Но ведь нельзя.
     - Можно. Вам нечего опасаться. Погодите - сами убедитесь.
     На другой день он принес узел с  теплым,  хотя  и  не  новым  плащом,
вязаными чулками и  парой  крепких  башмаков,  которые,  как  ни  странно,
пришлись ей в самый  раз.  Она  оделась,  оперлась  на  его  руку,  и  они
спустились вниз и вышли в тупик  Слепого  Кармана.  Элистэ  полной  грудью
вдохнула чистый воздух; хоть было  довольно  морозно,  новый  плащ  хорошо
грел. Прохожие не пугали ее - вид у них был вполне мирный. Она не заметила
ни жандарма или народогвардейца, ни единой фигуры в постылом мундире. День
был солнечный, у нее поднялось настроение. К тому же ее сопровождал  Дреф,
и они не спеша шли мимо  стареньких  очаровательных  пансионов,  знававших
лучшие дни, мимо лавочек, палаток и тележек, с  которых  торговали  всякой
всячиной, потребной студенческой  братии.  Порой  их  внимание  привлекали
старые книги, подержанная  одежда,  дешевые  украшения  или  хозяйственные
товары,  и  тогда  они  на  минутку  останавливались.  Элистэ  спросила  в
букинистической лавке, сколько стоит потрепанный томик стихов  Бунарта,  и
заметила, что Дреф, услыхав ее фабекский  выговор  -  совсем  как  у  него
самого, - стал пунцовым, давясь от едва одерживаемого  смеха.  Около  трех
они зашли в маленькую кофейню на углу тупика выпить сидра с  пряностями  и
съесть по  рогалику.  Усевшись  за  столик  у  витрины,  они  разглядывали
прохожих и неторопливо беседовали на разные темы. Впоследствии  Элистэ  не
могла бы точно сказать, о чем именно, но она запомнила, что впервые смогла
упомянуть о бабушке, не впав в истерику, а Дреф, к ее  удивлению,  в  свою
очередь, говорил о Зене сын-Сюбо и его смерти тогда, в Дерривале. Судя  по
всему, он отчасти винил в этом себя. На ее  памяти  то  был  один  из  тех
редких случаев, когда Дреф сбросил маску настороженности и безразличия. Но
их беседа отнюдь не ограничивалась тягостными воспоминаниями. Им было  над
чем посмеяться, и они смеялись; если бы в эту минуту Элистэ  взглянула  на
себя со стороны, чего, понятно, никак не могла сделать,  то  удивилась  бы
своему счастливому виду.
     В тот день они с Дрефом прекрасно понимали друг друга,  но  так  было
отнюдь не всегда. Он умалчивал об очень многом, и чем дальше, тем  сильнее
обуревало Элистэ совсем уже неприличное  любопытство.  Днем  он  частенько
отлучался - вероятно, проворачивал свои рискованные делишки, но это ее  не
особенно волновало. А вот куда он ходил по ночам? С  наступлением  темноты
Дреф нередко исчезал из дому,  порой  без  всего,  а  подчас  с  маленькой
сумкой, о содержимом которой она могла только гадать. Иногда он уходил  на
два-три часа, но чаще отсутствовал дольше, иной раз  возвращаясь  лишь  на
рассвете. Тогда она просыпалась от  скрипа  ключа  в  замке  и  недовольно
бормотала со сна, а он шептал: "Спите, спите, все в порядке". И как бы она
ни просила и ни требовала объяснить, чем он занимается  по  ночам,  он  ни
разу ей не открылся, отделываясь неопределенными  ссылками  на  "встречи",
"группы планирования" и "совещания". Большего, как она ни старалась, ей не
удавалось добиться, несмотря на все просьбы и  уговоры.  Дреф  невозмутимо
отмалчивался, и поначалу Элистэ решила, что он ходит к  тайной  любовнице.
Мысль об этом не давала ей покоя. В Дерривале  многие  девушки  из  серфов
сходили по Дрефу с ума, но он не обращал на них никакого внимания.  Элистэ
это почему-то нравилось, хотя  тогда  она  и  дразнила  его  жестокосердым
соблазнителем.  Но  теперь,  в  Шеррине?..   Он,   конечно,   был   вправе
развлекаться  как  душе  заблагорассудится,  но  вдруг  это   не   обычное
увлечение? Впрочем, к ней это в любом случае не  имело  отношения,  никоим
образом.  Просто  он  был  ее  другом,  и  она,  понятное  дело,   о   нем
беспокоилась, не более. Однако же Элистэ думала об этом денно  и  нощно  и
приставала к нему с расспросами. Бесполезно. Дреф, великий  конспиратор  и
мастак по части уклончивых ответов, тут же  сводил  разговор  к  городским
новостям.
     От него она узнала, что хотя публичных казней отнюдь не  поубавилось.
Возвышенных среди жертв становилось все меньше, ибо к  этому  времени  все
они либо  успели  бежать,  либо  глубоко  затаились.  По  новому  Акту  об
Обвинении,  утвержденному  Уиссом  Валёром,   преданный   суду   изменник,
представший перед Народным Трибуналом, лишался права привлекать свидетелей
в  свою  защиту.  Это   значительно   упрощало   работу   Государственного
обвинителя, а Кокотте обеспечивало ежедневный щедрый рацион  подозреваемых
в  антиэкспроприационизме;  только  теперь  ее  жертвами   в   подавляющем
большинстве  оказывались  горожане  и  крестьяне.  Новый  поворот  событий
пришелся не по вкусу шерринскому простонародью. Толпа на площади Равенства
от казни к казни стала редеть. Дружки  и  подружки  Кокотты,  как  всегда,
предавались   самозабвенному   веселью,   но   обычные   граждане   начали
пренебрегать зрелищем. Видимо, люди устали от кровопролития, а может быть,
оно стало вызывать  у  них  отвращение.  Дреф  считал,  что  революционное
насилие достигло своей высшей точки и перешагнуло ее. Ярость масс убывала,
и дни остервенелых фанатиков вроде Уисса Валёра сочтены.
     Нирьенизм. К этой мысли она была  подготовлена,  поскольку  тревожное
любопытство заставило Элистэ прочесть за эти  недели  несколько  сочинений
Шорви Нирьена, и ей со всей непреложностью открылось, что Дреф сын-Цино не
мог не принять нирьенизм всей душой. О нирьенизме он рассуждал  глубоко  и
серьезно - как о немногих вещах, которые считал для себя особенно важными.
Ему не удалось убедить Элистэ в грядущих переменах  -  она-то  знала,  что
если ее разоблачат как Возвышенную, тут ей и  конец,  что  бы  он  там  ни
говорил о спаде революционного террора, - но она перестала подозревать его
в тайной любовной связи. Отлучки его, ясное дело, были  связаны  с  чем-то
совсем другим.
     Однажды он возвратился после очередной своей таинственной  "прогулки"
довольно рано. Элистэ еще не ложилась и сидела у угасающего  камина.  Дреф
пододвинул к огню второе кресло и удобно расположился в нем, вытянув ноги.
Она уловила какой-то блеск на подошве его  башмака.  Нахмурившись,  Элистэ
пригляделась и увидела хорошо знакомое ей размазанное золотистое  пятно  -
останки гниды Нану. Значит, за тем местом, где Дреф провел  вечер,  велось
наблюдение. Расспрашивать, почему и где именно, не имело смысла, -  ответа
от него не добиться, как не узнать и о содержимом сумки, которую он  время
от времени брал с собой, или о том, почему в полночь он ходит на  Кипарисы
получать какие-то таинственные  записки.  Тем  не  менее  она  решила  это
выяснить. Но прошло еще несколько дней, прежде чем  перед  ней  забрезжила
истина.
     Как-то вечером после ужина они с Дрефом сидели у камина - она в одном
кресле,  он  -  в  другом.  Элистэ  читала  "Ныне  и  завтра"  -   гораздо
внимательнее, чем  в  первый  раз.  Теперь  и  книга,  и  автор  полностью
завладели ею, и она с головой ушла в чтение. Но вдруг ей сделалось  как-то
зябко, она оторвалась от книги и поймала на себе немигающий взгляд  черных
глаз Дрефа - непроницаемых, как всегда. Давно ли он вот так  наблюдает  за
нею? У нее  участилось  дыхание,  на  щеках  вспыхнул  румянец.  От  него,
конечно, и это не ускользнет. Он сочтет ее безнадежной дурочкой - и  будет
прав. Скрывая замешательство, Элистэ с напускным безразличием спросила:
     - А как там с Шорви Нирьеном? Я слышала, его казнили.
     Голос у нее, однако, чуть дрогнул.
     - Да нет, говорят, он жив и  здоров,  где-то  скрывается,  -  заметил
Дреф.
     Небрежный ответ, но дрожь опять пробежала по нервам, все  ее  чувства
на миг обострились, и она поняла. Ну, разумеется.  Все  знают,  что  Шорви
Нирьена оберегает и поддерживает группа его  верных  сторонников.  И  Дреф
один из них. Иначе и быть не могло. Его тянуло  к  нирьенизму  задолго  до
того, как он бежал в Шеррин, а Дреф всегда шел туда, куда его  тянуло.  Он
был дерзок и смел, решителен и расчетлив - прирожденный заговорщик. Этим и
объяснялись его сдержанность, уклончивость и ночные вылазки. Доказательств
у нее не было - он бы все отмел с порога, но она знала, что не ошиблась.
     - Ну-ну, - пробормотала Элистэ, и Дреф нахмурился.


     Флозине Валёр наскучило расспрашивать  здания.  У  зданий  был  свой,
крайне ограниченный  взгляд  на  существование,  а  разговор  -  скупой  и
однообразный. Они все время уныло жаловались на погоду и  почти  поголовно
ругали мышей. Флозине смертельно надоели их скрипы, стоны,  потрескавшаяся
черепица и сухая гниль. При слове  "водостоки"  ее  передергивало.  Однако
выбора у нее не было. Всем заправлял братец Уисс,  а  его  слово  являлось
законом в самом прямом смысле. По его воле отец и братья пробуждали  дома,
и она вместе с ними. Флозина давно поняла, что сопротивление бесполезно, и
подчинилась, безропотно внимая унылым жалобам таверн и театров,  кофеен  и
харчевен. Она выслушивала  бесконечные  повествования  о  разбитых  окнах,
гвоздях в штукатурке, потеках и  протечках.  Какими  чудовищными  занудами
оказались  строения!  Хуже  всех,  похоже,  были  амбары  и  склады  с  их
невероятной тупостью, но Флозине приходилось выслушивать всех  подряд,  не
то до Уисса дошло бы, что она пренебрегает своими обязанностями.  Депутаты
Пьовр и Пульп следили за каждым ее шагом и, безусловно, сразу  бы  донесли
Уиссу, что она прослушивает здания вполуха. Уж лучше повиноваться и делать
так, как приказал Уисс.  Поэтому  Флозина  день  за  днем  вслушивалась  в
деревянные жалобы, и ее усилия в конце концов увенчались успехом.
     Вокруг  Шерринского  университета  располагалось  не  менее   четырех
десятков кофеен и небольших таверн, и  любая  из  них  могла  быть  местом
тайных сходок нирьенистов, чья деятельность приводила в  бешенство  братца
Уисса. На  пробуждение  каждого  из  этих  заведений  требовалось  два-три
месяца. И лишь  по  чистой  случайности  облюбованная  студентами  кофейня
"Логово", занимавшая один  из  складских  подвалов  под  Башней  герцогинь
(переименованной  ныне  в  Народный  зал   экспроприационизма),   получила
возможность высказаться.
     - Шорви, Бек, Риклерк и другие соберутся завтра  вечером  в  "Котурне
Виомента", - механически повторила Флозина то, что услышала.
     Сопровождающие мигом насторожились.
     - Что вы сказали, голубушка? - спросил Пьовр.
     - Повтори-ка, женщина, - приказал Пульп.
     И Флозина послушно повторила.


     Тот день  выдался  на  редкость  теплым.  Около  восьми  вечера  Дреф
сын-Цино попрощался с Элистэ и ушел, прихватив сумку. Теперь девушка более
или менее понимала, куда он идет, но уж никак  не  могла  догадаться,  что
первую остановку он сделает, как только выйдет из дому. А Дреф,  захлопнув
дверь, обогнул пансион и под навесом на заднем дворике, укрытом  от  чужих
глаз, открыл сумку и принялся за дело - быстренько  скинул  плащ  и  надел
старое потертое пальтецо, напялил на черные волосы длинный  сальный  седой
парик, а сверху насадил помятую шляпу  с  широкими  полями.  С  ловкостью,
порожденной долгой  практикой,  он  в  темноте  наклеил  на  верхнюю  губу
седеющие усы и наложил черные тени  под  глазами  и  на  скулах.  Завершив
маскарад и спрятав сумку в кустах,  он  вышел  из  укрытия  совсем  другим
человеком; даже давний знакомый - и  тот  не  признал  бы  его  с  первого
взгляда.
     До Кривого проулка он доехал в фиакре, там вышел  и  дальше  двинулся
пешком, внимательно поглядывая по сторонам. Он всегда поступал  так  -  на
всякий случай, - но на сей раз его бдительность  вознаградилась  сторицей.
Дреф остановился в тени памятника Виоменту; за  пятьдесят  ярдов  от  него
светились окна кабаре "Котурн Виомента". Дверь в заведение  была  открыта,
изнутри доносилось пение. У входа  сшивались  шлюхи  и  нищие,  в  сточной
канаве валялся пьяница, посетители входили и выходили. На  первый  взгляд,
все выглядело совершенно обычно. Но Дреф отметил, что у парадного напротив
стоят два народогвардейца, делая вид, будто  болтаются  просто  так,  дымя
своими глиняными трубками. Однако уходить они явно не собирались. Он кинул
внимательный взгляд в обе стороны Кривого проулка: за полквартала подпирал
стену еще один народогвардеец в коричневом  с  красным  мундире;  рядом  с
кабаре, в тени навеса у закрытой и  зашторенной  лавки  торговца  шелками,
застыли еще двое - в темноте нельзя было разобрать,  в  мундирах  они  или
нет.
     Дреф выждал минут пять. Те,  за  кем  он  наблюдал,  тоже  никуда  не
спешили. Затем он вышел из тени и, чуть прихрамывая - походку он, понятно,
изменил, - направился к кабаре. Никто  не  обратил  на  него  внимания.  У
дверей он пропустил вперед торопящегося завсегдатая и вошел следом.
     В зале, как всегда, было многолюдно и шумно.  На  эстраде  знаменитый
комедиант старой закваски Бинубио дурачась  распевал  куплеты;  на  втором
плане   выделывали   коленца   девицы   его   фирменного   кордебалета   -
полуобнаженные "Молочницы",  каждая  с  красным  ромбом  на  гофрированной
подвязке. Публика покатывалась со смеху, орала, свистела, топала ногами  и
подхватывала  весело-непристойный  припев  к  куплетам  Бинубио,  -  одним
словом, оглушительно вопила, как, впрочем, вопила бы  и  во  время  других
популярных номеров кабаре. Именно поэтому Шорви Нирьен  и  его  сторонники
время от времени встречались в "Котурне Виомента" - обстановка здесь  была
самая что ни на есть подходящая. Тут, скрытые в полумраке и табачном дыму,
они могли собираться, не рискуя привлечь внимание и тем более не  опасаясь
быть узнанными. Тут они могли поговорить, уверенные, что их не подслушают.
Гниды Нану - и те не залетали в кабаре, ибо в этом невероятном гвалте даже
их тонкий слух не мог ничего  уловить.  "Котурн  Виомента"  был  идеальным
местом для встреч - до сих пор.
     Дреф окинул взглядом зал и  сразу  заметил  своих  -  они  сидели  за
столиком в самом темном углу: Фрезель и Риклерк, оба изменившие внешность;
Ойн и Ойна Бюлод, без всякого грима, да они в нем  и  не  нуждались  -  их
лица, от рождения простые и открытые, до сих пор не были известны властям;
и Шорви Нирьен собственной персоной, позволивший себе единственную уступку
требованиям конспирации - фетровую  шляпу  с  опущенными  полями.  Они  не
заметили Дрефа, он же не спешил к ним присоединиться. Юноша сел за  столик
у самого входа, заказал стакан вина  и  прихлебывая  разглядывал  публику.
Обычный набор, знакомые лица - и все же: вон  двое  верзил  у  входа  -  в
штатском, однако жесты и выправка, как у заправских солдат, а у  одного  к
тому же стрижка ежиком "Свобода",  популярная  среди  народогвардейцев.  У
бара в одиночестве притулился еще один; его синяя  карманьолка  [куртка  с
металлическими пуговицами, своего рода форма революционера в эпоху Великой
французской революции] отчетливо оттопыривалась: за поясом  наверняка  был
пистолет.
     Дреф принял решение, вытащил из кармана  обрывок  бумаги  и  угольный
грифель и написал печатными буквами:  "Уходим.  По  одному,  по  двое.  Ш.
первый. Черным ходом. Немедленно. Б.". Сложив листок, он перехватил взгляд
ближайшей девицы, торгующей сладостями, и поманил  ее  пальцем.  Та  мигом
смекнула, что сможет подзаработать, и поспешила к нему со своим подносом -
апельсины, конфеты, засахаренные фрукты, соленые орешки. Дреф купил у  нее
апельсин, положил на поднос лишний рекко и шепнул несколько  слов.  Девица
поняла сразу - ей,  видно,  было  не  впервой,  -  кивнула  и  отошла.  Он
проследил, как она, обходя зал обычным манером, как бы случайно  оказалась
у столика Шорви Нирьена. Остановилась, улыбнулась, протянула поднос. Белая
бумажка мелькнула между пальцами и упала на колени Шорви. Ойн Бюлод  купил
кулек  изюма,  и  девица  отошла.  Никто,  вероятно,  ничего  не  заметил,
поскольку все взоры были устремлены на эстраду:  там  "Молочницы"  Бинубио
трясли всем, чем могли.
     Нирьен выждал две-три минуты и только тогда  прочел  записку,  скосив
глаза на колени.  Он  и  бровью  не  повел,  лишь  легкое  движение  плеча
подсказало Дрефу, что записку переправили Фрезелю, который сидел справа от
Нирьена. Когда  записка  обошла  всех  сидящих  за  столом,  Шорви  Нирьен
поднялся  и  непринужденно  направился  к  черному  ходу  -  как   обычный
посетитель, выходящий справить нужду в проулке за кабаре. В  любой  другой
вечер никто не обратил бы внимания - но только не в этот.
     Нирьен не успел пройти  и  половину  пути,  как  оглушительный  свист
перекрыл гомон толпы. Свист повторился, и с полдюжины вооруженных мужчин в
штатском кинулись на опального философа и его  остолбеневших  сторонников.
Двое самых крепких набросились на Нирьена, другие взяли столик  в  кольцо.
Фрезель вскочил, опрокинув стул,  сунул  руку  во  внутренний  карман,  но
получил по голове рукояткой пистолета и  рухнул  лицом  на  стол.  В  зале
поднялся гвалт, толпа забурлила, кто-то полез вперед, чтобы лучше  видеть,
а кто-то, напротив, ринулся к парадной и задней дверям. Однако  пытавшихся
бежать мигом привели в чувство. Непонятно  откуда  в  обеих  дверях  вдруг
появились народогвардейцы в мундирах, снова раздался  свист  -  и  вход  и
выход из кабаре перекрыли.
     Как и следовало ожидать, после первоначальной суматохи порядок навели
без особых усилий. Несколько лающих приказов, два-три удара  пистолетом  и
столько же выстрелов из мушкетов в потолок быстро  вразумили  толпу.  Сами
нирьенисты сопротивления почти не оказали. Их одного за  другим  обыскали,
разоружили и заковали в наручники.  Обыск  не  дал  результатов,  если  не
считать последнего бунтарского нирьеновского  памфлета,  который  как  раз
собирались переправить печатнику. Что до обличающей Бека записки,  то  она
валялась на полу под столом; умница Ойна  Бюлод  успела  начисто  затереть
пальцами уголь, так что разобрать текст было никак невозможно.
     Дреф стоял и смотрел, засунув сжатые до боли кулаки глубоко в карманы
пальто. Он поборол почти  неодолимый  порыв  выхватить  пистолет  и  стоял
неподвижно, только лицо его побледнело под слоем грима.
     Ликующие народогвардейцы сноровисто скрутили и  вывели  арестованных;
Фрезеля - он все еще был без сознания - вынесли на  ставне.  Отряд  солдат
остался обыскать кабаре и допросить  служащих.  Посетителям,  имевшим  при
себе удостоверение личности, разрешили уйти.  У  Дрефа  сын-Цино  были  не
только фальшивые документы, но и клеймо  серфа  на  руке  -  свидетельство
абсолютной политической благонадежности. Его отпустили одним из первых.
     Он прямиком поспешил в тупик Слепого Кармана и вошел, не удосужившись
привести себя в прежний вид. Час был не поздний, Элистэ еще  не  ложилась.
При виде нечесаного парика и накладных усов брови у  нее  поползли  вверх;
она открыла рот, но Дреф опередил ее.
     - Нирьен арестован, - сообщил он.



                                    24

     Таким она Дрефа  еще  никогда  не  видала,  даже  в  тот  раз,  когда
отцовская челядь избила его до крови и  сломала  ребро.  Вид  у  него  был
совершенно убитый. Посмотрев ему в глаза, Элистэ невольно спросила:
     - Вам досталось?
     - Нет.
     - За вами шли следом?
     - Не думаю.
     - Сядьте, Дреф. Сюда, ближе к огню. Вот  так.  Хотите  выпить?  -  Он
кивнул, и она налила стакан бренди. - Что случилось?
     - Я и сам пока что не понимаю.  Народный  Авангард  знал,  где  найти
Шорви, и тщательно подготовил засаду. Времени у них  было  достаточно.  Но
как они узнали - и от кого?
     Он  размышлял  вслух,  уставившись  взглядом  в  камин,  и   уже   не
притворялся, будто она не в курсе его ночных вылазок.
     - Гниды Нану? - предположила Элистэ.
     -  Не  исключено,  но  вряд  ли.  Мы  приняли  все   возможные   меры
предосторожности  -  перекрыли  окна,  двери  и  дымоходы,  собирались   в
полупустых комнатах, перед тем облазив весь дом  сверху  донизу.  Спрячься
там эта тварь, я бы ее наверняка обнаружил.
     - Сколько людей знало, где Нирьен будет  нынче  вечером?  Может,  его
предал кто-нибудь из последователей?
     - Логичное, казалось бы, предположение, и тем не менее я его  отвожу.
Предать могли всего четверо, не считая меня, а каждому из них я  верю  как
самому себе: они сотни раз доказывали свою преданность.
     - Людям свойственно меняться...
     - Только не этим, жизнью ручаюсь.
     - Но люди, бывает... Ну ладно, допустим, вы правы. Если не это, тогда
что?
     - Что-то другое. Совсем новое... - Дреф хмуро уставился  в  огонь;  к
катастрофе он подходил как к интеллектуальной загадке, что было характерно
для него. - Они открыли новый вид слежки, и пока мы не поймем, в  чем  тут
хитрость, никто не застрахован от наблюдения.
     - Так они могут узнать, кто вы такой и где скрываетесь? - Элистэ было
жаль Шорви Нирьена, но больше она переживала за Дрефа. - Не  подыскать  ли
вам другое жилье? А может, вообще стоит уехать из Шеррина? А, Дреф?
     - Этого не требуется. Сегодня я на  виду  у  всех  ушел  из  "Котурна
Виомента", и ни один народогвардеец даже ухом не повел. Про  меня  они  не
догадываются.
     - Спасибо Провидению. Значит, вам ничего не грозит?
     - Не грозит? - Он горько  улыбнулся  ее  вопросу,  который,  судя  по
всему, нашел забавным. - Да разве в Вонаре  найдется  хоть  один  человек,
которому ничего не грозит?
     - Что вы хотите сказать?
     - Когда не станет Шорви Нирьена, кто сможет  обуздать  безумие  Уисса
Валёра?
     - Революционеры убили короля. Все они стоят друг  друга.  Уисс  Валёр
или иной цареубийца - какая, в сущности, разница?
     - Не пора ли вам распрощаться с детством?
     - Ненавижу, когда со мной говорят в таком тоне.
     -  Вы  сами  меня  вынуждаете.  Вы  же  умная   девушка,   не   нужно
прикидываться простушкой.
     - Простушкой?
     - Мне кажется, вы это нарочно, но, может быть, я ошибаюсь.  В  вас  с
детства  воспитывали  Возвышенную.  Вдруг  это  воспитание  причинило  вам
необратимый ущерб и то,  что  я  принимаю  за  каприз,  на  самом  деле  -
неспособность понять?
     - Очень  любезно  с  вашей  стороны.  Однако  из-за  так  называемого
остроумия, которым вы очень гордитесь, вас с колыбели преследуют беды.
     В действительности Элистэ  возмущалась  не  так  сильно,  как  хотела
показать. Главное, он выглядел уже не таким убитым и отчаявшимся.
     - Послушайте. Для Вонара нет худшей напасти, чем Уисс Валёр...
     - Значит, худшее свершилось.
     -  Не  до  конца.  Под  властью  Валёра  мы  страдаем  от   гнета   и
кровопролития,  каких  не  знали  даже  во  времена  монархии.  Мы   стали
свидетелями  бессмысленной  гибели   короля   и   королевы,   планомерного
уничтожения  Возвышенных,  зверств  и  массовых  убийств   в   провинциях,
подавления свободы личности, извращения всех революционных идеалов.
     - А я-то думала, что крестьяне теперь живут  припеваючи,  -  съязвила
Элистэ.
     - Возможно, вам придется пожалеть  еще  основательней  до  того,  как
мастер Уисс Валёр осуществит свои планы. И  не  вам  одной,  а  всем  нам.
Жертвы можно было бы как-то оправдать, если бы они вели ко всеобщему благу
и изобилию. Всех накормить, всех  одеть,  обеспечить  приличным  жильем  -
тогда  многие  из  порожденных  идеологией  бед  показались  бы  не  столь
страшными.  Нам,  однако,  до  этого  далеко.  В   Республике-Протекторате
крестьянину так же плохо, как и при монархии. Он так же  мерзнет,  так  же
голодает, так же боится, и обращаются с ним так же жестоко. Вместо двора и
Возвышенных ему приходится гнуть спину на диктатора,  экспроприационизм  и
Кокотту. Он потерял то малое, что имел, взамен же не получил ничего.
     - Наконец-то я слышу разумные речи. Все это я  могла  сказать  вам  с
самого начала.  Безумный  и  гибельный  переворот  повлек  за  собой  одни
разрушения. Он отвратителен и бессмыслен.  Вот  если  бы  люди  одумались,
пригласили Феронта из Стрелла и возвели на трон, тогда...
     - Этому не бывать. С монархией покончено, Элистэ. Ее время прошло,  и
это справедливо. Я думаю, вонарцы никогда  более  не  потерпят  над  собою
власти короля. Мир меняется, но в какую сторону - пока еще неясно. Если  б
у нас достало ума воспользоваться этой возможностью и пойти  новым  путем,
мы бы поистине хорошо помогли себе и все  остались  в  выигрыше.  Но  если
место свергнутого монарха займет другой деспот, в сущности точно такой же,
хотя и  нареченный  иначе,  -  тогда  вы  правы,  и  переворот  становится
отвратительным и бессмысленным. Сейчас мы скатываемся в  варварство.  Весь
мир с отвращением взирает на крайности нашей Революции, и  зверства  будут
продолжаться, пока нами правят эти  фанатики.  Грустное  завершение  нашей
борьбы и наших надежд.
     - Ну, конец еще не наступил, - попыталась ободрить его Элистэ.  -  Я,
правда, сомневаюсь, что повседневная жизнь так сильно изменится со  сменой
формы правления. Можно вое перетряхнуть, поставить с  ног  на  голову,  но
когда все уляжется, мы убедимся, что жизнь возвратилась в старое привычное
русло. А вот с тем, что необходимо избавиться от Уисса Валёра, я  согласна
- хуже него никого быть не может. Шеррин не  станет  вечно  терпеть  этого
гнусного безумного недомерка. Кто-нибудь его непременно свергнет.
     - Я рассчитывал на Шорви Нирьена. Но сегодня я не сумел его  уберечь,
и Шорви выбыл из игры.
     - Вы ни в чем не виноваты! Что с ним теперь будет?
     -  Он,  конечно,  предстанет  перед  Народным  Трибуналом;  наверняка
последует долгий показательный процесс. Думаю, экспроприационисты  устроят
из  этого  публичное  зрелище  и  будут  клеймить  Шорви  как  величайшего
злоумышленника  против  Республики-Протектората.  Некогда  Лучезарная,  но
Осквернившая Себя Душа Революции, Архивраг Государства, Агент  Монархистов
и прочее в том же духе.  Его  основательно  изваляют  в  грязи,  а  потом,
понятно, приговорят к смерти,  причем  приговор  начнут  превозносить  как
великое торжество правоты экспроприационизма. Уисс Валёр извлечет из этого
наиболее возможную выгоду, и по всей стране людей начнут бросать в  тюрьмы
по  обвинению  в  нирьенизме.  Последним  аккордом  в   пышном   спектакле
всенародного самоочищения станет скорая казнь  Нирьена,  а  с  нею  придет
конец нашим надеждам остановить безумие.
     Он говорил с какой-то горькой иронией  и  выглядел  уставшим;  Элистэ
было больно слушать его, но и возразить было нечего. В  каждом  его  слове
звучала почти безнадежная правда. Единственное, на  что  ее  хватило,  это
робко заметить:
     - Ну... раз Шорви Нирьену и в самом деле конец,  а  мне  очень  жаль,
если так и будет, кто-то другой займет его место и довершит то, что он  не
успел...
     - Нет, - покачал головой Дреф. При этом, вероятно,  что-то  напомнило
ему о маскараде, потому что он рассеянно снял и  бросил  на  пол  шляпу  с
париком и отлепил  накладные  усы.  -  Во-первых,  гении  вроде  Шорви  не
встречаются на каждом шагу. Найти ему замену совсем нелегко.  Но,  скажем,
нашли. Допустим, появился человек, обладающий такими же талантами и  даром
предвидения. Есть ли основания ожидать, что его преемник преуспеет в  том,
что не удалось Нирьену?
     - Ну... новый человек и действовать будет по-новому, а к тому времени
обстоятельства могут перемениться...
     - Одно  обстоятельство  останется  неизменным.  Бороться  с  режимом,
опирающимся на чары, будет так же трудно, как и раньше. Это обстоятельство
сгубило Шорви Нирьена, оно же наверняка окажется не менее роковым для  его
преемников.
     -  Чары!  Наконец-то!  Когда-то  давно  я  говорила  вам,  что   чары
Возвышенных защищают наши привилегии, а вы только посмеялись,  и  то,  что
случилось, подтвердило мои слова. В  то  время  вы  чары  ни  в  бикен  не
ставили. Что побудило вас изменить о них мнение?
     - Те "чары", о которых мы тогда  говорили,  были  в  основном  чистой
выдумкой. Но теперь мы столкнулись с реальным явлением.
     -  И  только  потому,  что  Уисс  Валёр  раскопал  какого-то  жалкого
отступника, который пробудил древних Чувствительниц? Кстати, кому мы  этим
обязаны? Как смог Возвышенный даже...
     - Чувствительниц пробудили не Возвышенные.
     - Конечно, они. Больше некому.
     - В этом все дело. Мало кому известно, что родня Уисса Валёра  -  его
отец, сестра и братья - обладают развитым чародейным даром.
     - Быть не может! В их жилах нет ни капли Возвышенной крови.
     - И тем не менее это так. Мне положено знать подобные вещи.
     - Да не могли они, если только... Ох! Вы хотите  сказать...  если  вы
намекаете, что... но это  же  совершенно...  -  Элистэ  залилась  краской.
"Отвратительно,  -  собиралась  она  сказать.  -  Смешение  Возвышенной  и
неблагородной крови отвратительно, как брак между человеком и  обезьяной".
Но что-то ее удержало. Ей  стало  стыдно,  она  смешалась,  сама  на  зная
отчего, и тихо закончила: - Это позор.
     - Разумеется, Возвышенная дева, ибо кто может знать, не  приведет  ли
распространение в народе сокровенного знания  к  катастрофе?  Но  об  этом
поговорим как-нибудь в другой раз.  Факт  остается  фактом:  Уиссу  Валёру
оказывают поддержку родственники, наделенные способностью  к  чародейству.
Есть основания думать, что они это делают под  нажимом,  однако  точно  не
скажу. Что несомненно - Уисс Валёр имеет возможность  опираться  на  чары.
Они возвысили его до нынешнего положения, они покончили с Шорви Нирьеном и
наверняка будут повергать всех его будущих соперников и врагов  еще  много
лет, если не десятилетий.
     - То-то я удивлялась, почему этот гнусный зануда, этот надутый мелкий
шарлатан умудрился так невероятно возвыситься.
     - Теперь вы знаете, в чем его сила. Я так надеялся, что Шорви  Нирьен
ее одолеет, но нынче вечером похоронил все  надежды.  И  раз  не  вышло  у
Нирьена, то у кого же получится?
     Говорил он вполне спокойно, но каким-то чужим, безнадежным и  мертвым
голосом. Так Дреф разговаривал с нею впервые, Элистэ и не подозревала, что
он может впасть в такое отчаяние. Неужели нет нужных слов, чтобы он  снова
стал самим собою? Она обязана что-то придумать.
     - Однако те чародейные силы, которые служат  Уиссу,  не  столь  уж  и
всемогущи, - нашлась она наконец.
     Дреф очнулся и выжидательно поднял глаза.
     - Родичи Валёра обладают каким-то даром, но  до  истинно  Возвышенных
чар, видимо, недотягивают. В конце концов, они ведь не Возвышенные.
     - Элистэ, не говорите глупостей. Самонадеянность Возвышенных пережила
саму себя, от нее теперь мало толку...
     - Чары - свойство Возвышенных и всегда были таковыми. Эти  полукровки
Валёры, возможно, и получили в наследство разбавленный дар чародейства, но
он не идет ни в какое сравнение - тут и  спорить  не  о  чем  -  с  гением
истинных чистокровных Возвышенных. Так говорит здравый смысл.
     - Если и говорит, то неверно. Мы обсуждаем не родословную гончих.
     - Принцип тот же. Если Уисс Валёр,  как  вы  утверждаете,  заставляет
родственников помогать себе, то могут ли их чары иметь полную силу?  Разве
врожденное чародейство подчиняется грубому нажиму? И как,  по-вашему,  эти
вторичные чары соотносятся с гением настоящего чародея вроде моего дядюшки
Кинца?
     - Ваш дядя, безусловно, человек необыкновенный.
     - Вас он считает таким же, но дело не в этом. Вы и  вправду  думаете,
что эти крестьяне Валёры даже объединенными усилиями способны хоть на  миг
противостоять настоящим чарам дядюшки Кинца?
     Дреф промолчал.
     - Вот видите, - подытожила Элистэ. - Так  что  с  ними  вполне  можно
сладить.
     Ну, вот. Может, он  хоть  теперь  немного  взбодрится.  И  слова  ее,
несомненно, возымели действие. Огонь в камине  отразился  пляской  красных
бликов в глубине его зрачков.
     - Кинц во Дерриваль, - протянул он задумчиво.
     - Да, Кинц, и это доказывает, что я  права.  Скоро  объявится  кто-то
новый, и тогда... - Она умолкла: он не слушал ее. И вероятно,  не  слышал,
уйдя в тревожные мысли о чем-то своем. Опыт давно  научил  Элистэ,  что  в
такие минуты к нему бессмысленно обращаться. Обидно, но по крайней мере он
начал походить на самого себя. Две или три  минуты  она  сидела  тихо,  не
сводя глаз с лица Дрефа.
     Он очнулся и спросил, словно вслух делился своими мыслями:
     - А он рискнет попробовать?
     - Кто? И что?
     - Кинц во Дерриваль. Вы считаете, он нам поможет? -  продолжал  Дреф,
оживившись.
     - Поможет? Как? О чем вы, Дреф? Чего вы хотите от дядюшки Кинца?
     - Вы же сами  только  что  предложили.  У  вашего  дядюшки  необычный
талант, он сможет противостоять объединенным чарам Валёров.  Это  как  раз
то, что нам нужно.
     - "Нам"? Кому это "нам"?
     - Да всем, кто мечтает избавить Вонар от Уисса Валёра. Пяти минут  не
прошло, как вы высказали такое пожелание.
     - Ну и что? Это же я сказала, а не дядюшка. Не знаю,  что  именно  вы
задумали, но мне это не нравится.
     - Вы, как всегда, забегаете вперед, не удосужившись ни выслушать,  ни
подумать. Сразу же...
     - Зачем слушать, когда все ясно и так? Я знаю вас, Дреф. Вы  отчаянны
и безрассудны. Всегда говорите и делаете что взбредет в голову, а там хоть
трава не расти. Распоряжаться собой - ваше  право,  но  втягивать  дядюшку
Кинца в ваши безумные проекты просто несправедливо. Кинц -  совсем  другой
человек  -  мягкий,  доверчивый,  не  от  мира   сего.   Он   не   отличит
экспроприациониста от нирьениста. Он непрактичен и не представляет, во что
может быть втянутым. Несправедливо так с ним поступать.
     - Несправедливо... Любопытно, что вы  произнесли  это  слово,  ибо  я
считаю верхом несправедливости, а также самонадеянности принимать  решения
за вашего дядюшку. Разве он ребенок, простофиля или впал  в  детство,  что
ему отказывают в праве решать за себя?
     - Да неужели у него останется выбор, после того как вы  опутаете  его
паутиной своих речей? Стоит вам до него добраться - и он  пропал.  Вы  так
заговорите его, что он согласится на все, что вы...
     - Бросьте. Не стоит переоценивать мой дар убеждения  и  недооценивать
ум вашего дяди. Не такой уж он беспомощный блаженный  дурачок,  каким  вам
представляется.
     - Вот именно, такой он и есть.
     - Он гениальный, блестящий ученый и опытный человек, личность...
     - Он не знает настоящей жизни и...
     - Кроме того, - оборвал Дреф, не обращая внимания на ее возражения, -
мастер Кинц, как Возвышенный и вонарец,  лично  заинтересован  в  конечном
исходе нынешней схватки. Ведь это его сородичам - Возвышенным -  ныне  как
сословию грозит полное истребление. Это они, в том  числе,  возможно,  его
добрые знакомые и их дети, томятся сейчас в "Гробнице",  ожидая  казни.  И
это его  соотечественников  Революция  и  ее  нынешние  вожди  обманывают,
предают, лишают обещанных прав,  грабят,  гонят  на  подневольный  труд  и
безжалостно убивают, и так будет продолжаться,  пока  у  власти  находится
Уисс Валёр со своими присными. Неужели вас удивит, если Кинц во  Дерриваль
согласится - и даже захочет посодействовать правому делу?
     - Он на все согласится, послушав вас, - возразила Элистэ,  -  но  ему
это не нужно. Он старенький, затея опасная, и...
     - Чем вы оправдываете то, что отказываете ему в праве решать за себя?
     - Для его же блага...
     - И вы тут верховный судья?
     - Не хуже любого другого.
     - Значит, его слова никто и не спросит?
     Знакомая фраза. "Значит, моего слова тут никто и не  спросит,  мастер
Лишай?" - вспомнила Элистэ и сдалась.
     - Я не это имела в виду. Конечно, его нужно спросить...
     - А вот это по справедливости, и я рад, что вы согласны.
     - Что вам до моего согласия! Вы все равно своего добьетесь,  согласна
я или нет.
     - На сей раз вы ошибаетесь. Связаться  с  мастером  Кинцем,  как  вы,
понимаете, непросто. Возможно, он уже за пределами Вонара...
     - Ни в коем случае. Он никогда не сбежит за границу.  Он  привязан  к
своей земле. Уверена, что он по-прежнему безбедно живет себе в Дерривале.
     - Будем надеяться. О том, чтобы ему написать, не может быть  и  речи.
Нужно подумать, как мне съездить в Фабек и лично встретиться с  ним.  Тут,
однако, возникает другая загвоздка: ваш дядя - человек  в  высшей  степени
осторожный и неуловимый...
     - А-а, понимаю. Понимаю. Без моей помощи вам до  него  не  добраться.
Теперь все ясно. Вот почему вас так необъяснимо волновало мое  согласие...
Да, все ясно как день.
     - Цинизм вам не к лицу - он вас не красит. - Дреф слегка улыбнулся  в
ответ на ее рассерженный взгляд. - Помнится, домик мастера Кинца в холмах,
что  над  сеньориальными  угодьями,  защищен  от  чужих  глаз   чародейным
наваждением и к нему невозможно  пройти.  Однако,  если  не  ошибаюсь,  вы
частенько наведывались туда. Вам удавалось одолеть чародейную преграду?
     - Не совсем так. У нас был условный знак. Я нажимала на рычаг в нише,
укрытой под камнем у старого пня, дядюшка Кинц спускался и  проводил  меня
через скалу.
     - Сквозь скалу?
     - Ну, не настоящую.
     - Конечно, конечно. Мне нужно знать, как найти камень, пень и  скалу.
Рычаг поворачивается как-нибудь по-особенному?
     - Дреф, у вас ничего не выйдет.
     - Попробуем заставить вас передумать.
     - Это дядюшку Кинца нужно заставить, а не меня.  Вас  он  никогда  не
пропустит к себе. Нет, вы ему по душе, но я не об этом. Он все тот  же,  я
уверена. Однако дядюшка Кинц и в мирное время отличался застенчивостью,  а
уж сейчас... Он знает, что вы  родились  серфом,  а  теперь,  когда  такое
творится и все охотятся за Возвышенными... он не рискнет  вам  довериться.
Нет, правда, он вас не пустит.
     - И будет прав, учитывая, что происходит. Над  этим  нужно  подумать.
Может, мне  оставить  письмо  с  объяснением  под  камнем,  о  котором  вы
говорили? Нет, не пойдет. Если он не доверится мне лично,  с  какой  стати
ему брать на веру мои слова? Пожалуй, напишите-ка ему сами. Ваш почерк он,
разумеется, знает...
     - Знает, но это не имеет значения, потому что я не стану писать. Путь
до Фабека неблизкий, у вас будет при себе изобличающее письмо, и если  вас
вдруг задержат и обыщут - что тогда? А такое бывает, я знаю.
     - Ерунда. Если я спрячу бумагу, ее невозможно найти.
     - Можете говорить что угодно, но, по-моему,  это  слишком  опасно,  к
тому же это не все. Дядюшка Кинц застенчив и робок, как птица  лесная.  Он
может решить, что вы подделали почерк, чтобы его обмануть. Он  знает,  как
вы находчивы и что подделать чужой почерк для вас пустяк.
     - Спасибо на добром слове. Но в действительности...
     - Нет, письмо не убедит его. Я вообще не представляю, что  может  его
убедить, разве если появлюсь  сама  собственной  персоной.  Уж  мне-то  он
поверит, в этом можно не сомневаться. Но вам придется поставить  крест  на
своих планах, потому что мое появление там невозможно.
     - Невозможное нередко осуществляется.
     - Поскольку мне нет хода из Шеррина...
     - Разве?
     - Что вы хотите сказать?
     - Частица "разве" имеет много оттенков; в данном случае она  выражает
сомнение, - пояснил Дреф.
     - В чем именно?
     - В том, что вам "нет хода". Возможно, положение не  так  безнадежно,
как вам представляется.
     - Неужели? Рада слышать. Как  я  понимаю,  мне  остается  всего  лишь
спокойно выйти через Северные ворота  в  буквальном  смысле  под  носом  у
Чувствительницы Буметты, каковая в это время, конечно, забудется сном.
     - Не выйти и не спокойно. Все не так просто, и тем  не  менее  думаю,
мне удастся вывезти вас из столицы.
     - Что вы хотите сказать? Это не шутка?
     - Разве я похож на шутника?
     - Иной раз вас трудно понять.
     - Уверяю, что говорю серьезно. Есть способ выбраться из Шеррина.
     - Выбраться! Почему вы молчали все это время? Я столько  недель  живу
за ваш счет, а вы и словом не обмолвились! Почему?
     - Во-первых, потому что вам нужно было поправиться, в таком состоянии
вы не могли пуститься в поездку.
     - Но это сначала. А потом?
     - У меня вам  было  удобно  и  сравнительно  безопасно.  Вы  казались
довольной. Я не предполагал, что вы рветесь уехать.
     - О! Впрочем, вы правы. И все же - разве не было другой причины?
     Элистэ и сама не знала, что хочет услышать в ответ, но почему-то  это
представлялось ей крайне важным.
     - Бегство скорее всего удалось бы, однако оно сопряжено  с  известным
риском. Мне не хотелось подвергать вас опасности.
     - Но сейчас захотелось, поскольку вам это на руку, верно? -  съязвила
она, ибо его объяснение непонятным  образом  ее  огорчило.  -  И  если  вы
требуете, чтобы я предоставила дядюшке Кинцу самому решать, хочет он пойти
на риск или нет, вам бы следовало до этого дать мне такую же  возможность.
Или я не права?
     Она не сомневалась, что на сей раз загнала его  в  угол,  но  Дреф  и
бровью не повел.
     - Откуда мне было знать, что вы мечтаете уехать? Вы ни разу  даже  не
заикнулись,  а  я  не  ясновидящий.  Даром  ясновидения,  если  он  вообще
существует, безусловно, наделены только Возвышенные, а я, как известно,  к
ним не принадлежу. - И он весело улыбнулся.
     - Чего не знаю, того не знаю, - возразила она и, отчаявшись, прибегла
к самому последнему доводу,  который  обычно  выводил  Дрефа  из  себя:  -
Возможно, в прошлом веке какой-нибудь сеньор  позволил  себе  неосторожную
связь со всеми вытекающими последствиями.
     К ее досаде, Дреф рассмеялся.
     - Позор, - охотно согласился он.
     - Так какой способ бегства вы придумали? - спросила она, сменив тему,
чтобы скрыть разочарование - ей так и не удалось одержать над ним верх.  -
Как мне провести Буметту?
     -  Нам  понадобится  грузовая  повозка,  возница  и  не  менее   двух
надежнейших сообщников.
     - Уже не нравится. Вы что, собираетесь схоронить меня на дне  повозки
и попытаться  вывезти  через  Северные  ворота?  Я  слышала,  что  Буметта
извлекла не один десяток Возвышенных из-под старых мешков и снопов соломы.
Говорят, она улавливает мысли, словно дальние  звуки,  а  мысли  проникают
сквозь все материальные препоны и предают нас. К тому же не будем забывать
о вознице. Уж его-то страх Буметта непременно учует...
     - Опять вы торопитесь с  выводами.  Неужели,  по-вашему,  я  не  учел
этого? Минутку терпения, я все объясню, а после решайте,  имеет  ли  смысл
рисковать. Вот послушайте.
     Порой он напоминал ей  школьного  наставника.  Такой  его  тон  часто
раздражал Элистэ, но на сей раз показался уместным.
     - В день нашего отбытия, -  начал  Дреф,  -  за  несколько  часов  до
рассвета мы отправимся в дом первого нашего сообщника - я знаю такого,  он
живет недалеко от университета. Там мы оба выпьем снотворной настойки - не
пугайтесь, она совершенно безвредна,  -  и  на  восемь  или  девять  часов
погрузимся в полное забытье.
     Он остановился, словно ждал с ее стороны возражений и  протестов,  но
Элистэ не проронила ни слова.
     - Нас спящими, - продолжал Дреф, - поместят в ящики с двойным дном, а
ящики перепоручат наемному вознице,  который  вывезет  их  через  Северные
ворота и через несколько часов доставит получателю груза - нашему  второму
сообщнику в Средней Совани. Возница сдаст груз, с ним  расплатятся,  и  он
уедет. Сообщник номер два извлечет нас из ящиков, после  чего  мы  обычным
дилижансом отправимся в Фабек и Дерриваль. Преимущества этого замысла...
     - Я понимаю, - перебила его Элистэ. - Мы на  какое-то  время  утратим
сознание, перестанем думать, и Буметта не учует  в  воротах  запах  мысли.
Возница ни о чем не подозревает, а поэтому не боится, так что в его мыслях
не будет ничего криминального. По-моему, план хороший. Но,  выбравшись  из
столицы,  мы  не  сможем  путешествовать  дилижансом  без   подорожной   и
паспортов, иначе нас арестуют на первой же заставе.
     - Совершенно справедливо, но мы обзаведемся поддельными бумагами. Это
займет не более суток - у меня на примете есть  отменный  мастер  по  этой
части.
     - Что ж... тогда, похоже, план может осуществиться. Однако почему  до
сих пор Возвышенные не бежали из Шеррина таким способом?
     - Вы в этом уверены?
     - Ага! - Об этом она не подумала.
     - Остается последний вопрос - вы  согласны  рискнуть?  Никто  вас  не
принуждает, поймите. Если угодно, оставайтесь здесь, тут вам  ничто  вроде
бы не грозит, а я один отправлюсь в  Фабек  и  постараюсь  как-нибудь  все
уладить. Пожалуй, лучше нам так и сделать. Это будет безопаснее.
     Элистэ задумалась. Сперва ее подмывало отказаться. Долгие  месяцы  ее
самой заветной мечтой было выбраться из  Шеррина.  За  городскими  стенами
открывался  путь  к  спокойной  и  устроенной  жизни,  и  мысль  об   этом
поддерживала ее  в  минуты  самого  черного  отчаяния.  Но  вот  появилась
возможность к бегству, и все оказалось не так, как она себе  представляла.
Более того, бегство из Шеррина теперь виделось началом новых опасностей  и
невзгод. Чего бы проще и естественней - ответить отказом и остаться в этом
теплом и надежном убежище? Дреф уедет ненадолго. Без ее помощи ему  ни  за
что не добраться до дядюшки Кинца, он возвратится к ней,  и  жизнь  пойдет
своим  чередом.  Если,  конечно,  у  Дрефа  все  обойдется.  Шорви  Нирьен
погибнет, Уисс Валёр укрепит свою власть, но  какое  это  имеет  значение?
Вероятно, никакого. Да, но что будет с  Дрефом?  Что  прочтет  она  в  его
глазах? Их взгляд станет другим, а ведь это зависит  и  от  нее.  Странно,
Дреф такой самоуверенный, и тем не менее это правда: в  ее  власти  зажечь
или притушить блеск в его глазах.
     О, если бы он мог успокоиться, тихо и безмятежно жить в Шеррине!  Так
было бы лучше для него самого, и для дядюшки Кинца, и для нее, Элистэ.  Но
он никогда не успокоится, ни сейчас, ни потом: Дреф верен себе.
     - Хорошо, я согласна. Вылазка обещает быть занимательной,  -  сказала
она как бы помимо собственной воли и была отчасти вознаграждена  взглядом,
который он на нее бросил.


     С  этой  минуты  события  стали  развиваться   с   головокружительной
быстротой. Сразу после разговора Дреф куда-то ушел - уладить то да се, как
туманно объяснил он. В  ожидании  новостей  Элистэ  прождала  его  сколько
смогла - почти до рассвета, тронувшего румянцем небосклон на востоке.  Тут
веки  ее  налились  свинцом,  она  сдалась  и   отправилась   в   кровать.
Пробудившись через некоторое время, Элистэ обнаружила, что Дреф безмятежно
спит в своем кабинете. Ей очень хотелось его растолкать, но она взяла себя
в руки и дала ему отоспаться. Он очнулся около двух.  Как  выяснилось,  ее
долготерпение не оценили  и  не  вознаградили.  Дреф  торопливо  проглотил
краюху хлеба со вчерашним супом, который даже не стал разогревать, и снова
куда-то исчез, ничего не объяснив и не взяв ее с  собой,  несмотря  на  ее
настойчивые требования.
     И опять Элистэ осталась одна, снедаемая  любопытством.  День  тянулся
мучительно долго. Дреф вернулся только к ночи. Элистэ буквально кипела  от
бешенства. Она встретила Дрефа ледяным молчанием, даже не взглянув  в  его
сторону. А он словно и не обратил внимания на ее раздражение.  В  отличном
настроении он уселся за стол, положил себе еды и  налил  вина.  За  ужином
Дреф рассказал ей, чем занимался  днем  -  в  основном  добывал  фальшивые
подорожные и паспорт для  Элистэ.  Человек,  подделывающий  документы  для
нирьенистов, недавно отбыл на свидание с Прекрасной Дамой. Необходимо было
срочно найти другого, не менее надежного, и поиски отняли  у  Дрефа  много
времени. Но, судя по всему, он преуспел и в доказательство кинул на колени
Элистэ бумажный пакет.
     Документы выглядели  безупречно  -  при  всех  положенных  печатях  и
подписях, по всей форме и даже со слегка потрепанными уголками.  Элистэ  с
восхищением изучала их. Отныне она превращалась в Ивиэн Сузоль, жену Муажа
Сузоля, восемнадцати лет,  проживающую  в  Грамманте.  Неизвестный  мастер
предусмотрел все. Нет, это Дреф предусмотрел, как всегда. Устыдившись, что
так раскапризничалась, Элистэ заставила себя улыбнуться.
     - Как я вижу, тучи рассеиваются,  -  непринужденно  заметил  Дреф.  -
Прекрасно. Мне бы  не  хотелось,  чтобы  вы  пускались  в  путь  в  дурном
расположении духа.
     - В путь?
     - Да. Мы отбываем. - Он извлек карманные часы. - Через четыре часа. У
вас  хватит  времени  упаковать  небольшой  саквояж,  если  захотите   его
прихватить.
     - Через четыре часа!
     - Вот именно. Какой смысл оттягивать?
     - Но... так сразу. Я не думала... я не готова.
     - Какие еще приготовления вам нужны?
     - Дреф, есть вещи, которых вы просто не понимаете.
     Но по его довольной улыбке  она  догадалась,  что  он  прекрасно  все
понимает.
     Часы пролетели, как минуты. Не успела она опомниться,  как  Дреф  уже
свел ее вниз и они вышли в тупик  Слепого  Кармана,  где  тут  же  поймали
фиакр. Забираясь в карету, Элистэ бросила  последний  взгляд  на  пансион,
где, как она начинала понимать, прошли счастливейшие  дни  ее  жизни.  Она
подумала, что, может, уже не вернется сюда. При  всей  осторожности  Дрефа
они не были  застрахованы  от  случайностей.  Какая-нибудь  непредвиденная
помеха, неудачное стечение обстоятельств у Северных ворот - и не видать ей
больше тупика Слепого Кармана. Через несколько часов они  с  Дрефом  могут
очнуться в "Гробнице". А чтобы этого избежать, стоит всего лишь  отпустить
фиакр, возвратиться в дом, подняться к себе...
     Дверца кареты захлопнулась. Фиакр тронулся, и пансион остался позади.
На Элистэ нахлынуло чувство беспомощности, свободного падения - как в  тот
раз, когда она представила, будто бросается с Винкулийского моста. Что  ж,
она сделала выбор. Назад пути нет.
     Они проехали Крысиный квартал - Элистэ этого даже не  заметила,  -  и
покатили  по  Университетской  улице,  миновали  Университетскую  площадь.
Свободную Башню  (бывшую  Королевскую)  и  до  омерзения  пропагандистскую
скульптурную группу "Десять мыслителей", воздвигнутую на месте  снесенного
ансамбля "Десять монархов". Затем фиакр свернул на одну из  примыкающих  к
площади многочисленных кривых улочек и остановился у  какого-то  безликого
перекрестка.  Они  вышли.  Дреф  расплатился  и  увлек  свою  спутницу   в
безымянный  переулок,  к  облупившемуся   дому,   над   дверями   которого
красовалась расписанная от руки вывеска "Зук  и  компания.  Посредническая
контора". Он постучал условным стуком - два удара, пауза,  четыре,  пауза,
еще два, - и им сразу  отворил  дверь  мужчина  грубоватого  крестьянского
вида, с седыми усами и красным ромбом на груди. Элистэ подумала,  что  это
сам мастер Зук, глава посреднической конторы, но убедиться в  этом  ей  не
пришлось, потому что Дреф не стал их знакомить.  Они  перемолвились  всего
парой слов, но в разговорах, видимо, не было надобности. Седой молча пожал
Дрефу руку, повернулся и провел их в скудно освещенную комнату, где стояли
два  больших,   доверху   набитых   книгами   деревянных   ящика.   Элистэ
вопросительно посмотрела на Дрефа, но тот уже занялся  делом.  Вытащив  из
одного ящика десятка два книг, он взялся за слегка выступающую  внутреннюю
нижнюю кромку и  поднатужась  поднял  дно,  на  котором  покоилась  добрая
четверть груза.  Под  этим  дном  обнаружилось  второе,  а  между  ними  -
свободное пространство. В стенках из неполированных  сосновых  досок  были
проделаны дырочки для воздуха, хитро замаскированные. Так  вот  в  чем  ей
предстояло путешествовать! Элистэ невольно подумала о гробе.
     - Залезайте, - скомандовал Дреф.
     Так сразу? Не переговорив, не объяснив, не ободрив?  Чистое  безумие,
ни в какие ворота не лезет. Она бы с ним поспорила, но  он  сразу  Поймет,
что ей страшно. Он и  так,  вероятно,  догадывается,  но  ей  было  стыдно
открыто выказывать слабость. Вздернув подбородок, Элистэ подошла, села  на
край ящика, перебросила ноги и улеглась  на  дно.  Места  вполне  хватает,
сразу отметила она. Можно лечь на бок, немного  поджав  ноги;  не  так  уж
плохо. Но ее брала дрожь при мысли о книгах,  которые  навалят  сверху,  о
темноте и  тяжести,  которую  ей  с  места  не  сдвинуть.  Да  еще  крышку
заколотят, точно у гроба, - у нее даже похолодели ладони.
     Дреф и Зук склонились над девушкой.  Зук  протянул  глиняную  кружку,
которую она приняла  без  особой  радости.  Кружка  до  самых  краев  была
наполнена темным настоем. Элистэ  опасливо  принюхалась,  вдохнула  густой
приторный аромат. Все чувства подсказывали -  "не  пей".  Но  Дреф  и  Зук
ждали. Какой жалкой трусихой предстанет она перед ними, если заартачится в
решающую минуту. Ее начнут уговаривать и уламывать,  в  конце  концов  она
уступит, а в результате только  даром  потратит  время  и  будет  казаться
последней дурочкой. Из гордости, а может,  из  простого  тщеславия  Элистэ
начала пить. Настой  оказался  чудовищно  сладким  и  густым,  с  каким-то
горьковатым, даже тошнотворным привкусом.  Стоит  поперхнуться  или,  того
хуже, не удержать мерзкого пойла - и стыда  не  оберешься.  Она  заставила
себя проглотить настой, не обращая внимания на вкус, и вернула Зуку пустую
кружку.
     - Молодчина.
     Дреф изобразил это слово губами, но не  произнес  вслух,  -  так,  по
крайней мере, ей  показалось,  потому  что  она  ничего  не  услышала.  А,
возможно, настой уже стал оказывать свое действие,  притупляя  восприятие.
Две или три минуты она смотрела, как Дреф и Зук возятся у  второго  ящика,
но уже не понимала, что именно они делают:  она  вдруг  разом  отупела,  а
потом зевнула во весь рот. Поразительно, до чего быстро сработало  варево.
Элистэ ощущала, как сон холодком растекается по жилам, обволакивает тело и
разум, замедляет жизненные процессы. Может, ей дали слишком большую  дозу,
и она сейчас не уснет, а умрет? Полагалось бы испугаться,  но  Элистэ  так
расслабилась, что не осталось сил бороться. Ощущение и  в  самом  деле  не
было  неприятным.  Сомнения  и  тревоги   отступили,   на   нее   снизошла
неестественная, но безмятежная благодать. Скоро она  целиком  отдастся  во
власть сна, который подхватит ее и унесет на своих крыльях. Но минутку она
еще протянет, всего минутку - посмотреть, что там делают Дреф и Зук,  хотя
различать их становилось все труднее и труднее: они были  далеко-далеко  и
словно в тумане.
     - Устраивайтесь поудобней.
     Голос Дрефа выплыл из пелены тумана. Она  заморгала,  тщетно  пытаясь
сосредоточиться, но увидела только бесформенный силуэт. Оказалось, что она
стоит на коленях, опершись подбородком  и  руками  о  край  ящика.  Элистэ
почувствовала, как Дреф взял ее за плечи - от его рук исходило тепло  -  и
осторожно уложил на дно. Самодельная  подушка  -  сложенная  скатерть  или
что-то из одежды - легла ей под голову  на  необтесанные  сосновые  доски.
Мгновенное легкое прикосновение к щеке двух  его  пальцев  -  или  это  ей
только приснилось? Теперь все окончательно поплыло у Элистэ перед глазами,
а потом она провалилась в забытье без всяких сновидений.
     Она не почувствовала, как  опустили  второе  дно  и  поверх  навалили
книги. Стук молотка, когда забивали крышку, тоже не  дошел  до  ее  слуха.
Элистэ не знала, что рано утром ящик, в котором она лежала, вынесли вместе
с другим из посреднической конторы Зука и взгромоздили на большую грузовую
телегу, в которой уже тесно стояли короба, сундуки и бочонки, отбывающие в
разные  провинциальные  города  и  местечки.  И  ни  малейшей   искры   не
промелькнуло в ее отключенном сознании, когда  возница,  забрав  последнюю
партию груза, тронул с места громоздкую телегу и она со  скрипом  поползла
по серым безлюдным улицам к Северным воротам.


     Буметта, Надвратный Страж, находилась на  своем  обычном  посту,  где
была всегда и пребудет впредь. Давным-давно, в незапамятные  времена,  как
смутно Ей вспоминалось, глаза Ее были обращены  на  север.  Перед  Нею  до
самого горизонта расстилался сельский простор; позади лежал город. С  этой
высокой точки открывался прекрасный обзор, здесь Она и несла денно и нощно
свою вахту, в любую минуту готовая поднять тревогу. Трижды  в  Ее  прошлом
существовании Она это делала,  и  пронзительный  вой  Ее  сирены  поднимал
людей, защитников Врат, на отражение  наступающих  чужеземных  орд.  Затем
долгий беспамятный сон смежил Ее  железные  веки,  и  Врата  остались  без
присмотра. Когда же  Она  снова  очнулась,  то  увидела,  что  позиция  Ее
изменилась. Теперь  Она  была  обращена  к  городу,  однако  призвание  Ее
осталось все тем же - предупреждать о противозаконных попытках пройти  под
Вратами.
     И сколько  же  было  этих  попыток!  Сколько  тайных  врагов  тщились
проникнуть,  просочиться  или  иным  способом  осквернить  Врата!  Сколько
заговоров, сколько хитрых уловок! Разумеется, Буметта их всех  обнаружила.
Никому из живущих на свете врагов нечего  было  и  надеяться  обмануть  Ее
бдительность, ибо преступников выдавали их глаза, голоса, запах, замирание
сердца, прерывистое дыхание, ледяной ужас в  жилах.  Но  прежде  всего  их
выдавали проблески  и  всплески  мыслей,  что  прорывались  сквозь  жалкие
бесполезные ограждения из обмана и  притворства  и  приводили  в  действие
сирену Буметты. Да, Она их всех вывела на чистую воду, и тем не менее они,
судя по всему, никак не могли понять бесполезность своих усилий, что  было
удивительно.
     Гнусные посягательства на непорочность  Врат  продолжались.  Заговоры
поражали разнообразием, враги кишели  повсюду,  сам  воздух  был  пропитан
злодейством. Вратам каждый миг грозила опасность, их сотни раз  успели  бы
осквернить, когда б не самоотверженность и проницательность Буметты. Врата
и люди, к ним приставленные, всем Ей обязаны. Всем. Но видит ли Она от них
должную благодарность и почитание? Буметта сильно подозревала, что нет.
     А заговоры множились, следуя один за другим с  такой  быстротой,  что
даже Буметта с ее сверхъестественной восприимчивостью  порой  уставала,  а
иной раз даже терялась, как,  например,  в  эту  самую  минуту.  К  Вратам
подъехала телега. И повозка и возница были  знакомы  как  Буметте,  так  и
людям - хранителям Врат. Этот возница со своей телегой много раз  проезжал
под Вратами, и Буметта, как  правило,  не  чуяла  ничего  подозрительного.
Однако время от времени у Нее возникало непонятное чувство; возникло оно и
теперь. Телега как телега, возница как возница, да и груз,  скорее  всего,
тоже  самый  обычный.  И  тем  не  менее  что-то  Ее  тревожило,   внушало
подозрения. Она ощущала какой-то непонятный  подвох.  Буметта  и  сама  не
сумела бы объяснить почему, но  чуяла  двойную  игру.  Она  не  улавливала
ничьих потаенных мыслей, в противном случае не стала бы медлить; и все  же
что-то было не так. Буметта наставила на телегу лопасти  ушей,  стеклянные
Ее глаза загорелись, но Она молчала - и слушала:
     - Подорожную, собрат. - Голос начальника караула прозвучал спокойно и
беззаботно, ибо все караульные знали  этого  возницу  как  твердокаменного
экспроприациониста и истинного патриота:  по  его  доносу  виконт  во  Нир
Шийярд угодил в Кокотту со всем семейством. Возница, по всем  меркам,  был
человек надежный.
     - Вот. Все закорючки как надо.  -  Он  предъявил  бумаги,  в  которые
начальник не стал вникать.
     - Что за груз, собрат?
     - Как всегда, всякая всячина.
     - А что в этом вот сундучке? - ткнул пальцем начальник.
     - Фарфоровый сервиз для купчихи в'Орц Левре.
     - А в двух этих гробах? - начальник постучал по ящикам.
     - Книги для народной школы в Дицерне.
     - Все ясно. Проезжай, собрат. Да здравствует Защитник Республики!
     - Во веки веков!
     Телега прогромыхала под Северными воротами и выехала из Шеррина.
     Буметта мигнула стеклянными глазами и молча повела лопастями  ушей  в
неопределенной тревоге.



                                    25

     Элистэ очнулась раньше времени. Она лежала, поджав ноги, во  мраке  и
тесноте; ее стопы, колени и темя упирались в деревянные стенки.  Маленький
замкнутый мирок раскачивался и подрагивал, скрипел и стонал. У нее  болели
голова и живот. Она сразу поняла, где находится; поняла и другое - если ее
начнет тошнить, хуже места для этого не придумаешь. Поэтому Элистэ  лежала
тихо и, борясь с дурнотой, несколько раз глубоко вздохнула. Тонкая струйка
свежего воздуха просочилась в дырочку дюймах в шести от ее лица,  и  стало
легче.
     Слабый  серый  свет,  что  пробивался  в  отверстие,   недвусмысленно
свидетельствовал: наступил день. Но ей хотелось знать больше. Извернувшись
каким-то немыслимым образом, она прижалась глазом  к  отверстию:  джутовые
мешки, дубовые бочонки, сосновые ящики - обычный груз, мало интересного, а
ничего другого не видно. Она не могла  угадать  ни  часа  суток,  ни  даже
светит ли солнце. Дреф  говорил,  что  она  проспит  восемь-десять  часов;
значит, сейчас никак не меньше десяти утра, а то и ближе к  полудню.  Если
возница тронулся в путь до рассвета, то Северные ворота они уже  миновали.
Стало быть, из Шеррина выехали. Невероятно, вот только бы знать наверняка.
     Элистэ приняла прежнее положение и затихла,  напрягая  слух.  Повозка
катилась спокойно; не подскакивала, как на столичных булыжниках, но  время
от времени ухала в  глубокую  проселочную  колею.  Да,  она  выбралась  из
Шеррина на свободу.
     На  свободу?  Со  всех  сторон  ее  сдавливали  сосновые  доски.  Она
потрогала нависающий в нескольких дюймах деревянный настил. Крышка ящика -
об этом Элистэ ни на секунду не забывала - была заколочена. Ее  упаковали,
как хозяйка - курицу, чтобы везти на рынок. Она поерзала - ей вдруг  стало
неудобно и немножечко страшно. Ломило шею, глаза застилал мрак. Сейчас  бы
снова заснуть, но сна не было ни в одном глазу - и уже не будет,  она  это
знала.
     Примерно с час Элистэ пролежала в своей  тесной  тюрьме,  страдая  от
неудобств и качаясь из стороны в сторону. В тщетных  потугах  расслабиться
она вертелась, пытаясь улечься то так, то эдак, чтобы распрямить  затекшие
члены, но границы отведенного ей пространства не позволяли принять удобную
позу. Ей подумалось, что Дреф, возможно, тоже проснулся и страдает  ничуть
не меньше. Даже больше - при его-то росте. Если, конечно, он не задохнулся
или  не  погиб  от  избытка  наркотика.  Нет,  Дреф  достаточно   умен   и
предусмотрителен,  такие  поддающиеся  расчету  последствия  он  наверняка
исключил. Правда, и Дреф может ошибиться раз в жизни...
     Но ее опасениям и мукам вскоре  пришел  конец.  Телега  остановилась,
дернувшись напоследок, и стало тихо.  Элистэ  прислушалась,  но  различила
лишь гогот гусей, да и то отдаленный. Прошли минуты.  Потом  совсем  рядом
послышались чьи-то голоса. Ящик  двинули,  дернули  и  приподняли,  громко
ухнув при этом. Она затаила дыхание. Ящик пополз вперед,  резко  завалился
набок. На  миг  Элистэ  очутилась  вниз  головой,  но  потом  ящик  принял
горизонтальное положение, и его понесли спотыкаясь. Затем пошли ступеньки,
свет в дырочках разом померк; стук каблуков  по  половицам.  Ее  внесли  в
помещение и резко  опустили  -  удар,  толчок,  неподвижность.  Нескольких
сказанных  вполголоса  фраз  Элистэ  не  поняла,  затем  послышался   звук
удаляющихся шагов. Ей безумно хотелось заглянуть в дырочку,  но  она  себя
пересилила: даже самое легкое движение могло привлечь внимание  тех,  кого
она не могла видеть. Тишина. Девушка решила, что они ушли, но  по-прежнему
не смела пошевелиться. Кто знает - стоят рядом или нет?
     Вскоре раздались шаги - вновь тащили явно что-то тяжелое.  Ухнули,  с
грохотом опустив груз на пол. Опять  голоса,  удаляющиеся  шаги,  хлопанье
затворенной двери, и вновь тишина. На сей раз  Элистэ  отчетливо  ощутила,
что рядом кто-то стоит. Она замерла, затаила дыхание, уставившись во  мрак
невидящими глазами.  Прошло  еще  какое-то  время.  Вероятно,  неизвестный
союзник дожидался, пока телега с возницей исчезнет из виду. Наконец, когда
ей  оставалось  либо  переменить  положение,  либо  сойти  с  ума,   снова
послышались шаги: очевидно, до  окна  и  обратно.  Затем  стук  в  крышку,
буханье молотка, визг выдираемых из дерева гвоздей.  Совсем  рядом  кто-то
вскрывал другой ящик, в котором, вероятно, лежал Дреф. У Элистэ  пересохло
во рту, но она не шевелилась, только прислушивалась.
     Последовали глухие удары, шлепки, затем она услышала два приглушенных
голоса - один из них принадлежал Дрефу. Элистэ не поняла  слов,  но  сразу
узнала его выговор и интонацию. Значит, он не задохнулся в своей  сосновой
тюрьме. С ним все в порядке, он рядом! Она  облегченно  вздохнула,  но  не
решилась подать голос  или  позвать  его:  сначала  требовалось  убедиться
воочию, что это ничем не грозит.
     Теперь мужчины принялись за ее ящик. Поддев крышку, они  оторвали  ее
вместе с гвоздями, повыбрасывали книги, и  Элистэ  заморгала,  ослепленная
обрушившимся на нее светом. Она смутно различила два склонившихся силуэта.
Прежде чем зрение вернулось к ней, ее подхватили под  руки,  поставили  на
ноги и извлекли из ящике. Девушка покачнулась -  ноги  плохо  слушались  и
подгибались,  кровообращение  восстанавливалось  медленно,  икры  и  бедра
покалывало. Но она быстро пришла в себя и увидела Дрефа - бледноватого, со
слегка отекшими веками, но в остальном такого же, как  всегда,  и  другого
мужчину - худого,  узкоплечего,  неопределенного  возраста,  с  пастозного
оттенка лицом, который появляется после  многолетнего  сидения  в  четырех
стенах, и в пенсне с металлической оправой,  висевшем  на  тонком  нервном
носу.  Она  украдкой  оглядела  заурядную  комнату,   уставленную   узкими
деревянными скамьями. Как странно!  Из  окна  открывался  вид  на  поля  и
проселок с разъезженными колеями. Одно ясно - Шеррином здесь и не пахнет.
     Удалось! Они таки провели Буметту - с помощью разветвленной и умеющей
действовать организации нирьенистов. Теперь, стоя посреди комнаты,  Элистэ
могла убедиться в этом на собственном опыте.
     - Полегчало? - спросил Дреф.
     Она кивнула.
     - А вам?
     - Все в порядке.
     - Где мы?
     - Позвольте, я объясню, мастер Бек, - вмешался незнакомец. Элистэ  не
сумела скрыть удивления, услыхав это прозвище Дрефа и уловив  уважение,  с
которым оно было произнесено. - Сестра, вы находитесь  в  классе  народной
школы Дицерна, что в Средней Совани. Здесь вам ничего не грозит. Я Туверт,
генеральный инспектор народного образования в графстве Дицерн,  вонарец  и
нирьенист. - Он неловко поклонился. - Добро пожаловать под мой кров.
     - Благодарю вас,  -  ответствовала  Элистэ  и,  слегка  растерявшись,
сделала книксен. Нужно ли ей  представляться  в  свою  очередь?  Назваться
собственным именем или чужим? Каковы требования этикета, принятые в  среде
беглецов, изгоев и заговорщиков? Хуже того,  этот  человек,  судя  по  его
поведению, еще не знал об аресте Шорви Нирьена. Сказать или нет?
     Дреф пришел ей на помощь.
     - Приморский дилижанс по-прежнему останавливается в Дицерне?
     - В два часа, - сообщил Туверт.
     - Мы отбудем на нем, время не терпит.
     - Деньги?
     - Имеются.
     - Бек, вы просто чудо.
     - Накормите нас?
     - Прошу за мной.
     Они проследовали за Тувертом в  его  кабинет,  находившийся  рядом  с
классной, где их ждала простая, но обильная закуска.  Элистэ  уплетала  за
обе щеки и  помалкивала,  тогда  как  Дреф  и  Туверт,  в  соответствии  с
принятыми, судя по всему, у нирьенистов  правилами,  изъяснялись  скупыми,
чуть ли не зашифрованными фразами и намеками.  За  едой  Дреф  сообщил  их
хозяину об аресте Шорви Нирьена. И без того бледное лицо  Туверта  приняло
сероватый оттенок, и Элистэ от души его  пожалела.  Как,  однако,  дорожат
нирьенисты своим  вождем!  А  сам  Нирьен,  в  сотый  раз  задавалась  она
вопросом, - что он за человек, если внушает  такую  любовь?  Должно  быть,
личность действительно неординарная.
     Известие подкосило наставника Туверта, но тем не  менее  он  сохранял
присутствие  духа;   возможно,   его   поддерживал   оптимизм   столичного
единомышленника. Дреф выказал твердую уверенность, что  остается  пусть  и
слабая, однако надежда на отсрочку исполнения смертного приговора, а то  и
на вызволение Шорви Нирьена. Школьный инспектор с ним согласился  или,  по
крайней мере, сделал вид, что соглашается.
     Они  просидели  до  без  четверти  два,  а  затем,   попрощавшись   с
гостеприимным хозяином, вышли на дорогу, и, несколько удалившись от школы,
стали ждать дилижанс, который следовал до северного побережья через Фабек.
Элистэ все еще не могла поверить в реальность происходящего.  Она  боялась
очнуться, разлепить уставшие веки и  увидеть,  что  скорчилась  у  тлеющей
мусорной кучи на улице Винкулийского моста. "Странно, - подумала она, - но
почему-то несколько жутких месяцев запомнились мне  Куда  отчетливее,  чем
долгие годы благополучия". Они запечатлелись в ее памяти  вечным  клеймом,
вроде  того,  какое  навеки  выжигают  на  теле  серфа  или   преступника.
Воспоминания о тех днях в трущобах,  считала  она,  не  изгладятся  из  ее
памяти - так же как Дрефу сын-Цино не избавиться от клейма рабства.
     Дилижанс прибыл по расписанию. Дреф поднял руку, карета остановилась,
он заплатил за проезд, и они сели,  затолкав  под  сиденья  свой  скромный
багаж. У них оказалось всего двое попутчиков - уставшие  горожане  средних
лет, с которыми, судя по их виду, если и можно было поговорить, так только
о погоде. Возница щелкнул кнутом, и дилижанс тронулся.
     Путешествие было долгим и утомительным. Дороги иной  раз  оказывались
просто-напросто непроезжими. Тягучие часы унылой скуки  время  от  времени
чередовались с минутами крайнего напряжения. Приморский  дилижанс  слишком
часто забирал в сторону от Большой Королевской дороги, по которой два года
назад карета во Дерривалей проследовала в Шеррин,  никуда  не  сворачивая.
Дилижанс не спеша  катил  по  тракту  Равенства  (так  теперь  именовалась
дорога) через городки и деревеньки Совани, одолел холм  Ниэй  и  въехал  в
провинцию Фабек, оставив позади лесистые нагорья и города Беронд, Фловин и
Граммант. В каждом городе, на многих придорожных почтовых  станциях  и  на
границе  между  Сованью  и  Фабеком  приходилось   предъявлять   документы
обалдевшим  от  скуки  провинциальным  чиновникам,  сборщикам  пошлины,  а
нередко  и  офицерам  Вонарской  гвардии.  При  первой   проверке   Элистэ
показалось - сейчас она умрет от страха или, по меньшей мере, выдаст себя,
что приведет к тому же, то  есть  к  их  гибели.  Дилижанс  остановился  у
заставы на въезде в Пенод. Начальник  заставы  подошел,  открыл  дверцу  и
потребовал  паспорта  и  подорожные.  Пока   офицер   лениво   проглядывал
документы, один из подчиненных забрался на крышу кареты проверить багаж. У
Элистэ замерло сердце, по телу пробежала дрожь. Чтобы как-то  скрыть  свое
волнение от гвардейца, она зажала  дрожащие  пальцы  меж  колен,  опустила
голову, изобразив, как ей показалось, достаточно убедительно застенчивость
воспитанной в строгих правилах  молодой  горожанки.  Она  не  смотрела  по
сторонам и поэтому не столько увидела,  сколько  почувствовала,  что  Дреф
просунул в открытую дверцу свои и ее документы, и ощутила  на  себе  более
чем  внимательный  взгляд  лейтенанта,  начальника  заставы.  Неужели   он
обнаружил подделку? Иначе с чего вдруг такой интерес к ее особе?
     - Муаж Сузоль, портновский  подмастерье,  проживает  в  Грамманте,  -
вслух прочитал лейтенант. - Ивиэн Сузоль, жена поименованного. Значит, это
и есть молодая женушка?
     - Она самая, - подтвердил Дреф.
     - Новобрачные? - ухмыльнулся лейтенант.
     Дреф подтвердил и это.
     - Ха, я сразу понял. Не знаю, как у кого, а у меня нюх на  это  дело.
Что ж,  собрат,  женушка  у  тебя  премилая,  но  какая-то  бледноватая  и
застывшая, что ли. Тебе бы ее раскочегарить как следует,  а  то,  глядишь,
она тебя на другого сменяет. А, сестрица? Верно я говорю?
     Так  вот  в  чем  дело.  Подонок  ничего   не   подозревает,   просто
забавляется. Элистэ перевела дух, однако тут же снова насторожилась.
     Дреф стал превозносить добродетели, мадам Сузоль -  тихая,  разумная,
работящая  и  послушная  жена,  родом  из  очень  почтенной  семьи,   дочь
состоятельного перчаточника, - но лейтенант перебил его:
     - Работящая? Почтительная? И только?  Печально.  Печально.  У  нашего
новобрачного в жилах не кровь, а холодненькая водица. Не  мудрено,  что  у
бедной женушки замороженный вид. Нет,  собрат,  тут  ты  не  тянешь.  Коли
хочешь ее удержать, так докажи, что любишь. Может, новобрачному  показать,
как это делается? А, сестрица? Ты не против?
     Элистэ упорно не поднимала глаз. Ей  уже  не  требовалось  изображать
замешательство и стыд - она и в самом деле их чувствовала.
     Мадам Сузоль не на что жаловаться, настаивал Дреф. По отношению к ней
он неукоснительно исполняет  все  положенные  обязанности,  включая  чисто
супружеские, так что лейтенант может об этом  не  беспокоиться.  Он,  Муаж
Сузоль, не только сознательный гражданин, но и муж.
     - Бедная крошка! Что ж, собрат, наставление тебе вовсе  не  повредило
бы, но поцелуй женушку в доказательство своей любви, и тогда  я,  пожалуй,
отпущу вас с миром.
     Не веря собственным ушам, Элистэ покосилась на офицера.
     Мастер Сузоль поспешил заявить, что интимные  демонстрации  подобного
рода безвкусны, неуместны и неприличны.
     - Вот что, приятель, этот дилижанс не тронется с места,  пока  ты  не
сделаешь, как сказано. Или ты поцелуешь ее  как  положено,  или  я  покажу
тебе, как это делается. - Лейтенант от всей души забавлялся,  но  явно  не
шутил. - Показать ему, сестричка?
     Элистэ  покачала  головой,  по-прежнему  не   поднимая   глаз.   Дреф
сообразительный,  уж  он-то  придумает,  как  обойти   этого   напористого
весельчака-извращенца. Дреф, конечно, понимает, что обязан найти выход,  -
ему ли не знать о пропасти, разделяющей бывшего серфа и дочь  маркиза!  Об
этом ему никогда не забыть, при всей его дерзости. Она немного успокоилась
и стала ждать, что же он ответит.
     Дреф,  однако,  ничего  не  сказал.  Элистэ  почувствовала,  как   он
повернулся к ней, подняла глаза и окаменела от ужаса, когда он обнял ее за
плечи и притянул к себе. О Чары, да как он решился, как посмел -  ведь  он
же серф! Она  ощутила  слабый  аромат  душистого  кофе,  каким  их  угощал
наставник Туверт, - и вот он  уже  впился  поцелуем  в  ее  губы,  да  так
свободно, словно имел на это полное  право,  словно  это  было  в  порядке
вещей. Если он не гулял с молоденькими крестьянками в Дерривале, то отнюдь
не из робости - уж в этом-то она сейчас убедилась. Его поведение настолько
ошеломило девушку, что она даже не оказала  сопротивления.  Поцелуй  Дрефа
словно отнял у нее последние силы, и она безропотно подчинилась. Откуда-то
издалека до нее  донеслись  одобрительные  возгласы  наблюдавших  за  ними
гвардейцев.
     Дреф разомкнул объятия, и Элистэ  внезапно  обдало  холодом.  Она  не
могла опомниться - такого она от него никак не ожидала.
     - Не переживай, женушка! - утешил Дреф. Во взгляде  его  черных  глаз
она прочитала предупреждение, но вместе  с  тем  уловила  тень  совершенно
неуместной  проказливости  и  чего-то  еще,  а  чего  -   этого   она   от
растерянности не сообразила. Говорил он непривычно раздельно и четко: - Мы
же все тут добрые патриоты.
     - Что  ж,  собрат,  ты,  похоже,  не  совсем  безнадежен,  -  признал
лейтенант. - Я удовлетворен, желаю тебе хорошей  дороги.  -  Он  отступил,
пропуская дилижанс. - Да здравствует Защитник!
     - Во веки веков! - в один голос, как  положено,  ответили  возница  и
пассажиры, все, кроме Элистэ, которая не смогла заставить себя  произнести
ненавистную фразу. Однако ее молчание объяснили  девичьей  робостью  и  не
обратили на это внимания. Дверцы захлопнулись, возница щелкнул  кнутом,  и
Приморский дилижанс, миновав заставу, въехал в Пенод.
     После этого случая Элистэ больше не сомневалась в качестве  фальшивых
документов. Мастер поработал на славу, поддельные бумаги  не  вызывали  ни
малейших сомнений на заставах,  почтовых  станциях  и  прочих  контрольных
пунктах. Паспорт на  имя  Ивиэн  Сузоль  везде  обеспечивал  ей  свободный
проезд, и первоначальные страхи Элистэ постепенно исчезли,  уступив  место
другим проблемам, не столь серьезным,  однако  не  менее  неприятным.  Она
путешествовала в качестве жены Дрефа и  по  этой  причине  была  вынуждена
ежедневно делить с ним ночлег в одной  комнате,  которую  им  отводили  на
постоялых дворах. Попробуй она отказаться - и пойдут вопросы.  Но  почему,
почему, спрашивала  она  себя  время  от  времени,  она  вообще  над  этим
задумывается? В Шеррине они столько времени жили  в  одной  квартирке,  уж
пора бы привыкнуть! Правда, в пансионе в тупике Слепого Кармана у них было
две комнаты и спали они каждый в своей, но  разве  что-нибудь  существенно
изменилось? Рожденная Возвышенной,  она  всю  жизнь  провела  в  окружении
челяди. Ела, одевалась, раздевалась, спала и принимала ванну на  глазах  у
горничных, ничуть не стесняясь, полагая это  само  собой  разумеющимся.  И
нынешние  вынужденные  ночевки  в  одних  стенах  в  принципе  не   должны
отличаться от того, что было. Не должны, однако Элистэ не могла  отрицать,
что ее взгляд на вещи изменился после  памятного  случая  на  заставе  при
въезде в Пенод; более того, если быть честной, он стал меняться задолго до
этого. И виной тому Дреф - своим  поступком  он  все  поставил  с  ног  на
голову. Но разве он мог поступить по-другому? Элементарная  справедливость
заставляла ее признать, что на заставе он  действовал  наилучшим  образом,
учитывая обстоятельства. Кроме того, у него хватило такта не  упоминать  о
том малоприятном эпизоде, словно его и не было. Он начисто забыл о нем или
попросту выбросил  из  головы  как  нечто  несущественное  и  вынужденное.
Благородный жест с его стороны, но Элистэ это  почему-то  раздражало.  Мог
хотя бы признать, что... нет, что там ни говори, а Дреф вел и  ведет  себя
безупречно. И  не  его  вина,  если  она  почему-то  стесняется,  избегает
смотреть на него, когда они располагаются на ночь в одной комнате,  и  что
ей неприятно видеть его на полу укрывшимся вместо одеяла широким пальто. В
Дерривале он мирился с такими же, если не худшими бытовыми  условиями,  но
она об этом совсем не думала. Сейчас, однако,  это  ее  беспокоило.  Ну  и
времена пошли - ничего, не понять!
     Дни складывались в однообразную скучную цепочку. Приморский  дилижанс
катил и катил по Фабеку, направляясь  к  северному  его  побережью,  -  по
распахнутым до окоема лугам, на которых среди  перезимовавших  под  снегом
серых трав изумрудными островками вспыхивали кустики  ранней  черемши;  по
лесистым  нагорьям,  где  деревья,  с  по-весеннему  набухшими,   готовыми
взорваться коричневато-золотистыми почками, напустили  на  себя  обманчиво
осенний вид. Хорошая погода благоприятствовала путешествию, за  все  время
выдался только один дождливый день. Да и дорожных происшествий было не так
чтобы   много:   с   одним   пассажиром   случились    колики,    пришлось
останавливаться; потом меняли колесо; и еще раз  задержались  для  мелкого
ремонта кареты. Дилижанс всего два раза по-настоящему увязал в грязи. Хуже
всего пришлось, когда выехали из Беронда, где дорога по весне превратилась
в настоящее болото - как всегда в эту пору года. Там они провозились целый
день. Элистэ подобные задержки казались бесконечными. Она считала, что  их
преследует злой рок, тогда как на самом деле этот рейс дилижанса ничем  не
отличался от всех других.
     На восьмой день около десяти утра дилижанс въехал в Граммант.  Элистэ
с интересом смотрела в окно. И сам городок, и оживленная рыночная  площадь
с ратушей и прилегающими к ней зданиями из розоватого  фабекского  мрамора
были ей хорошо знакомы и ничуть не изменились. Вон и "Веселый капрал", где
она с таким удовольствием отобедала, когда ехала в Шеррин. А дальше, через
площадь, - салон мастерицы Цолиэй, где Элистэ сшили простоватенькие наряды
с  оборками,  решительно  забракованные  Цераленн  во   Рувиньяк.   Сейчас
мастерская портнихи была заколочена и помечена большим красным  ромбом.  И
не  удивительно  -  мастерице,  конечно,  не  могли  простить,   что   она
обслуживала провинциальных Возвышенных. Да и многие другие некогда  модные
лавки тоже были забиты досками и украшены тем же зловещим клеймом. Древняя
надпись,  высеченная  над  входом  в  средневековую  городскую  ратушу,  -
"Король, Отечество, Долг" - была закрыта ромбовидным, расписанным от  руки
транспарантом "Дом Народных Свобод". Тут Элистэ поняла, что она ошибалась:
даже старый сонный Граммант - и тот пробудился к новой жизни.
     Дилижанс простоял на рыночной площади с полчаса. Как приятно было  бы
выйти и прогуляться немного - приятно, однако небезопасно. От Грамманта до
Дерриваля всего полдня пути. Тут многие помнили маркиза во Дерриваля,  его
семью и его челядинцев. Элистэ во Дерриваль не видели в Фабеке  почти  два
года, однако ее запросто мог опознать кто-нибудь  из  горожан,  патриот  и
экспроприационист.
     Поэтому всю остановку  они  провели  в  дилижансе.  Элистэ  надвинула
капюшон  на  глаза,  опустила  голову  и  притворилась  спящей.  Так   она
просидела, пока их старые - и новые - попутчики не  заняли  свои  места  и
дилижанс не выехал из города. Последние часы путешествия прошли  спокойно.
Элистэ не отрывала глаз от окна. Фабек был прекрасен даже ранней весной  -
высокие холмы, низкие тревожные облака. Она впитывала  красоту  ландшафта,
совсем не думая о том, что это ее родные места, ибо подлинной ее  родиной,
как она теперь поняла, стал Шеррин  -  с  того  дня,  как  она  въехала  в
Северные  ворота,  и  остался  таким  вопреки  всему.  Что  сказала  тогда
Цераленн? "Шеррин - это все". Вот именно.
     Дилижанс прибавил  скорости,  и  Элистэ,  при  всем  своем  напускном
равнодушии, не смогла скрыть охватившего ее радостного волнения. Скоро она
вернется в Дерриваль. Подумать только! Интересно, что натворила  революция
в ее родовом гнезде? Она впервые подумала о родных  -  об  отце,  матушке,
незамужних тетушках с той и с другой стороны.  Чужие,  в  сущности,  люди.
Отца она не терпела, а все прочие значили для нее не больше, чем  она  для
них. Кого она действительно любила из всех обитателей Дерриваля,  так  это
дядюшку Кинца, но  за  него  она  ничуть  не  боялась.  Ему-то,  Кинцу  во
Дерривалю, не страшны никакие банды тупорылых  пустобрехов-патриотов.  "Не
страшны?" В ее душу вдруг впервые закралось сомнение.
     Через несколько часов они вышли у развилки, где от  тракта  Равенства
ответвлялся изрытый глубокими колеями узкий проселок к деревне  Дерриваль.
Элистэ проводила рассеянным взглядом Приморский дилижанс, который  покатил
дальше по весенней распутице. Вот она и  вернулась  в  родные  места,  где
каждый холм, каждая лощина были знакомы ей, будили воспоминания - и  в  то
же время почему-то казались чужими.  Дреф,  стоя  рядом,  окинул  взглядом
угодья Дерривалей. Она поймала себя на том, что ждет от него подсказки,  и
разом опомнилась: что за глупость! Наследница во  Дерривалей,  она  же  на
своих землях! Кто тут Возвышенный? Разумеется, она, и приехали они,  чтобы
встретиться с ее родственником, поэтому кому, как не ей, взять дело в свои
руки?
     - Деревню следует обогнуть. Сделаем крюк и пойдем подлеском -  дорогу
вы знаете. Потом напрямик полями - и в лес, а там выйдем на тропу  к  дому
дядюшки Кинца.
     Элистэ утратила былую самоуверенность, и распоряжаться ходом  событий
теперь ей казалось  как-то  негоже.  Впрочем,  с  Дрефом  ей  всегда  было
неудобно играть роль хозяйки.
     На сей раз, однако, он воздержался от язвительных замечаний и, бросив
короткое: "Идет", молча последовал за нею.  Они  прошли  по  тракту  около
двадцати минут, потом углубились то ли в лес, то  ли  в  рощицу  -  чахлые
деревца и кустарник, - у подножия холма над деревней Дерриваль.
     Прошлое возвратилось. Десять лет, если не  больше,  миновало  с  того
дня, когда она в последний раз бродила по этим местам с  Дрефом  сын-Цино,
но ничего не изменилось. Элистэ  узнавала  деревья,  по  которым  когда-то
лазала, валуны, наполовину ушедшие в землю, ручей с илистым дном - сколько
раз она жаркими летними днями бегала по нему по щиколотку в воде.  На  миг
она словно вернулась в прошлое и, одолевая  ручей,  переступая  по  мокрым
камням, как в детстве, оперлась на руку Дрефа и столь  же  естественно  не
отпускала ее на всем протяжении долгого петляющего спуска с холма. Наконец
они добрались до густой рощи,  стоявшей  на  южной  границе  сеньориальных
угодий, вернее, бывших сеньориальных угодий. Здесь Дреф повернулся к ней и
тихо сказал:
     - Теперь я пойду один.
     - Что? - Элистэ сразу выдернула руку.
     - Ждите на этом месте и не попадайтесь никому на глаза. Меня не будет
часа два с небольшим.
     - Хм! Если вы решили...
     - Выслушайте и, прошу вас, не кипятитесь. Нельзя нам просто так взять
и пройти полем, а затем подняться к дому вашего дяди. Мы  здесь  давно  не
были, мало ли что могло случиться  за  это  время.  Тут  наверняка  многое
изменилось...
     - Изменилось, ну и что? Из-за этого  прикажете  мне  прохлаждаться  в
одиночестве непонятно где, скорчившись под деревом на манер больной белки,
пока вы будете там резвиться...
     - Элистэ! Придите в себя! А если Кинц уехал? Если его домик захватила
Вонарская гвардия и  народогвардейцы  или  местные  экспроприационисты  из
бдительных обходят дозором нагорья по границам земель Дерривалей?
     Она промолчала.
     - Сначала нужно все узнать, - продолжал Дреф. - Вам  тут  ни  в  коем
случае нельзя показываться, но мне-то опасаться нечего. Меня, как  бывшего
серфа Дерривалей, примут с распростертыми объятьями, и любые мои расспросы
не вызовут никаких подозрений. Батюшка первый на них охотно ответит.
     - Цино, - пробормотала Элистэ. Как же она могла об этом забыть?  Стыд
и позор. Ведь родные Дрефа все еще живут здесь - отец и сестра.  В  памяти
Элистэ возник образ  вечно  недовольной  Стелли  дочь-Цино,  и  она  сразу
вспомнила ее лицо - маску застывшего ужаса - в день гибели Зена  сын-Сюбо.
Малоприятное воспоминание.
     - Сами видите, - заключил Дреф, - необходимо соблюдать осторожность.
     Элистэ кивнула - доводы были достаточно убедительными. Он не  дал  ей
времени передумать, повернулся и пошел быстрым шагом, бросив через плечо:
     - Постараюсь не задерживаться. Спрячьтесь, если кого-нибудь увидите.
     "Где же тут спрятаться?" - хотела  она  спросить,  но  Дреф  был  уже
далеко. Она проводила его взглядом - он шел напрямик через поле на  север,
к домам серфов, что находились по ту сторону дальнего  строевого  леса  во
Дерривалей. И вот он исчез,  растворился  среди  стволов,  оставив  позади
пустое и невыразимо печальное поле. Весенний ветер прошелся по роще, обдав
Элистэ холодом, правда, уже не зимним. Она огорченно вздохнула,  поставила
саквояж под дерево, уселась,  прижавшись  спиной  к  стволу,  и  принялась
ждать.


     Дреф сын-Цино преодолевал топкие поля едва  ли  не  бегом.  Время  от
времени он поглядывал на небо - бледноватое усталое солнце уже  спускалось
к закату. Дреф хмурился и шел еще быстрее. Вскоре он добрался  до  участка
строевого  леса,  а  потом  -  до  подернутого  ряской  пруда,  в  котором
мальчишкой частенько плавал и ловил рыбу. На другом берегу  стояли  домики
серфов во Дерривалей. Сейчас развалюхи предстали перед  Дрефом  еще  более
низенькими и жалкими, чем он их помнил, - унылые, заброшенные,  безлюдные.
Вот именно - безлюдные. Он не увидел  ни  одной  живой  души.  Женщины  не
обменивались сплетнями у колодца, мужчины не склонялись над жерновами  или
верстаками, ребятня не сновала с веселыми криками. Все словно вымерло, как
в страшной волшебной сказке.
     Первым делом Дреф направился  к  отцовскому  домику.  Постучался,  но
никто не ответил.  Он  подождал  немного  и  распахнул  дверь.  Комната  -
единственная в доме - была  пуста,  в  очаге,  судя  по  всему,  давно  не
разводили огня. Глаза юноши потемнели.  Он  вышел,  огляделся  и,  заметив
тонкую струйку дыма над трубой, соседней лачуги, сделал несколько  широких
шагов и оказался перед другой дверью. На  этот  раз  ему  ответили.  Взору
предстала  высохшая  старуха  со   сморщенным   лицом,   хитрыми   черными
глазками-бусинками, с глиняной трубкой  в  руке.  На  голове  у  нее  была
безобразная вязаная шапочка. Дреф помнил ее еще с детских лет  и  отметил,
что она ничуть не изменилась. Бабушка вдова сын-Дросо, или Бабка Дро,  как
ее всегда называли, судя по всему, не поддалась  прогрессивным  веяниям  -
по-прежнему жила в старой халупе, все так  же  заплетала  жидкую  челку  в
косицы,  как  то  делали  женщины-серфы,  и  по-прежнему  с  поразительной
проворностью начинала кланяться и приседать, стоило ей завидеть  штаны  до
колен и отделанную кантом жилетку. Почтение к хозяевам вошло у нее в плоть
и  кровь.  Стоило  ей,  однако,  узнать   Дрефа,   как   она   разразилась
обличительной тирадой. Что это он о себе  возомнил  и  с  чего  перед  ней
задается? Он всегда был паршивой овцой, больно умный и шустрый, совсем  не
по чину,  вот  и  вбил  себе  в  голову  всякие  глупости.  Одним  Словом,
набаламутил.
     Да, Бабка Дро была все так же остра на язык, самая злобная старуха во
всем Фабеке. Дреф к ней подольстился, и старуха радостно заквохтала.  Куда
все подевались? Бабка Дро для  виду  пожаловалась  и  попеняла,  но  потом
удовлетворила его  любопытство.  "Времена  переменились,  -  поведала  она
тоном, равно исполненным осуждения и злобного торжества.  -  Серфов  нынче
нету, а которые были серфами, так они теперь в барском доме строят из себя
патриотов". - "В барском доме?" - "Вот-вот, в барском,  только  сейчас  он
принадлежит народу, по крайней мере,  тем,  которые  нынче  называют  себя
народом". - "А сеньор и его родня?"  -  "Ну,  сеньор  помер  тому  месяцев
десять, коли не больше, и сам кругом виноват - не нужно было велеть слугам
стрелять  в  членов  Народного  Комитета   экспроприационистов.   На   что
напросился, то и схлопотал. Его же серфы в ту самую  ночь  захватили  дом,
выволокли маркиза в  ночной  рубашке  и  вздернули  на  одном  из  высоких
деревьев, что стоят вдоль подъездной парадной аллеи". Бабка Дро все ждала,
что вот-вот  нагрянут  солдаты  и  поквитаются  за  убийство  маркиза,  но
солдаты, странное дело, так и не объявились. "Ну, а родня маркиза,  что  с
нею?" - "Вдову с тетушками  и  прочими  приживалками  выставили,  позволив
взять с собой ровно столько, сколько те смогли на себе унести, и скатертью
им дорожка. Дочка маркизова, эта балованная сопливая задавака, еще  раньше
куда-то исчезла, и что с нею стало, никому неизвестно". - "А мастер Кинц?"
- "Про него никто ничего не  знает,  как  есть  ничего.  Странный  он  был
человек, всегда на отшибе, а? Нет,  про  мастера  Кинца  не  могу  сказать
ничего определенного".  -  "Челядинцы  маркиза?"  -  "Которые  были  самые
порченые, скоты и жополизы, вроде Борло сын-Бюни и ему подобных, - так  их
перевешали - и по заслугам. Другие, поумнее, -  продолжала  Бабка  Дро,  -
унесли ноги, пока было не поздно. Взять хотя бы твоего батюшку, Цино, -  у
него хватило ума  перебраться  в  Беронд,  где  он,  по  слухам,  прилично
зарабатывает  столяром-краснодеревщиком.   Но   большинство   крестьян   и
освобожденных серфов остались, объединились  в  Народную  коммуну  экспров
Дерриваля и поселились в барском доме. Думают,  коли  зажили  в  хозяйском
доме, так сразу научились вести хозяйство". Бабка Дро от всей души  желала
им удачи - она им ох как будет нужна,  ведь  глупые  они,  глупые,  словно
только что из скорлупы  вылупились.  Ничегошеньки  не  соображают.  Каждый
лезет в управляющие да  бригадиры,  мотыгой  махать  никого  не  заманишь.
Весна, самая пора сеять, а никто и  не  чешется.  Посмотреть  бы  на  этих
самозваных бригадиров по осени, как придет время убирать урожай,  -  то-то
смеху будет. А пока у всех на уме одни только мудреные разговоры, особенно
у некоторых. При этих словах черные глазки весьма красноречиво  уставились
на Дрефа, так что он легко догадался, кого именно старуха имеет в виду. Но
он не стал с нею спорить. Вежливо  попрощавшись,  он  вышел  и  направился
через поле и сад к дому во Дерривалей, оставляя  позади  вымерший  поселок
серфов.
     В запущенной живой изгороди из кустов самшита зияла дыра; Дреф нырнул
в нее - и  перед  ним  предстал  старый  особняк:  не  столь  роскошный  и
величественный, как рисовала память, свежерасписанный красными ромбами и с
выбитыми кое-где стеклами, но в основном почти не изменившийся.  Не  успел
Дреф приблизиться к дому и на сотню футов, как  двое  вооруженных  серпами
караульных встали у него на пути. Он  знал  их  еще  со  старых  времен  и
окликнул  по  именам.  Караульные  растерялись,  осторожно   приблизились,
разглядывая его, узнали и радостно поздоровались. Ибо перед ними  предстал
легендарный Дреф сын-Цино,  который  разбил  сопатку  самому  маркизу  еще
тогда, когда серф и помыслить не мог поднять руку на хозяина,  пусть  даже
для самозащиты. Дреф  сын-Цино,  который  единственный  на  памяти  серфов
провел собак сеньора и бесследно исчез из Фабека. Дреф - настоящий  герой;
Народная коммуна экспроприационистов Дерриваля  всегда  окажет  ему  самый
сердечный прием. Ему сообщили, что он как  раз  поспел  к  послеполуденной
трапезе. Не окажет ли честь?
     Еще как окажет.
     Его провели через кухню - грязную, вонючую и запущенную;  во  времена
старого маркиза такое было бы невозможно. Длинный, не  застеленный  ковром
коридор привел Дрефа сын-Цино в покои, где ему еще не  доводилось  бывать.
Впрочем, он слышал об этих комнатах. Знакомые  слуги  нередко  расписывали
ему их невероятную роскошь. Действительность не  оправдала  его  ожиданий.
Вероятно, эти большие старые комнаты  с  высокими  потолками  и  окнами  и
резными каминами некогда были красивы. Но сейчас в оконных  стеклах  зияли
дыры, люстры были разбиты, а паркет поцарапан и не натерт. Мебели почти не
осталось - растащили или продали, чтобы выручить деньги;  последнее  всего
вероятней, ибо разграбленный, холодный и  заросший  грязью  дом  вопиял  о
нищете. Дреф повсюду наталкивался на следы нерадивости и  наплевательского
отношения к собственности. Возможно, Бабка Дро говорила правду - крестьяне
и бывшие серфы быстро научились презирать честный труд. Но, скорее  всего,
деревенька Дерриваль просто взяла да  и  переселилась  в  барские  хоромы,
прохватив с собой все свое безнадежное лихо.
     В столовой было  многолюдно,  но  тихо.  Коммуна  экспроприационистов
собралась тут в полном  составе  на  послеполуденную  трапезу  -  зрелище,
напоминающее Братские Трапезы Равных, введенные  декретом  в  Шеррине.  На
Братрах, однако, царила обязательная шумиха, тогда  как  здесь  застольная
беседа велась вполголоса и довольно вяло.  Трапеза  проходила  за  длинным
столом красного дерева - тем самым, за которым покойный  маркиз  закатывал
грандиозные пиры. Но полированный лак со столешницы давно облез, стулья  с
парчовой обивкой исчезли; их место заняли длинные скамьи  из  необтесанных
досок,  на  которых  свободно  могли   разместиться   несколько   десятков
патриотических задниц. В конце  комнаты,  на  грубом  возвышении,  наскоро
сколоченном  из  таких  же  некрашеных  досок,  находился  стол  поменьше,
накрытый грязной скатеркой.  За  этим  столом  восседали  десять  человек,
прекрасно знакомых Дрефу: самые  остервенелые,  отчаянные  и  горластые  в
Дерривале. Девять мужчин и всего одна  женщина  -  его  сестра  Стелли,  с
красным рубином на корсаже. Она первой увидела Дрефа, когда тот  вошел,  и
наградила брата долгим недобрым взглядом.
     Появление Дрефа  возымело  эффект  разорвавшейся  бомбы.  Бывшие  его
сотоварищи, словно проснувшись, столпились  вокруг  своего  героя  -  жали
руку, хлопали по спине, орали и спрашивали, спрашивали,  спрашивали...  Он
отделывался  краткими  отговорками  и  в  свою  очередь  задавал  вопросы,
запоминая ответы по мере  того,  как  галдящие  собратья  увлекали  его  к
столику на помосте, за которым,  как  он  впоследствии  выяснил,  занимали
места члены  местного  Народного  Совета  Экспроприационистов.  Советники,
видимо, вызывали у всех  остальных  такое  же  безграничное,  чуть  ли  не
подобострастное уважение, как в свое время - Возвышенные.
     Решив, что  ему  будет  приятно  сесть  рядом  с  сестрой,  советники
уступили ему соседнее место. Дреф  оправдал  их  ожидания,  запечатлев  на
сестринской   щечке   сухой   поцелуй,   встреченный    ликованием    всех
присутствующих. С таким же успехом он Мог бы приложиться губами к  статуе.
Стелли  и  бровью  не  повела.  Только  когда  он  уселся,  она   изволила
повернуться и смерила его долгим пристальным взглядом, начиная от башмаков
с пряжками до жилета с кантом и пальто без единой заплаты.
     - Великолепно, - наконец сухо заметила Стелли. Сама  она  по-прежнему
носила обычное платье фабекских женщин-серфов. Вероятно, так было нужно. -
Насовсем пожаловал или как?
     Отнюдь, заявил он. Теперь он  служит  агентом  у  одного  шерринского
буржуа, и завтра у него деловая встреча в Луиссе...
     - Заделался деловым человеком? Великолепно, - повторила Стелли.
     Кстати, он  заглянул  всего  на  пару  часов,  ему  нужно  поспеть  к
дилижансу на север.
     - Приморский дилижанс проехал час тому с небольшим, - тут же  сказала
Стелли, припечатав его взглядом недоверчивых  черных  глаз,  словно  двумя
чугунными гирями.
     Да, но скоро будет почтовый дилижанс, напомнил Дреф.
     - И верно, - ухмыльнулась она. - Смотри, как хорошо рассчитал!
     Что правда, то правда, признал он. "Нет, она безусловно не  забыла  о
Зене сын-Сюбо. Не забыла и не простила".
     Известие о ближайших планах Дрефа мигом облетело весь стол.  Почтовый
дилижанс! Оплатить место в  скором  почтовом  дилижансе  по  карману  лишь
важным  Лицам.  Послышались  восхищенные  перешептывания.  Дреф   сын-Цино
прекрасно устроился, тут и говорить не  о  чем.  Значит,  серф  и  вправду
способен  добиться  многого  в  этом  мире?  Здесь,  в  Дерривале,   жизнь
по-прежнему не балует, но, может, в других местах?.. Однако поди убедись -
кто позволит! Они  ликовали,  когда  организовывали  экспроприационистскую
коммуну, принимали ее устав  и  голосовали  за  Совет,  который  сам  себя
выбрал,   но   веселье   было   недолговечно.   Скоро   выяснилось,    что
новооперившейся утопии потребуются  усилия  и  самоотверженность  всех  ее
членов, чтобы она не сгинула во  младенчестве.  Возникла  острая  нехватка
рабочей силы. Не прошло и полугода после смерти  сеньора,  как  Совет  был
вынужден установить новый "рабочий налог".  Отныне  каждый  член  Народной
коммуны экспроприационистов Дерриваля, желающий  сменить  местожительство,
обязан был в порядке возмещения ущерба за то, что лишает  коммуну  рабочих
рук, внести в общий котел соответствующую  сумму  наличными.  Это,  считал
Совет, не только законно, но и справедливо:  коммуна  объединяет  всех,  и
если кто-то своим уходом подрывает коллективный трудовой фонд,  то  обязан
возместить  собратьям  эту  потерю.  Однако,   при   всех   разговорах   о
справедливости, оставалось признать  очевидное:  дерривальские  крестьяне,
проснувшись в одно прекрасное утро, обнаружили, что прикованы к земле  так
же накрепко, как в дни монархии с ее рабской системой.
     Тут с кухни принесли еду, и беседа временно прервалась. Верхний  стол
обслужили в первую очередь. Подали жидкое овощное рагу -  безвкусное  и  в
малом  количестве,  несколько  ломтиков   хлеба   грубого   помола,   чуть
подкрашенную винным уксусом воду и жилистую курицу - одну  на  одиннадцать
человек. Подавальщица - их было две - плеснула водой на  скатерть.  Стелли
недовольно хмыкнула, и девушка отпрянула, словно  ее  ударили.  На  нижний
стол подали то же самое, кроме курицы. Чем эта еда отличалась от той,  что
они ели, будучи серфами? Ничем, только посуда была другая.  Теперь  ту  же
нищенскую жратву им подавали на  фамильных  тарелках  во  Дерривалей  -  с
золотым ободком по просвечивающему фарфору, а розоватое пойло  наливали  в
бокалы тончайшего хрусталя. К этому и сводился их экспроприационизм.
     По просьбе советников Дреф потешил собратьев занятными  историями  из
шерринской жизни. За нижним столом те, раскрыв рты, внимали его  рассказам
о столице и бесчисленных ее чудесах:  о  революционных  преобразованиях  в
Шеррине; о легендарных патриотах, каковых  ему  довелось  видеть  мельком,
включая  самого   Уисса   Валёра   и   его   кузена   Бирса.   Пока   Дреф
разглагольствовал,  сестра  не  сводила  с  него  немигающего   свинцового
взгляда. Она никогда не скрывала своих чувств. Вот и  сейчас  на  ее  лице
отчетливо  проступали  мрачность,  враждебность  и  недоверие.  Однако  за
последние,  столь  богатые  событиями  месяцы  она  изменилась,  возможно,
впервые почувствовала собственную значимость - ведь она стала  советницей.
Раньше она не раздумывая шла напролом, теперь научилась ждать, взвешивать,
прикидывать. И за этим внушающим  страх  спокойствием  ощущалось  какое-то
потаенное удовлетворение человека, знающего то, чего не знают другие.
     Дреф оправдал ожидания слушателей и при этом  соврал  самую  малость.
Покончив со своей частью, он получил право самому расспрашивать о  местных
новостях.  Советники  с  готовностью  начали  распространяться  о  победах
экспроприационизма - все,  за  исключением  его  сестры,  которая  хранила
зловещее молчание  и  внимательно  слушала.  Лишь  изредка  она  вставляла
коротенькое замечание или наблюдение,  и  тогда  остальные  внимали  ей  с
уважением, переходящим в почтительность. Похоже, они ее  побаивались,  что
удивило Дрефа: Стелли, хоть и сильная личность, была  всего  лишь  молодой
женщиной из бывших серфов. Правда, десять месяцев назад она шла  во  главе
толпы, штурмовавшей дом во Дерривалей,  но  отношение  к  ней  со  стороны
коммунаров все равно было трудно понять.
     Земляки,  перебивая  друг  друга,  осыпали  Дрефа  новостями,  но  их
сообщения, в сущности, мало чем отличались от  рассказанного  Бабкой  Дро.
Маркиза-преступника по заслугам лишили жизни, а его  собственность  отошла
победившему народу. О мастере Кинце никто ничего толком не знал, что  было
уже интересней. Старый господин и по сю пору мог обретаться в своем тайном
укрытии, если таковое существовало на самом деле, ибо две-три  вооруженные
вылазки в горы не дали  никаких  результатов,  а  регулярно  патрулирующие
округу отряды патриотов ничего не обнаружили. Кинц во Дерриваль, вероятней
всего, бежал или давно умер, но об этом оставалось только гадать.
     - Ну что, выяснил все, что хотел? - спросила Стелли с издевкой.
     Лицо Дрефа не выразило ни удивления, ни каких иных чувств.  Если  она
надеялась застать его врасплох, то ее ждало  разочарование.  "Разве  можно
выяснить о событиях в Дерривале все, что хочется?" - вежливо  ответствовал
Дреф, и Стелли нахмурила черные брови. Возможно, когда-нибудь она научится
управлять своим лицом - и тогда-то станет по-настоящему опасной.
     Пока же еще не научилась.  Ее  черты  исказились  от  бешенства,  она
порывисто вскочила, едва  не  опрокинув  стол.  Разговоры  разом  смолкли.
Напуганные коммунары тревожно уставились на нее, разинув рты,  но  она  не
обращала на них внимания. Глаза ее метали молнии,  кулаки  сжимались,  она
стояла, пожирая брата яростным взглядом. Тот, однако, и ухом не повел.
     - Думаешь, ты такой умный? Думаешь, умнее  всех  прочих?  Но  погоди,
может, и мне известно кое-что, о чем ты не знаешь!
     Не дожидаясь ответа, она повернулась  и  вышла  из  столовой,  дробно
простучав по доскам настила деревянными башмаками.
     Дреф проводил ее взглядом. Лицо его по-прежнему оставалось спокойным,
только меж бровей обозначилась вертикальная складка.
     Смущенное неловкое молчание  воцарилось  за  столами,  но  Дреф  спас
положение   -   поведал   несколько   историй,   долженствующих   наглядно
продемонстрировать превосходство  доброго  надежного  фабекского  здравого
смысла над бестолковой шерринской ученостью. Он умел  польстить  самолюбию
земляков, не перегибая  палки.  Анекдот  про  умного  фермера,  продающего
яблоки, и простоватого, но самодовольного  покупателя-горожанина  заставил
благодарных слушателей покатиться  со  смеху.  Дреф  посмеялся  вместе  со
всеми, однако вертикальная складочка меж бровей не разгладилась. Он  часто
поглядывал в окно, за которым тени становились длиннее, а небо покрывалось
багрянцем. Наконец он извлек карманные часы - обычную "луковицу" в простом
металлическом корпусе, которая тем  не  менее  вызвала  восхищенный  ропот
обитателей Дерриваля,  ибо  никто  из  них  в  жизни  не  владел  подобным
сокровищем. Пора идти, заявил Дреф.  Нельзя  терять  ни  минуты,  если  он
намерен поспеть к почтовому дилижансу на  тракт  Равенства.  Нет,  никаких
провожаний, он не хочет доставлять  друзьям  лишние  хлопоты.  Последовали
теплые слова и прощальные объятья. Вертикальная складочка обозначилась еще
резче.   Дреф   сын-Цино   откланялся   и   покинул    Народную    коммуну
экспроприационистов Дерриваля со всей быстротой, на  какую  были  способны
его длинные ноги.


     Из столовой Стелли дочь-Цино прямиком направилась в  свою  комнату  -
бывший кабинет маркиза во Дерриваля. Войдя, она закрыла дверь, но запирать
не стала, ибо никому не могло взбрести в голову нарушить  ее  покой.  Люди
безотчетно обходили стороной рабочий  кабинет  своего  бывшего  сеньора  -
комната сама по себе  внушала  страх,  к  тому  же  там  хранилась  жуткая
коллекция препаратов, плававших в химических растворах за стеклом  бутылей
и банок. Даже в ту буйную ночь, когда  барский  дом  взяли  штурмом,  лишь
немногие  нападавшие  осмелились,  переступить  порог  кабинета.   Стелли,
понятно, была среди этих немногих,  поскольку  содержимое  кабинета  давно
вызывало у нее интерес особого рода. Она знала,  что  ей  нужно,  и  легко
нашла искомое, не сомневаясь, что это именно  то:  выстроенные  в  ряд  на
полке большие стеклянные банки с законсервированными внутренними  органами
явно недавнего происхождения, погруженными в прозрачную жидкость. Одна  из
этикеток гласила: "Человек, муж. пола; подвид - серф; от роду  -  двадцать
лет; недоразвит, причины не установлены". Вот и все, что осталось от  Зена
сын-Сюбо. Если эта находка кого-нибудь и удовлетворила, так только Стелли,
благо остальные о ней  не  узнали.  Осматривая  кабинет,  Стелли,  однако,
обнаружила  нечто  такое,  о  чем  никто  до  тех  пор  и  не  подозревал.
Почерневшая от старости угловая комнатка, примыкающая к кабинету,  хранила
в  своих  стенах  настоящее  сокровище  -  тусклое  древнее   зеркало   из
серебристого полированного металла в изысканной резной раме слоновой кости
работы неизвестного мастера той далекой эпохи, когда  Возвышенные  впервые
проявили свой чародейный дар. Зеркало словно излучало чары; Стелли и  сама
не сумела бы ответить, как разгадала его тайну.  Она  знала  только  одно:
что-то побудило ее заговорить вслух, обратиться к зеркалу  с  вопросом.  И
чудесное зеркало, почему-то настроенное на  восприятие  простых  смертных,
откликнулось. Исполнило ее просьбу, и даже более того.  Она  и  думать  не
смела, что получит такое  преимущество  перед  своими  собратьями-серфами.
Откуда  ей  было  знать,  что  в  их  глазах  она  может  заменить   собою
Возвышенных? Но зеркало наделило  ее  невероятным  могуществом,  и  с  его
помощью она, будучи женщиной и всего двадцати  четырех  лет  от  роду,  не
только вошла в Совет  Экспроприационистов,  но  заставила  всех  остальных
уважать себя. Они ловили каждое ее слово, хотя не имели  привычки  слушать
других. Они почитали ее и во всем ей подчинялись. Просто-напросто  боялись
ее. А ей это нравилось. Власть опьяняла ее.
     Стелли прошла в угловую  комнатку,  опустилась  на  колени,  извлекла
зеркало и поставила перед собой.
     - Покажи мне брата, - приказала она и, как всегда, опасаясь,  что  ее
неверно поймут, уточнила: - Покажи, чем в  эту  самую  минуту  занят  Дреф
сын-Цино.
     Иной раз приказ  не  срабатывал,  и  зеркало,  непонятно  почему,  не
показывало то, о чем она просила. А иной раз, напротив, показывало  -  что
тоже было непонятно. Показало и теперь. Тусклая поверхность пошла  волнами
и прояснилась. Туман рассеялся, и Стелли узрела высокого  худого  мужчину,
который спешил по грязному полю. Она узнала местность - старый дуб вдалеке
и еще две-три знакомые приметы. Мужчина  явно  направлялся  не  к  тракту.
Стелли удовлетворенно кивнула.
     Он спустился к роще в низине, где проходила южная граница  угодий  во
Дерривалей. Там его встретила светловолосая женщина.
     - Покажи  ближе,  -  приказала  Стелли,  и  зеркало  почему-то  снова
повиновалось. Она ясно разглядела эту женщину - огромные глаза,  белокурые
локоны, лицо сужается к подбородку. Дочь покойного маркиза!  Стелли  снова
удовлетворенно кивнула. Открытие это, как ни странно, ее не удивило.  Дреф
всегда чересчур много воображал о себе, пусть  ни  перед  кем  в  этом  не
признавался, даже перед самим собой. Он всегда стремился возвыситься -  за
чужой счет. Ему наплевать на народ. Он даже не убежденный республиканец  и
уж тем более не экспроприационист. На самом деле он элитист, враг  народа,
и его надлежит разоблачить.
     Она  продолжала  смотреть.  Дреф  и  маркизова  дочка   -   уголовная
преступница пс определению, потому как уродилась Возвышенной, -  вышли  из
рощи  и  полями  направились  к  поросшим  лесом  холмам.   День   убывал,
приближались  сумерки.  Однако  магическое  устройство  зеркала  в  оправе
слоновой кости нарушало законы природы,  и  Стелли  ясно  видела,  как  ее
братец и бывшая молодая госпожа дошли до крутой  узкой  тропинки,  которая
заросла травой и кустарником, и стали подниматься по  ней,  причем  дорогу
показывала она. Они добрались до высохшего каменистого русла, где когда-то
стекал поток, и дальше по этому руслу до  маленькой  ровной  площадки,  по
другую сторону которой вздымалась отвесная гранитная скала выше ста футов.
Тут бы им и остановиться. Но нет. На глазах у  Стелли  спутница  ее  брата
уверенно подошла к старому замшелому пню, где между корней  лежал  плоский
камень. Под камнем оказалась выемка, а в ней - рычаг, который дочь маркиза
несколько раз повернула в разные стороны.  Несомненно,  условный  знак,  -
зеркало позволило разглядеть все до мельчайших подробностей.  После  этого
Дреф и его подружка опустились  на  землю.  Через  несколько  минут  скала
шевельнулась и начала испускать слабое свечение - днем  бы  его  никто  не
заметил. Стелли впилась взглядом  в  зеркало.  Скала  задрожала  и  начала
оплывать, как лава. Свечение  усилилось,  что-то  вспыхнуло,  и  из  скалы
выступил эдакий стареющий мотылек во всем сером: мастер Кинц во  Дерриваль
собственной персоной, почти не изменившийся с того времени, как его видели
в последний раз. Племянница обнялась с дядюшкой. Они что-то  сказали  друг
другу - зеркало не воспроизводило звуков, - и Дреф  и  старик  Возвышенный
обменялись рукопожатием. Затем они еще о чем-то поговорили, и мастер  Кинц
попел гостей прямо в скалу; все трое, казалось, ступили в гранит да в  нем
и исчезли. Тут зеркало  погасло,  словно  потеряв  из  виду  Дрефа  и  его
спутницу.
     Стелли глядела еще две или три минуты.
     - Спасибо, братец,  -  произнесла  она  наконец  мертвым  голосом.  -
Спасибо. - И дернула сонетку, призывая посыльного.



                                    26

     Убежище дядюшки Кинца ничуть  не  изменилось.  Старенький  деревянный
домик на каменном фундаменте под соломенной кровлей  по-прежнему  прятался
среди высоких  деревьев.  Сама  природа  укрыла  его  столь  надежно,  что
охранные чары единственному его обитателю, как  правило,  были  не  нужны.
Время в доме словно остановилось. Тот же  порядок,  удобство  и  простота,
какие Элистэ хорошо помнила, та же потертая мягкая мебель с  продавленными
сиденьями и небогатые украшения на стенах, тот же старый  чугунный  чайник
над огнем, те же высокие деревянные шкафы с пыльными томами и  загадочными
предметами, которые Элистэ называла "штуковинами". Да и сам Кинц  был  все
тем же бледным, хрупким, как бабочка,  кротким  и  обманчиво  неискушенным
ночным созданием; как всегда, деликатным, любящим  и  суетливым.  Сидя  на
своем обычном месте у камина с  кружкой  сдобренного  пряностями  сидра  в
руках - той самой, в красный цветочек, из которой всегда  пила  у  дядюшки
Кинца, - Элистэ как будто бы снова вернулась  в  детство.  Вот  сейчас  он
предложит ей поиграть в "Голубую кошечку" - ведь все осталось  по-старому.
Впрочем, нет, не совсем; в одном отношении знакомое окружение  существенно
изменилось - на сцене впервые возник  Дреф  сын-Цино,  а  его  присутствие
никогда не оставалось без последствий.
     Дреф держался в тени, пока  родственники  обнимались  и  обменивались
новостями. Дядюшке Кинцу, как ни странно, было почти нечего рассказать. Он
и в лучшие времена крайне редко появлялся в родовом гнезде  Дерривалей,  а
после гибели старого маркиза вообще ни разу не  наведывался  туда.  Бывшие
серфы,  огорченно  сообщил  Кинц,  похоже,  учинили  в  поместье   большие
волнения, насилия и беды. Наблюдать столь бурные страсти было бы для  него
больно и неприятно, выбило бы  из  колеи  и  помешало  заниматься  любимым
искусством, а этого  он  не  мог  допустить.  Кинцу,  судя  по  всему,  не
приходило в голову, что восставшие крестьяне, чего доброго,  захотят  и  с
ним свести счеты. Однако он знал про вооруженные отряды  и  их  регулярные
вылазки в горы - при всей своей очевидной рассеянности он каким-то образом
всегда бывал в курсе того, что творится  вокруг,  -  и,  в  свою  очередь,
уплотнил чародейную завесу, скрывавшую домик от чужих глаз. До сих пор ему
не докучали, он вел привычную мирную жизнь.
     Элистэ наскоро поведала  дядюшке  о  своих  приключениях  в  Шеррине,
благоразумно опустив кое-какие подробности  и  сосредоточившись  на  самом
главном. Из ее рассказа он получил представление о происходящем в  столице
- о страданиях и гибели Возвышенных, о  господстве  экспроприационизма,  о
главной Чувствительнице и ее  "кормильцах",  о  безобразиях,  безумстве  и
кровопролитиях на улицах, об аресте Шорви Нирьена и о  бегстве  Элистэ  на
дне ящика с книгами под самым носом  у  Буметты.  Дядюшку  Кинца,  однако,
избавили от описаний "Приюта Прилька", "Тепла и радушия у Воника", Лишая и
"Сундука". К сожалению,  ей  волей-неволей  пришлось  упомянуть,  что  она
несколько недель пользовалась гостеприимством Дрефа. Не то чтобы это нужно
было  скрывать,  отнюдь,  но  сама  ситуация  могла  показаться  в  чем-то
двусмысленной, а дядюшка Кинц принадлежал все-таки к старому поколению.
     Но ее тревоги оказались напрасными. Дядюшка  выслушал  рассказ  очень
внимательно, а когда она закончила, заметил:
     - Детка моя, да тебе удивительно повезло! - и, обратившись  к  Дрефу,
сказал: - Мы в большом долгу перед вами, мой мальчик.
     Затем он поинтересовался, уж не родственник ли пресловутый Уисс Валёр
некоему Хорлу Валёру, с коим он, Кинц, познакомился много  лет  назад,  во
время недолгого своего пребывания в общине Божениль.
     О таком вопросе Дреф мог только мечтать. Ну, конечно, Хорл  -  родной
отец Уисса Валёра,  доложил  он  ошарашенному  дядюшке  Кинцу  и  принялся
расписывать, в  каком  страшном  положении  очутились  захваченные  Уиссом
чародеи Валёры - об этом он несколько дней назад говорил  Элистэ,  правда,
не столь образно. Как же здорово у него  подвешен  язык,  в  тысячный  раз
отметила про себя Элистэ; даже страшно становится. Дядюшка Кинц на  глазах
у нее  проникался  чувствами  Дрефа:  взгляд  его  затуманился  от  ужасай
сострадания  к  доле  злополучных  родичей  Уисса;  к   уделу   неповинных
арестантов, Возвышенных и простых, что томятся во мраке; к Шорви Нирьену и
его сторонникам, оклеветанным и обреченным на позорную смерть; к...
     Но зачем продолжать? Неужто Дреф не видит, что  дядюшка  уже  на  его
стороне? Через миг на его глазах за толстыми линзами очков выступят слезы.
И как быстро все вышло у Дрефа, это даже несправедливо! Она так  и  знала.
Дядюшка Кинц с его добрым сердцем стал легкой добычей.
     - А не сможем  ли  мы  их  выручить?  -  спросил  он,  не  дав  Дрефу
закончить. - Хорла и его детей заставляют профанировать дар  -  немыслимо!
Чудовищно, да что там, просто жутко - и к тому же  затрагивает  всех  тех,
кто  посвятил  себя  изучению  чародейных  искусств.   Сие   граничит   со
святотатством, с осквернением  всего  чистого  и  высокого.  Этого  нельзя
допустить. И мы не допустим.
     - Что с вами, дядюшка? - поразилась Элистэ. Она никогда не слышала от
него столь горячих речей. В детстве она считала, что видит дядю  насквозь,
но теперь усомнилась в этом.
     -  Ох,  простите,  дети  мои.  Конечно,  старик  замучил  вас  своими
сетованиями. Стало быть, так: мы сделаем все, что сможем,  для  несчастных
родичей Валёра, это дело решенное, тут не о чем говорить.
     Элистэ подумала, что Дреф  не  удовлетворится  подобным  решением,  и
оказалась права.
     - А что с Шорви Нирьеном, сударь?  -  спросил  он,  приподнявшись  из
кресла. - Ему вы не сможете помочь?
     - Я мало что знаю о господине Нирьене, - мягко возразил Кинц.
     - Узнаете, и очень много, если он уцелеет.  Сударь,  вы  сами  видели
несчастья, выпавшие на долю семейства Дерривалей, но их несчастья  блекнут
перед бедами, что обрушились на всех вонарцев. Вы не видели,  как  Кокотта
за какие-нибудь четыре часа пожирает восемь десятков жертв. Вы не  видели,
как Заза пышет огнем на безоружных мирных жителей...
     - Столь  великие  плоды  чародейства  -  и  так  пошло  использовать!
Подумать только! Позор! Недопустимо!
     И вновь Элистэ взглянула на дядюшку так, словно видела его  в  первый
раз.
     - Тем не менее  так  их  используют  в  Шеррине,  -  продолжал  Дреф,
нащупавший уязвимое место хозяина. - И впредь будут использовать,  пока  у
власти Уисс Валёр со своими присными. Для таких, как  они,  чары  -  всего
лишь орудия пытки и смерти, с их помощью они порабощают соотечественников.
Шорви Нирьен - один  из  немногих,  способных,  как  мне  кажется,  спасти
государство; а вы, быть может, единственный, кто способен спасти Нирьена.
     - Вы очень его почитаете, дружок, этого Шорви Нирьена?
     - Он человек необыкновенных способностей.
     - Не сомневаюсь, особенно по части  привлечения  верных  сторонников.
Что-то, однако, следует предпринять, это ясно. Вероятно, я  слишком  долго
пребывал в одиночестве, предаваясь своим занятиям. Это было прекрасно, но,
кажется, пришло время защищать все,  что  мне  дорого,  а  это  во  что-то
обойдется. Значит, мне предстоит вновь  окунуться  в  суету  мирскую.  Как
странно! Этот ваш Нирьен, как вы говорили, томится в застенке?
     - Томился десять дней назад. Кто знает, где он теперь. Когда  процесс
над ним кончится, его, понятно,  отвезут  из  Дворца  Правосудия  назад  в
"Гробницу". Там, на выходе, его разденут донага и свяжут запястья; затем -
в тюремный двор, на Бирсову повозку - и прямиком на площадь  Равенства,  в
пасть Кокотты...
     Дядюшка Кинц содрогнулся.
     - У них не принято тянуть время, - сухо заметил Дреф.  -  Тут  многое
зависит от распорядка процесса - когда он начнется  и  сколько  продлится.
Экспры, несомненно, постараются выжать из  него  все  что  можно,  поэтому
процедура затянется. Может быть, суд  отложат  на  несколько  дней,  чтобы
подогреть  общественный   интерес   к   нему   брошюрами,   памфлетами   и
выступлениями в газетах. Да и сам процесс может  затянуться  не  в  пример
всем прочим. Я видел, как Народный Трибунал за какой-нибудь час  отправлял
на смерть добрую дюжину человек, но Шорни Нирьен - особая  статья.  Пойдут
опросы свидетелей, предъявление улик, разумеется подтасованных, ритуальные
обличения...
     - Как я рад, что столько времени  прожил  вдали  от  всего  этого,  -
пробормотал Кинц.
     - Скорее всего, он еще жив и содержится в "Гробнице". Но долго ли?  -
спросил Дреф, словно обращаясь к себе самому.
     - Мальчик мой, я сделаю все, что в моих силах.  Но  вызволить  вашего
мастера Нирьена из "Гробницы" - задача труднейшая, я не уверен,  что  моих
скромных способностей достанет на...
     - Мастер Кинц, у нас будет время обсудить это  на  обратном  пути.  А
сейчас я бы хотел попросить вас собраться в дорогу. Завтра чуть  свет  нам
нужно ждать на тракте - а то не поспеем  к  дилижансу  на  Шеррин.  Нельзя
терять ни минуты. В Фабеке отвратительные дороги, путешествие займет  дней
восемь, если не больше. - Дреф, казалось, вернулся к тому, что  не  давало
ему покоя: - И если достигнем столицы, то не затем ли, чтобы  узнать,  что
Нирьен погиб?
     - Вот тут-то я безусловно смогу вам помочь, - оживился дядюшка  Кинц.
- Нам не придется  путешествовать  дилижансом.  Глориэль  доставит  нас  в
Шеррин.
     - Глориэль?
     - Это... она... то есть... Проще  вам  ее  показать,  чем  объяснять.
Идемте, друг мой. И ты тоже, моя дорогая.
     Дядюшка Кинц поднялся, взял горящую свечу и поспешил к черному  ходу.
Элистэ и Дреф, растерянно переглянувшись, пошли следом.
     Ночь  уже  вступила  в  свои  права.  Свеча   Кинца   по   Дерриваля,
пробивающийся из окон  свет  и  сияние  почти  полной  луны  позволили  им
разглядеть какое-то непонятное и необычное устройство. На маленькой поляне
в нескольких ярдах от дома  возвышалась  платформа  с  круглым  отверстием
посередине. С обеих сторон от платформы поднималось по высокой  деревянной
мачте, оснащенной  блоком.  Между  мачтами  свисал  огромный  бесформенный
опавший тряпичный мешок; его удерживали канаты, пропущенные сквозь  кольцо
в  верхней  части,  -  они  проходили  через  блоки  и   были   закреплены
специальными зажимами. К  нижней  части  мешка  с  помощью  многочисленных
веревочек, притороченных к ткани, крепилось нечто вроде огромной  плетеной
корзины с перильцами. В корзине же находилось некое  сложное  механическое
устройство из стекла и металла, напоминающее приплюснутую полусферу.
     - Что это, дядюшка? - спросила заинтригованная Элистэ.
     - Минутку, дорогая моя, все увидишь  сама.  Свет.  Нам  нужно  больше
света. - Кинц поднес свечу к двум фонарям на мачтах у помоста. -  Ну  вот.
Позвольте представить - Глориэль.
     - Но что это?
     - Воздушный шар,  -  вполголоса  заметил  Дреф,  и  Элистэ  удивленно
взглянула  на  него.  Дреф  как  зачарованный  уставился  на   причудливое
устройство. - Я не ошибся, сударь?
     - Отнюдь. Не многие бы узнали его в  спущенном  виде,  но  вы  всегда
отличались сообразительностью.
     - Давно он у вас, дядюшка Кинц?
     - Пожалуй, больше года. И только благодаря тебе, моя милая. Если б не
твоя подсказка, я бы не догадался, что на свете есть подобные чудеса.
     - И он взаправдашний? Он в самом деле летает?
     - Как птица.
     - И отнесет нас в Шеррин поверх этих грязных дорог?
     - Нынче же ночью, дорогая моя. Правда, дух захватывает?
     - Да! О да! И еще как! Я об этом и мечтать не могла - Дреф, вы только
подумайте!
     - Этим я и занимаюсь, - ответил  Дреф,  не  сводя  глаз  с  огромного
тряпичного кокона. - Я думаю, мы отдадимся на  милость  любого  случайного
ветерка. Если верить прочитанному, воздушный шар легко поднять в небо, был
бы он правильно сделан и наполнен  разогретым  воздухом,  а  еще  лучше  -
горючим газом. Но  в  полете  им  невозможно  управлять.  Глориэль  может,
конечно, поплыть по воздушному океану в Шеррин, но с равным успехом  ветер
понесет шар и в обратную сторону.
     - Вы блестяще осведомлены, юноша, - кивнул дядюшка Кинц,  -  и  сразу
определили самое уязвимое место этого чудесного изобретения. Я  бился  над
этой проблемой много недель. В конце концов я нашел выход и  за  несколько
месяцев сотворил Глориэль.
     - То есть, сударь, вы изменили конструкцию шара?
     - О нет, мой мальчик. Простите, я плохо объяснил. Глориэль -  это  не
шар, который сам  по  себе  всего  лишь  огромный  мешок  из  пропитанного
раствором шелка. Нет, Глориэль - Чувствительница, я создал ее,  чтобы  она
управляла полетом шара. Видите? - Кинц забрался  на  платформу  и  любовно
погладил сферу из стекла  и  металла,  притороченную  к  корзине.  От  его
прикосновения на сфере вспыхнули стеклянные рожки. -  Вот  она  -  наконец
завершенная, пробужденная и бодрая, готовая к полету.
     - Чувствительница. Вы и в самом  деле  сотворили  Чувствительницу?  -
Элистэ подумала о Кокотте,  Буметте  и  Нану  с  ее  летучими  гнидами.  -
Пожалуйста, дядюшка, не нужно ее касаться, умоляю, отойдите от этой твари.
     - Дорогая моя, я позволю себе одернуть тебя и указать на то,  что  ты
недостаточно вежлива. Не следует  называть  мою  маленькую  подругу  "этой
тварью". У нее есть имя, по-моему, очень красивое - Глориэль. Нужно щадить
чужие чувства, дитя мое.
     - Неужели у механического устройства могут...  Ладно,  дядюшка  Кинц,
пусть будет, как  вы  говорите.  Но  вы  уверены,  что...  Глориэль...  не
представляет  опасности?  Не  пускает  пламени?  Или  ядовитого  пара?  Не
поглощает плоти?
     - Насколько я понимаю, нет.  До  сих  пор  она  не  выказывала  столь
варварских поползновений. Правда, - высокий лоб Кинца прорезала задумчивая
морщина, - должен признаться, я не совсем ясно  представляю,  на  что  она
способна, если ее прогневить. Мы  общались  совсем  недолго,  я  не  успел
изучить все причуды ее характера. Кто знает, какие нас ждут неожиданности?
До чего увлекательна жизнь!
     - В высшей степени. Но, дядюшка...
     - Мастер Кинц, - прервал ее Дреф, - как  Глориэль  управляет  полетом
воздушного шара? Это требует огромной механической энергии, куда  большей,
чем до сих пор удавалось высвободить  -  из-за  ограниченных  возможностей
шара. Откуда она берет энергию?
     - На этот вопрос, юноша, я не знаю ответа. Я  ведь  не  ученый  и  не
ремесленник. Могу лишь сказать  -  я  попросил  Глориэль,  и  она  оказала
любезность, перестроив  саму  себя  таким  образом,  чтобы  выполнить  мою
просьбу. Она была очень милой, очень сговорчивой.
     - Но как ей это удалось, сударь? И как удалось вам?
     - Дорогой мальчик,  я  не  сумею  вам  объяснить.  Мы  заговорили  об
определенной способности, с которой я появился на свет и которую развил  в
себе упорным трудом.  Теперь  я  умело  пользуюсь  ею,  но  как  именно  -
объяснить выше человеческих сил. Я не знаю ответа, о чем глубоко сожалею.
     Дреф улыбнулся и покачал головой.
     "Ну, я-то уверена, дядюшка, вы знаете гораздо больше, чем говорите, -
подумала Элистэ. - Дреф тоже это подозревает. Ну и ладно, держите про себя
свои тайны. Может, оно и к лучшему". Вслух же она заметила:
     - Неважно, как вы этого добиваетесь, главное - чтобы  все  сработало.
Вы уверены, что сработает?
     - Воздушный шар парит безупречно, дорогая моя. Я много раз наблюдал -
захватывающее зрелище.
     - И не только наблюдали, дядюшка, но и сами летали?
     - Нет, моя дорогая, ни разу. Нынче я впервые поднимусь в воздух.  Жду
не дождусь!
     - А ваша Чувствительница, мастер Кинц? Она доказала свою надежность?
     - Сегодня ей впервые представится такая возможность. Подумать  только
- первый полет! Но не  тревожьтесь,  мой  мальчик.  Уверяю  вас,  Глориэль
сделает все, что от нес потребуется. По натуре она благожелательна,  нужен
только верный подход.
     - Гм-м-м.
     - А теперь, дети, - за дело! Нам надо многое успеть, если мы намерены
подняться вовремя, - собраться, распределить груз в  корзине  и  наполнить
шар.
     - Сколько времени занимает процесс наполнения, мастер Кинц?
     - На удивление мало. Как только жаровня разгорится по-настоящему, шар
будет готов к полету через час с небольшим. С этого, пожалуй, мы и начнем.
     Взяв свечу, Кинц нырнул в  отверстие  в  центре  платформы  и  поджег
топливо. Через миг он появился с довольным видом.
     - Какое зрелище ожидает вас, дети мои!
     Шелковая оболочка начала надуваться. Элистэ недоверчиво  смотрела  на
нее:
     - Неужели простой тряпичный мешок способен поднять всех нас в воздух?
     -  Безусловно,  дорогая,  моя.  Ты  глазам  своим  не  поверишь.  Вот
погоди...
     - Судя по размерам, шар вполне способен поднять груз,  равный  нашему
общему весу, - перебил Дреф. - Однако проверять это не понадобятся. Вы  не
летите с нами, Элистэ. Вы останетесь здесь, в доме вашего дяди.
     Это  было  так  неожиданно,  что  Элистэ,  забыв  о   своем   статусе
Возвышенной, всего лишь растерянно спросила:
     - Что заставило вас так решить?
     - Элементарная осторожность, - просто ответил Дреф, словно  это  само
собой разумелось, однако поджал  губы  и  принял  неприступный  вид,  явно
ожидая сцены с ее стороны. - Вы Возвышенная. Если вас опознают в  Шеррине,
то прямым ходом  отправят  в  Кокотту.  А  так  как  столица  кишмя  кишит
народогвардейцами,  вероятность  разоблачения   велика.   Вам   улыбнулась
редкостная  удача  -  вы  бежали  из  столицы  и  сейчас  в  относительной
безопасности. Тут вам ничто не грозит. Грех пренебречь такой  возможностью
из-за пустого каприза.
     Элистэ молчала. От удивления она вконец  растерялась.  Возвращение  в
Шеррин с Дрефом и дядюшкой Кинцем было для нее делом решенным, другого  ей
и в голову не приходило. Теперь же, когда Дреф предложил остаться,  вернее
приказал, - как он  посмел  ей  приказывать?!  -  Элистэ  пришлось  крепко
задуматься. Конечно, он сказал чистую правду, тут не о чем спорить. Трудно
опровергнуть столь четкие, ясные и разумные доводы, однако она обязана это
сделать. Она не позволит оставить  ее  в  Дерривале,  ни  за  что!  Элистэ
принялась лихорадочно  подыскивать  возражения,  но  не  придумала  ничего
лучшего, как ответить:
     - Не вам за меня решать, куда мне можно, а куда нельзя. Я предпочитаю
вернуться в Шеррин, и я вернусь в Шеррин. И хватит об этом.
     - Нет, погодите. Соблаговолите  объяснить  доводы  вашего  решения  -
признаюсь, они выше моего разумения. Чего вы добьетесь, Возвышенная  дева,
с большим риском возвратившись в Шеррин? Что именно вы  рассчитываете  там
делать? Просветите меня.
     Он был несносен, и, как назло, в голову не приходило ни одной  резкой
и достойной отповеди. Правда, на его вопрос невозможно  дать  обоснованный
ответ. Ее мучительно подмывало сказать: "Разве вы не хотите, чтобы я  была
рядом?" - но этого она не могла себе позволить, в  этом  не  было  никакой
логики.  Впрочем,  главное  -  не  дать  загнать  себя  в   угол.   Элистэ
выпрямилась, вздернула подбородок и бросила с напускным равнодушием:
     - Я не обязана перед вами отчитываться. Я объявила о своих планах,  и
поставим точку. Мне не хочется пререкаться по этому  поводу,  это  слишком
утомительно.
     - Элистэ, вы ведете себя как наивный ребенок.
     - Всякий раз, когда вас что-то не устраивает  в  моих  поступках  или
словах, вы называете меня "ребенком". Мне это надоело.
     - Чего  вы  хотите,  если  ведете  себя,  словно  вздорная  маленькая
капризница? Скажите спасибо, что другие готовы о вас позаботиться, раз  уж
сами вы неспособны. Вы не летите в Шеррин, и я не намерен с вами  об  этом
спорить.
     - Прекрасно, вот и не будем. А поскольку вы не в силах  помешать  мне
отправиться туда, куда я хочу, то и говорить нечего.
     - Если придется, я применю силу.
     - Чепуха!
     - Испытайте меня. Я не шучу. Вы не летите.
     Элистэ не верила своим ушам. Он действительно не  шутил.  Она  читала
это у него на лице, которое вдруг  сделалось  каким-то  чужим,  жестким  и
неуступчивым. Он не позволит ей лететь. Два года  назад  она  впала  бы  в
бешенство, принялась кричать, топать ножкой и пообещала  бы  закатить  ему
оплеуху. Теперь же  ей  хотелось  расплакаться.  Гнев  и  то  лучше  этого
жалкого, бессильного и позорного желания пустить  слезу.  К  счастью,  она
сумела взять себя в руки и ответила довольно ровным голосом:
     - Дреф, сие от вас не  зависит.  Воздушный  шар  принадлежит  дядюшке
Кинцу, вы не вправе решать, кому на нем лететь. Вам-то я нужна, дядюшка? -
уверенно обратилась она к Кинцу.
     - Еще как,  дорогая  моя,  -  ответил  тот  с  чувством,  как  она  и
надеялась. Что-то, однако, было не  так  -  дядюшка  мялся  и  слишком  уж
суетился. Элистэ собралась спросить, что случилось, но он  опередил  ее  и
добавил: - Мне очень не хочется  с  тобой  разлучаться,  но  твой  молодой
человек говорит истину. До сих пор я как-то об этом не задумывался, по  он
сказал сущую правду. Мне не следует потакать своим  капризам,  ставя  тебя
под удар.
     "Твой молодой человек?"
     - Но, дядюшка...
     -  Дитя  мое,  в  столице  тебя  подстерегают  опасности,  зачем   же
рисковать? Так ты ничего не выиграешь и ничего не добьешься.
     - Но, дядюшка Кинц! - Этого Элистэ от него никак не ожидала и  решила
идти напролом. - Неужели вы хотите бросить меня в горах  одну-одинешеньку?
Как же я тут управлюсь без вас? Я умру с голоду или замерзну.
     - Ни-ни, дорогая моя, все будет в порядке. Вот увидишь, у  меня  тебе
будет очень удобно, - заверил Кинц. - Запасов еды и угля хватит  на  много
месяцев, а наваждение избавит тебя от незваных гостей.
     - Но, дядюшка... ох,  дядюшка  Кинц,  все  это  не  избавит  меня  от
одиночества. Если вы меня бросите,  я  просто  умру  от  тоски.  Вы  этого
добиваетесь? - спросила она  обиженным  голосом  с  сознанием  собственной
правоты.
     Не будь рядом Дрефа, она бы добилась своего. Милый  старик  пришел  в
ужас, на глаза у него навернулись  слезы.  Да,  будь  они  вдвоем,  он  бы
уступил. Но, к сожалению, Дреф не дремал.
     - Три-четыре недели как-нибудь переживете, -  заявил  он.  -  А  там,
вероятно, ваш дядя вернется.
     "Ваш дядя". Не: "Мы с вашим дядей".  Три-четыре  недели.  На  миг  ее
обдало волной ненависти к ним обоим - как же,  они  ведь  мужчины,  вот  и
объединились против нее, списали ее со  счетов.  Неважно,  что  у  дядюшки
Кинца виноватый и несчастный вид, - он все-таки поддержал Дрефа. Она могла
бы плакать, спорить, умолять, но решила не унижаться. Им она не нужна - ну
и ладно, она тоже  без  них  обойдется.  Элистэ  выпрямилась  и  вздернула
подбородок.
     - Что ж, - холодно бросила она. - Как вам угодно. - Дреф и бровью  не
повел, но она с удовлетворением  отметила,  что  Кинц  тоскливо  поежился.
Прекрасно, пусть помучается, что бросает ее. - Хорошо.  Принести  из  дома
свечи и одеяла?
     Дядюшка  Кинц  кивнул.  Элистэ  круто  повернулась  на   каблуках   и
направилась к домику. В горле у нее першило, в  глазах  стояли  слезы.  Ей
почему-то очень  хотелось  расплакаться.  Почему?  Вся  эта  сцена  что-то
напоминала ей. Ну, конечно, как же она не  сообразила?  Те  вечера,  когда
Дреф уходил, несмотря на все ее просьбы, и она не могла этому помешать. Он
просто-напросто уходил - и все. Но теперь он уводит с собой дядюшку Кинца.
Бросит ее здесь совсем одну - и глазом не моргнет;  а  с  другой  стороны,
ему-то зачем переживать? Да и ей не с чего. Что ей за дело, куда  направит
свои стопы ее новоосвободившийся серф и чем пожелает заняться? Не пристало
ей думать об этом. Однако она думала, и сердце ее сжималось от боли.
     Тут Элистэ поняла, что не хочет с ним расставаться -  ни  теперь,  ни
впредь. Сама мысль о разлуке была  нестерпимой.  Глупо,  невероятно  -  но
правда. И давно уже было правдой. Она закрывала  на  это  глаза,  всячески
противилась, но сейчас уже не могла отрицать факты. Сейчас она  призналась
себе, что не может без него, что не найдет без него покоя. Он бывший  серф
- ну и что? Это ничего не меняет.
     Абсурд. Чудовищная нелепица. Она, Возвышенная, нуждается  в  обществе
простолюдина, который вот-вот улетит от нее в самом прямом  смысле  слова.
Она  отвергла  герцога  Феронтского   и   всех   прочих,   чтобы   сдаться
низкорожденному подпольщику-нирьенисту, который видит  в  ней  всего  лишь
капризную девчонку. Дреф, конечно, от души посмеялся бы, узнав об этом.  У
него отнюдь не вульгарное чувство юмора, он способен оценить иронию.
     Нет, лучше ни о чем не думать. Веки обожгло  непрошеными  слезами,  и
Элистэ сердито смахнула их. Она  и  без  того  в  унизительном  положении,
нечего в этом расписываться у всех на глазах. Капелька  выдержки  позволит
ей сохранить хотя бы видимость собственного достоинства. Она простояла две
или три минуты, овладела собой и лишь после  этого  огляделась  в  поисках
свечей и одеял, за  которыми  пришла.  Тут  Элистэ  обратила  внимание  на
странное зеркало на стене у себя за спиной. Небольшое  зеркало  в  простой
деревянной раме, насколько ей помнилось, всегда висело на  этом  месте.  В
детстве она частенько торчала передним, строя гримасы. На сей раз, однако,
у нее бы это не получилось - зеркало почему-то перестало отражать,  в  нем
вообще  ничего  не  было  видно.  Его  поверхность  затянулась  совершенно
непроницаемым  загадочным  серым  туманом,  который  ритмично  пульсировал
непонятными вспышками. Элистэ застыла в тревожном любопытстве, но  тут  же
очнулась и кликнула дядюшку. Кинц и Дреф поспешили на зов.
     - Что случилось? Почему зеркало мигает? - спросила Элистэ.
     - Ничего страшного, дорогая моя, - успокоил ее Кинц. - Меня  вызывает
дом, только и всего. Должно быть, он хочет мне что-то сказать.
     - Дом? Сказать? Дом может разговаривать с вами?
     - Разумеется. Я пробудил его лет  сорок,  если  не  пятьдесят  назад.
Разве ты не знала?
     - Нет, даже не догадывалась. А о чем дом рассказывает?
     - Больше всего  о  мышах.  Еще  о  прогнившей  соломе  на  кровле,  о
проржавевших петлях и неисправных  водостоках.  Entre  nous  [между  нами;
говоря по секрету (фр.)], его разговоры не  блещут  разнообразием,  но  не
будем придираться. Лучше подождем и послушаем.
     Дядюшка Кинц оперся ладонями  о  стену  по  обе  стороны  зеркала  и,
наклонившись, тихо забормотал нечто неразборчивое, с чего, как давно знала
Элистэ, у него всегда начиналось чародейство. Сперва ничего не  случилось,
по  крайней  мере,  ничего  существенного.  Хлопнула   ставня,   скрипнула
половица, в камине взметнулась зола, и дядюшка Кинц кивнул,  словно  понял
тайный смысл всего  этого.  Потом  он  снова  что-то  сказал,  поверхность
зеркала прояснилась и появилось изображение - но вовсе  не  комнаты  и  их
самих. Элистэ увидела  знакомую  узкую  тропинку,  что  вела  по  холму  к
отвесной  скале,  закрывавшей  проход  к  дому.  И,   разглядывая   крутой
неприступный обрыв высотой в сто с  лишним  футов,  она  впервые  в  жизни
постигла суть наваждения. Скала  оставалась  скалой,  ее  знакомый  четкий
силуэт нельзя было спутать ни с чем; но скальный гранит приобрел воздушную
фактуру густого тумана, сквозь него просматривалось продолжение  тропинки,
взбегающей по крутому склону реального холма. Вот,  стало  быть,  как  это
делается. Любопытный пейзаж, но живые люди, вписанные  в  него,  выглядели
куда интересней.  Ибо  у  самого  подножия  отвесной  скалы  мельтешило  с
полдюжины вооруженных мужчин в алых нашейных платках и с эмблемой красного
ромба на рукавах - дозор местной коммуны экспроприационистов.
     Элистэ насторожилась.
     - Дядюшка, - шепнула она, - в доме есть оружие?
     - Разумеется, нет, дорогая моя. К  чему  мне  держать  такие  опасные
вещи? Неужто ты сомневаешься в скромных дарованиях своего  дядюшки?.  Этим
дозорным отрядам никогда до нас не добраться.
     Не успел он, однако, договорить, как  один  из  собратьев  подошел  к
плоскому камню, угнездившемуся меж корней гнилого старого  пня,  отодвинул
его и, обнажив потаенную выемку с бронзовым рычагом, уверенно подергал его
в той последовательности, которую Элистэ запомнила еще  ребенком.  В  доме
звякнул  колокольчик,  а  в  зеркале  туманная   завеса   с   изображением
скалы-наваждения тем временем стала настолько прозрачной,  что  оставалось
диву даваться, почему братья-экспроприационисты не видят сквозь нее.
     - Мы погибли! Откуда он узнал, где искать рычаг и как  его  нажимать?
Дядюшка, вы никому не говорили?
     - Нет, дорогая моя. В высшей степени непонятно. - Кинц явно  пребывал
в растерянности. - А не могло так случиться, дети мои,  что  за  вами  шли
следом?
     - Нет, сударь, - уверенно возразил Дреф. - За нами никто  не  шел,  я
ручаюсь.
     - Странно, очень странно. Но как интересно!  Что  ж,  вы  сами  могли
убедиться - существует множество  разных  способов  наблюдения.  Вероятно,
кто-то получил к одному из них доступ, а может быть, и открыл совсем новый
- над этим стоит подумать. Весьма занимательно.
     - Дядюшка, как вы их остановите?
     - Дитя мое, я всегда считал, что наваждения надежно  ограждают  меня.
Если они сдадут, я просто не знаю,  что  делать.  Но  не  будем  думать  о
худшем. Быть может, нам еще удастся их провести.
     - Быть может... - протянул Дреф, глядя в зеркало: собратья  суетились
у скалы, пробуя ее прочность прикладами мушкетов и кулаками. - Похоже, они
знают, в чем тут хитрость. Мастер Кинц, какой  натиск  способны  выдержать
ваши наваждения?
     - Иной раз их может развеять легкое дуновение, но большей частью  они
сильны, как страх, непроницаемы, как тщеславие, и устойчивы, как  надежда.
Все зависит от тех, кто их видит, юноша.
     - В таком случае эти бандиты окажутся здесь через несколько минут,  -
сказала Элистэ. - Нам  лучше  покинуть  этот  дом,  и  как  можно  скорей.
Надеюсь, с глупыми разговорами, чтобы я осталась здесь, покончено?
     Неожиданное  нападение  на  неприкосновенное  убежище  дядюшки  Кинца
тысячекратно увеличило угрозу ее  собственной  жизни,  но  как  же  Элистэ
обрадовалась этому - вопреки здравому смыслу! С большим трудом ей  удалось
подавить довольную улыбку.
     - Ох, мое дорогое дитя, - искренне сокрушался дядюшка Кинц, - мне так
жаль...
     - Оставим сожаления на потом, сударь, - оборвал его Дреф. - Нам  всем
еще, может, придется жалеть. Когда шар будет готов к полету?
     - Очень скоро, но точно не берусь сказать. Давайте посмотрим.
     Они так и сделали, вернувшись на лужайку. В свете луны и двух фонарей
перед ними возник огромный пузырь, темный, как закатное  небо,  и  так  же
расписанный золотыми полосами и блестками. Элистэ  замерла  в  восхищении.
Удивительное зрелище, но не менее удивительной была скорость, с какою этот
пузырь распухал. Он нависал над ними,  рос  на  глазах,  но  шелковая  его
оболочка все еще обвисала многочисленными складками.
     - Понадобится еще минут пятнадцать, -  заметил  Кинц.  -  Правда,  он
чудо?
     - Нельзя ли побыстрее, сударь?
     - Не думаю. Терпение, юноша. А фонари, пожалуй,  возьмем  с  собой  -
Глориэль любит свет.
     Следующие четверть часа они загружали корзину  продуктами,  топливом,
фонарным маслом, кувшинами с водой и балластом.  Всем  распоряжался  Дреф,
который позаботился даже о равномерном распределении груза, о чем Кинц  не
подумал. Когда они с этим покончили, шар  был  готов  к  полету  и  рвался
вверх, натягивая державшие его  канаты,  как  струны.  Глориэль,  судя  по
всему, тоже полностью пробудилась - мигала  огоньками,  вибрировала  своим
металлическим корпусом и издавала напряженный пронзительный гул.
     Под самой  горловиной  шара  висела  на  цепях  жаровня  из  стальной
проволоки. Кинц во Дерриваль, стоя в  корзине,  то  подбрасывал  солому  в
отверстие жаровни, находящейся прямо под горловиной,  то  раздувал  огонь.
Элистэ с минуту понаблюдала за дядей, а потом, с тревогой и в то же  время
с любопытством, вернулась к зеркалу: чем там заняты дозорные?
     На ее глазах один из  собратьев  прорвался  сквозь  скалу-наваждение,
пробежал по инерции с десяток шагов, споткнулся и упал на руки. Потом сел,
огляделся, и глаза у него полезли  на  лоб.  Его  товарищи,  что  остались
внизу, словно с ума посходили - тыкались и изо всех сил стучали  в  скалу,
которая представлялась им и на взгляд, и на ощупь твердым камнем. При этом
они что-то кричали: Элистэ видела их широко открытые рты,  хотя,  понятно,
не могла их услышать. Прорвавшийся  дозорный  встал  на  ноги,  повернулся
лицом к тому месту, где должны были находиться его  собратья,  и  принялся
звать их. При этом он размахивал фонарем, подавая сигналы. По  ту  сторону
скалы все замерли, словно прислушиваясь. Конечно  же,  они  слышали  голос
сгинувшего собрата; другое дело - доходил ли до них свет его фонаря. Тогда
он спустился вниз, протягивая руку,  и  легко  преодолел  скалу-наваждение
изнутри. Товарищам его наверняка показалось, что рука выступила из  камня.
И так, одного за другим, ом протащил остальных сквозь завесу наваждения.
     Элистэ не стала ждать, что будет дальше. Подобрав юбки, она поспешила
к шару и доложила:
     - Прошли.
     - В корзину, - приказал Дреф. - Шар готов к взлету.
     - Шар-то готов, юноша, - согласился  дядюшка  Кинц.  -  Но  не  знаю,
готова ли Глориэль. Мне кажется, ей требуется еще минута-другая.
     - Для чего, дядюшка?
     - Собраться с мыслями, как я полагаю.
     - Так объясните ей, что у нас не осталось времени.
     Дреф помог Элистэ забраться в корзину, что  было  не  так-то  просто:
раздувшийся шар рвался вверх, дергал и раскачивал корзину.
     - Нет, дитя мое. Нам  нужно  считаться  с  настроением  Глориэли.  Я,
видимо, требовал  от  нее  слишком  многого,  поэтому  она  у  меня  такая
норовистая и порой склонна упираться по мелочам.
     - Упираться?
     - Если ее рассердить, она, чего доброго, опрокинет  корзину,  сбросив
нас на землю с высоты в три тысячи футов. Только не поймите меня превратно
- она вовсе не зла от природы, всего лишь немного капризна.
     - Но, дядюшка Кинц, мы...
     - Тише, дорогая моя. Глориэль требуется ублажить, поверь мне. -  Кинц
погладил Чувствительницу, и та засияла мигающими огоньками, переходящими в
розоватое свечение. - По-моему, она немного боится  -  не  совсем  в  себе
уверена. Ей нужно время, чтобы обрести веру в себя. Пойдем ей навстречу  и
чуть-чуть подождем.
     "Взять    бы    молот    да    хорошенько    стукнуть     по     этой
проволочно-шестереночной примадонне", - подумала Элистэ, но у нее  хватило
ума промолчать. Она посмотрела на Дрефа. Тот был, как всегда,  невозмутим,
но Элистэ почувствовала его нетерпение и нервно забарабанила  пальцами  по
перильцам корзины.
     Минуты три-четыре они прождали в молчании, и тут в кустах  замелькали
фонари и послышались  грубые  голоса  экспроприационистов  -  они  наконец
добрались до дома.
     - Дядюшка! - в отчаянии взмолилась Элистэ.
     - Тише, детка.
     Кинц прижал ладони к полированной сфере Чувствительницы, наклонился и
ласково прошептал:
     - Глориэль, моя милая. Мы надеемся на тебя. - По всей  видимости,  он
нашел верный тон, ибо Глориэль осветилась  теплым  пульсирующим  светом  и
разразилась мурлыкающими пощелкиваньями. - Благодарю тебя, моя дорогая. Ты
очень добра.  -  Кинц  распрямился:  -  Нам  повезло.  Глориэль  разрешает
взлетать.
     "Очень мило с ее стороны". Вслух, правда, Элистэ ничего не сказала.
     - За дело, дети!
     Они мигом отцепили канаты. Собратья  как  раз  выбежали  из-за  дома,
когда последние путы были сброшены и огромный темный шар бесшумно взмыл  к
звездам, сопровождаемый криками и злобными воплями, донесшимися  откуда-то
снизу. Два или три выстрела взорвались карнавальными хлопушками, но Элистэ
не обратила на них внимания. Земля как по волшебству проваливалась куда-то
вниз.  Элистэ  летела  по  воздуху,  летела  легко  и   бесшумно,   словно
избавившись от тела с его весом. Она  впервые  ощутила  столь  невероятное
чувство свободы. Ее переполнял восторг, она не решалась поверить, что  это
происходит на самом деле. Девушка смотрела вниз, на  купающуюся  в  лунном
свете затененную землю, и на какое-то время забыла обо всем на свете.
     Холод заставил ее очнуться от восторженного забытья. Словно вернулась
зима. Элистэ дрожала и стучала зубами, хотя рядом  горело  пламя,  которое
Дреф и  Кинц  подкармливали  пучками  соломы.  Пламя  взметнулось,  и  она
подумала, что шар тоже должен рвануться вверх, но если он и  рванулся,  то
Элистэ этого не ощутила. Внизу проплывали, разворачиваясь,  поля  и  холмы
Фабека,  погруженные  в   сон   деревеньки   и   фермы;   корзина   же   с
путешественниками, казалось, неподвижно висела между небом и землей.
     Но они летели, и  с  огромной  скоростью.  Далеко  справа  уже  слабо
обозначилось скопление огоньков - то был  Граммант.  Ветер  уносил  шар  в
юго-восточном направлении; при таких темпах они к утру могли  бы  долететь
до границы с Эрестом. "Не так уж и  плохо",  -  подумала  Элистэ.  Теперь,
когда Дреф и дядюшка Кинц с нею, хорошо бы сбежать из Вонара и зажить себе
спокойно и мирно в какой-нибудь дальней стране. Элистэ такой выход казался
вполне  приемлемым,  но,  к  сожалению,  мужчины  никогда  бы  с  нею   не
согласились, и, что еще хуже, Глориэль могла совладать с любыми ветрами.
     Дядюшка Кинц поглаживал Чувствительницу, что-то нежно ей  нашептывая.
Глориэль светилась, мигала, мурлыкала. По ее стеклянным  рожкам  пробегали
яркие вспышки, подчеркивая  семейное  сходство  с  ее  знаменитой  кузиной
Кокоттой. Вдруг она испустила пронзительное  голодное  жужжание,  вспорола
воздух тремя или четырьмя сетчатыми лопастями; послышался  хриплый  свист.
Глориэль издала могучий выдох, и пущенный ею воздушный поток направил  шар
на юг, к Шеррину. Шар дернулся, ветер ударил в лицо, засвистел в ушах.
     Они легли на нужный курс, и волшебство свободного полета  рассеялось.
Элистэ огорченно вздохнула.
     Шар летел быстро, несмотря на многочисленные  помехи.  Каким  образом
Глориэль  выбирала  правильное  направление,  никто  не  знал.   Возможно,
ориентировалась по звездам, возможно, по ландшафту внизу,  а  может  быть,
путь ей указывали огни и вехи скрытых измерений. Как бы там ни  было,  она
ни  разу  не  ошиблась;  шар,  не  отклоняясь,  летел  точно  на  юг,  что
подтвердили наблюдения Дрефа за звездами. Шли часы, земля проносилась  под
ними, словно увлекаемая  могучим  потоком.  Элистэ,  спасаясь  от  холода,
закуталась в одеяло и занялась огнем - поддерживала и гасила. Ибо пламя  в
железной жаровне надлежало подкармливать соломой  и  деревянными  чурками,
тогда как многочисленные язычки огня, высыпающие подобно сыпи на  шелковой
оболочке шара, следовало  тушить  с  помощью  мокрых  губок.  О  том,  что
случится, если  позволить  язычкам  разгореться,  лучше  было  не  думать:
чудовищный взрыв, головокружительное падение.  Элистэ  и  не  думала.  Она
механически выжимала губки, промокала шелк, так что у нее заболели руки, и
совала в жаровню все новые пучки соломы и чурки. Дреф занимался тем же,  а
дядюшка Кинц у них за спиной  общался  с  созданием  своих  рук.  Внимание
пожилого кавалера, видимо, льстило Глориэли, ибо в ответ она старалась изо
всех сил, не давая себе ни передышки, ни отдыха, и гнала шар на юг  сквозь
ночь и мрак. Порой они попадали в поток попутного ветра и тогда  скользили
вперед легко и  плавно.  Порой  же  им  приходилось  прибегать  к  услугам
Чувствительницы, и тогда огромный шар  медленно  волокся  по  небу,  будто
каторжник с прикованным к ноге ядром.
     - Вы не подумывали, сударь, придать шару другую форму?
     Элистэ обернулась и увидела, как Дреф изобразил руками  эллипс;  если
Кинц ему и ответил, она не услышала.
     Вопреки неблагоприятным ветрам Глориэль уложилась в рекордно короткий
срок. Путь, что дилижанс проделывал по дорожной слякоти  за  восемь  дней,
шар одолел менее чем за ночь. Они мягко  приземлились  на  безлюдном  поле
милях в двух северо-восточней Шеррина за час до рассвета. Якорь  зацепился
с  первого  раза,  корзина  опустилась  горизонтально,  и  они   даже   не
почувствовали толчка. Однако пока путешественники выбирались  из  корзины,
шар окончательно испустил дух и горой шелка упал им на плечи. В нескольких
местах  ткань  загорелась.  Огонь  быстро  погасили,  но  оболочка  сильно
пострадала и нуждалась в  основательном  ремонте,  так  что  шар  пришлось
бросить. О том, чтобы бросить Глориэль, не могло быть и речи.  К  счастью,
Чувствительница оказалась небольшой и не  очень  тяжелой.  Ее  упрятали  в
парусиновую сумку, которую Дреф взвалил на плечо, и все двинулись по  полю
к ближайшей дороге. На небе светили звезды, к  тому  же  у  путников  были
фонари, и они легко дошли до ворот улицы Латной  Перчатки  в  юго-западной
городской стене.
     Войти в столицу не составило никакого  труда.  Считалось,  что  враги
народа, будучи в здравом уме,  за  мили  обходят  Шеррин.  Путешественники
прошли под воротами на рассвете, затесавшись в  толпу  спешащих  на  рынок
фермеров;  их  не  задержали,  не  потребовали  предъявить  паспорта   или
удостоверения личности. На улице Латной  Перчатки  они  остановили  ранний
фиакр, и тот довез их  через  пробуждающуюся  столицу  до  тупика  Слепого
Кармана. Солнце еще не встало из-за крыш, когда они высадились у пансиона.
Их прибытие не вызвало особого интереса и вообще едва  ли  было  замечено.
Путники спокойно вошли в дом и через десять минут уже  спали  в  квартирке
Дрефа за запертыми на ключ дверями - Элистэ в постели, Кинц на койке, Дреф
на полу.


     Стелли дочь-Цино с любопытством следила за братом в волшебном зеркале
покойного маркиза во Дерриваля. Ничего не упустив,  она  пронаблюдала  его
встречу с юной  маркизой,  их  путь  к  горному  убежищу  чудного  старика
Возвышенного, неудачную операцию собратьев и бегство на воздушном шаре. На
ее глазах чудовищно раздувшийся шелковый мешок воспарил и пропал из  виду,
унося на свободу врагов  народа,  и  растерянные  собратья  не  смогли  им
помешать. Она все это видела, но теперь пришло время от наблюдений перейти
к делу.
     Стелли спрятала  зеркало,  открыла  верхний  ящик  конторки  маркиза,
порылась - она прекрасно знала, где что лежит,  -  и  вытащила  миниатюру,
писанную  на  слоновой  кости.  С  ненавистью  поглядела  на  изображение,
отбросила миниатюру и извлекла на свет бумагу, перо и чернила. Разложив на
столешнице письменные принадлежности, Стелли  задумалась,  уставившись  на
белый лист своими черными зрачками,  словно  двойными  мушкетными  дулами.
Наконец она взялась за перо,  прикусив  нижнюю  губу  и  наморщив  лоб  от
напряжения. Изложение давалось ей с огромным трудом.  Стелли  не  привыкла
писать, но умела - спасибо братцу,  научил  в  свое  время.  Ее  неизменно
выводила из себя его привычка щедро делиться крохами знания,  подобранными
под столом у Возвышенных. Теперь Дрефу пришло время сполна расплатиться за
свое великодушие.
     Подавив  чувство  неуверенности,  она  обмакнула  перо  в  чернила  и
принялась писать.

     "Шеррин, Комитет Народного Благоденствия, Защитнику Республики.
     Собрат Уисс Валёр, пишет  тебе  патриот-экспроприационист  из  Фабека
уведомить, что деется в твоей столице, потому как  никто  другой  об  этом
тебе не скажет. Собрат Уисс, тебя ждут неприятности. Старый Возвышенный по
имени Кинц во Дерриваль прибудет в Шеррин чинить тебе беды.  Он  костлявый
старик весь седой и в смешных очках, смотрится чудным старым дурнем, но на
этот счет не обманывайся. При ем его  родственница  Элистэ  во  Дерриваль,
расфуфыренная Возвышенная потаскуха, портрет прилагаю, очень похожий.  Оба
они враги народа и якшаются со смутьянами. Они хочут тебя убить  и  убьют,
коли ты не обережешься. Старик - чародей, он  чары  напустит  и  хуже  его
врага у тебя нет и не будет. Ежели ты не поймаешь старика с его девчонкой,
так они скинут тебя чародейством,  будь  уверен.  Сообщаю  тебе  про  это,
потому как я верный патриот. Ты  уж  попробуй  изловить  Возвышенных  этих
предателей, не то они такое устроют, а ты  и  знать  не  будешь.  Все  это
правда, истинное мое слово.
                                                       Фабекский Патриот".

     Стелли перечитала написанное. Стиль неотесанный, много ошибок, но она
сказала все, что хотела. Из осторожности она  не  упомянула  про  брата  -
как-никак он носит ту же фамилию. Провидение, в своей  милости,  возможно,
еще предоставит ей случай посчитаться с Дрефом. А  пока  что  Уисс  Валёр,
если  он  и  вправду  таков,  каким  его  выставляют  собратья,   о   себе
позаботится.
     Стелли завернула в исписанный  листок  миниатюру  с  портретом  своей
бывшей госпожи, запечатала конверт воском и  дернула  за  сонетку,  вызвав
свободного от дел коммунара - ему она и поручит перехватить утром почтовую
карету на Шеррин и отдать письмо. Через несколько часов оно  отправится  в
путь, а когда дойдет до адресата...
     При этой мысли у Стелли потеплело на душе.



                                    27

     Элистэ  предполагала,  что  они  втроем  как-нибудь   разместятся   в
квартирке Дрефа - тесноватой, конечно, но все равно удобной и просторной в
сравнении с "Приютом Прилька" или "Радушием и теплом  у  Воника".  Дядюшка
Кинц, однако, не преминул положить конец этим надеждам.  Старому  кавалеру
была нужна отдельная комната, где он  мог  бы  отдыхать,  обдумывать  свои
планы и в одиночестве предаваться созерцанию, необходимому для  воплощения
его чародейных замыслов. Ему не  было  дано  обрести  в  Шеррине  истинную
безмятежность духа, по своя комната служила залогом успеха. Дедушка Ренуа,
как  он  себя  теперь  называл,  соответственно  снял  в  пансионе  уютную
однокомнатную квартирку на втором этаже с окнами во двор,  чем  несказанно
удивил соседей-студентов,  которые  прозвали  его  Старым  Эльфом.  Первые
несколько  дней  его  странные  манеры  и  внешность   вызывали   всеобщее
любопытство. Человек его возраста являл собой в  стенах  пансиона  зрелище
весьма непривычное; заметили также, что он любит глубокой  ночью  украдкой
отлучаться из дому по каким-то загадочным делам;  да  и  его  произношение
явно отличалось от фабекского говора  его  мнимого  внука.  Дядюшка  Кинц,
конечно, старался скрыть свой Возвышенный выговор, но частенько забывал  о
такой мелочи.
     Это могло бы оказать ему плохую услугу, если бы он больше  общался  с
соседями. Однако старик вел уединенный ночной  образ  жизни,  поэтому  его
видели  довольно  редко.   Время   от   времени   замечали,   как   он   с
глубокомысленным  видом  поднимается  или  спускается  по  лестнице  между
полуночью и рассветом. Сталкиваясь с обитателями пансиона в  коридоре,  он
улыбался любезной, но какой-то неопределенной улыбкой, рассеянно кланялся,
а иной раз вообще проходил мимо, не обращая ни на  кого  внимания,  словно
погруженный в некое таинственное полузабытье. Дедушка Ренуа,  понятно,  не
хотел никого этим обидеть, да никто его в этом и не подозревал, однако  же
невозможно  было  удержаться  от  мысли,  что  старый  господин   не   без
странностей, если вообще не помешанный.  Через  неделю  студентам  надоело
строить догадки на его счет; все успокоились на том,  что  новый  жилец  -
безобидный милейший чудак и любит гулять при луне.
     Переселение дядюшки Кинца в отдельную  квартиру  поставило  Элистэ  в
затруднительное положение. В ее жизни все возвратилось на круги своя - она
снова  в  Шеррине  и  делит  жилье  с  Дрефом   сын-Цино.   Поначалу   она
рассчитывала, что ее старший родственник, по обычаю  и  безотносительно  к
собственному его желанию превратившийся в ее опекуна, положит  конец  этой
двусмысленной ситуации. Но Кинц во Дерриваль,  похоже,  не  находил  в  ее
проживании вместе с  Дрефом  ничего  предосудительного  -  не  столько  из
презрения к общепринятым нормам приличия,  сколько  по  чистоте  душевной.
Перебираясь утром в свое новое жилье, он просто заметил:  "Ну  вот,  дети,
теперь вам станет гораздо удобнее". И удалился с улыбкой. Хорош опекун.
     Элистэ такое его поведение застало врасплох,  даже  огорчило.  Она-то
надеялась, что дядя распутает этот узел, указав ей, как  поступать,  а  он
предоставил ей самой принимать решение. Элистэ и вправду  оказалась  перед
необходимостью выбора, более острой, чем когда-либо. Раньше ей приходилось
во всем зависеть от Дрефа: факт неприятный, но неоспоримый. Уйти из тупика
Слепого Кармана значило вновь очутиться на улице. Теперь же рядом  был  ее
родственник, во Дерриваль, который, при всей своей  наивности,  озаботился
запастись    деньгами,    и    не     бросовыми     бумажными     купюрами
Республики-Протектората, но  полновесными  старорежимными  рекко.  Дядюшка
Кинц, стоит ей только сказать, тут же снимет для нее  отдельную  квартиру.
Она может переехать в любую минуту.
     Но - отбыть, и сразу!  Разумеется,  именно  так  ей  и  следовало  бы
поступить.  Давно  пора  разделаться   с   этим   тягостным   унизительным
положением. Так для нее будет лучше. "И для Дрефа тоже", - подумала Элистэ
с  грустью.  Его  великодушие  и   твердая   поддержка   превысили   любые
обязательства давнего знакомства, но даже Дрефова  щедрость  должна  иметь
границы. Он, несомненно, будет рад снова зажить один. Да, если по совести,
то она должна переехать - и без сожалений, ибо сама понимает,  что  отнюдь
не счастлива в тупике Слепого Кармана. Напротив, ей тяжело и горько.  Даже
не верится, что она прожила здесь столько недель в бездумном довольстве  и
радости. Почему тогда она чувствовала себя такой умиротворенной, а  теперь
- такой несчастной? Ведь внешне ничего не изменилось.  Да,  но  изменилась
она  сама,  полностью   осознав   наконец   природу   нелепого,   жалкого,
извращенного  и  позорного  чувства,  которое   женщина,   носящая   титул
Возвышенной, не имела права испытывать к серфу - тем  более  к  серфу,  не
отвечающему взаимностью.
     "Но серфов больше нет. Как нет и титулов".
     Неважно. Ей было неловко и мучительно стыдно. Она с трудом заставляла
себя смотреть Дрефу в глаза. Если он догадается о ее  мыслях,  а  при  его
проницательности это вовсе не  исключено,  последствия  будут  ужасны.  Из
добрых побуждений он начнет опасаться оскорбить ее чувства, проявит заботу
и такт. Он будет ее жалеть. Элистэ боялась, что не вынесет этого. Нет,  он
не должен ничего знать.
     Днем и ночью ее терзали опасения - как бы ненароком не  выдать  себя.
На самом-то деле она прекрасно видела, что ей не о  чем  волноваться.  Она
могла бы выдать себя не один, а сотню раз - Дреф все равно бы не  заметил.
Все эти дни он почти не обращал на нее внимания, с головой уйдя в хлопоты,
связанные с Шорви Нирьеном. Суд над "бандой Нирьена",  как  именовались  в
газетах пять обвиняемых, начался в день возвращения аэронавтов из  Фабека.
Громкий   процесс,   как   предсказывал   Дреф,   вылился   в   безвкусное
представление, сопровождаемое газетной шумихой и всевозможными грубостями.
Ввиду исключительного его характера Нирьену и его приспешникам -  Фрезелю,
Риклерку, брату и сестре Бюлод  -  была  дарована  немыслимая  привилегия:
подвергнуть  свидетелей  обвинения  перекрестному  допросу.  Стало   быть,
слушанье дела наверняка затянется надолго. Экспроприационисты, несомненно,
собирались нажить на процессе политический капитал, не упустив ни малейшей
возможности.
     Дреф пропадал в городе, собирая информацию. Больше всего  времени  он
проводил в распивочных  и  кофейнях,  рассчитывая  ухватить  там  полезные
сведения. Он ежедневно бывал возле Дворца Правосудия - унылого  здания  по
соседству с "Гробницей", оставшегося  в  наследство  от  времен  монархии;
теперь там заседал Народный Трибунал. У  дверей  Дворца  во  всякое  время
толклась кучка любопытствующих, однако  суд  над  Нирьеном  привлек  целые
толпы, и на высокого молодого человека с клеймом на руке никто не  обращал
внимания.
     Вечерами, как подозревала Элистэ, Дреф обычно исчезал  на  встречи  с
единомышленниками нирьенистами. Отчаянные и дерзкие последователи философа
были вполне способны предпринять  попытку  освободить  его  -  напасть  на
Дворец Правосудия и даже на саму "Гробницу". Нападение не могло  оказаться
успешным, но разве это помешало бы им безрассудно пойти на такую  попытку?
Ради своего вождя эти люди были готовы на все. Однако расспрашивать Дрефа,
где он пропадает, - пустое дело. Он знал тысячу способов уйти  от  ответа,
когда же его загоняли в угол, только пожимал плечами и заявлял, что  лучше
ей об этом не знать. Элистэ едва сдержалась, чтобы не ударить его, впервые
услышав эти слова, однако она знала, что если Дреф решил  держать  рот  на
замке, у него ничего нельзя выпытать. Теперь он почти все время молчал, да
и видела она его редко. Домой он приходил в основном отоспаться,  а  когда
бодрствовал, то зарывался в  журналы  и  брошюры,  заполненные  красочными
отчетами о процессе. Если верить  репортерам,  "банда  Нирьена"  держалась
стойко. Они блестяще защищались от предъявленных обвинений, особенно Шорви
Нирьен, который в прошлом был адвокатом. Осудить их всех скопом  оказалось
делом куда более трудным, чем представлялось поначалу.
     Элистэ изнемогала от  скуки.  Ей  нечем  было  заняться,  не  к  чему
приложить свои силы; никто, похоже, в ней не нуждался. Живи она  в  полном
одиночестве - и то не чувствовала бы себя такой потерянной. Укрыться бы ей
где-нибудь в Фабеке. Здесь Дреф не обращал на нее внимания, а она, в  свою
очередь, не могла ответить ему тем же.  И  даже  напротив.  Сама  того  не
желая, Элистэ постоянно думала только о нем, он вытеснил в ее  мыслях  все
остальное - и что же? На нее у него просто не  оставалось  времени.  Книги
Дрефа и его поделки, казавшиеся некогда столь занимательными, перестали ее
интересовать. Элистэ не знала, что делать: выходить на улицу она  боялась,
а сидеть в четырех стенах ей надоело. Она явно была Дрефу в тягость.
     Ей не  хотелось  докучать  дядюшке  Кинцу  своими  заботами,  но  дни
убегали, она вконец извелась и решила, что надо  излить  душу.  Но  излить
душу оказалось не так-то просто: застать  дядюшку  Кинца  было  отнюдь  не
легко. По ночам он отсутствовал - бродил  по  улицам,  беседовал,  по  его
словам, с Бездумными. Так он именовал дома, статуи и монументы, у  которых
кое-что узнавал. Некоторых он  пробуждал  сам,  но  многие  оказались  уже
разбуженными благодаря чарам, умению и трудам родичей Уисса  Валёра.  Кинц
смог немало почерпнуть от Бездумных, и тайные беседы с ними занимали почти
все его время. Элистэ  понимала  это  и  дожидалась  удобного  случая,  но
наконец не выдержала,  как-то  ночью  устроилась  на  площадке  перед  его
квартиркой  и  долго   просидела   там.   Кинц   вернулся   в   промозглый
предрассветный час, но она все-таки его изловила.
     - Дядюшка, позвольте с вами поговорить.
     -  Разумеется,  моя  дорогая.  Разумеется.  Входи.  -  Кинц  выглядел
уставшим, но был явно рад ее видеть. Открыв  дверь,  он  пропустил  Элистэ
вперед. - Присядь, деточка. В этом кресле тебе будет удобно. Кружку сидра?
Или чаю с лимоном? А может быть, сыграем в "Голубую кошечку"?
     - Спасибо, нет. Простите, дядюшка, что я докучаю вам в  этот  поздний
час, я ведь знаю, вы устали. Я бы не стала, но  мне  очень  нужно  с  вами
поговорить, а застать вас так трудно...
     - Ни слова больше,  дорогая  моя.  Я  сам  виноват.  Погряз  в  своих
расследованиях и забыл обо всем на  свете.  Ушел  в  себя,  как  последний
эгоист, но, надеюсь, племянница простит мне эту слабость.
     - Да нет, тут моя вина... ох, дядюшка Кинц, мне в любом случае  нужно
выговориться. Я  должна  кое  в  чем  вам  признаться.  Меня  это  страшно
угнетает, мне стыдно, я саму себя не могу понять.
     - О, это уже другой разговор. Но сразу скажу, дорогая моя, -  что  бы
тебя ни мучило и что бы ты там ни натворила, я знаю одно: зла ты никому не
хотела.
     - Верно, дядюшка. Вообще-то я вовсе ничего особенного  не  натворила.
Если мне и есть чего стыдиться, то не поступков, а только мыслей. Но... не
смотрите на меня так, с любовью и  доверием!  Вот  послушайте  -  и  разом
измените свое отношение, будете меня презирать...
     - Тише, девочка, успокойся, - неожиданно твердо одернул  ее  Кинц.  -
Или ты думаешь, будто моя любовь к тебе слаба и ее легко  поколебать?  Мне
больно от твоих слов. Но хватит об этом, я вижу, как  ты  переживаешь.  Ты
считаешь себя преступницей. Посмотрим, насколько велико твое преступление.
Возможно, все отнюдь не столь страшно, как тебе представляется.
     - Хорошо, - уступила Элистэ, тяжело вздохнув. Продолжать было трудно,
но она уже заранее смирилась с презрением,  которое  наверняка  прочтет  в
глазах дядюшки Кинца. - Скажу.  Я  питаю  к  Дрефу  сын-Цино  определенные
чувства. Чувства недостойные и неуместные.
     "Ну вот, сказала".
     - Об этом я никому не говорила, и он о них не подозревает.
     - А, понимаю. В этом вся загвоздка. Не удивительно, что ты вне  себя.
Что ж, бедная моя девочка, тебе остается только одно, верно? Сказать юному
Дрефу о своих чувствах. Ты, конечно, стесняешься, боишься ему  признаться,
но в твоем положении лучше всего откровенно...
     -  Дядюшка,  по-моему,  вы  не  поняли!  Я  говорю  не  о   дружеском
расположении - его-то мне негоже стыдиться после всего, что Дреф для  меня
сделал. Я питаю к нему нечто большее, неизмеримо  большее.  Если  говорить
честно - вернее, почти определенно, - извращенную...
     - Дитя мое, поправь меня, если я ошибаюсь, но ты ведь хочешь сказать,
что влюблена в этого юношу?
     Сама Элистэ ни за что не смогла бы выговорить  такого.  Она  опустила
глаза и молча кивнула.
     - Но это же восхитительно, дорогая моя! Так дивно и так естественно.
     Он явно отказывался понимать ее затруднения.
     - Дядюшка, неужели вы забыли, что Дреф...
     - Великолепный парень и умница в придачу...
     - Разумеется, но...
     - Выдающихся достоинств и предан тебе всей душой.
     - Верно, он друг надежный и великодушный.
     - Да? И только-то? Прости, дорогая моя, не мне об этом судить, однако
я бы сказал, что паренек влюблен по уши...
     Влюблен? Дреф? Она решительно покачала головой.
     - Нет, вот уж кто не влюблен, так это он. Дреф не из таких.
     - А из каких, позволь спросить?
     - Ну... из тех, кто умеет обуздывать свои чувства. Он  слишком  умен,
сдержан и рассудителен. Ему недоступна сильная страсть.
     - Вот как? Недоступна? Конечно, моя милая, ты его хорошо знаешь, и не
мне с тобой спорить, но я просто теряюсь. Возможно, я ошибаюсь,  но  разве
не вспышка сильного чувства, приведшая к насилию, в конечном  счете  стала
результатом бегства юного Дрефа из Дерриваля  позапрошлым  летом?  Поднять
руку на твоего покойного батюшку - это уж было никак не в его интересах. И
зачем он на это пошел, если ему недоступны сильные страсти?
     - Ну... он... на миг забылся.
     - А может, дитя мое, ты недооцениваешь этого юношу?
     - Не знаю. Возможно. Но, дядюшка, дело вовсе не в этом. Вы не забыли,
что Дреф некогда был нашим серфом?
     - Так вот что тебя гложет!
     - Что же еще? Мы ведь Возвышенные!
     - Ах да, Возвышенные! Серфы. Сеньоры. Но  разве  тебя,  дорогая  моя,
иной раз не посещает догадка, что в мире, где мы  живем,  эти  определения
утратили изначальный смысл? И даже сами слова устарели? Я лично думаю, что
это не так уж плохо.
     - Дядюшка, уж не начитались ли вы, с подсказки Дрефа,  писаний  Шорви
Нирьена? В теории все это, конечно, прекрасно, но ответьте  по  совести  -
как бы вы отнеслись к тому, если бы ваша прямая  родственница,  урожденная
Дерриваль, Возвышенная чистейших кровей, родила ребенка от простого серфа?
     - Я бы только порадовался, дорогая моя, - лишь бы  серф  был  хорошим
малым.
     - И вы не стали бы ее презирать?
     - Я бы любил ее не меньше, чем  раньше,  и  желал  бы  ей  всяческого
благополучия.
     - Дядюшка, вы это  серьезно?  Не  могу  поверить!  Ох,  право,  я  не
заслужила такой доброты, но вам не придется ее доказывать. Ибо  хоть  я  и
слаба, однако никогда себя не унижу - Дреф не позволит, пусть сам он и  не
подозревает об этом. На уме у него один лишь Шорви Нирьен, а на меня он не
обращает внимания, словно я какая-то невидимка  или  вообще  меня  нет  на
свете. Правда, забавно?
     - Судьба несчастного мастера Нирьена вскоре определится,  -  спокойно
заметил Кинц. - Это вопрос всего нескольких дней.
     - Боюсь, это ничего не изменит. Да, честно говоря, и не нужно.  Может
быть, если я просто пересилю себя, недостойные чувства пройдут сами собой?
     - Хм-м. Скажи-ка, дорогая моя, есть признаки, что они проходят?
     - Ни малейших. Я сама собою не владею, и мне это  противно.  В  таком
безвыходном положении, дядюшка, мне еще не  доводилось  оказываться.  Нет,
доводилось - один раз, и было так же гнусно.
     - Когда же?
     - В позапрошлом году, когда я была фрейлиной Чести и жила в  Бевиэре.
Некий кавалер двора - лицо значительное, его имя  вам  хорошо  известно  -
какое-то  время  удостаивал  меня  своими  ухаживаниями.  Он  послал   мне
серебряный медальон с веществом необычного аромата...
     - Восхитительное подношение!
     - Как посмотреть. Я носила медальон днем  и  ночью  -  почему-то  мне
казалось, что его нельзя снимать, - и постоянно вдыхала его  запах.  Время
шло, аромат исподволь порабощал мой разум, и думала я только  о  том,  кто
подарил медальон. Мне это казалось дурным и даже противоестественным, но я
не могла прогнать мысли о нем. Дядюшка Кинц, вы знаете все на  свете,  вам
не приходилось  слышать  о  каком-нибудь  волшебном  веществе  или  духах,
способных действовать на людей таким образом?
     - Воистину приходилось, - ответил Кинц с тревогой в голосе. - Позволю
себе заметить, что сей неназванный кавалер вел себя отнюдь не безупречно.
     - Это еще мягко сказано. Как бы там ни  было,  через  несколько  дней
кавалер  пригласил  меня  отужинать  с  ним  в  его  покоях.   Я   приняла
предложение.
     - Быть может, тебе лучше остановиться, мое  бедное  дитя?  Боюсь,  ты
скажешь такое, о чем сама пожалеешь.
     - Нет, дядюшка,  мне  скрывать  нечего.  Я  отправилась  к  нему,  мы
поужинали, а затем последовали ухаживания, на которые мне  очень  хотелось
ответить. Но внутренний голос  не  переставал  нашептывать  мне,  что  все
происходящее нереально, надуманно, неестественно.  Что  на  самом  деле  я
вовсе не питаю к нему таких чувств. Тогда  я  вспомнила,  как  мы  спасали
Дрефа, - мне тогда показалось, что вы превратили  меня  в  волчицу,  хотя,
конечно, на самом деле я оставалась собой; нечто подобное  происходило  со
мной и в тот раз. Я поняла, что он обратился к чарам, чтобы подчинить меня
своей воле. От этой мысли я так  разозлилась,  мне  стало  так  страшно  и
мерзко, что я собралась с силами, сорвала и отбросила медальон. И в тот же
миг словно очнулась - пришла в себя, наваждение рассеялось, и я ушла.
     -  Правда,  дорогая  моя?  Блестяще,  просто  блестяще!  Все  гораздо
интереснее, чем тебе представляется.
     - Сейчас я чувствую себя почти так же, как если бы  на  мне  был  тот
медальон.  Даже  еще  хуже,  потому  что  внутренний  голос   молчит,   не
предупреждает меня, что это плохо и неестественно.
     - Понимаю. Скажи мне, девочка, а других голосов  такого  рода  ты  не
слышала?
     - Пожалуй, нет. Хотя однажды мне на миг показалось, будто в голове  у
меня раздается голос одной из великих  Чувствительниц.  -  Ничего  большее
своих ощущениях при казни бабушки она бы не  смогла  рассказать  даже  под
страхом смерти. К счастью, дядюшка и не подумал ее выспрашивать.
     - Да, все гораздо интереснее, чем тебе представляется, - повторил он.
- Дитя мое, ты никогда  не  задумывалась  над  тем,  что,  может  быть,  в
какой-то мере унаследовала чародейный дар Возвышенных?
     - Что вы, дядюшка, откуда? Ни малейшего намека.
     - А если намеки все-таки были, только ты их не распознала?
     -  По-вашему,  два  незначительных  случая,  мимолетные  ощущения,  о
которых я вам рассказала, что-то значат? Но ведь такое изредка  бывает  со
всеми, и никто не придает этому особого значения.
     - Иной раз значат, а иной раз нет. Тебе не хотелось бы выяснить?
     - Честно говоря, меня это  мало  интересует.  Сейчас  у  меня  голова
другим занята.
     - И даже слишком, дорогая моя, ты  и  сама  видишь.  Тебе  непременно
нужно отвлечься, придумать, чем занять свое время и мысли.
     - Не так-то это легко, дядюшка.
     - Совсем не легко. Дитя мое, я  не  так  глуп,  чтобы  думать,  будто
безделушки или какой-нибудь модный наряд могут тебя  развлечь.  Прости  за
откровенность, но твой нынешний образ жизни  весьма  поощряет  уныние.  Ты
целыми днями сидишь одна-одинешенька без дела в четырех стенах, тут  и  не
захочешь, а захандришь. Деятельность едва ли избавит тебя от  проблем,  но
по крайней мере скрасит твою жизнь. Хочешь попробовать?
     - Еще бы! Чем же мне заняться, дядюшка?
     - Значит, так: ты  каждый  день  приходишь  ко  мне.  Мы  будем  пить
лимонный чай, болтать в свое удовольствие и притворяться,  что  эта  милая
комната - мой домик в Дерривале.
     - Ну, с этим я уж как-нибудь справлюсь.
     - Прекрасно. А по ходу наших бесед мы выясним природу твоего дара.
     - По-моему, у меня его нет.
     - Возможно. Но мы проверим. Если ты унаследовала хотя бы  сотую  долю
чародейных способностей, ты научишься этим пользоваться.
     - Как-то не верится, но отчего не попробовать?
     - Ты у меня просто умница!
     - Когда начнем?
     - Скажем, завтра же вечером, перед тем как мне  уходить.  Время  тебя
устраивает? Для этого лучше встречаться регулярно и в одни и те  же  часы,
однако, боюсь, в ближайшем будущем никак не избежать перерывов.
     - Каких перерывов?
     - Последние ночи  Бездумные  Шеррина  были  особенно  разговорчивы  и
любезны, я узнал много важного о пленных чародеях из  рода  Валёров  и  их
работе. Бедные, бедные, как им тяжко! Но, думаю, им недолго  терпеть,  ибо
их вызволение близко.
     - Правда, дядюшка?! Вы хотите сказать, что и в самом деле...
     - Я готов. Полагаю, я придумал способ освободить Улуара  Валёра.  Как
только он окажется в безопасности,  я  займусь  остальными  несчастными  -
братом с сестрой и отцом. Буду спасать их  одного  за  другим.  Ты  только
представь, моя дорогая, как это заманчиво!


     В самых глубоких подвалах "Гробницы" покоились пребывавшие  в  спячке
древние устройства  весьма  зловещего  свойства.  Было  бы  преувеличением
назвать их Чувствительницами или хотя бы Оцепенелостями, ибо никогда, даже
в зените своих возможностей, ни одно из них не обладало самосознанием Заза
или Кокотты. И все же они, несомненно, находились в  некотором  родстве  с
Чувствительницами,  поскольку  их  сотворили  чары  Возвышенных,   наделив
зачатками воли и самоощущений, а также  великой  целенаправленной  злобой.
Созданные как орудия пытки, они умели  искажать  восприятие  своих  жертв,
подбирая для каждой из них  самое  жуткое  наваждение  -  свойство  весьма
полезное. Пыточницы - ибо таково было назначение этих устройств  -  долгое
время пылились в  подвалах,  брошенные  и  всеми  забытые,  но  вездесущие
приспешники  главы  Республики-Протектората  их   отыскали.   Бирс   Валёр
заинтересовался  Пыточницами,  а  сам  Защитник  Республики   повелел   их
пробудить.
     Поручили это, естественно, Улуару Валёру, доказавшему своим успехом с
Кокоттой, что он понимает природу Чувствительниц, сотворенных для зла.
     Его привезли в подвалы "Гробницы"  и  заставили  работать  в  древнем
пыточном застенке. Дни и ночи он проводил в сыром погребе  без  окон,  где
пол был красен от глубоко  въевшейся  крови,  а  стены  пропитаны  воплями
истязуемых, словно губка - водой. Не смыкая глаз,  бился  он  над  спящими
Пыточницами, и труды его не пропали втуне: они пробудились, они заявили  о
себе. Их тупые желания и стремления заполнили  затхлую  темницу  и  тяжким
грузом легли на сверхвосприимчивое сознание Улуара Валёра.
     Со столь примитивной злобой он столкнулся впервые; она была еще  хуже
откровенного солипсизма Кокотты, ибо в Пыточницах непомерная жестокость не
уравновешивалась  разумом.  Они  жаждали   ломать,   крушить,   подавлять;
безоговорочное подчинение жертвы - вот на что их изначально нацелили.  Они
были упорны и неутомимы - в отличие от Улуара, который смертельно устал от
их безжалостной тупости. Она настигала его даже во сне,  ибо  механическая
жестокость окрашивала собою  его  сновидения.  Это  сильно  подрывало  его
здоровье, но еще хуже ему пришлось, когда  пробужденных  Пыточниц  впервые
опробовали на живых заключенных, а его заставили присутствовать при  этом.
Улуар во всякое  время  ощущал  усталость,  упадок  сил,  подавленность  и
отчаяние. У него болела голова,  слезились  глаза,  тошнота  подступала  к
горлу; ему часто казалось, что он не выдержит еще одной ночи подневольного
напряжения. Тем не менее  он  как-то  держался.  Этого  требовал  Уисс,  а
требования Уисса надлежало исполнять любой ценой.
     Он почти забыл свет солнца и запах свежего воздуха. Впрочем, глотнуть
последнего ему представился случай. Улуару дозволили  на  короткое  время,
ночью, под усиленным конвоем, покинуть  подвалы  "Гробницы".  Ни  о  каком
великодушии со стороны тюремщиков речи  быть  не  могло  -  просто  услуги
Улуара  понадобились  в  другом  месте.  Чувствительнице   Кокотте,   дабы
пребывать в безмятежности, требовалось время от времени общение  с  другим
разумом. Таким образом она давала знать служителям  из  плоти  и  крови  о
своих нуждах и пожеланиях. Для этого Улуар, понятно, подходил,  как  никто
другой, - ведь он пробудил Кокотту. Улуару это было не по душе, но хотя бы
давало возможность на два-три часа вырваться из  подвала;  да  и  в  любом
случае его согласия никто не спрашивал.
     Народогвардейцам предстояло вывезти его ночью в закрытой  карете.  По
такому случаю площадь Равенства очистили и выставили кордон из  жандармов.
Кокотта предпочитала общаться без  свидетелей.  Улуар  -  тоже,  хотя  его
желания не имели значения.
     Когда настал час и за ним пришли, Улуар с удивлением  глядел,  как  с
его рук и лодыжек сбивают оковы - он уже успел привыкнуть к ним.
     Его  торопливо  извлекли  из  подвала,  провели   по   многочисленным
лестницам, вывели на воздух и затолкали в карету. Улуар  еле  держался  на
ногах; он был бледен, нездоров и совершенно  сломлен.  Его  усадили  между
двумя ражими верзилами народогвардейцами, возница щелкнул кнутом, и карета
со скрипом тронулась. Окна, разумеется, были закрыты. Внутри  царил  почти
непроглядный мрак, но сквозь щели под шторками проникали  сладкие  струйки
свежего воздуха, от которого щипало в носу. Улуар вспомнил о своем  домике
на  болотах  в  родном  Ворве.  Последнее  время  он  почти  забыл   Ворв,
представлявшийся  теперь  бесконечно  далеким,   чудесным   и   утраченным
сказочным уголком, память о котором лишь бередила душу.  Но  сейчас  Улуар
невольно подумал о Ворве, и на глаза у него навернулись жгучие  слезы.  Он
порадовался, что в карете темно, - тюремщики не увидят его  слез;  хоть  в
этом повезло, они и без того его презирают.
     Цокот подков сделался более гулким, колеса заскрипели чуть  по-иному,
и Улуар понял, что карета въехала на Винкулийский мост. Они следовали  тем
же путем, что повозки с осужденными, которых везут из "Гробницы"  к  месту
казни. Путем, которого могло бы не быть, не  пробуди  он...  Впрочем,  что
толку себя винить? Останься Кокотта  в  оцепенении,  Уисс  и  его  присные
наверняка измыслили  бы  другой,  не  менее  действенный  способ  массовых
казней.
     Винкулийский мост остался позади; сейчас они, верно,  приближаются  к
Набережному рынку. До площади Равенства  оставалось  еще  ехать  и  ехать,
поэтому Улуар оторопел, когда карета дернулась  и  внезапно  остановилась.
Его  бросило  вперед,   чуть   ли   не   на   колени   сидящего   напротив
народогвардейца. Он умудрился  сохранить  равновесие,  откинулся  назад  и
съежился. В темноте конвойные принялись от души ругаться, потом кто-то  из
них поднял шторку, впустив слабый свет каретных фонарей. Однако Улуар  еще
раньше ощутил присутствие чар - сродни его искусству,  но  много  сильнее.
После возвращения из общины Божениль ему  не  приходилось  встречаться  со
столь подавляющим могуществом. Как ни вымотан и  подавлен  был  Улуар,  он
понял, что происходит настоящее чудо.
     Собственное мастерство ограждало Улуара от наваждения,  но  он  видел
призрачные очертания того, что его спутники восприняли как  реальность,  -
баррикаду, возведенную из бочек, козлов для пилки дров,  мешков  и  тюков.
Она на глазах расплывалась клубами тумана, но в остальном напоминала самое
обычное заграждение, какое разъяренные горожане могли устроить  на  скорую
руку за час-другой. Но горожан не было видно - за  полночь  на  Набережном
рынке царило безлюдье, - да и кому могло прийти в голову преграждать  путь
карете? Лишь Улуар понимал, что это обман, но даже он не сразу постиг  его
смысл.
     Не восприимчивые  к  наваждениям  лошади  беспокойно  били  копытами.
Народогвардейцы  злились  и  проклинали  все  на  свете,  Улуар   ждал   и
всматривался. Он увидел, как от туманного облака оторвался клок, сгустился
и принял облик невысокой тонкой фигуры - седого, хрупкого на вид старика в
очках.  Лицо  его  было  незнакомо  Улуару,  но  наваждение,  вне  всякого
сомнения, исходило именно от него; незнакомец буквально излучал  осязаемые
волны чародейного могущества. Улуар подивился, как это его спутники ничего
не видят. Правда, в их теперешнем состоянии им было не до  наблюдений:  на
глазах у них внезапно оказались призрачные повязки, во рту - мнимые кляпы,
а на руках и лодыжках - просвечивающие оковы. Народогвардейцы  остервенело
И бестолково крутились, пытались  освободиться  от  несуществующих  пут  и
повязок, издавая при этом судорожное глухое мычание. Поистине впечатляющая
картина. Чтобы сотворить наваждение, способное  противостоять  физическому
сопротивлению, требовалось совершенное чародейное  искусство.  Неизвестный
мастер, кто бы он ни был, не только  справился  с  этим;  он  одновременно
удерживал под контролем сознание пятерых народогвардейцев. Улуар дивился и
восхищался.
     Незнакомец спокойно подошел к карете, открыл дверцу, заглянул и робко
осведомился, словно спрашивая дорогу:
     - Мастер Улуар Валёр?
     У него оказался приятный, немного неуверенный голос с характерным для
Возвышенных произношением. Растерявшийся Улуар молча кивнул.
     - Не окажете ли любезность прогуляться со мною, молодой человек?
     Улуар ошарашенно уставился на него.
     - С вашего позволения, прошу сюда. - Незнакомец, не обращая  внимания
на извивающихся конвойных, подался вперед, взял пленника за руку и вытянул
из кареты.
     Улуар  оказался  на  Набережном  рынке.  Его  либо  освободили,  либо
похитили - что именно, он и сам не понимал, да это и не имело значения. Он
вконец растерялся. Немного кружилась голова, ноги стали  как  ватные,  его
слегка покачивало. На миг он утратил сопротивляемость к наваждению, и  ему
показалось,  будто  карета   остановилась   перед   высокой   неприступной
баррикадой, а пять народогвардейцев и впрямь закованы в  железо.  Пока  он
пялился, таинственный чародей что-то шепнул, и все четыре  больших  колеса
кареты подломились  одно  за  другим  -  великолепное  по  своей  тонкости
наваждение, сопровождаемое звуковыми эффектами, работа  великого  мастера.
Испуганные конвойные разразились сдавленными криками.
     - Теперь, полагаю, они не  скоро  очнутся  и  пустятся  в  погоню,  -
безмятежно заметил незнакомец. - Прошу, друг мой.
     "Но наваждение мгновенно исчезнет  с  уходом  создателя.  Как  только
незнакомец удалится, народогвардейцы сразу поймут, что их обманули".  Тот,
должно быть, почувствовал опасения Улуара и поспешил его успокоить:
     - После нашего ухода чары будут действовать не менее четырех минут, а
то и все девять. Фиакр ждет нас в неполных пяти минутах ходьбы. Не  правда
ли, замечательно?
     Всему этому могло быть только одно объяснение.
     - Община Божениль? - высказал догадку Улуар.
     - Совершенно верно. Ах, какие приятные воспоминания! Жаль, у нас  нет
времени посидеть, выпить сидра и  поболтать  о  былом.  Ну,  как-нибудь  в
другой раз. Идемте, друг мой. Вот сюда.
     Улуар Валёр безвольно последовал во мрак за своим спасителем.


     Никто не хотел докладывать о случившемся  Уиссу  Валёру.  Являться  к
Защитнику с дурными известиями и раньше было делом малоприятным, а  теперь
стало просто небезопасным. В лучшем случае черного вестника  могли  облить
потоком гнуснейшей брани. Не столь удачливым нередко доставались оплеухи и
зуботычины, а иногда их передавали в  руки  народогвардейцев  для  крепкой
порки. А сейчас и того хуже: за  одну  неделю  двух  несчастных  вестников
лишили чинов и упекли  за  решетку.  Судя  по  всему.  Защитник,  печально
известный своей  вспыльчивостью,  становился  и  вовсе  необузданным,  что
начинало не на шутку тревожить его окружение. Возможно,  виной  тому  были
заботы и тяготы его  огромной  ответственности,  ибо  за  последнее  время
Защитнику и впрямь выпали беспримерные неприятности и нервы у него  сдали,
что было  вполне  естественно.  Открытый  процесс  над  "бандой  Нирьена",
первоначально задуманный как обычный  пропагандистский  спектакль,  принял
вовсе    нежелательный    уклон.    Суд    был     призван     возвеличить
экспроприационистский режим,  но  почему-то  привел  к  результатам  прямо
противоположным. Власти допустили грубейший  промах,  разрешив  обвиняемым
защищаться, ибо все пятеро повели  защиту  с  таким  искусством,  которого
никто не ожидал. Что языки у них прекрасно подвешены  -  в  этом  не  было
ничего удивительного, но кто бы подумал, что предатели завладеют мыслями и
чувствами собравшихся в зале суда! Публике они просто  нравились;  абсурд,
но исправить положение было уже невозможно. Толпу покоряли  тонкое  умение
сестры и брата Бюлод запутать свидетелей, страстность Риклерка,  стойкость
Фрезеля, являвшегося в суд с картинно перебинтованной головой.  Наибольшие
восторги, однако, вызывало красноречие  и  одухотворенность  самого  Шорви
Нирьена.   Потенциальную   опасность   этих   неуправляемых    выступлений
нирьенистов было невозможно просчитать наперед. Порой  начинало  казаться,
что обвиняемые, чего доброго, еще добьются оправдания.  Зловещие  признаки
вероятности такого исхода были  налицо.  Вопреки  ожиданиям,  нирьенизм  в
Шеррине вновь поднял голову. Люди ворчали, задумывались и даже  поругивали
политику   экспроприационистов.   Кое-кто   уже   ставил   под    сомнение
необходимость продолжения массовых казней, официально  именуемых  "Чисткой
Вонара". Пошли пустые разговорчики об умеренности и терпимости, словно все
забыли о требовании экспроприационизма считать терпимость по  отношению  к
подстрекательским  речам  и  писаниям  контрреволюционной.  Слабые   духом
заскулили о  том,  что  пора  бы  прекратить  кровопролития,  вернуться  к
нормальной жизни и начать все с начала. Несколько популярных  памфлетистов
- у них хватило ума скрыть свои имена - осмелились порицать  самого  Уисса
Валёра; их мерзкие сочинения расползлись по столице и проникли даже в  зал
заседаний Конгресса.
     Немудрено, что  все  эти  дни  Защитник  был  взвинчен  и  возбужден,
раздражителен и особо подозрителен. Немудрено, что он  похудел,  лицо  его
приняло  зеленоватый  оттенок,  а  внезапные  приступы  нервного  тика   и
бешенства участились. И не было ничего удивительного в том,  что  желающих
доложить ему о побеге брата не нашлось.
     Потом, однако, решили разделить удар поровну и  сколотили  группу  из
числа самых доверенных приспешников Уисса; в  нее  вошли  депутаты  Пульп,
Пьовр, Лемери и  Мийетт.  А  чтобы  Защитнику  было  на  ком  разрядиться,
добавили еще Хорла Валёра и  двух  из  пяти  конвойных,  которые  упустили
пленника.  Утром  посланцы  опасливо  протиснулись  в   кабинет   хозяина,
находившийся в здании Комитета Народного Благоденствия.
     Уисс Валёр сидел за бюро с пером в руке. День только начинался, но он
проработал уже несколько часов. На  нем  был  хорошо  известный  в  народе
черный наряд; одежда и внешний вид Защитника,  как  всегда,  находились  в
образцовом согласии и порядке. Но глубокие тени под  его  наводящими  ужас
глазами говорили о бессонных ночах,  а  худое  лицо  выглядело  неимоверно
измученным. Когда посланцы вошли, он поднял взгляд от бумаг, и  глаза  его
сузились. Появление столь представительной делегации сразу заставило Уисса
насторожиться.
     Уведомить  Защитника  о  случившемся  выпало  на   долю   одного   из
незадачливых  конвоиров.  Несчастный  народогвардеец  заикался  на  каждом
слове, но все же выдавил  из  себя  совершенно  неправдоподобную  историю:
непонятно  откуда  вдруг  взявшаяся   на   Набережном   рынке   баррикада;
слепившийся из тумана старик в очках; кляпы, повязки на глазах и  железные
оковы; подломившиеся колеса; а когда наваждение рассеялось - мастер  Улуар
Валёр бесследно исчез. Второй народогвардеец,  тоже  переживший  все  это,
мрачно подтвердил рассказ товарища.
     Воцарилось гнетущее молчание. Посланцы застыли в ожидании грандиозной
выволочки, но Защитник повел себя совсем по-другому. Он молча, с застывшим
лицом, уставился в  окно;  затем,  как  бы  случайно,  опустил  взгляд  на
лежавшее на бюро распечатанное письмо, придавленное миниатюрой с портретом
молоденькой девушки - красивой, с большими глазами и белокурыми  локонами.
Уисс еще раз просмотрел письмо, глянул на  миниатюру  и  пододвинул  то  и
другое к пришедшим:
     - Прибыло вчера. Извольте ознакомиться.
     Заинтригованные  посетители,  толкаясь  у  бюро,  прочли   заляпанное
кляксами послание "Фабекского Патриота". Отдельные фразы  сразу  бросились
им в глаза:
     "...Старый Возвышенный по имени Кинц во Дерриваль прибудет  в  Шеррин
чинить тебе беды... Они хочут тебя убить... Ежели ты не поймаешь старика с
его девчонкой, так они скинут тебя чародейством, будь уверен..."
     - Вот, убедитесь, - произнес Уисс тихо, невыразительно и не то  чтобы
спокойно, но с какой-то железной выдержкой. - Сами видите. Что вы  на  это
скажете?
     Высказываться  никто  не  спешил.  Наконец  молодой  депутат   Пульп,
знающий,  что  если  кто-то  и  пользуется  скоропреходящим  расположением
Защитника, так именно он, бесстрастно заметил:
     -  Собрат,  события  минувшей  ночи  подтверждают  истинность   этого
сообщения. Старый уродец чародей действительно  существует,  он  проник  в
Шеррин  и  строит  тебе  козни.  Следовательно,  его  нужно   изловить   и
уничтожить, ибо враги Защитника Республики - враги Вонара.
     - Верно, - согласился Уисс, величественно кивнув. -  Среди  моих  так
называемых приверженцев нашелся хотя бы один, кто не побоялся сказать  мне
правду в лицо и на кого я могу опереться. Прямота депутата Пульпа достойна
всяческого одобрения. Но даже до лучших и  умнейших  из  вас,  похоже,  не
доходит весь смысл случившегося. Как всегда, мне приходится додумывать все
самому. Ну же, что, по-вашему, из этого следует?
     - Следует поднять на ноги  Народный  Авангард,  Вонарскую  гвардию  и
жандармерию и сделать все возможное, - рискнул высказаться Пьовр.
     - А то мы не знаем! - отрезал Уисс. - Неужто  ты  так  глуп,  что  не
можешь предложить ничего нового? Враг нам известен. И он уже нанес  первый
удар. Не станешь же ты утверждать, что  он  действует  в  одиночку  или  с
помощью всего лишь какой-то девчонки?
     - Вполне возможно, - впервые подал голос Хорл Валёр. Он, как  обычно,
был уныл и подавлен, но  нашел  в  себе  силы  возразить  своему  грозному
отпрыску: - Если у этого Кинца во Дерриваля достанет чародейной  силы,  он
вообще может обойтись без помощников.
     - Ну, конечно, отец, от  тебя  я  и  не  ждал  ничего  другого.  Этот
предатель из бывших Возвышенных, разумеется, вызывает у  тебя  уважение  и
восторг. Может, ты даже доволен, что он объявился в  Шеррине?  -  Уисс  не
стал ждать ответа  на  свой  чисто  риторический  вопрос.  -  Но  нет,  не
испытывай мой здравый смысл подобной чушью. Он не способен  действовать  в
одиночку. Тут разветвленный заговор. Я давно  это  подозревал,  теперь  же
окончательно убедился. Нам еще  неизвестны  истинные  размеры  заговора  -
число участников, их  имена  и  местонахождение,  -  но  это  со  временем
выяснится.  Заговорщики,  весьма  вероятно,  просочились  в  Конгресс,   а
возможно, даже в Комитет Народного Благоденствия.  И  пока  все  не  будет
расследовано надлежащим образом, тень подозрения лежит на всех вас.
     Уисс вперил испытующий  взгляд  в  каждого  из  присутствующих,  и  у
каждого душа ушла в пятки. Лишь депутат Пульп встретил его взгляд  в  упор
и, не дрогнув своим мраморным ликом, заметил:
     - Я восхищаюсь мудростью  и  решимостью  Защитника.  Я  безоговорочно
поддерживаю  его  предложение  и  в  доказательство  этого   готов   лично
возглавить  охоту  на  бывшего  Возвышенного  Кинца  во  Дерриваля  и  его
сообщницу. Ради этого я пойду на все возможное и невозможное.
     - Отлично. Именно  это  мне  и  хотелось  услышать.  Что  ты  намерен
предпринять, собрат?
     - Мы располагаем именами предателей, описанием  старика  и  портретом
девушки.  Нам  известно,  что  они  проникли  в   столицу   недавно.   Это
существенно. Я поставлю на ноги гвардию и жандармов. Я закажу с  миниатюры
гравюру на дереве, распечатаю и расклею по всему городу. Я соберу  пятерых
народогвардейцев,  видевших  старика,  составлю  с  их  помощью  словесный
портрет, по которому  художник,  быть  может,  создаст  похожий  облик,  и
распространю изображение точно так же. Я поручу надежным агентам прочесать
все гостиницы и пансионы - не появлялись ли там в  последнее  время  новые
жильцы. И также, само собой разумеется, передам всю  имеющуюся  информацию
Нану - пусть запустит на поиски своих гнид. Буду просить  Защитника,  чтоб
его родные расширили общение с  шерринскими  домами  и  памятниками.  Это,
понятно, лишь  для  начала.  Если  перечисленные  меры  не  дадут  быстрых
результатов, подумаем о других путях. Положитесь на меня, я  испробую  все
имеющиеся возможности.
     Тут Уисс, впервые с начала разговора, поднялся с кресла.
     -  Ум,  напористость,  проницательность,  решимость,   расторопность,
преданность. От истинных  патриотов  ничего  другого  я  и  не  ожидаю.  -
Бесцветные глаза Защитника увлажнились, он воздел руку.  -  Собрат  Пульп,
приветствую тебя от всего сердца. Ты - мое второе "я".
     - Защитник! - депутат  с  чувством  пожал  протянутую  руку,  и  тень
румянца впервые легла на мраморную белизну его щек.
     Остальные тревожно переглянулись.
     - Так ступай и будь моим охотничьим псом! - повелел Уисс.  -  Уверен,
ты преуспеешь. А вы берите пример с нашего безупречного патриота.
     Правда, Защитник не уточнил, в чем именно надлежит брать пример.
     Уисс Валёр еще раз пожал руку своему главному приспешнику.
     - Задача перед вами поставлена, - объявил он присутствующим. - Теперь
за дело. Отныне вы поступаете в распоряжение депутата  Пульпа.  Учитесь  у
него, как надо работать.
     Злобные взгляды впились в великовозрастного мраморного  купидона,  но
Пульп не обратил на это внимания. Его голубые глаза, холодные и  блестящие
как лед на солнце, были пусты: он ушел в себя.
     - Ступайте, - приказал Уисс, и  депутаты-марионетки,  послушные  воле
своего хозяина, гуськом потянулись из кабинета. - Отец, останься.
     Хорл неохотно остановился.
     - Ты изучал чародейство и должен знать многих вонарских  мастеров  по
этой части. Тебе знакомо имя Кинца во Дерриваля?
     - Мне приходилось слышать о нем, - признался Хорл.
     - Ага, я не ошибся - я  прочел  это  в  твоих  глазах.  Я  вижу  тебя
насквозь, отец. Что ты можешь рассказать о предателе Дерривале?
     - Очень мало. Я слышал, он  великий  гений  и  великий  отшельник  по
сравнению с другими адептами нашего тайного знания.
     - И только-то? Если ты знаешь что-то еще, будь уверен - я все из тебя
вытяну. Отец, ты не сможешь ничего утаить от меня.
     - Мне нечего утаивать.
     - Что ж, возможно, и так. Будущее покажет. Представь себе,  я  ничего
не упускаю Почти ничего. - Уисс  резко  оттолкнулся  от  бюро  и  принялся
расхаживать по кабинету. - У меня прекрасное зрение, я вижу все -  и  вижу
ясно. Далеко не все понимают, что от моего взгляда невозможно укрыться. Те
же, кто недооценивает мою проницательность, порой совершают глупую  ошибку
и начинают строить козни. Но никаким заговорщикам не обмануть бдительности
такого, как я. Ведь я почти не нуждаюсь в  сне,  как  ты  знаешь,  я  могу
бодрствовать по многу ночей подряд, что нередко  и  делаю.  Это  дает  мне
дополнительное время,  продлевает  сознательное  существование.  Я  дорожу
этими украденными у забытья часами, стараюсь распорядиться  ими  наилучшим
образом и поэтому, конечно, вижу гораздо больше, чем все думают.
     Хорл со страхом глядел на сына.
     - Например, тебе могло  показаться,  будто  я  не  заметил,  с  каким
удовольствием ты воспринял известие о бегстве моего брата Улуара.  -  Уисс
резко обернулся, и Хорл вздрогнул. - Ты  ведь  обрадовался,  верно,  отец?
Обрадовался?
     - Не отрицаю, - тихо промолвил Хорл.
     - Ты хотя бы не лицемеришь, и на том спасибо. Что  ж,  радуйся,  пока
есть время, ибо я непременно верну брата. У меня  все  еще  остаетесь  ты,
Евларк и Флозина. Объединив усилия, вы обнаружите, где  скрывается  Улуар.
Даю вам на это двое суток.
     - У  Улуара  вполне  достанет  могущества,  чтобы  оградить  себя  от
наблюдения. Не думаю, что мы способны его найти.
     - А если б могли, так не захотели, да? Я вижу  тебя  насквозь,  отец.
Знаю, ты уповаешь на то, что Евларку и Флозине тоже удастся меня обмануть.
И ты, конечно, был бы рад, если бы они совместно выступили против меня. Ты
и  сам  бы  охотно  к  ним  присоединился,  откройся  перед  тобой   такая
возможность. Разве не этого ты желаешь?
     - Я желаю, чтобы они спаслись.
     - Они, но не я! Мою отрубленную  голову  могут  насадить  на  пику  и
носить по улицам, а ты и бровью не поведешь. Или нет? Ну, так  не  надейся
на это. Я сумею себя защитить, я неуязвим. Брат и сестра знают, чем грозит
им предательство, и никогда на  него  не  пойдут.  Что  до  Улуара  и  его
спасителя из бывших Возвышенных,  то  их  доставят  сюда  через  несколько
часов, и впредь этот Кинц во Дерриваль поставит  свои  таланты  на  службу
святому делу патриотов. Я поговорю с ним и перетяну на свою сторону. Вижу,
ты не веришь, что мне это удастся, но ты ошибаешься - я  способен  убедить
кого угодно и в чем угодно. Кинц во Дерриваль станет  моим  сторонником  и
разоблачит всех изменников в моем окружении. И когда предателей  уничтожат
и суд над Нирьеном завершится вынесением надлежащего приговора, мы подавим
мятежи  в  провинциях,  ликвидируем  угрозу  вторжения   из   Стрелла,   а
иностранные державы  признают  Республику-Протекторат,  -  когда  все  эти
вопросы будут раз и навсегда решены, вот тогда мы  сможем  позволить  себе
отказаться от террора и  приступить  к  построению  в  Вонаре  образцового
государства.  У  больного  тела  надлежит  отсечь   пораженные   гангреной
конечности и выжечь заразу каленым железом;  тогда  останется  всего  лишь
помочь ему залечить раны и полностью восстановиться.
     - Останется? Но что останется? - пробормотал Хорл.  -  Да  ничего  не
останется.
     -  Не  вечно  же  нам   купаться   в   морях   крови,   -   продолжал
разглагольствовать Уисс. Слова лились из него безудержным потоком,  словно
прорвало плотину.  -  Недолго  ждать,  когда  Вонар  очистится,  очистится
полностью, смыв с себя последние пятна позора, и тогда  он  превратится  в
прекрасное,  идеальное,  мирное  и  правовое  государство.  За  это  стоит
заплатить любую цену. Что? Разве не так? Нечего пялиться на меня, как коза
на бикен. Боишься возразить?  А  может,  крыть  нечем?  Давай,  выкладывай
честно, что ты об этом думаешь.
     - Я думаю, тебе не мешало бы отоспаться.
     - Ты что, шутки изволишь шутить? -  К  бледным  щекам  Уисса  прилила
кровь. - Или хочешь вывести меня из  себя?  Берегись,  даже  мое  терпение
небезгранично. Ступай прочь, отец.  И  зачем  только  я  пытался  с  тобою
поговорить?  Знал  же,  что  это  бессмысленно,  что  даром  трачу  время!
Убирайся! Ты ждешь не дождешься, чтобы я тебя отпустил, я  это  знаю.  Так
убирайся! Слышишь? Пошел вон! Вон!
     Уисс не говорил - визжал. Глаза у него вылезли из орбит, жилы на  шее
и на висках грозили лопнуть от напряжения.
     Хорл с облегчением  ретировался.  Выскочив  в  коридор,  он,  однако,
остановился и прислушался. По ту сторону двери Защитник  Республики  вновь
принялся лихорадочно мерить шагами  свой  кабинет.  Он  уже  не  ходил,  а
метался. Хорл Валёр задержался, навострив уши, однако его сын  по-прежнему
не находил покоя, и  шаги  отдавались  по  половицам  раскатистой  дробью.
Минуты уходили одна за другой, а дробь  шагов  все  не  смолкала.  Все  не
смолкала. Не смолкала.



                                    28

     - И как вы поступили с Улуаром? - спросила Элистэ. Она  сидела  перед
камином в плетеном кресле у дядюшки Кинца. Начинало смеркаться. Окна  были
зашторены,  горели  свечи.  Над  головой,  скрипя  половицами,  расхаживал
верхний жилец. За стеной кто-то пел,  неимоверно  фальшивя.  В  углу  тихо
гудела и мурлыкала Глориэль. Нормальные шумы нормальной жизни.
     - Отвел бедного паренька к Северным воротам, снабдил деньгами,  чтобы
тот смог добраться до Ворва, а уж там  он,  конечно,  сумеет  схорониться.
Проследил, как он прошел под воротами,  и  вернулся  сюда  -  отдохнуть  и
побыть в одиночестве. Я так устал, дорогая моя.
     - Еще бы! Но, дядюшка, как вам удалось вывести его под Буметтой?
     - Ну, тут мастер Улуар не нуждался в  моей  помощи,  это  было  проще
простого. Ему вполне хватило собственных  сил  запутать  Буметту.  Позволю
заметить, что Буметта не очень умна. Куда ей  до  моей  Глориэли.  Правда,
голубушка?
     Чувствительница самодовольно пискнула из своего угла.
     - Буметта руководствуется самыми благими намерениями, но ее  кругозор
весьма ограничен. Обмануть ее проще простого.
     - Хм-м. Вам, быть может, и просто. Но, дядюшка Кинц, правильно ли  вы
сделали, отослав Улуара Валёра? Раз уж у него  есть  дар,  не  мог  бы  он
посодействовать вам в освобождении остальных - своих собственных родичей и
Шорви Нирьена?
     - В принципе - да, но на самом деле все не  так  просто.  Несчастного
Улуара предали, запугали, избили и подчинили, да так, что новых испытаний,
мне думается, он просто не вынесет. Увы, он сломлен. Будем надеяться,  что
со  временем  нанесенные  его  душе  раны  залечатся,  но  пока  не  стоит
рассчитывать ни на его чародейные силы, ни на  действенную  помощь.  Пусть
лучше вернется на родину, отдохнет и придет  в  себя.  Что  до  вызволения
Шорви Нирьена - боюсь, это мне не по силам.
     - Вам, дядюшка?
     - Да, мне. Видишь ли, дорогая моя, мастер Шорви  Нирьен,  бедная  его
душа, заключен в "Гробницу", а  ее  гробовое  молчание  даже  я  не  сумел
одолеть, как ни старался.
     - Гробовое молчание? Вы хотите сказать, что пытались общаться с самой
"Гробницей"?
     - Много раз. Но она не отвечает. Нет, она пробудилась, тут я  уверен;
она меня слышит, но говорить не желает - а быть может, просто  неспособна.
Судя по всему, она утратила дар общения или забыла о нем. Я исключаю,  что
так задумал ее строитель, и  потому  прихожу  к  единственному  возможному
выводу - "Гробница" сошла с ума.
     - Сошла с ума?!
     -  Иначе  не   объяснишь.   Бешенство,   ужас,   злоба   и   отчаяние
многочисленных заключенных поглотили ее сознание. Она не  в  состоянии  ни
общаться, ни понимать, ни внятно высказаться. Чудовищная несправедливость!
Молчание обрекло ее на одиночество, ее, великую гранитную твердыню; не дай
Провидение  такую  участь  ни  единой  Бездумной.  Несчастная,  несчастная
"Гробница". Когда-нибудь, возможно, она обретет язык, но  сейчас  одинока,
нема и безумна.
     - Значит, о заключенных - нирьенистах и всех прочих - вам  ничего  не
удалось разузнать?
     - Почти ничего. Мастерица  Флозина  Валёр  содержится  в  "Гробнице".
Нирьен и его друзья находятся там же, это я установил. А  сверх  того  мне
ничего неизвестно.
     - Так что теперь делать, дядюшка?
     - Дитя мое, у меня нет ответа. Давай-ка займемся тем, что имеет к нам
самое прямое отношение. Скажем - ты делала упражнения, какие я предписал?
     - Почти все, дядюшка. По мере сил. -  Элистэ  виновато  потупилась  и
добавила: - Но я  не  вижу  в  них  никакого  смысла.  У  меня  ничего  не
получается, как есть ничего.
     - Проверим. Следи,  дитя  мое.  -  Кинц  опустил  голову  и  принялся
бормотать себе под нос. Через две-три секунды в  комнате  появилось  много
бабочек размером с десертную  тарелку  -  дивные  создания  с  прозрачными
разноцветными крылышками.
     - Ой, как красиво! - всплеснула руками Элистэ.
     - Это не все. Прислушайся.
     Бабочки запели, и нежный их хор скорее  напоминал  соловьиные  трели,
нежели звуки, издаваемые насекомыми. Элистэ  с  удивлением  уставилась  на
ближайшую бабочку и  между  прозрачными  радужными  крылышками  насекомого
обнаружила крохотную головку с клювом, дрожащее горлышко, округлую  грудку
и пернатый хвост миниатюрной  птички.  Она  вытянула  палец  -  тотчас  же
бабочка-птица подлетела и уселась на него, не переставая петь.
     - Ой, дядюшка Кинц, -  зачарованно  выдохнула  Элистэ,  -  это  самое
прелестное из ваших созданий!
     - Я в восторге, дорогая моя,  что  она  тебе  понравилась.  А  теперь
заставь ее исчезнуть.
     - Не могу, она такая красивая.
     - Дитя мое, умоляю, постарайся.
     - Ну, ладно, попробую. - Элистэ сосредоточилась,  напрягла  сознание,
но  и  несколько  минут  спустя  бабочка-птичка  отнюдь  не  сгинула;  она
по-прежнему пела, переливаясь всеми цветами радуги. Элистэ расслабилась  и
вздохнула: - Простите, дядюшка. Я старалась как могла.
     - Странно. Странно. Не понимаю, в чем дело.
     - Я же вас предупреждала. Мне это просто не дано.
     - Дорогая моя, небольшие способности  у  тебя  есть.  Честно  говоря,
очень маленькие, но я готов поставить на кон мои долгие годы учения, что в
тебе есть "нечто" и  это  "нечто",  если  его  развить,  поможет  тебе  не
поддаваться  чародейному  наваждению.  Давай  проверим.   Для   начала   -
чувствуешь ли ты в эту минуту, что на твое сознание воздействуют извне?
     - Да, - сразу ответила Элистэ. - Это я способна почувствовать и сразу
понимаю, что передо мной наваждение.
     - Великолепно, дорогая моя.  Просто  великолепно.  Это  действительно
трудно  -  распознать  наваждение.  Остальное  сравнительно   легко.   Раз
убедилась, что это наваждение, - просто-напросто отмети его.
     - Но я не могу, дядюшка. Я знаю, что оно призрачно, но от  этого  оно
не исчезает.
     - Тут возникла помеха, которую мы проглядели.
     - Не переживайте, дядюшка. Ваши  наваждения  такие  милые,  что  я  с
радостью им поддаюсь. Готова любоваться на них целыми днями.
     - Здесь я, возможно, и  ошибался.  Отсутствует  побудительный  стимул
Попробуем что-нибудь другое, не столь милое.
     Он махнул рукой, и бабочки-птички, к большому  разочарованию  Элистэ,
пропали. Затем Кинц что-то произнес, и возник новый образ. Между  кроватью
и бюро заворочалась какая-то гнусная тварь - огромное обезьянье  туловище,
поросшее шерстью, бородатая рогатая козлиная голова, но с клыками, грязный
петушиный хвост и торчащие  над  лопатками  нелепые  недоразвитые  крылья.
Жесткая  шерсть  существа  была  заляпана  пометом  и  грязью   и   кишела
паразитами, по лапе стекала моча, собираясь на полу в  лужицу.  У  них  на
глазах  тварь  раскорячилась  и  нагадила;  воздух  наполнился  чудовищным
зловонием.
     - Ну, не отвратителен ли он? Не мерзок ли? - спросил дядюшка Кинц  со
скромной гордостью. - Правда, невероятная гадость? Не бойся, дорогая  моя,
он не причинит тебе никакого вреда. А теперь  смелее,  дитя,  заставь  его
исчезнуть. Я уверен, у тебя получится. Только не позволяй  ужасу  овладеть
сознанием.
     Элистэ хихикнула.
     - Ой, дядюшка, такого безобразия я в жизни не  видела!  Он  потешный,
мне он нравится.
     - Так заставь его исчезнуть, дорогая моя.
     - Но я не хочу, пусть еще немного побудет!
     - Я рассчитывал совсем на другое, - растерянно и не без разочарования
заметил Кинц, махнул рукой, и  тварь  сгинула  вместе  с  исходящей  отнес
вонью.
     - Пожалуйста, дядюшка, верните его!
     - Вероятно, требуется совсем другой  подход.  Попробуем  еще  раз,  -
произнес Кинц. Из  коврика  выросли  крохотные  цветущие  яблони;  повеяло
нежным ароматом.
     - Чудесно, - улыбнулась Элистэ.
     - То ли еще будет. Смотри.
     Под  деревцами  возникла  кукольная  фигурка  девушки:  тонкий  стан,
красивое лицо, большие глаза, волна белокурых волос.
     - Это же я!
     - Несомненно, дорогая моя. Но смотри дальше.
     Рядом с ней появилась другая фигура, на сей раз  мужская,  -  молодой
человек, высокий, стройный, подвижный, с острыми чертами,  черноволосый  и
черноглазый.
     - Дреф? - Элистэ нахмурилась. - Дядюшка, что вы задумали?
     Молчание.
     Две маленькие фигурки шли  под  цветущими  деревьями.  Мужчина  обнял
девушку за талию, она же склонила голову ему на плечо.
     Щеки Элистэ покрылись румянцем.
     - Дядюшка, это не смешно! - воскликнула она. - И даже  несправедливо!
Мне это не нравится.
     Молчание.
     Неслышный ветерок всколыхнул крохотные ветви, и малюсенькие  лепестки
дождем осыпались на волосы девушки. Молодой человек смахнул их, и  девушка
наградила его улыбкой.
     - Дядюшка, я вам доверилась, а вы надо мной издеваетесь. Как  вам  не
стыдно! Как вы могли?!
     Молчание.
     Молодой человек поцеловал девушку в губы.
     Элистэ вскочила На глазах у нее выступили слезы.
     - Не хочу этого видеть! - закричала она. - Не желаю!
     Ее переполняли злость и  стыд.  И  как  солнечный  свет,  пропущенный
сквозь линзу, так и все  ее  возмущение  и  решимость  сфокусировались  на
миниатюрной пасторальной сценке. Впервые упражнения, которыми она исправно
занималась все эти дни, обрели для нее реальный смысл -  они  научили  ее,
что такое полное неприятие и как его добиться.
     Деревца, цветы и кукольные фигурки исчезли в мгновение ока.
     - Ну и ну! - сказал Кинц. - Какие страсти, дитя мое.
     Она ошеломленно поглядела на пустой коврик, подняла взгляд на Кинца и
вновь посмотрела вниз.
     - И это сделала я?
     - Воистину ты, моя дорогая, и еще как успешно Поздравляю!  Я  горжусь
моей красавицей племянницей. - Элистэ продолжала во все глаза смотреть  на
дядюшку Кинца, и его восторги уступили место замешательству. -  Дитя  мое,
ты не гневаешься? Я уже  сожалею,  что  прибегнул  к  такому  недостойному
приему. Ты прощаешь своего старого дядюшку?
     - Ну, конечно. О чем говорить! Но наваждение - оно и вправду  исчезло
по моей воле? Это не вы его уничтожили?
     - Разумеется, нет. Разве тебе самой ничто не подсказывает?
     - Нет... то есть, может быть... не уверена...
     - Недостает уверенности  и  самоконтроля,  но  ежедневные  упражнения
разовьют и то и  другое.  Ты  ведь  продолжишь  упражнения,  дорогая  моя?
Теперь, когда убедилась, что дело того стоит?
     - Убедиться-то убедилась, но радости от этого  мало.  Убедиться,  что
наваждения - всего лишь тени, узнать, что мысль, простое  усилие  сознания
способны их уничтожить... Чары наполовину утратили для меня свою  прелесть
и тайну.
     - Увы, дитя мое, это печальная правда. Такова плата за знание. И  все
же натренированный разум надежно  защищает  от  наваждений.  Я  хочу  быть
уверенным, что разум моей племянницы недоступен внушениям.
     - Я тоже, так что придется  привыкнуть  видеть  вещи  в  их  истинном
свете. Я продолжу упражнения, дядюшка.
     - Отлично, моя дорогая. Полагаю, ты об этом не пожалеешь.
     Дядюшка Кинц вскоре ушел  -  последнее  время  он  ночами  общался  с
конными статуями в районе столичного Арсенала. Элистэ  вернулась  к  себе,
смирившись с тем, что в очередной раз будет ужинать в одиночестве. Но  тут
она ошиблась: Дреф вошел следом за ней. Она не видела его и не говорила  с
ним уже двое суток - он все время где-то пропадал.  Элистэ  сразу  поняла:
что-то произошла - вид у него был подавленный и усталый.  Он  был  сам  на
себя не похож.
     - Дурные известия? - тревожно спросила она.
     - Да. Вы лучше присядьте.
     Она села. Судя по всему, дурные известия имели  к  ней  самое  прямое
отношение. С нарастающим беспокойством Элистэ следила,  как  он  вынул  из
кармана бумагу, развернул, разгладил и положил на стол.
     - Полюбуйтесь. Вечером расклеили по всему городу.
     Элистэ осторожно взяла бумагу и прочитала:
     "Распоряжение Комитета Народного Благоденствия: НАГРАДА В  СТО  РЕККО
за сведения, которые помогут задержать..."
     Это превзошло ее самые мрачные  опасения.  Два  портрета,  два  врага
народа,  два  имени:  бывший  Возвышенный  Кинц   во   Дерриваль,   бывшая
Возвышенная Элистэ во Дерриваль. Описание внешности разыскиваемых верно до
последней мелочи. Изображения: две  гравюры  на  дереве  грубой  работы  -
дядюшки  Кинца,  весьма  неточное,  и  ее,  удивительно  похожее  -   лицо
сердечком, широко расставленные глаза, изгиб губ, все как есть.
     Недоумевая, Элистэ долго изучала бумагу.
     - Нам никогда не установить наверняка, откуда  у  них  ваши  имена  и
изображения,  но  кое  о  чем  я  догадываюсь,  -  ответил  Дреф   на   ее
невысказанный вопрос. - Помните, в Дерривале отряд собратьев  добрался  до
домика вашего дяди? Их не остановило наваждение, скрывающее тропинку,  они
прекрасно знали, куда идут.
     - Я тогда так и не поняла, в чем дело. Дядюшка Кинц говорил,  что  за
нами, должно быть, следили, но я не представляю, каким образом.
     - Я тоже, но зато догадываюсь, кто именно. Сестрица тогда заявила мне
на прощанье: "Но погоди, может, и мне известно такое, о чем ты не знаешь".
Боюсь, она не шутила.
     - Стелли? Но что она могла узнать и что сделать? И почему  вы  ничего
мне не сказали?
     - Я тогда не придал ее словам  большого  значения.  Возможно,  тут  я
ошибся. У вашего отца не было устройства, с помощью которого она могла  бы
нас выследить? Скажем,  подзорной  трубы,  изготовленной  одним  из  ваших
талантливых предков?
     - Не знаю. Страшно подумать, что они рылись в наших вещах.
     - Ну, это еще полбеды. Безусловно, однако, что  ясновидение,  которое
так помогло нашим обремененным заботами друзьям в Комитете,  не  проникает
дальше столичных ворот, а то с чего бы им  заваривать  всю  эту  кашу?  Вы
понимаете, какая вам грозит опасность?
     Элистэ   разглядывала   свое   изображение.    Невероятное,    просто
удивительное сходство.  "Награда  о  сто  рекко..."  Ей  с  трудом  в  это
верилось. Она молча кивнула.
     - Не вздумайте выходить на улицу. Отныне вам предстоит  скрываться  в
этих стенах.
     Скрываться. Здравая мысль. Она словно очнулась.
     - А как же дядюшка Кинц? Он только что ушел.  Откуда  ему  знать  про
плакат? Нужно его догнать, предупредить...
     - Спокойнее. Во-первых, ваш дядя не слепой, и раз  уж  он  вышел,  то
наверняка увидит плакат - их расклеили по всему городу.
     - Но он такой рассеянный, он просто не обратит внимания...
     - Во-вторых, у нас нет причин бояться за мастера Кинца -  способности
надежно ограждают его от обычных опасностей. Волнуюсь я главным образом за
вас. Не следовало вам возвращаться в Шеррин.
     - Тогда у нас не было выбора.
     - Теперь есть. Я вам устрою побег. Мы переправим вас в Стрелл.
     - Ничего подобного. Я не поеду, и на сей  раз  вам  придется  с  этим
смириться. Прошу  -  оставьте  при  себе  ваши  бесконечные  доводы  и  не
называйте меня неразумным ребенком. Сперва выслушайте, что я хочу сказать.
Поймите, именно сейчас я не  хочу  бросать  дядюшку  -  бросать  одинокого
беглеца  в  незнакомом  городе,  который,  вероятно,  кажется  ему   чужим
враждебным миром. Со мной ему  спокойнее,  а  вам  ведь  нужно,  чтобы  он
чувствовал себя спокойным и довольным, верно? В  противном  случае  он  не
сможет  помочь  вашему  Нирьену.  Кстати  о  Нирьене.  Разве  вы  сами  не
просиживаете с единомышленниками дни и  ночи,  обсуждая  планы  вызволения
наставника? Знаю, отвечать вы не станете, тогда я задам другой  вопрос:  у
вас есть лишнее время на организацию  моего  побега?  Времени  потребуется
немало, а у вас хлопот выше головы. Не лучше  ли  подождать,  пока  судьба
мастера Нирьена решится в ту или иную сторону?
     -  Напрасно  боитесь,  что  я  назову  вас  неразумным  ребенком.  Вы
меняетесь прямо на глазах.
     - Нет, всего лишь  взываю  к  здравому  смыслу.  Я  останусь  в  этой
квартире и затаюсь как мышка. Соседи видели меня редко, да и  то  мельком,
теперь же не будут видеть совсем. Я сменю прическу, чтобы не так  походить
на портрет. Во всяком случае, сходство не столь уж полное - разве  у  меня
такой острый подбородок? Я буду вести себя так, как нужно, но  из  Шеррина
не уеду. Это мое последнее слово.
     - Будь в моих силах заставить вас уехать, не сомневайтесь, я  бы  это
сделал. Оставаться в столице для вас - чистое безумие,  неужели  не  ясно?
Как вам объяснить...
     - Ох,  Дреф,  не  стоит  драматизировать.  Здесь  я  в  сравнительной
безопасности; тем более что ждать недолго - как только  дядюшка  управится
со своим делом. Так будет лучше для всех.
     - Для всех, но не для вас. Ваше безрассудное упрямство...
     - Лучше позаботьтесь о Шорви Нирьене, он нуждается в этом больше, чем
я. Как идет суд?
     -  Как  и  следовало  ожидать.  Шорви  и  остальные  слишком   хорошо
защищаются, их красноречие весьма досаждает  Государственному  обвинителю,
судьям и присяжным Народного Трибунала. Я думаю,  этому  положат  конец  -
обвиняемым скоро заткнут рты.
     - Вы хотите сказать,  что  Нирьена  с  друзьями  убьют  до  окончания
процесса?
     - И лишат Кокотту ее законного лакомства? Вряд  ли.  Куда  вероятнее,
что  под  каким-нибудь  надуманным  предлогом  Шорви  просто  лишат  права
защищаться, и это решит исход дела.
     - Что вы тогда предпримете, Дреф?  Я  ведь  знаю,  вы  что-нибудь  да
сделаете.
     - Я? Если уж сам Кинц во Дерриваль признался,  что  бессилен  одолеть
молчание "Гробницы", то на что надеяться мне?
     - Ложная скромность вам не к лицу; ваши надежды не имеют границ,  как
и ваша смелость. Я знаю, вы  с  друзьями  обязательно  попытаетесь  помочь
Нирьену, и бессмысленно вас от этого  отговаривать.  Вы  твердили  о  моем
безрассудном упрямстве. Ха! Я уповаю лишь на то, что  вы  не  дадите  себя
убить. Своей смертью вы отнюдь не послужите Шорви Нирьену, а  без  вас  на
свете станет скучнее.
     - Вот уж не чаял, что моя персона вызовет столь глубокое  сочувствие!
Что ж, я постараюсь, не обрекать вас на скуку.
     - Постараетесь? И только-то? Вы, если захотите, способны на большее.
     - Возвышенная дева,  я  начинаю  подозревать,  что  вас  волнует  моя
судьба.
     - Разумеется, волнует, - вырвалось у нее против воли.  Как  некстати!
Глупо. Обидно. Но слова сказаны, и она запнувшись продолжила: - Вы слишком
умный и занимательный собеседник,  чтобы  умереть  молодым.  Я  не  выношу
расточительства.
     Так небрежно, так бесстрастно могла бы сказать только сама  Цераленн.
Элистэ покосилась на Дрефа - интересно, заметил ли он ее невольный ляпсус?
Ей показалось, что он на миг помрачнел - от разочарования? Впрочем, скорее
всего именно показалось.
     - Вот как? Совсем не в стиле Возвышенных, но годы и  жизненный  опыт,
несомненно, избавят вас от этого недостатка.
     Как всегда, он побил ее своей невозмутимостью. У нее должно  было  бы
полегчать на душе, однако не полегчало.
     - А пока что, - продолжал Дреф, - не стоит  из-за  меня  волноваться.
Куда большего внимания сейчас заслуживает совсем другое.
     - Например?
     - Ваш дядя. Если не ошибаюсь, в  самое  ближайшее  время  он  намерен
освободить Евларка Валёра.


     В столичном Арсенале царил вечный  полумрак.  Дни  и  ночи  незаметно
сливались, переходили друг в друга, и в ровном однообразии жизни  их  было
не различить. Евларк Валёр потерял счет дням заключения - время  для  него
застыло на месте. Он уже не вспоминал  о  Ворве,  родной  провинции  с  ее
заболоченными лугами, высоким небосводом, мирной и вольной жизнью. Все это
кануло в  прошлое,  вероятно,  навсегда.  Теперь  он  существовал  в  мире
каменных стен и дверных засовов, железных оков, жестокосердных  тюремщиков
и огненных видений Заза, к которой был прикован цепью. Постылое постоянное
общение с Чувствительницей привело к возникновению между ними  особых  уз,
которые были ему в высшей степени тягостны. Он проник в сознание Заза -  и
так основательно, что расстался  с  душевным  покоем.  Стремление  убивать
снедало Заза денно и нощно, и Евларк все время ощущал гнет ее кровожадного
вожделения. Он был изнурен и подавлен,  пребывал  в  отчаянии,  однако  не
решался протестовать. Огромные кулаки кузена Бирса напрочь выбили из  него
саму мысль о бунте. Раз Уисс решил, что ему, Евларку, надлежит  оставаться
здесь, значит так тому и быть до тех пор, пока Защитник не передумает.
     Сломленный и раздавленный, Евларк искренне полагал, что все остальные
чувствуют себя точно так же.  Вот  почему  он  удивился  не  меньше  своих
тюремщиков, когда Арсенал загорелся в самом прямом смысле слова. Правда, в
отличие от стражей, Евларк сразу распознал чародейную природу огня.
     Он спал, так что  время,  надо  полагать,  было  ночное.  Ему  снился
пламень, зеленый огненный выдох дракона в  самую  гущу  толпы,  -  обычные
видения  помешанной  на  насилии  Заза.  Пробудили  его   истошные   вопли
народогвардейцев. Евларк разлепил веки и ужаснулся. Ему показалось, что он
все еще барахтается в огненных грезах Заза. Со всех сторон взлетали  языки
пламени и рассыпались искрами,  дым  валил  удушливыми  клубами,  метались
обезумевшие народогвардейцы. Евларк жалобно вскрикнул, но тут выработанное
суровыми упражнениями мастерство пришло ему  на  помощь,  и  он  распознал
действие чар, разом увидел наваждение во всей его силе -  работу  поистине
великого мастера, соединившего обман зрения с безупречным воздействием  на
слух, обоняние и осязание. Евларк слышал треск пламени, вдыхал едкий  дым,
ощущал его  привкус  на  языке  и  горечь  в  горле,  чувствовал  на  коже
обжигающее дыхание огня. Отменный спектакль, но кто же его поставил?
     Народогвардейцам, однако, было  не  до  художественных  изысков.  Они
видели самый настоящий пожар. Что  двигало  поджигателем,  кто  он  и  чем
завершится этот ужас - уж не гибелью ли  незаменимой  Заза?  -  над  этими
вопросами у них не было времени задуматься. Как  и  над  диким  бешенством
Защитника, который наверняка разжалует, а то и арестует офицеров  караула.
В мыслях у народогвардейцев было только одно  -  спасаться,  и  как  можно
скорее, ибо в подвалах Арсенала хранилось достаточно пороха, чтобы поднять
на воздух весь округ, если огонь доберется до бочек. Задыхаясь  и  кашляя,
ослепленные народогвардейцы ринулись к  деревянным  дверям,  которые  тоже
начали заниматься огнем.
     Но элементарная человечность, не  говоря  уже  о  прямых  должностных
обязанностях, требовала спасти пленника. Не мог же несчастный  просто  так
сгореть  заживо,  тем  более  что  он  приходился  родным  братом   самому
Защитнику? Поэтому начальник караула  и  капрал  бросились  к  Евларку.  У
начальника имелись два ключа: один - от ножных оков, которыми пленник  был
прикован к Чувствительнице, другой - от ошейника, прикрепленного  цепью  к
вделанной в стену скобе.
     Евларк с любопытством следил  за  собственным  освобождением.  В  его
глазах наваждение было одновременно и жизнеподобным, и призрачным. Оковы с
ошейником щелкнули и упали, народогвардейцы  же  видели  совсем  другое  -
замки заело. Начальник караула,  ругаясь  на  чем  свет  стоит,  перебирал
ключи, пробовал то один, то другой, совал в скважины, дергал,  поворачивал
- все без толку: замки  не  открывались.  Капрал  выстрелом  из  пистолета
перебил цепь в том  месте,  где  она  крепилась  к  скобе,  однако  в  его
восприятии цепь осталась  невредимой.  А  призрачное  пламя  тем  временем
разгоралось; языки его взлетали по стенам, плясали на потолочных балках  и
уже лизали серебристые бока Заза.  От  чудовищного  жара  трещали  волосы,
одежда начала тлеть, кожа пошла волдырями. Народогвардейцы не выдержали. В
последний раз с жалостью глянув на  обреченного,  они  молча  рванулись  к
выходу.
     Евларк проводил их взглядом, и не подумав встать. Они бежали, кидаясь
из стороны в сторону, подскакивая  и  как-то  нелепо  горбатясь.  Все  это
напомнило Евларку ужимки клоунов, потешавших народ на сельских ярмарках  в
Ворве. За спиной у него беспокойно завозилась и загремела  Заза,  испустив
из обоих рыл по тоненькой струйке вполне настоящего ядовитого дыма.
     - Она, похоже, слегка  взволнована,  -  раздался  мягкий  неуверенный
голос, несомненно принадлежавший Возвышенному. - Неужели ее могло испугать
наваждение?
     Евларк обернулся и увидел пожилого кавалера - тот как бы выступил  из
завесы огня. Незнакомец был невысок, худ, сед, очень хрупок и к тому же  в
очках. В распахнутых его глазах сияла детская безмятежность. Но именно  от
него - тут не могло быть никакого сомнения - исходила  великая  чародейная
сила.
     - Наваждения на нес не действуют - она их попросту не воспринимает, -
объяснил Евларк. - Но ее взбудоражило необычное поведение людей.
     -  Что  за  удивительное  создание,  просто  поразительно.  С   каким
удовольствием я бы с ней пообщался! Но, увы, сейчас не время и  не  место.
Быть может, как-нибудь вечерком, в другой раз. Теперь  же  нас  ждут  дела
поважнее. Вы готовы, мастер Валёр?
     - Готов? К чему?
     - Уйти отсюда.
     - В самом деле? Я могу уйти?
     - Разумеется, мой бедный друг. Отныне вы свободны.
     - Уиссу это не понравится.
     - Ничего, как-нибудь переживет.
     - Но каково придется моим родным - брату, сестре и отцу?
     - Ваш брат Улуар уже покинул Шеррин.  И  вы,  если  решитесь,  можете
сегодня же ночью отправиться в Ворв.
     - На родину...
     - Вслед за этим я намерен вызволить вашу сестру и отца.
     - Да? - Евларк совсем растерялся.
     - Мне  неприятно,  что  моих  коллег  по  тайному  знанию  заставляют
профанировать высокий дар. Поймите, мне оскорбительно  это  видеть.  Этому
нужно положить конец.
     - И вам такое под силу?
     - Судите сами. - Незнакомец обвел рукой пылающий подвал.
     - Община Божениль?
     - О, тут есть о чем вспомнить!
     - Воистину. Но кто вы?
     - Все объясню по дороге. Неподалеку нас ждет экипаж. Идемте же,  друг
мой. Прошу сюда.


     На этот раз охотников идти к Уиссу с дурной вестью не  нашлось.  Даже
любимчик Защитника депутат Пульп не посмел доложить ему о  втором  побеге.
Два часа мудрые  головы  в  Комитете  Народного  Благоденствия  мучительно
искали выход. Не придумав ничего путного, они в конце концов  остановились
на письме. Одинокий гонец перед  самым  рассветом  отнес  сложенное  вдвое
послание, подсунул в освещенную  щель  под  дверью  кабинета  Защитника  и
спасся бегством, не став дожидаться, пока листок исчезнет, словно втянутый
ураганом.
     Никто не видел, как отреагировал на послание Уисс Валёр.  Если  он  и
бесновался, то за  закрытыми  дверями.  Двое  или  трое  членов  Комитета,
явившиеся спозаранку, утверждали, что безмолвие рассветного  часа  нарушал
грохот, словно Защитник швырял стулья  о  стены  своего  кабинета,  однако
никто не мог подтвердить их слова. Потом призвали стекольщиков вставить  в
окна кабинета новые  стекла;  отчего  разбились  старые,  так  и  осталось
невыясненным.
     Защитник заперся в своем святилище, откуда не поступало ни устных, ни
письменных указаний.  Члены  Комитета  ходили  мимо  дверей  на  цыпочках,
замирая от ужаса. Впрочем,  Комитет  Народного  Благоденствия  вполне  мог
функционировать и в отсутствие своего главы;  он  распорядился  ужесточить
бдительность, усилить охрану двух оставшихся пленников и произвести  новые
аресты. Самого Уисса было не видно и не слышно - зловещий признак.
     Только по прошествии полутора суток из-под двери вылетела  в  коридор
записка, на которую тут  же  набросились  изнывавшие  от  неопределенности
патриоты и из которой они уяснили, что  Защитник  хочет  видеть  отца.  За
Хорлом послали, и он вскоре пришел.
     Хорл выглядел подавленным и нервничал,  как  всегда,  а  может  быть,
больше, чем обычно. Внимательные наблюдатели заметили, что старик простоял
перед кабинетом сына добрых  две  минуты,  прежде  чем  набрался  мужества
постучать.
     Прозвучало резкое "Да", и Хорл вошел.
     Разговор был короткий и,  видимо,  бурный.  Из-за  дверей  доносились
яростные вопли  Уисса  и  неразборчивое  глухое  бормотание  Хорла.  Через
несколько минут старик появился, испуганный и бледный, и поспешил восвояси
со всей быстротой, на которую был способен.
     В помещениях Комитета вновь воцарилась напряженная тишина. Через  три
часа из убежища Уисса вылетела новая записка. Защитник  потребовал,  чтобы
Комитет Народного Благоденствия собрался на заседание. Всем пятнадцати его
членам было велено прибыть незамедлительно.
     Так как шел двенадцатый час ночи, свыше двух третей состава  Комитета
отсутствовало. За ними послали курьеров в  разные  столичные  округа,  что
потребовало немало времени. В конце концов всех благополучно  разыскали  и
вытащили из постелей, но заседание смогло начаться лишь в час ночи.
     Пятнадцать зевающих, сонных и слегка испуганных мужчин  расселись  за
длинным столом в зале заседаний на верхнем  этаже  Дворца  Правосудия.  За
незашторенными окнами по ту сторону маленького дворика возвышалась  темной
твердыней  "Гробница",  чьи  камеры,  стараниями  Комитета,   никогда   не
пустовали. Говорили, что  вид  "Гробницы"  вызывает  чисто  патриотическое
удовлетворение, и теперь у членов Комитета было время от души  насладиться
им, ибо следующие два часа они просидели за  столом  в  мертвом  молчании.
Самые смелые уже начали поглядывать на часы.  Когда  куранты  пробили  три
удара, вошел Уисс Валёр и занял место во главе стола.
     Выглядел  он  ужасно:  изможденный,  измученный,  желтая  кожа   лица
приобрела совсем уже зеленый  оттенок.  Защитник,  казалось,  пребывал  на
грани нервного срыва или истерики, однако каменное его лицо  не  дрогнуло,
когда он с нарочитым спокойствием бросил:
     - Вас, конечно, интересует, зачем я вас вызвал?
     Никто не ответил, да Уисс, видимо, и не ждал ответа, потому что сразу
продолжил:
     - Я  давно  понял,  что  предательство  угнездилось  в  самом  сердце
Республики - в Комитете Народного Благоденствия. Среди нас есть изменники,
продавшиеся врагам Свободы. Пришло время сорвать с них маску.
     Члены Комитета вздрогнули, разом сбросив с себя сонливость.
     - Они хитры, решительны, неутомимы и дерзки. Им все  удается  вопреки
усилиям тех, кто заявляет о том,  что  служит  мне,  кто  клянется  мне  в
верности. - Уисс пригвоздил Пульпа обвиняющим взглядом, но тот и бровью не
повел. - Они все  отравили  своим  ядом,  они  развратили  Конституционный
Конгресс и просочились в Комитет  Народного  Благоденствия.  В  эту  самую
минуту  они  здесь,  в  этой  комнате.  Они  улыбаются,  они   лгут,   они
притворяются патриотами и тешат себя надеждой, что провели нас, безмозглых
кретинов. Они считают себя неуязвимыми, но они ошибаются  -  в  Республике
Вонар каждому врагу народа грозит разоблачение. Мы их  всех  уничтожим.  И
приступим к этому прямо сейчас.
     Пятнадцать членов Комитета окончательно проснулись,  насторожились  и
перепугались. Комитет так долго служил орудием террора, что они свыклись с
мыслью о том, что неприкасаемы и неуязвимы. Предположение, что в их  среду
затесались предатели, было для них неожиданным и страшным. А существует ли
измена на самом деле или она всего лишь плод всевозрастающей  мнительности
Защитника - это не имело особого значения для тех, кого он прочил в  козлы
отпущения: обвиненные были заведомо обречены. Но кто  именно?  И  сколько?
Все украдкой присматривались друг к другу - вдруг виновные как-то  выдадут
себя.
     -  Комитет  Народного  Благоденствия  всегда  олицетворял  незыблемые
моральные устои Вонара.  Его  члены  неизменно  выступали  патриотами  вне
подозрений. Я считал, что  меня  окружают  мужи  доблестные  и  преданные,
верные экспроприационисты, готовые отдать  жизнь  за  Отечество  и  своего
Защитника. Я убедился  в  обратным.  Найдется  ли  среди  вас  хоть  один,
способный понять всю мою боль? Уисса Валёра предали  те,  кому  он  больше
всех доверял. Это как удар ножом в сердце.
     К ужасу присутствующих, на глаза Защитника навернулись  слезы.  Голос
его сорвался, губы задрожали, он вынужден был замолчать и опустить голову.
Комитет оцепенел.
     - Но не ждите, что я принесу себя в жертву!  -  крикнул  Уисс,  резко
вздернув подбородок и обдав приспешников бешеным взглядом выпученных глаз,
так что кое-кто из членов  подпрыгнул  на  стуле.  -  Уисс  Валёр  никогда
добровольно не подставит грудь под кинжал убийцы.  Сам  я  ни  к  чему  не
привязан, ничего не боюсь и охотно  бы  все  это  бросил.  Слава,  которой
домогаются остальные, для меня ничто, слышите - ничто!  Я  бы  с  радостью
бежал от нее в лачугу отшельника на вершине какой-нибудь дальней горы, где
до меня не доберутся зависть и злоба. Я бы пил из  чистых  горных  ручьев,
питался кореньями и лесными ягодами, подпевал птицам и жил бы одной жизнью
с природой. И тогда бы наконец обрел счастье.
     От удивления двое членов Комитета разинули рты.
     - Но я нужен Вонару,  -  продолжал  Уисс.  -  Долг  перед  Отечеством
повелевает мне беречь себя. Именно  поэтому  я  выследил  заговорщиков.  Я
наблюдал и слушал - о, никто ничего не заметил, вам не догадаться  о  моих
методах, - и наконец выяснил,  кто  меня  предает.  От  моей  бдительности
никому не скрыться, я  быстро  разоблачало  обманы.  У  меня  есть  список
изменников в Комитету и Конгрессе. Длинный список,  он  наверняка  поразит
неосведомленных.
     Комитет  Народного  Благоденствия  затаил  дыхание.  Сейчас  Защитник
огласит имена врагов.
     Уисс, однако, не стал с этим спешить,  а  продолжил  свою  речь.  Его
словно  прорвало.  Он   говорил   бессвязно,   местами   невнятно,   сыпал
преувеличениями и обвинениями, отклонялся от темы, приводил доводы в  свое
оправдание, разражался пространными тирадами. Он долго разглагольствовал о
трудностях и опасностях, выпавших молодой Республике, об угрозе Свободе  и
необходимости сильной власти.
     Он осудил всех инакомыслящих, всех реакционеров, всех равнодушных и в
первую очередь нирьенистов.  Он  требовал  возродить  былой  революционный
энтузиазм, былое экспроприационистское рвение.  Он  призывал  к  верности,
патриотизму и самоотверженности. Временами его  голос  гремел,  словно  он
обращался к тысячным толпам,  временами  почему-то  звучал  глухо  и  даже
невнятно. А один раз, когда он заговорил о  тяжком  бремени  вождя,  голос
вообще изменил ему, он замолчал, и по щекам его потекли слезы.
     Уисс говорил около двух часов, но  никто  не  посмел  пошевельнуться.
Когда словесный ливень перешел в мелкий  дождичек,  а  затем  прекратился,
небо над "Гробницей" уже посерело. Уисс постоял с минуту, обводя  взглядом
вконец обалдевших слушателей.
     - Я открыл перед вами душу, - заявил он, - и тем исполнил свой  долг.
Настал черед другим выполнить свой.
     Он трижды  постучал  по  столешнице  бронзовым  пресс-папье,  подавая
условный сигнал. Двери с треском распахнулись, и в комнату ворвался  отряд
народогвардейцев. Членов Комитета охватило смятение, переросшее  в  панику
после того, как Уисс  приказал  гвардейцам  арестовать  депутатов  Пьовра,
Лемери  и  Мийетта,  числившихся  среди  ближайших  помощников  Защитника.
Комитет был потрясен, и больше всех - арестованные депутаты, но их громкие
и  отчаянные  протесты  не  возымели  действия.  Уисс  Валёр   бесстрастно
наблюдал, как его бывших  задушевных  соратников,  орущих  и  упирающихся,
выволакивают из комнаты.
     Вопли  постепенно  удалились  и  стихли.  Если  б  через  две  минуты
кто-нибудь глянул в окно, он бы увидел, как злополучную  троицу  протащили
через двор к "Гробнице", но все старательно  смотрели  в  другую  сторону.
Смятение улеглось. Поредевший Комитет ждал распоряжений хозяина.
     Уисс по очереди обвел их внимательным  взглядом,  отчего  те  сникали
один за другим, лишь молодой Пульп сохранил свою невозмутимость.
     -  Вы  мне  больше  не  требуетесь.  Уходите,  -  приказал  Уисс   и,
обратившись к Пульпу, добавил: - А ты останься.
     Измученные ночным  бдением,  члены  Комитета  поплелись  из  комнаты,
вознося в душе благодарность  за  избавление.  Депутат  Пульп  сидел,  как
мраморное изваяние. На его лице не было и тени усталости.  Золотые  локоны
лежали как приклеенные, одежда выглядела безупречно чистой, словно  только
что из прачечной; казалось, ничто на  свете  не  способно  осквернить  его
совершенство.
     Они остались одни.
     - Ты подвел меня, - заявил Уисс. - Брат мой Евларк последовал примеру
Улуара. Мой враг Кинц во Дерриваль и его сообщница по-прежнему на  свободе
и замышляют ниспровергнуть меня. Рано или поздно они  наверняка  доберутся
до меня в самом Конгрессе, и никто им не помешает. Ты не сдержал слова.
     - Охота ведется. Я направил в бывшее поместье Дерривалей в  провинции
Фабек человека, чтобы тот разузнал о чародее  Кинце.  Мы  поймаем  его,  и
скоро, - невозмутимо возразил Пульп.
     - Это ты мне уже  обещал.  Мне  надоело  ждать,  когда  ты  исполнишь
обещанное. Я рассчитывал на большее усердие и проницательность. А может, и
на большую преданность.
     - Усердие мое  не  ослабло,  собрат,  -  ответил  Пульп  недрогнувшим
голосом, сохраняя все ту же бесстрастность. - И вся  проницательность,  на
какую  я  способен,  по-прежнему  в  твоем  распоряжении.  Что   до   моей
преданности - не сомневайся в том, что  она  безгранична,  неисчерпаема  и
вечна, как океан. Ты -  творец  экспроприационизма.  Экспроприационизм  же
средоточие всего, а  ты  -  его  сердце,  всеобъемлющий  направляющий  ум,
солнце, вокруг которого все мы вращаемся и которое дарует  всему  жизнь  и
свет. Не требуй. Защитник, чтобы в доказательство своей верности  я  отдал
жизнь - жертва эта будет слишком ничтожной. Я отдам больше. Я отдам  разум
и честь. Я отдам душу.
     - Довольно. Я убедился. Друг, я не сомневаюсь - в тебе.
     Уисс раскрыл объятия,  и  Пульп  упал  ему  на  грудь  Когда  депутат
отступил  назад,  его  белоснежные  щеки  -  невиданное  дело   -   слегка
порозовели.
     - Я жду твоего приказа. Защитник!
     - Продолжай поиски, друг мой.  Но  поспеши,  удвой  рвение.  Тебе  по
первому требованию выделят дополнительные средства и людей, ибо  опасность
велика. Моим врагам несть числа. Я отнюдь не исключаю, что  эти  изменники
Дерривали снюхались с  нирьенистами,  которые  действуют  организованно  и
повсеместно. Они могут нанести удар в любую минуту. Моя жизнь под угрозой.
Стоит ли удивляться, что я не сплю ночами?
     - Нирьенисты, -  задумчиво  протянул  Пульп  Едва  заметная  морщинка
прочертила белоснежную гладь его  лба.  -  Нирьенисты.  Гениальная  мысль,
Защитник. Эту связь мы еще не расследовали.  Мы  допросим  Нирьена  и  его
сообщников. Если им хоть что-то известно о Кинце во Дерривале, Бирс из них
все вытянет - он это умеет.
     - Прекрасно, но до завершения процесса эти бандиты должны  выглядеть,
как раньше.
     - В таком случае вновь обратимся к Бездумным. Твоя сестра и твой отец
помогут нам. Недалеко от университета есть известная кофейня  -  настоящее
гнездо нирьенизма. Мы порасспрашиваем "Логово". Да, именно  с  него  мы  и
начнем.
     - Этого мало. Мало! Убийцы должны трепетать  передо  мной,  и  ты  их
этому  научишь.  Следует  преподать  наглядный   урок,   который   надолго
запомнится. Забудь о здании - ты подвергнешь допросу завсегдатаев кофейни.
Они,  конечно,  начнут  запираться,  как  все  нирьенисты,  но  мы   умеем
обращаться с изменниками. Оставляю проведение операции на твое усмотрение.
Верю - ты меня не разочаруешь.
     - Защитник, я оправдаю твое доверие. - Пульп откланялся  и  вышел.  В
его  лазурных  глазах  появилось  задумчивое,  чуть  ли  не   мечтательное
выражение.


     Через двенадцать  часов  Народный  Авангард  обрушился  на  "Логово".
Узнав, что их берут под арест, студенты-завсегдатаи заведения повели  себя
со свойственной молодости непредсказуемостью.  Одни  бросились  к  черному
ходу, где прямиком угодили в лапы поджидавших народогвардейцев, другие  не
оказали  сопротивления.  Но   многие,   включая   нескольких   вооруженных
нирьенистов, быстро возвели заслон, нагромоздив столы и  стулья,  укрылись
за ними и принялись палить по народогвардейцам. Ничего хуже они  не  могли
придумать, что и было вскоре наглядно доказано.
     Гвардейцы, более опытные, лучше вооруженные, и не подумали штурмовать
стихийно возведенную баррикаду. Вместо этого они занялись входными дверями
- стали крушить топорами дверную раму, чтобы расширить проход. Студенты со
страхом и удивлением наблюдали за ними из своего ненадежного укрытия.
     Закончив работу, народогвардейцы отступили,  а  в  проломе  появилась
бесконечно длинная  змееподобная  шея,  увенчанная  серебристой  головкой,
точнее вытянутым  рылом.  Заза  окинула  взглядом  зал  и  пустила  облако
зеленого  дыма.  Ее  разъедающее   дыхание   проникло   в   каждую   щель.
Обороняющиеся зашлись судорожным кашлем. Сухо щелкнули выстрелы, несколько
пуль расплющились о непробиваемую  чешую  Чувствительницы.  В  ответ  Заза
выпустила струю пламени. Зеленый огонь обволок баррикаду и  превратился  в
оранжевый, когда дерево вспыхнуло. Сизый  дым  смешался  с  зеленым  паром
ядовитого выдоха Заза. Горящее дерево чернело, гнулось и лопалось с  сухим
треском, повторявшим, словно эхо,  звук  выстрелов.  Студенты  задыхались,
почти ничего не видели, кашель выворачивал  их  наизнанку.  Они  побросали
пистолеты и, подняв руки, вышли из-за горящего заслона.
     Заза, вытянув вперед одну из двух  шей,  наполовину  протиснула  свое
бочкообразное тело в расширенный дверной  проем  и  застряла.  Последовала
напряженная пауза, затем дерево хрустнуло,  взвизгнуло,  проломилось  -  и
Чувствительница  прорвалась.  Она  с  лязгом  ринулась  вперед,  перебирая
бесчисленными  змеевидными  ножками.  Обе  пары  ее  створчатых   челюстей
раскрылись, вспыхнули накаленные  горловые  связки,  и  восставших  обдала
двойная струя ядовито-зеленого пламени. К дымной вони  добавился  кухонный
чад подгорелого мяса. Вопли ужаса смешались  с  криками  боли  и  горькими
бессильными рыданиями. Студенты  кинулись  в  стороны,  пытаясь  укрыться;
воздух огласили мольбы и проклятия. Еще один испепеляющий выдох, баррикада
рухнула, крики сменились всхлипами и стонами.
     Из-под обломков выползло несколько  обожженных  фигур  -  беспомощные
жалкие  существа,  добивать  которых  не  имело  смысла.   Чувствительница
ретировалась, предоставив своим  двуногим  подручным  завершить  дело.  Из
студентов осталась всего  горстка  живых  и  способных  передвигаться  без
посторонней помощи. Их мигом окружили,  погрузили  в  кареты  без  окон  и
увезли. Тем временем огонь, охвативший деревянную  обстановку  и  портьеры
кофейни, продолжал разгораться. Из подвала он перекинулся на первый  этаж,
потом еще выше - и так до самого верха. Древнее строение, называвшееся при
старом режиме Башней герцогинь, запылало в ночи гигантским факелом.


     Пожар,  бойня  и  многочисленные  аресты  вызвали  в  народе  гнев  и
возмущение.  Самых  убежденных  экспроприационистов  -  и  тех  покоробила
бессмысленная жестокость Народного Авангарда, а граждане  более  умеренных
взглядов просто пришли в ужас и ярость. Никто, понятно, не высказывался  в
открытую - за это мигом призывали к порядку, но обилие  гневных  анонимных
памфлетов, листовок и брошюрок, появившихся в  Шеррине  в  считанные  часы
после  описанных  событий,  красноречиво  свидетельствовало   о   всеобщем
осуждении. Никаких публичных заявлений и протестов не последовало,  однако
разговоры  не  прекращались,  -  разговоры  вполголоса,   затихавшие   при
появлении   народогвардейца   или   жандарма,    разговоры    возмущенные,
сочувственные, предательские. Вонарский патриотизм,  похоже,  был  уже  не
тот. Исчерпав порожденную Революцией ярость, народ начинал терять  вкус  к
кровопролитию. Толпа, ежедневно собиравшаяся на площади Равенства, заметно
поредела, что с  тревогой  отмечали  "кормильцы"  Кокотты  и  их  хозяева.
Граждане словно очнулись  от  глубокого  похмелья  и  ощутили  пресыщение,
тошноту, стыд или просто усталость. Увы, слишком многие из  них  оказались
на поверку  негодным  сосудом,  не  способным  вместить  поток  изливаемых
экспроприационистами благ.
     Решив, что  хорошая  доза  здоровой  пропаганды  взбодрит  затухающий
энтузиазм масс, "Сосед Джумаль" вновь взялся за перо. За  одну  ночь  Уисс
Валёр состряпал апологию на четырнадцать тысяч слов - сочинение  до  такой
степени косноязычное, бестолковое, изобилующее повторами и  отступлениями,
что никакое редактирование не могло привести его в читабельный вид. Только
тут до властей  дошло,  что  они  создали  для  себя  проблему,  требующую
скорейшего и окончательного решения.  Процесс  над  "бандой  Нирьена"  был
приостановлен, и перед  Народным  Трибуналом  предстали  уцелевшие  жертвы
бойни в "Логове", основательно перебинтованные.
     Номинальный суд состоялся, разумеется, при закрытых дверях. Решение и
приговор были вынесены с достойной всяческих похвал быстротой,  и  уже  на
другой день - а он выдался по-весеннему солнечный - в пять часов пополудни
преступники, обнаженные  и  со  связанными  руками,  тряслись  в  повозке,
которая везла их на площадь Равенства.
     Проводить их на казнь  собралось  много  народу.  Дружки  и  подружки
Кокотты, как всегда, толпились у помоста, преисполненные бурных восторгов.
Расставленные в толпе агенты с красными ромбами  на  одежде,  как  всегда,
усердно дергались и орали; разносчики громко  расхваливали  свой  нехитрый
товар. И шуму, и толкотни, как всегда, было предостаточно.
     Но все это тонуло в мрачном безмолвии народа. Лучи  весеннего  солнца
падали на море человеческих лиц - застывших, если не  сказать  -  угрюмых.
Собравшиеся отнюдь не походили на жаждущую крови толпу недавнего  времени,
и эта разница стала еще заметней,  когда  с  проспекта  Аркад  с  грохотом
выкатила  одинокая  повозка.  Раньше  ее  появление  было   бы   встречено
остервенелыми криками. Но в этот день вопли наемных  крикунов  потонули  в
великом молчании народа.  Молчание  это  сопровождало  студентов  на  всем
протяжении их последнего пути: когда их высадили из повозки,  построили  в
ряд у подножия эшафота и одного за другим скормили Кокотте.
     Чувствительница, палач и его подручные, как всегда, были  на  высоте.
Дружки и подружки Кокотты, как и прежде, вопили, махали руками  и  бросали
красные гвоздики всякий раз, когда на рогах  их  богини  вспыхивал  разряд
поглощения. В первых рядах, как всегда, дрались за  обрывки  окровавленной
веревки. Но подавляющая масса народа застыла в безмолвии, и это было не  к
добру.
     К счастью, все быстро закончилось:  в  этот  день  Кокотте  досталась
только одна повозка. Чувствительница завершила трапезу, когда солнце еще и
не думало заходить. Площадь быстро очистилась - горожане исчезли, но в  их
тихом уходе было столько немой ненависти, что даже Бирса  Валёра  проняло.
Он очнулся и поглядел им вслед с недовольной гримасой.
     Все говорило о том,  что  казнь  предателей-студентов  положит  конец
бессмысленной операции Народного Авангарда. Палачи ровным счетом ничего не
достигли. Мало того, что тупые  шерринские  горожане  проявили  совершенно
неуместную  сентиментальность;  допрос  захваченных  в  сущности  не   дал
результатов. Пыточницы в  подвалах  "Гробницы"  легко  сломили  несчастных
мальчишек, превратив их в зареванных  осведомителей,  и  извлекли  из  них
кое-какие сведения, не имеющие, впрочем, отношения к главному. Палачи  так
ничего и не узнали о таинственном Кинце во Дерривале и его сообщнице.



                                    29

     - Евларк Валёр давал о себе знать? - поинтересовалась  Элистэ  как-то
вечером, сидя у дядюшки.
     - Нет, моя дорогая, - ответил Кинц.
     - Мог бы сообщить, что благополучно добрался. После всего, что вы для
него сделали, мог хотя бы спасибо сказать.
     - Бедняга поблагодарил меня от всего сердца перед  отбытием.  Что  до
сообщений, так это дело сложное и опасное. Будем считать, что с ним все  в
порядке, раз нет других известий.
     - Дядюшка, вы и впрямь намерены в одиночку разделаться с этим мерзким
Уиссом Валёром? Кто теперь? Сестра?
     - Увы, с ней не так просто. После освобождения Улуара  и  Евларка  их
отца и  сестру  стерегут  с  удвоенной  бдительностью.  Мастерицу  Флозину
содержат в "Гробнице", а в эту твердыню я неспособен  проникнуть.  Пока  я
бессилен, и тем не менее  положение  отнюдь  не  безнадежно.  Я,  кажется,
придумал способ, как ее оттуда извлечь, но для этого нужна помощь, и  тут,
моя дорогая, я рассчитываю на тебя.
     - На меня, дядюшка? Вам нужна моя помощь? Но что я могу?
     - Поработать носильщиком. Ага, вижу, ты удивилась. Не тревожься, дитя
мое, я  все  объясню.  Но  сперва  посмотрим,  насколько  ты  преуспела  в
искусстве. Ты выполняла упражнения, как я просил?
     - Неукоснительно.
     - Отлично. В таком случае будь добра, покажи, чему ты научилась.
     Дядюшка Кинц что-то пробормотал и взмахнул рукой. В тот же миг вокруг
потемнело и  комнату  заполнил  густой  непроницаемый  туман,  поглотивший
стены, потолок, обстановку и даже самого Кинца.
     Элистэ   опешила.   Дядюшкины   наваждения,   как   правило,   бывали
привлекательны, даже обольстительны, им было трудно  противиться.  На  сей
раз, однако, обошлось без соблазна. Ее удивление возросло, когда в  каждом
углу комнаты  материализовалось  по  высокой  фигуре  -  их  ослепительная
белизна просвечивала сквозь клубы тумана. Поначалу Элистэ  приняла  их  за
статуи, мраморные изваяния в древнем духе, богоподобные фигуры немыслимого
совершенства.   Но   она   ошиблась.   Фигуры   действительно   напоминали
классические статуи - ниспадающие одежды, правильные черты  лица,  мертвый
взгляд пустых глаз, - тем не менее они были живые. Это стало  ясно,  когда
ближайшая фигура медленно воздела вытянутую правую руку. В  кулаке  у  нее
появился слепящий зигзаг молнии. Белая фигура на миг застыла - совершенный
образ карающего божества - и метнула огненную стрелу.
     Элистэ  невольно  вскрикнула,  отскочила  в  сторону  и  укрылась  за
креслом. Молния, с шипением вспоров воздух, пролетела мимо и ударила в пол
в том  месте,  где  она  только  что  стояла.  Коврик  и  половицы  вокруг
обуглились.  Поразительно.   Творения   Кинца   впервые   выказали   столь
смертоносную ярость. Элистэ, впрочем, было  не  до  размышлений,  ибо  уже
вторая фигура подняла руку, нацелив магическую стрелу. И  вновь  метнулась
жгучая молния, поразив кресло, за которым  укрывалась  Элистэ.  В  воздухе
запахло паленым, кресло вспыхнуло. Девушка отшатнулась, но искры,  летящие
во все стороны, попали ей на  юбку,  и  ткань  загорелась.  Она  принялась
лихорадочно сбивать пламя, катаясь по  полу.  Ей  почти  удалось  затушить
огонь, но тут тлеющая оборка подола вспыхнула и  пламя  язычками  поползло
вверх по юбке, обдавая жаром ноги. Огонь жег ее, сжигал заживо...
     - Дядюшка Кинц! - завопила Элистэ от боли  и  смертельного  ужаса.  -
Дядюшка!
     Он не ответил, она его даже не  видела.  Наверно,  он  задохнулся  от
дыма. Потерял сознание, не способен помочь ни ей, ни себе, повержен  своим
же собственным наваждением...
     Дядюшка Кинц - и повержен наваждением, тем более им же сотворенным?
     Смешно.
     И знание, о котором она забыла, поддавшись панике, вновь вернулось  к
ней. Ведь все происходящее нереально. А она-то, дурочка, попалась на  этот
обман.
     Дальше  все  было  просто.  Элистэ  глубоко  вздохнула,  собралась  с
мыслями, напрягла волю, вспомнила приемы, которые  отрабатывала  последнее
время, и разом убрала огонь с юбки. Встала, огляделась и сама  подивилась,
каким образом, пусть на минуту, этот кукольный  театр  смог  ввести  ее  в
заблуждение.  Туман  по-прежнему  висел  в  воздухе,  но  стал   для   нее
прозрачным. У камина сидел и внимательно наблюдал  за  ней  дядюшка  Кинц.
Кресло, коврик и половицы не претерпели ни малейшего ущерба.  Живые  белые
статуи продолжали стоять по углам, но  теперь  она  видела  их  призрачную
нематериальность  и  не  спеша  рассматривала  их,  восхищаясь  дядюшкиным
мастерством.  Две  фигуры  воздели  руки  и  одновременно  метнули  в  нее
ослепительные стрелы. Развеять  наваждение  было  проще  простого,  но  из
чистого любопытства Элистэ решила не делать этого. Молнии ударили в  цель;
она была готова, но все  равно  ощутила  слабую  тень  удара  -  настолько
могущественным было наваждение. Самообладания она не потеряла,  но  что-то
почувствовала и невольно зажмурилась, когда жгучий блеск ударивших  молний
взорвался призрачным сиянием. Наваждение совершенно безвредное, и  тем  не
менее неприятно. Элистэ сосредоточилась, распознала сквозь туман подлинную
реальность и тем самым развеяла  чары.  Дым,  статуи  и  призрачные  следы
разрушения исчезли. Комната обрела прежний вид.
     Элистэ облегченно вздохнула и заметила:
     - Чуть было не поддалась.
     - Ну, всего на минутку, и сразу преодолела. Только что, дитя мое,  ты
развеяла  довольно  сложное  наваждение.  Поздравляю!  -  Кинц  улыбнулся,
подошел к ней и поцеловал в  щеку.  Не  успел  он,  однако,  коснуться  ее
губами, как из угла послышалось возбужденное гудение и пощелкивание.  Дядя
и племянница удивленно обернулись и увидели, что Чувствительница  Глориэль
загорелась пульсирующими огнями, а  ее  полированный  металлический  купол
дрожит мелкой дрожью.
     -  Что  с  ней?  -  спросила  Элистэ,  в   то   время   как   гудение
Чувствительницы поднялось до пронзительного механического визга.
     -  Она  разволновалась.  Мне  не  следовало  целовать   тебя   в   ее
присутствии.
     - Почему?
     - Это ее расстроило. Бедная моя красавица чувствует себя  неуверенно.
Ей требуется любовь, понимание и, в первую очередь, заверения.
     - В чем?
     - В любви.
     - Да неужто она ревнует?
     - Попытайся ее понять, дитя мое. Она чрезвычайно ранима, а главное  -
ей не хватает самоуверенности.
     - Вот уж не сказала бы. Ладно, ладно, дядюшка Кинц, не  нужно  ничего
объяснять.
     - Я прошу тебя не говорить так о ней.
     Кинц,  опустившись  на  колени  перед   обиженной   Чувствительницей,
принялся оглаживать ее стеклянные рожки  и  бормотать  какие-то  нежности.
Глориэль перестала раздраженно мигать  и  засияла  ровным  мягким  светом.
Пронзительный механический визг перешел в тихое мурлыканье и  пощелкивание
Кинц посмотрел на Элистэ:
     - Она пришла в себя. Сейчас самое  время  к  ней  обратиться.  Иди-ка
сюда, моя дорогая, и положи на нее ладони.
     - Я? Зачем? - опешила Элистэ.
     - Глориэли нужно привыкнуть к твоему прикосновению, дитя  мое,  иначе
ты не сумеешь помочь нам нынче ночью.
     - А, понимаю... Хорошо. Что вы там говорили о носильщиках?
     Элистэ опустилась на колени рядом с дядей и осторожно протянула руку.
     - Видишь ли, мой скромный план освобождения мастерицы  Флозины  Валёр
предполагает участие Глориэли. Глориэль великодушно согласилась помочь, но
нам предстоит решить одну проблему. Дитя мое, просто приложи к ней ладони.
Она не будет против. Обе ладони - вот так. Умница.
     Элистэ  прикоснулась  пальцами  к  металлической  поверхности,  затем
прижала ладони к серебристым бокам Глориэли,  ожидая  то  ли  отталкивания
мертвой материи, то ли удара. Но она почувствовала под руками  всего  лишь
тепло и идущую откуда-то изнутри  дрожь.  Мурлыканье  Глориэли  перешло  в
другую тональность, а огни из золотых превратились в густо-оранжевые.
     - Как мило с  ее  стороны!  Полный  успех.  По-моему,  дитя  мое,  ты
пришлась ей по душе.
     "Отнюдь, - подумала Элистэ. - Как и она - мне. Но ради вас,  дядюшка,
она меня перетерпит. Не понимаю, откуда  пришло  ко  мне  это  знание,  но
пришло".
     - Дивно, дивно, все восхитительно!
     - М-м-м... - протянула Элистэ. "Вовсе нет".
     - Отлично. Теперь - к делу. Ты мне поможешь, дитя мое?
     - С радостью, дядюшка. Что нужно сделать?
     - Отнести нынче вечером Глориэль в сады Авиллака. Увы, мне одному  не
под силу ее поднять. У юного Дрефа свои дела,  а  это  задание  я  мог  бы
доверить только ему и тебе.
     - В сады Авиллака? Но зачем и что будет делать там Глориэль?
     - Сперва она освоится. А потом... потом поглядим.
     - Дядюшка, вы говорите загадками. Я понимаю, после вы все  объясните.
Правда, вы расскажете мне, когда мы будем в Садах? А сейчас, раз нам нужно
идти, вы, конечно, придадите нам иной облик, верно?
     - Разумеется. Я все продумал, моя дорогая. Ты только представь  себе,
какие у нас возможности! Кем ты хочешь стать? Брюнеткой? Выше ростом? Или,
напротив,  коротышкой?  Полноватой  матроной?   Юной   гризеткой?   Старой
торговкой с Набережного рынка? Выбирай.
     - Молодым парнем! Девушкой, обряженной под парня. В театре такое  все
время показывают.
     - Неужто? Однако любопытно. Но зачем?
     - Затем, чтобы актрисы могли покрасоваться в облегающих панталонах.
     - Ага, понимаю. Понимаю. Ну что ж, хочешь стать пареньком,  будь  им.
Но никаких облегающих... этих... дорогая моя. А я стану матросом, - заявил
Кинц. - В расцвете лет, с черными курчавыми бакенбардами  и  великолепными
усами. Сплошные мускулы  и  потрясающие  татуировки.  Быть  может,  шейный
платок в горошек. Повадка  дерзкая,  убийственно  самоуверенная.  Характер
вспыльчивый, явно любит подраться. Кольцо в ухе... нет, в обоих ушах.  Вот
именно. Мне это нравится.
     - Мне тоже. Дядюшка Кинц, мы превратимся прямо сейчас?
     - Сию же минуту.
     Превращение осуществилось мгновенно  и  как  бы  само  собой.  Элистэ
почувствовала, что тело ее начало меняться - как уже  было  много  месяцев
назад, когда Кинц придал ей  обличье  волчицы.  Она  стала  выше,  обросла
мускулами, раздалась в плечах, руки и ноги у нее удлинились. Волосы  стали
короткими,  щеки  обросли  юношеским  пушком,  обещающим  превратиться   в
бородку. Длинное платье и белое фишу  преобразились  в  мешковатые  штаны,
потрепанную карманьолку и шейный платок. Она посмотрела  на  свои  широкие
ладони, глянула в зеркало на новоприобретенный курносый веснушчатый нос  -
и захихикала. Тогда Элистэ испугалась перемены и  растерялась,  но  теперь
все было наоборот. Ведь она научилась преодолевать наваждения и видеть под
маской саму себя -  настоящую,  неизменную,  не  преображенную  чарами.  И
подлинный облик дядюшки Кинца, стоящего рядом, тоже проступал  под  ложной
личиной бицепсов, бравады и боевитости. Она веселилась от всей души.
     - А ты и вправду кое-чему научилась, моя дорогая, - заметил Кинц; его
мягкий голос приобрел призрачную хрипоту. - Кажется,  тебе  это  пошло  на
пользу.
     - Спасибо, дядюшка, ведь это благодаря вам.
     - Ну что ты, девочка, не стоит  благодарности.  Учить  тебя  -  сущее
наслаждение. Однако, как  это  ни  мило,  время  торопит.  Подготовим  мою
Глориэль.
     - С помощью наваждения?
     - Пока что в нем нет надобности. Будем  действовать,  как  обычно.  -
Кинц извлек из бюро уже знакомую парусиновую сумку и ласково  обратился  к
Чувствительнице:
     - Уверен, моя красавица все поймет и  любезно  позволит  на  короткое
время  подвергнуть   себя   процедуре,   которая   может   показаться   ей
унизительной. Однако я прошу мою Глориэль потерпеть - все это ради доброго
дела и совсем ненадолго.
     Чувствительница ответила мурлыканьем, вероятно, в знак согласия,  ибо
Кинц кивнул с явным облегчением и упрятал ее в сумку, словно в саван.
     - Прекрасно. Прекрасно. Она у нас великодушна! И как добра!
     Элистэ воздержалась от комментариев.
     - Дорогая моя, выгляни, пожалуйста, в коридор.
     Элистэ выполнила просьбу и доложила:
     - Ни души.
     - Отлично. Выходим. Будь добра... - Кинц указал на сумку. Случись тут
кто посторонний, он бы наверняка посмеялся, увидев,  что  силач-матрос  не
может без посторонней помощи управиться с таким незначительным грузом.
     Тащить вдвоем сумку с упакованной  в  нее  Глориэлью  было  не  очень
удобно. Они благополучно одолели коридор, спустились по лестнице и вышли в
тупик Слепого Кармана. На  улице  болтались  студенты,  в  таверне  играла
музыка, из ближайших харчевен доносился  запах  жареного  мяса.  Элистэ  с
удовольствием вздохнула полной грудью.
     Весна. Воздух прохладный, но мягкий и ласковый; зима  явно  миновала,
оставив о себе жуткие воспоминания. Как хорошо выйти на улицу, не опасаясь
обжигающей  стужи!  Как  хорошо  чувствовать  себя  в  безопасности  и  не
испытывать страха - вдруг кто-то тебя опознает. Как чудесно быть парнем!
     До садов Авиллака они  доехали  в  фиакре,  а  дальше  пошли  пешком,
спотыкаясь на сумеречных безлюдных дорожках, осененных  ветвями  с  только
что пробившейся листвой.  Белый  гравий  скрипел  под  ногами,  неподалеку
заходились кваканьем лягушки. Глориэль помалкивала в сумке,  лишь  изредка
производя тихое жужжание, приглушаемое парусиной.
     Еще до полуночи они  успели  добраться  до  прогалины  под  названием
Средоточие Света - излюбленного места свиданий, которое в последнее время,
по причине  соседства  с  Кипарисами,  утратило  присущее  ему  в  прошлом
романтическое очарование.  Юные  парочки  по  большей  части  предпочитали
теперь встречаться в других местах. Как и предполагал Кинц  во  Дерриваль,
они не встретили на поляне ни души.
     Осторожно опустив сумку посреди поляны на круг мелкого белого гравия,
Кинц высвободил Глориэль, и вместо  парусины  над  ней  засияло  усыпанное
звездами небо. Чувствительница, судя по всему, начала приспосабливаться  к
своему новому окружению. По ее  стеклянным  рожкам  пробежали  прерывистые
огоньки, она испустила несколько тревожных посвистов и задумчиво загудела.
     Кинц во Дерриваль склонился над своим творением.
     - Верь мне, красавица моя, - произнес он умоляюще, - не  бойся  и  не
сомневайся.
     Элистэ не терпелось уйти.
     - Что теперь, дядюшка? - спросила она.
     - Теперь-то и начнется потеха. Отойди. Нет,  дальше,  к  самому  краю
прогалины. Скорее, детка.
     Взяв Элистэ за руку,  он  увлек  ее  под  сень  деревьев,  окружающих
Средоточие Света. Элистэ безмолвно повиновалась, уверенная, что сейчас все
объяснится.
     Так оно и произошло. Под деревьями  Кинц  во  Дерриваль  остановился,
глубоко вздохнул и принялся шевелить губами. И тут началось такое...
     Элистэ не сводила глаз с дядюшки, который, казалось, не  замечал  ее.
Он что-то бормотал себе под нос, и хотя она не  слышала,  что  именно,  но
почему-то посмотрела на Глориэль - и поймала  миг  великого  преображения.
Лишь секунду назад Чувствительница спокойно пребывала посреди прогалины  -
низкая овальная  сфера,  испускающая  пульсирующее  свечение,  -  и  вдруг
выросла в нечто чудовищное, огромное, выше самых  высоких  деревьев.  Огни
погасли, урчание стихло. Она омертвела. Внезапная метаморфоза заняла всего
миг  и  произошла  в  полнейшей  тишине.  Элистэ   научилась   противиться
наваждениям, но даже ее это застало врасплох. Такого она никак не ожидала.
Глориэль и под огромным своим подобием оставалась все той  же  приземистой
полусферой во всеоружии своих ощущений. Но неподготовленный взгляд никогда
бы  не  различил  малой  Чувствительницы   под   гигантской   новоявленной
Оцепенелостью.
     - Ну, дядюшка, нет слов!
     - Она тебе нравится, дорогая моя?
     - Занятно. Очень занятно. Но зачем?
     - Наживка, дитя мое. Наживка. Глориэль останется здесь на ночь, и  уж
не заметить ее - в теперешнем-то виде - вряд ли возможно.
     - Еще бы! Утром тут будет не протолкнуться. Но  для  чего  вы...  Ой,
поняла! Сюда приведут  сестру  или  отца  Уисса  Валёра,  чтобы  пробудить
Оцепенелость, правда?
     - Ты у меня, как всегда, умница.
     - А вдруг  они  что-то  заподозрят?  Они  же  знают,  что  в  столице
действует чародей из Возвышенных, знают про  вас,  и  внезапное  появление
огромной невиданной Оцепенелости заставит их насторожиться...
     - Чистая правда, дитя мое. Однако я думаю, что новая  Чувствительница
с ее неизведанными возможностями будет для  них  непреодолимым  соблазном.
Народному Авангарду не под силу транспортировать Глориэль  в  Арсенал.  То
есть им так покажется, а стало быть, у них не останется иного выхода,  как
доставить к Оцепенелости кого-нибудь из пленных чародеев.
     - И, вероятно, под особо усиленной охраной?
     - Разумеется, но с этим я, пожалуй, управлюсь К тому же мне  помогут.
Тут Глориэли предстоит сыграть свою роль.
     - Вот как? А что она  будет  делать?  -  спросила  Элистэ,  снедаемая
любопытством; у нее дух захватывало от того, что дядя приобщил ее к  своим
чародейным замыслам. - И когда?
     - Вскоре. Завтра вечером я вернусь сюда, и все начнется.
     - Дивно! Я приду с вами.
     - Ох, дорогая моя, я бы тебе не советовал.
     - Как? Отстранить меня после того, как я вам помогла? Нет, это просто
несправедливо!
     - Дитя мое, я же забочусь о тебе.
     - Ну, пока я с вами, мне ничего не грозит, - заявила Элистэ  и  вдруг
поняла, что ни за что не позволит дядюшке лишить ее такого  захватывающего
приключения. - А кроме того, вдруг понадобится унести Глориэль? Вам одному
не справиться, да и Дреф, скорее всего, будет занят  своими  делами.  А  я
сумею вам помочь. Сумею помочь Глориэли.
     "В яблочко".
     Дядюшка Кинц поежился.
     - Дорогая моя, лучше поговорить об этом в другом месте, но не здесь и
не сейчас. Давай-ка вернемся домой.
     Элистэ не стала спорить, и они направились к дорожке.
     Вдруг позади раздалось гневное шипение,  заставившее  их  обернуться.
Глориэль под своим  огромным  подобием  вся  тряслась  и  вибрировала,  ее
огоньки разгорелись яростным алым свечением, маленькие  лопасти  вращались
во всю свою мощь.
     - Что с ней? - спросила Элистэ. - Почему... ох!
     Белый камешек просвистел в воздухе подобно пуле и угодил ей  в  ногу.
Многочисленные юбки смягчили удар, но она все  равно  пошатнулась.  В  нес
полетел второй камешек - и тоже попал в цель. Элистэ вскрикнула  от  боли,
бросилась за дерево и осторожно выглянула из-за ствола.
     Глориэль стояла на декоративной площадке, посыпанной  белым  гравием.
Каким-то непонятным образом - происходящего под ее металлическим  корпусом
не было видно - Чувствительница подбирала с  земли  камешки,  втягивала  в
себя и выстреливала ими через воздушные клапаны с  поразительной  силой  и
точностью. Элистэ мигом убрала голову. Гравийный залп обрушился на дерево,
за которым она спряталась.
     - Глориэль! Красавица моя, попробуй успокоиться, я очень тебя  прошу.
Глориэль! - Кинц бросился  к  Чувствительнице,  пырнув  в  сотворенное  им
огромное наваждение, как корабль входит в полосу тумана, и опустился перед
ней на колени. - Ну же, красавица ты моя, зачем так расстраиваться?  Никто
тебя  не  бросает,  завтра  я  вернусь,  обещаю  тебе.  Мы  же  обо   всем
договорились, разве ты не помнишь? Поверь, никто не уводит  меня  от  моей
Глориэли. Все в порядке, все хорошо, успокойся.
     Нежные  уговоры  постепенно  возымели   действие.   Обстрел   гравием
прекратился. Алые вспышки уступили место тревожным оранжевым  огонькам,  а
пронзительный свист перешел в капризное гудение.  Кинц  поднялся  и  начал
осторожно  пятиться.  Глориэль  взвыла,  однако  воздержалась  от  военных
действий.
     - Ну вот, по-моему, удалось ее переубедить, - удовлетворенно  заметил
Кинц. - Правда, она повеселела? Думаю, теперь она разрешит нам уйти.
     - Разрешит? - Элистэ трясло от страха  и  бешенства.  -  Разрешит!  С
каких это пор жалкая ничтожная кучка железных деталей стала  распоряжаться
нашими приходами и уходами?
     - Тише, моя дорогая, она может услышать!
     - Ну и пусть!
     - Дитя мое, будь терпеливой, пойми -  мы  имеем  дело  с  чрезвычайно
сложным устройством, хрупким и очень ранимым...
     - Она чудовищно избалована! Добрый удар кувалдой пошел бы  ей  только
на пользу.
     - Нет, нет, насилие никогда не помогает. Если б ты могла проникнуть в
ее многочисленные тревоги, в ее нужды и страхи...
     - А как быть с моими страхами? Эта тварь пыталась меня убить!
     - Что ты, ничего подобного! Она всего лишь расстроилась, подумав, что
ее бросили...
     - Она прекрасно знала, что делает! А я в результате не  могу  и  шагу
ступить.
     - Умоляю, дитя мое, постарайся! Нам бы только  выбраться  на  дорогу.
Сумеешь? Обопрись на меня.
     Дядя Кинц пришел в  такое  волнение,  его  узкое  лицо  под  обличьем
усатого  матроса  покрылось  такой  смертельной  бледностью,  что   Элистэ
пожалела о своей вспышке и умерила тон.
     - Со мной все в порядке.  Я  преувеличила.  Прошу  прощения.  Идемте,
дядюшка, - сказала она.
     Кинца не пришлось просить дважды.  Взявшись  за  руки,  они  покинули
Средоточие Света и быстрым шагом прошли  по  извилистым  темным  дорожкам.
Выйдя из садов Авиллака, они разжали руки. На улице видавшему виды  моряку
с его юным спутником удалось сесть в ободраннейший из фиакров.
     Кинц распрощался с Элистэ у дверей пансиона  и  отправился  по  своим
ночным делам. Она не знала, чем он будет заниматься, он же не приглашал ее
с собой. Элистэ проводила взглядом крепкую  высокую  фигуру,  пока  та  не
растворилась во мраке, потом обошла пансион и на заднем дворе, спрятавшись
в тени от случайного взгляда, развеяла наваждение, скрывающее ее подлинный
облик. Вернув себе  прежний  вид,  она  вошла  в  пансион  и  поднялась  в
квартирку Дрефа. На лестнице и в коридоре, к счастью,  не  было  ни  души.
Дреф, конечно, отсутствовал; последнее время он редко появлялся  дома.  Не
приходилось сомневаться в том,  что  он  и  его  дружки-нирьенисты  где-то
обсуждают очередной безумный и безнадежный план  вызволения  наставника  и
товарищей. Ох, не сносить ему головы! Впрочем, нет, он  слишком  умен.  Но
безрассуден - всегда безрассуден. Арест грозил ему каждый день, и  никакие
ее слова или действия не могли его удержать - или помочь ему. Он не  хотел
от нее помощи и в помощи не нуждался - как не  нуждался  и  в  ней  самой.
Элистэ  ненавидела  этого  выскочку  серфа  почти  так  же   сильно,   как
собственное бессилие и бесполезность. Хорошо хоть она понадобилась дядюшке
Кинцу, пусть в качестве носильщика. Завтра вечером он возьмет ее с  собой,
не отвертится. Ей надоело вечно сидеть без дела, хватит!
     Немного приободрившись, Элистэ разделась до нижней юбки. Резкая  боль
в ноге напомнила ей об обстреле.  Там,  куда  угодили  пущенные  Глориэлью
камешки, кожа уже потемнела. К утру появятся черные синяки. Не будь не ней
столько юбок, она могла бы остаться хромой на всю жизнь!..
     Глориэль.  Что  за  бешеная,  ревнивая,   зловредная   и   балованная
Чувствительница! К тому же опасная Но дядюшка Кинц не хочет этого замечать
- носится с ней, как балбес с шарманкой, и  ничто  на  свете  не  способно
открыть ему  глаза.  Что  ж,  в  конце  концов  он  ее  сотворил.  А  она,
безусловно, может приносить пользу - один  раз  она  это  уже  доказала  и
скоро, может быть, даже завтра, докажет снова.
     Завтра.
     Элистэ задула свечу и легла в  постель.  Она  таки  пойдет  завтра  с
дядюшкой. Элистэ закрыла глаза, и ни боль в ноге, ни тяжесть на сердце  не
помешали ей мгновенно провалиться в сон.


     Когда она проснулась, в квартирке было пусто и тихо. Дверь в  комнату
Дрефа стояла открытой, постель аккуратно застелена;  он  явно  не  ночевал
дома. Поднявшись, Элистэ обнаружила, что ушибленная нога распухла да еще и
разболелась, так что согнуть ее в колене было почти невозможно Опустившись
на  край  постели,  она  осторожно  помассировала  ногу.  Нужно   наложить
компрессы - лед, масло, грязь, все что угодно, лишь бы  расслабить  мышцы:
хромать ей никак нельзя Если дядя Кинц решит, что ей трудно передвигаться,
он ни за что не возьмет ее с собой.
     Легкие упражнения вроде  бы  принесли  облегчение.  Благодаря  разным
процедурам к десяти утра Элистэ уже могла пройтись ровным  упругим  шагом.
Теперь оставалось всего лишь сохранить себя в форме.
     Как она и  предполагала,  день  тянулся  страшно  медленно.  Дреф  не
появлялся. Элистэ коротала время за  чтением,  вышиванием  и  бесконечными
чаепитиями. Обычный день в ряду остальных: одиночество, скука - и  все  же
благодать по сравнению с зимними ужасами Восьмого округа. Время от времени
она вставала размяться - прохаживалась, приседала, подпрыгивала. Нога вела
себя неплохо, и все должно быть нормально.
     Наконец наступил вечер. Когда солнце зашло и последние закатные блики
догорали в небе теплыми оттенками красного, Элистэ  постучалась  к  Кинцу.
При других обстоятельствах она бы не стала беспокоить его так рано: старый
кавалер вел сугубо ночной образ жизни и в этот час мог  еще  отдыхать.  Но
сегодня Элистэ не выдержала.
     Кинц сразу открыл; ее приход явно доставил ему удовольствие. Выглядел
он, возможно, чуть  озадаченным  и  рассеянным,  впрочем,  не  более,  чем
обычно, и уж совсем не  похоже  было,  что  он  сейчас  только  проснулся.
Большие бесцветные глаза за стеклами очков смотрели  внимательно  и  ясно,
свободная серая одежда была в образцовом  порядке  -  как  всегда.  Элистэ
впервые в жизни задалась вопросом: а спит ли он вообще? Не входит ли сон в
число тех житейских мелочей, без которых он решил обойтись?
     Она приготовилась упрашивать и  спорить,  но,  к  ее  облегчению,  не
понадобилось ни того, ни другого. Дядюшка Кинц охотно согласился взять  ее
с собой в сады Авиллака при условии, что она примет личину по его выбору.
     - Как, матросу дана отставка? И юнге тоже? - удивилась она.
     - Фигуры, Дитя мое, если хочешь, можем сохранить, - ответил Кинц. - Я
и сам не против - успел привязаться к  черным  усам.  Фигуры  годятся,  но
сегодня мы облачим их в другое платье, только и всего.
     - В какое?
     - В форму народогвардейцев.
     - Ну, дядюшка, вы настоящий старый лис.


     На сей раз Кинц навел чары после того,  как  они  вышли  на  улицу  -
расхаживающие по пансиону народогвардейцы легко могли вызвать панику.  Под
прикрытием благодатных весенних сумерек Элистэ вновь превратилась в юношу;
правда,  теперь  она  была  одета  в  мешковатую,  гнусно   простонародную
коричнево-красную форму личной гвардии Уисса Валёра. Роскошные усы дядюшки
Кинца вполне  соответствовали  столь  же  мешковатому  мундиру  лейтенанта
Народного Авангарда.
     Элистэ никак не могла опомниться: она, Возвышенная, -  и  обряжена  в
форму заклятых врагов своего сословия! Дико, невероятно, однако  в  высшей
степени полезно. Она быстро поняла преимущества, даруемые  принадлежностью
к Народному Авангарду. Пешеходы торопились  уступить  им  дорогу;  уличные
торговцы, нищие и бродячие музыканты  подобострастно  кланялись;  купцы  и
кучера почтительно приветствовали их. Но все это  раболепие  было  так  же
фальшиво, как наваждения Кинца во Дерриваля. Люди выказывали им  уважение,
но про себя думали совсем другое.
     До садов Авиллака они доехали в фиакре,  и  тут-то  мудрость  дядюшки
Кинца предстала во всей своей убедительности. Кольцо вокруг  парка  обычно
бывало оживленным, да и сейчас здесь толклось  немало  любопытных.  Однако
никто не пытался проникнуть  в  Сады:  вооруженные  народогвардейцы  несли
караул по всему периметру. В эту ночь  гражданским  лицам  доступ  в  сады
Авиллака был закрыт.
     Власти заглотнули наживку - это ясно.
     Простые граждане не могли проникнуть сквозь цепочку охраны, но  никто
не удивился прибытию подкрепления -  офицера  Народного  Авангарда  и  его
денщика.  Кинц  во  Дерриваль  ответил  на   приветствие   и   невозмутимо
проследовал за оцепление вместе  с  племянницей,  почтительно  державшейся
сзади. Элистэ невольно поразилась тому, как  воспринимают  народогвардейцы
их  новый  облик.  Теперь,  научившись  проникать  взглядом  сквозь  обман
наваждения, она только дивилась, что остальные ничего не  замечают.  Ни  у
кого не возникло и тени подозрения; все оказалось до смешного просто.
     Миновав охрану, они молча пошли по безлюдной узкой дорожке  Голоса  и
мелькание фонарей за деревьями подсказали им, что Средоточие Света близко.
Через минуту  они  вышли  на  поляну,  и  у  Элистэ  перехватило  дыхание.
Посередине возвышалась Оцепенелость-наваждение  -  огромная,  подавляющая,
жуткая в своей неподвижности, а у ее основания, подобно крохотному семечку
в плоти перезрелого плода, затаилась Глориэль - незаметная, молчаливая, но
отнюдь   не   погруженная   в   спячку.   Оцепенелость    охранял    взвод
народогвардейцев. Охрана смотрела в оба, но вела себя спокойно,  поскольку
явно  не  ожидала  подвоха.  Новоявленная  Оцепенелость  не   представляла
непосредственной  угрозы.  Сады  очистили  от  посторонних,  а  неуловимый
чародей из бывших Возвышенных,  за  которым  в  настоящее  время  охотился
Комитет Народного Благоденствия, понятное дело, и не подумает соваться  со
своими пустыми наваждениями  к  столь  могучей  Чувствительнице.  Так  что
тревожиться не было оснований,  и  солдаты  с  любопытством  и  интересом,
граничащим с предвкушением, ожидали развития событий.
     Кинц уверенно пошел вперед. Элистэ испуганно  посмотрела  на  него  и
хотела было схватить  за  руку,  но  вовремя  опомнилась.  Во  рту  у  нее
пересохло, ноги  отказывались  повиноваться.  Добровольно  лезть  в  толпу
народогвардейцев показалось  ей  чистым  безумием.  Кто-нибудь  непременно
увидит. Кто-нибудь поймет.
     "Сама ведь напросилась".
     Она последовала за дядей и, очутившись в  гуще  солдат,  обдавших  ее
запахом чесночной похлебки, которую им давали на ужин, убедилась, что  все
не так уж страшно. Никто из народогвардейцев и бровью не повел,  никто  не
проник в наваждение, сотворенное Кинцем  во  Дерривалем,  да  никто  и  не
обратил на них внимания.  Все  взгляды  были  прикованы  к  дальнему  краю
поляны, где, вероятно, что-то происходило. Элистэ  немного  успокоилась  и
тоже посмотрела в ту сторону.
     На фоне темной стены деревьев возникло какое-то движение,  замелькали
фонари, послышались голоса... и вот появился новый отряд народогвардейцев.
В гуще высоких бравых солдат Элистэ различила низенькую полноватую фигурку
с поникшей головой. Отвисшая грудь,  согбенные  плечи,  одутловатое  лицо,
вопрошающий взгляд кротких глаз - это могла быть только Флозина Валёр.
     "Глаза у нее, как у дядюшки Кинца, но сколько в них грусти!"
     Рядом  с  Флозиной  выступал  человек,  являвший  собой   полную   ее
противоположность, - стройный, высокий, юный,  божественно  прекрасный,  с
блестящими локонами, которые  отливали  золотом  даже  при  скудном  свете
фонарей; безупречная осанка, тонкие черты лица, беломраморная кожа.
     "До чего красив", - подумала Элистэ, но, приглядевшись, изменила свое
мнение. Его неподвижное лицо походило на  маску,  а  взгляд  голубых  глаз
напоминал застывший немигающий взгляд статуи. То было лицо восковой  куклы
или живого трупа, отвратительное в своем совершенстве. "Кто бы он ни  был,
самомнения ему не занимать".
     Выйдя на Средоточие Света,  пришедшие  все  как  один  уставились  на
Оцепенелость. Даже Флозина, и та на миг  поддалась  всеобщему  порыву.  Но
затем, пока ее тюремщики продолжали разглядывать призрачную корону  мнимой
Оцепенелости, она украдкой опустила глаза  и  узрела  настоящую  Глориэль,
притаившуюся в сердцевине наваждения. Если Флозина и удивилась,  то  никак
этого не проявила, только вздрогнула. Она обвела взглядом Средоточие Света
и, скользнув глазами по многочисленным фигурам в коричнево-красной  форме,
безошибочно остановилась на Кинце во Дерривале. Искушенные  в  чародействе
внимательно посмотрели друг на друга, не меняя,  однако,  выражения  лица.
Потом Флозина глянула на Элистэ, моргнула и отвела взгляд.
     "Она видит нас такими, какие мы есть. Интересно, чем  все  кончится?"
То, что произошло дальше, застало Элистэ врасплох.
     Дядя Кинц едва заметно кивнул ей  и,  даже  не  убедившись,  что  она
поняла, направился прямиком к Глориэли. Элистэ, на мгновение замешкавшись,
пошла следом. На них не обратили внимания - все взгляды были  прикованы  к
чародейке  Валёр  и  Оцепенелости,  которую  ее  привели  смотреть.   Юный
красавчик - он не отходил от Флозины - что-то говорил  ей.  Слов  не  было
слышно, но, судя по надменно задранному подбородку  и  горделивой  осанке,
он, скорее всего,  отдавал  какие-то  распоряжения.  Флозина  выслушала  и
кивнула. Ее одутловатое лицо оставалось невыразительным, как бланманже.
     Глориэль заметила Кинца, когда тот был от нее  в  двух  шагах,  сразу
узнала - наваждение не могло ее обмануть, -  и  на  ее  стеклянных  рожках
заиграли  радостные  золотые  огоньки;  их  увидели  лишь  три   человека,
способных проникать взглядом сквозь обманную  завесу.  Элистэ  не  сводила
глаз с дяди,  пытаясь  угадать,  что  он  затеял.  Она  заметила,  как  он
наклонился к Чувствительнице и  что-то  шепнул  ей,  потом  поднял  голову
Элистэ не столько услышала, сколько прочитала по его губам:
     - Приступай, моя красавица.
     В тот же миг на короне мнимой Оцепенелости вспыхнули огни  -  один  к
одному копии огоньков на рожках  маленькой  Глориэли,  и  даже  в  той  же
последовательности. Дядюшка Кинц, несомненно, еще крепче связал  маленькую
Чувствительницу с ее громадным подобием.
     Глориэль наверняка ожидала знака, потому что немедленно  откликнулась
- чудовищная Оцепенелость внезапно пробудилась. Золотые огни, перебегающие
по ее рогатой короне,  превратились  в  кроваво-красные,  а  пронзительный
свист перешел в оглушительный ураганный  вой.  Пораженные  народогвардейцы
отшатнулись, разразившись ругательствами.
     "Красиво,  но  недостаточно,  -  подумала  Элистэ.  -   Добавить   бы
чего-нибудь эдакого".
     И добавлено было. Глориэль принялась изрыгать дым - кто  бы  подумал,
что она на такое способна? Из ее клапанов вырвались тонкие струйки  серого
газа.  Народогвардейцам,  однако,  они  показались  облаками   клубящегося
черного дыма, слепящего и  удушливого.  Растерявшиеся  солдаты  топтались,
будто в тумане, ругательства и проклятия сменились сухим кашлем. Несколько
человек свалились, задохнувшись воображаемым дымом.
     "Как бы они не умерли", - подумала Элистэ.
     Но народогвардейцев ожидало куда худшее испытание: Глориэль принялась
выбрасывать искры и  крохотные  язычки  пламени.  Распознающие  наваждение
увидели красивое зрелище, напоминающее фейерверк в миниатюре, но для  всех
остальных эта потеха  обернулась  огненным  светопреставлением  пострашнее
драконового пламени Заза.
     Элистэ, затаив дыхание,  наблюдала,  как  Средоточие  Света  охватили
языки огня - они с трудом пробивались сквозь угольно-черную дымовую завесу
и лизали несчастных, которые пытались спастись бегством. У нее  на  глазах
кожа народогвардейцев краснела  и  покрывалась  волдырями  мнимых  ожогов.
Невероятно!  Волдыри   были   настоящие:   солдаты   настолько   поддались
наваждению, что даже их плоть приняла обман за  действительность.  Девушка
даже готова была их пожалеть.
     Она очнулась, когда дядюшка  Кинц  легонько  тронул  ее  за  руку,  и
безмолвно последовала  за  ним  к  цели,  от  которой  их  отделяло  всего
несколько  футов.  Флозина  Валёр   оставалась   спокойной   и   обманчиво
безучастной  посреди  мнимой  огненной  бури.  В  одну  ее  руку  вцепился
народогвардеец, в другую -  белокурый  красавчик.  Они  задыхались,  почти
ничего не видели, однако не отпускали пленницу, напротив, пытались  увести
ее с поляны. Но справиться с Флозиной оказалось труднее, чем в шторм  -  с
перегруженной баржей. Она отмякла и всей тяжестью повисла у них на  руках.
Не оказывая на первый взгляд ни малейшего сопротивления, как  бы  случайно
заваливаясь  то  в  одну,  то  в  другую  сторону,  она  заставляла  своих
растерянных тюремщиков мотаться с нею по кругу, центром которого  являлась
Чувствительница.
     Дядюшка Кинц прямиком направился к Флозине, но даже  не  взглянул  на
нее, а обратился к народогвардейцу. Тот увидел знаки отличия лейтенанта  и
вытянулся по стойке "смирно".
     - Чем вы тут занимаетесь?
     - С вашего дозволения, офицер, мы с депутатом Пульпом пытаемся увести
мастерицу Валёр из Садов и...
     - Кретины, вы топчетесь на месте, как бестолковые овцы! - оборвал его
Кинц. - Отпустить! Я лично займусь ею.
     - Офицер, мне приказано...
     - Заткнись. Еще раз откроешь свою ослиную пасть - угодишь  в  рапорт.
Ясно? - Не дожидаясь согласия, он освободил Флозину Валёр  из  цепких  лап
тюремщиков. - Ты, - Кинц ткнул пальцем в сторону  Элистэ,  -  чего  стоишь
разинув рот, как последний болван? Живо ко мне!
     Ей пришлось напрячься, чтобы под  начальственным  обликом  и  черными
усами различить дядюшку Кинца. Разумеется, он оставался самим собой  и  от
души забавлялся. Элистэ подскочила и взяла женщину за другую руку. Флозина
изобразила повиновение.
     - Лейтенант, -  сиплым  от  дыма  голосом  заявил  белокурый  молодой
человек, - считайте, что вы поступили в мое распоряжение...
     - Отставить! Недосуг мне болтать со штафирками.
     Депутат хотел было возразить, но приступ кашля согнул его вдвое.
     - Выводим ее. Живо! - распорядился дядюшка Кинц  и  как  бы  случайно
повел  их  в  ближайшее  черное  облако,  колодец  мнимой  тьмы,  в  какую
наваждение преобразило испускаемые  Глориэлью  тонкие  струйки  сероватого
газа. Вслед им понеслись гневные крики, сменившиеся хриплым кашлем.  Затем
тьма поглотила их, они стали невидимы.
     - С вами все в порядке, милые дамы? - осведомился Кинц своим  обычным
голосом.
     - Да, дядюшка.
     - Община Божениль? - предположила Флозина.
     - О, тут есть о чем вспомнить!
     - Дядюшка, как быть с Глориэлью?
     - Увы, моя красавица помешает нам быстро скрыться. Сейчас ее придется
оставить К ней, в ее теперешнем  обличье,  никто  и  близко  не  подойдет,
поэтому с ней ничего не случится, а  завтра  мы  вернемся  и  заберем  ее.
Уверен, она нас поймет.
     Вот тут-то он чудовищно обманулся. Глориэль решила, что ее бросили.
     За спиной у них раздался яростный свист, чародейно преобразившийся  в
оглушительный, невероятный рев. Этот звук ударил по нервам даже  тем,  кто
знал его обманный характер. Гнев Чувствительницы был непомерен и  стихиен,
как буря или пожар. Рев нарастал, пока  не  превратился  в  пронзительный,
непрерывный, невыносимый визг. Зажав  уши,  Элистэ  бросила  взгляд  через
плечо и пришла в ужас. Глориэль, окутанная  кровавым  сиянием,  дрожала  и
сотрясалась, словно маленький вулкан за секунду до извержения. Ее  лопасти
бешено вращались, а обманные стальные тросы рассекали воздух и молотили по
прогалине. Элистэ невольно поежилась, когда один такой трос прошел  сквозь
нее. Если б она не видела наваждения, чем бы такой удар мог закончиться?
     Однако  гравий,  которым  начала   плеваться   пришедшая   в   полное
неистовство Глориэль, был самый что ни на есть настоящий, а в  скорости  и
убойной силе полетевших в них камешков не приходилось сомневаться.
     Все случилось мгновенно - Элистэ только и успела что...  возмутиться.
Их настиг гравийный залп, разом  поразив  всех  троих.  Элистэ  и  Флозине
крепко досталось - теперь долго придется ходить в синяках,  -  но  гораздо
хуже, хотя и по чистой  случайности,  пришлось  Кинцу  во  Дерривалю.  Два
камешка, просвистев наподобие пуль, угодили старику прямо в голову: один -
в затылок, другой до крови рассадил висок. Кинц коротко вскрикнул  и  упал
как подкошенный. Очки его полетели в кусты.
     - Дядюшка! - крикнула Элистэ, бросившись на колени рядом с ним.  Кинц
лежал неподвижно, залитый кровью. Она боялась к нему прикоснуться. Стиснув
зубы, Элистэ тронула его за  плечо.  Кинц  дернулся  и  посмотрел  на  нее
остекленелым взглядом близоруких глаз. Он пошевелил  губами,  но  не  смог
издать ни звука.
     - Дядюшка... - Элистэ заставила себя  говорить  спокойно  и  тихо.  -
Дядюшка, вам нужно подняться. Давайте, попробуйте, я вам помогу.
     Кинц глядел на нее пустыми глазами, она даже не могла сказать,  понял
ли он ее.
     - Дядюшка, попытайтесь!
     Никакой реакции.
     - Дядюшка Кинц, умоляю, вставайте!
     Элистэ подтолкнула его, он в ответ лишь вопросительно хмыкнул, но  не
пошевелился. В беспамятстве - если не хуже. Она, как ни странно,  до  этой
минуты сохраняла почти детскую веру в неуязвимость своего родича чародея -
и была дурой. Кинц ранен, и в этом отчасти виновата она -  не  нужно  было
помогать Дрефу сын-Цино втягивать дядюшку в эту историю, так что теперь ее
прямой  долг  -  спасти   его.   Элистэ   быстро   огляделась,   проникнув
натренированным взглядом сквозь клубящийся мрак наваждения.  На  прогалине
не осталось ни  одного  народогвардейца,  но  сады  Авиллака,  несомненно,
кишели ими. Их крики  доносились  со  всех  сторон;  враги  были  повсюду.
Каким-то образом ей предстояло протащить  Кинца  через  это  окружение.  А
дальше?   Впрочем,   она   и   дядюшка   по-прежнему   замаскированы   под
народогвардейцев. Тут ее осенило  -  почему  бы  не  заставить  солдат  им
помочь? Уж своему-то раненому лейтенанту они не откажут  в  помощи.  Пусть
Народный Авангард и спасет Кинца во Дерриваля.  Удачный  план,  он  должен
сработать, обязательно сработает...
     Дядюшка Кинц глубоко вздохнул и закрыл глаза. Шапка  черных  волос  и
усы мгновенно исчезли. Мускулистый торс ссохся, военная форма превратилась
в серую мантию, он стал самим собой. То же самое произошло и с  Элистэ:  в
мгновение ока она обернулась девушкой с  медовыми  локонами  и  в  длинном
платье.  А  в  нескольких  футах  от  них   исчезло   чудовищное   подобие
Чувствительницы,  оставив  после  себя  настоящую  Глориэль  -  маленькую,
дрожащую, в ореоле  беспорядочно  мигающих,  огоньков,  словно  запоздалых
рыданий по своему создателю, которому она причинила  зло.  В  тот  же  миг
клубы дыма бесследно рассеялись, и все встало на  свои  места.  Средоточие
Света и те, кто в нем находились, предстали в их истинном виде.
     Умер. Умер? Нет! Узкая грудь Кинца  продолжала  слабо  подниматься  и
опускаться. Элистэ перевела дыхание.
     - Увы, он не может его поддерживать, - произнес невыразительный голос
с ярко выраженным ворвским акцентом.
     Элистэ очнулась и посмотрела на говорившую.
     - Наваждение. Оно исчезло. А жаль - у него дивно получилось.
     Флозина. Элистэ о ней напрочь забыла. Почему-то  полноватую  сестрицу
Уисса Валёра с ее грустным взглядом она выпустила из виду  -  и  напрасно:
ведь та обладала чародейным даром.
     - Вы способны его  восстановить?  Или  хотя  бы  наши  мундиры?  -  с
надеждой в голосе спросила Элистэ.
     - Ну... м-м-м... думаю... приблизительно... не так  совершенно...  но
нечто похожее... полагаю... вероятно...
     - А вы сами сможете вырядиться под народогвардейца?
     - Ну... м-м-м...  вырядиться?  Вы  имеете  в  виду  обман  восприятия
окружающими  по  методу  Абсолютного  Знания  во   Нескьерра?   Что   ж...
вероятно... полагаю... у меня должно получиться...
     - Сколько времени вам потребуется?
     - Ну... немного... минут двадцать... быть может, даже шестнадцать...
     - Слишком долго!
     Флозина виновато потупилась.
     - Простите. - Элистэ постаралась взять себя в руки. - Но  послушайте,
Флозина Валёр, мой дядюшка пришел вас  освободить,  а  теперь  ему  самому
нужна помощь. Если его арестуют, он  погиб.  Вы  сделаете  все  возможное,
чтобы вывести нас из Садов?
     - Ну, еще бы... я постараюсь... надеюсь... то есть...
     - Раз вы согласны, давайте  до  возвращения  народогвардейцев  унесем
дядю с этого открытого места и где-нибудь спрячем.
     Флозина робко кивнула. Элистэ не знала, дошли ли ее слова до сознания
чародейки, но, вероятно, та была гораздо умнее, чем выглядела.
     Дядюшка Кинц оказался почти невесомым, и они легко поставили  его  на
ноги. Больше того, в нем еще тлело какое-то сознание и он мог переступать.
Женщинам удалось увести его с прогалины,  поддерживая  под  руки  с  обеих
сторон. Они провели его по узкой кривой дорожке и  через  несколько  ярдов
свернули, углубившись в  тень  под  деревьями.  Шли  они  медленно,  часто
спотыкались о корни и камни,  но  этот  участок  садов  Авиллака  выглядел
относительно тихим; под сенью старых деревьев народогвардейцев  слышно  не
было. Добравшись до густых кустов,  обещающих  надежное  укрытие,  женщины
решили остановиться.
     Кинца уложили на землю, Флозина тяжело осела рядом.  Свет  луны  едва
пробивался  сквозь  заросли.  Опустившись  на  колени,  Элистэ  с   трудом
различала бледное дядюшкино лицо и хрупкие белые руки на черной земле.  От
Флозины остался всего лишь бесформенный силуэт и едва  очерченный  смутный
профиль. Она нервно переплетала свои короткие пальцы, изготовившись,  судя
по всему, напустить чары. Элистэ знала, что когда она приступит, прерывать
ее нельзя, а ей еще нужно было сказать одну вещь.
     - Флозина,  прежде  чем  начинать,  послушайте...  Флозина,  вы  меня
слышите?
     Та слабо кивнула.
     - Если случится непредвиденное... если мы потеряем друг  друга  и  вы
останетесь с дядюшкой одни, доставьте его в дом  номер  сто  шесть,  тупик
Слепого Кармана, что в Крысином квартале. А там - в квартиру мастера Ренуа
на четвертом этаже. Ренуа наш друг, он о вас позаботится. Запомнили?
     Еще один кивок. Теперь оставалось лишь  положиться  на  сестру  Уисса
Валёра. Элистэ затихла и принялась наблюдать. Флозина  съежилась,  уйдя  в
себя. Она опустила голову, так что даже профиля ее не было видно, и  стала
что-то бормотать.
     Элистэ ждала. Поначалу  она  пыталась  прислушиваться,  но  это  было
бессмысленно: речь Флозины казалась ей сплошной  тарабарщиной.  Тогда  она
стала глядеть на хрупкое лицо дядюшки, застывшее в жуткой неподвижности, и
ловить посторонние звуки. В садах Авиллака царил мрак, но слышались голоса
народогвардейцев - и слышались близко.
     А Флозина все бормотала  -  очень  тихо,  себе  под  нос,  но  Элистэ
казалось, что бродящие по Садам народогвардейцы могли услышать ее.  И  как
же долго она бормочет! Если у нее что-то и получалось, то  пока  этого  не
было видно.
     "Похоже, она не торопится, а между тем  солдаты  уже  рядом".  Элистэ
встала,  осторожно  огляделась  и  различила  между  деревьями   мелькание
приближающихся фонарей.
     "Ну скорей же!" Она не  решилась  произнести  это  вслух,  побоявшись
нарушить сосредоточенность Флозины. Но у той что-то  явно  не  клеилось  -
сколько можно тянуть?! Секунды убегали, а народогвардейцы были уже в  двух
шагах. Теперь они,  конечно,  сообразили,  что  подпали  под  влияние  чар
Возвышенных, а самые умные догадались, для чего все  это  было  разыграно;
сейчас они прочесывали сады Авиллака в поисках Флозины  Валёр.  И  вот-вот
схватят ее, а  в  придачу  -  неожиданная  удача  -  еще  и  покалеченного
чародея-Возвышенного, который пытался ее вызволить.
     Флозине требовалось время, и нужно было  что-то  срочно  предпринять,
чтобы дать ей возможность закончить.
     Элистэ бесшумно вышла из кустов. Флозина, скорее всего,  не  обратила
на нее внимания, потому что продолжала  сосредоточенно  бормотать.  Элистэ
остановилась - ее так и подмывало нырнуть обратно  в  кусты.  Она  глубоко
вздохнула и заставила себя двинуться вперед, навстречу  свету  и  голосам,
скользя, как призрак, и прячась за деревьями. Солдаты должны  заметить  ее
лишь тогда, когда она достаточно удалится от Флозины и Кинца.
     Народогвардейцы, однако, оказались сноровистей и бдительней, чем  она
ожидала. При всей осторожности она смогла отойти от кустов лишь на три или
четыре дюжины ярдов, когда фонарь, которым  размахивали  во  все  стороны,
выхватил из темноты ее белое фишу, лицо и золотистые волосы. Элистэ знала,
что это случится,  но  не  думала,  что  так  скоро.  Она  развернулась  и
побежала, мелькнув во мраке белой нижней юбкой. Народогвардейцы - их  было
четверо - с улюлюканьем пустились в погоню, продираясь  сквозь  заросли  с
таким треском, будто это стадо овец или волчья стая. Элистэ бежала  легко.
Она была  молода,  быстронога,  и  ей  совсем  не  хотелось  умирать.  Она
пустилась на опасную, но отнюдь не безнадежную хитрость: у  нее  оставался
шанс исчезнуть под покровом тьмы. Оторвавшись от преследователей,  девушка
на секунду остановилась и сбросила фишу  вместе  с  нижней  юбкой.  Ночной
ветерок погладил ее обнаженную шею легким дыханием  весны,  что  в  других
обстоятельствах доставило бы ей наслаждение. Теперь  на  ней  не  осталось
ничего белого. Она нырнула в заросли и пригнулась,  услышав  пронзительную
трель свистка, каким преследователи подзывали  друг  друга.  Элистэ  стало
страшно, но она хотя бы увела врагов подальше от дядюшки Кинца.
     Первым ее желанием было затаиться. Зарыться в  валежник,  спрятаться,
застыть, как загнанный кролик, доверившись мраку,  тишине  и  безмолвию  -
они-то спасут! Нет, она должна  действовать.  Ей  нужно  еще  до  рассвета
бежать из садов Авиллака, и не просто бежать, но при этом привлечь к  себе
внимание народогвардейцев.
     Шаги в кустах, луч света. Элистэ съежилась от  ужаса,  потом  набрала
полную грудь воздуха и рванулась из укрытия.
     Легкое чавканье сырой весенней  земли  под  подошвами,  удары  гибких
ветвей, по лицу и вскинутой руке.  Метания  вслепую.  Металлическая  трель
свистка за спиной и громкие голоса словно пришпорили ее, заставив кинуться
в тень под  черными  деревьями.  Бежать  стало  труднее,  она  задыхалась,
поврежденная Глориэлью нога плохо слушалась.
     Голоса окружали ее - сколько их доносится со всех сторон? И давно  ли
она бежит? Кажется - целую вечность, но, может быть, этого мало? Она снова
совершила ошибку, притаившись во мраке, и снова ее вспугнули оглушительные
крики и свет. Она бросилась в другом направлении, где было темно, но через
миг и тут замелькали  фонари,  рассекая  своими  лучами  густой  от  влаги
воздух. Метнувшись через  прогалину,  Элистэ  угодила  в  объятия  второго
отряда народогвардейцев, выбежавших со стороны просеки.
     Им не составило никакого труда задержать ее и скрутить. Она почти  не
сопротивлялась - в этом уже не было смысла.
     - Кого повязали?
     К ее лицу поднесли фонарь. Элистэ зажмурилась, отвернулась от  яркого
света, но кто-то - неизбежное свершилось! - произнес:
     - Где-то я ее видел.
     Где именно, поняли быстро.
     Ее доставили на Средоточие Света; разбежавшиеся было  народогвардейцы
вновь  собрались  вокруг  разоблаченной  и  беспомощной  Глориэли.  Элистэ
подвели к белокурому молодому  человеку.  Тот,  словно  врач,  подверг  ее
бесстрастному осмотру и равнодушно молвил:
     - Вы Элистэ во Дерриваль. Это  ваш  преступный  родственник  Кинц  во
Дерриваль учинил нынче нападение на народных представителей?
     Элистэ  наградила  его  взглядом,  каким,  по  ее  мнению,  могла  бы
наградить кого-то только Цераленн во Рувиньяк,  -  так  смотрят  на  нечто
неприятное, однако не заслуживающее особого внимания, скажем, на  таракана
или кучу лошадиных "яблок" на мостовой.
     - Вы сообщите нам о местонахождении предателя Кинца во Дерриваля?
     Элистэ и бровью не повела.
     - Доставьте ее в "Гробницу", - распорядился депутат Пульп. - Пусть ею
займется Бирс.
     Дальнейших указаний не последовало,  да  они  были  и  не  нужны.  Ее
провели садами Авиллака до Кольца, где ждали закрытые кареты, затолкали  в
одну из них и увезли в ночь.
     Элистэ оставалось только надеяться, что Флозина Валёр воспользовалась
теми несколькими драгоценными минутами, которые она  смогла  подарить  ей,
завладев вниманием преследователей.


     И Флозина не подвела.
     Вернувшись домой поздно ночью,  Дреф  сын-Цино  обнаружил  у  себя  в
спальне двух народогвардейцев. Один - дюжий черноволосый малый  в  мундире
лейтенанта - ничком лежал на постели. Голова  у  него  была  перебинтована
окровавленной тряпкой, а сам он, видимо, находился  без  сознания.  Второй
солдат, полный и какой-то непатриотически франтоватый, сидел  в  кресле  у
кровати.
     В правой руке Дрефа словно из воздуха возник пистолет.
     Франтоватый народогвардеец вздрогнул и удивленно воззрился  на  него,
потом  забормотал  в  том  духе,  что,   дескать,   "забыл"   и   "потерял
осторожность". Он опустил голову, шепнул что-то нечленораздельное,  и  все
переменилось. В своей постели Дреф обнаружил Кинца во Дерриваля, раненного
и без сознания. В кресле же оказалась виноватого вида  женщина  с  пухлыми
пальцами, неопределенного возраста и весьма заурядной внешности.
     Дреф убрал пистолет и спросил:
     - Мастерица Валёр?
     - Я... м-м-м... я... как бы лучше сказать...  вы  мастер  Ренуа?  Она
наказала обратиться к мастеру Ренуа.
     Дреф утвердительно кивнул и спросил:
     - Что случилось?
     По ходу ее рассказа лицо его покрывалось смертельной бледностью.



                                    30

     Многие  опасались,  что,  узнав  о   бегстве   сестры,   Уисс   Валёр
окончательно спятит. На  людях  Защитник  Республики  не  выказывал  своих
чувств. Если он и бесился, так за плотно  закрытыми  дверями  кабинета,  а
Шеррину являл свой привычно бесстрастный лик. Однако же то, что он делал и
как вел себя в последующие сутки, слишком явно отдавало безумием.
     Исчезновение  Флозины,  несомненно,   укрепило   веру   Защитника   в
существование некоего разветвленного заговора с целью  его  убийства.  Это
было доказано самым недвусмысленным  образом:  вооруженная  гвардия  стала
охранять его круглые сутки. Из  скромного  домика  на  улице  Нерисант  он
перебрался в роскошно обставленные неприступные  покои  на  верхнем  этаже
"Гробницы",  вековую  резиденцию  Главного   смотрителя   темницы;   а   с
единственного оставшегося у него пленника-чародея, Хорла Валёра, тюремщики
не спускали глаз. Старику запретили разгуливать по дому на улице Нерисант,
получать и отправлять письма. Его перевели в "Гробницу"  -  разумеется,  в
теплую, светлую и хорошо обставленную камеру, но с решетками  на  окнах  и
засовами на двери, у которой несли караул двое вооруженных гвардейцев; ему
было отказано во всяком общении с внешним миром.
     Страхи Защитника не ограничились усилением  охраны  -  они  затронули
всех и вся. Комитет Народного Благоденствия еще раньше  подвергся  чистке.
Теперь пришла очередь Конституционного Конгресса.  На  другой  день  после
исчезновения Флозины Валёр Народный Авангард обрушился на  Старую  Ратушу.
На глазах у охваченных тошнотворным страхом депутатов человек двадцать, не
меньше, из их числа изобличили,  арестовали  и  грубо  выволокли  из  зала
заседаний. Народных  избранников  ужаснула  не  столько  внезапность  этой
зловещей акции или  даже  ее  вопиющая  противозаконность,  сколько  выбор
жертв, среди которых оказались многие, пользовавшиеся до тех пор симпатией
и безоговорочным доверием Защитника. Кто бы мог  подумать,  что  Рендурси,
депутат от Жерюндии, один из первых проголосовавший за суд  над  монархом,
последует по стопам Дунуласа? И в страшном сне никому  не  привиделось  бы
падение столь рьяных экспроприационистов, как Клессу, Данво или  Женор.  И
уж подавно никто не мог и помыслить о том, что гвардейцы выведут  из  зала
приближеннейшего из приближенных -  депутата  Пульпа.  Сей  юный  политик,
несомненно, был ошеломлен более всех прочих, однако не расстался со  своей
привычной невозмутимостью. Видимо, он считал, что арест  племянницы  Кинца
во Дерриваля вкупе с захватом  в  садах  Авиллака  малой  Чувствительницы,
которую  он  лично  преподнес  Уиссу  Валёру,  полностью  искупят  бегство
Флозины. Как выяснилось, он жестоко ошибся.
     На сей раз судебного фарса не понадобилось.  Поскольку  сам  Защитник
Республики  заверил  своей  подписью  и  печатью  документ,   изобличающий
преступных депутатов, требовалось  всего  лишь  установить  личности  -  и
приговор воспоследовал молниеносно. К  трем  часам  пополудни  все  бывшие
члены Конгресса, раздетые донага и  со  связанными  руками,  оказались  на
площади Равенства. Шерринцы были потрясены этой казнью,  но  обошлось  без
эксцессов. Судя по всему, жертвы не успели опомниться, - внезапное падение
и смертный приговор их подкосили. Они приняли смерть покорно, как овцы.  И
только  юный  Пульп,  как  рассказывали  очевидцы,  до  конца  сохранивший
невозмутимость и достоинство, поднимаясь на эшафот, произнес:  "Революция,
как безумное божество древних мифов, в конце концов  пожирает  собственных
детей".
     Все надеялись, что по завершении Весенней Бойни - так назвали  чистку
Конгресса - Уисс Валёр на какое-то время угомонится. Однако это  оказалось
не так. Ликвидация надуманных врагов не успокоила его - напротив,  посеяла
в его душе новый, еще больший ужас. Страх Защитника явно сказывался в  его
нервозной дергающейся походке, в хроническом дрожании рук  и,  главное,  в
подозрительном взгляде, несущем гибель  тем,  на  ком  он  останавливался.
Зеленые глаза, горящие негасимым огнем и казавшиеся огромными на  высохшем
лице,  неустанно  шарили  по  сторонам  -  и  те  несчастные,  на  которых
задерживался их  взгляд,  могли  считать  себя  обреченными:  от  них  все
шарахались. Уцелевшие депутаты как могли скрывали свой ужас, а  некоторые,
самые отчаянные, начали объединяться в интересах самосохранения.  Если  до
Весенней Бойни подозрения Уисса Валёра  были  совершенно  беспочвенны,  то
теперь против Защитника и впрямь назревал заговор.
     Тем временем до шерринцев дошло, что казнь двадцати депутатов  отнюдь
не умиротворила Защитника. Пошли аресты -  массовые,  непредсказуемые,  то
был откровенный произвол.  Народный  Авангард  забросил  широкие  сети,  в
которые попадались люди уже и вовсе случайные. По  слухам,  после  бегства
Флозины Валёр за двое суток арестовали несколько сотен. Жертвам,  конечно,
не вели строгий счет, но одно не вызывало сомнений: все  столичные  тюрьмы
оказались опять переполнены - как в те времена, когда Кокотта  еще  только
приступила к своей великой трапезе.
     Понять, чем руководствуются власти в выборе жертв,  было  невозможно,
однако насчет конечной цели повальных арестов сомнений не  оставалось.  Во
всех трех тюрьмах Шеррина задержанных подвергали  допросам  и  пыткам,  от
которых наиболее слабые умирали на месте. Увы, лишь  немногим  счастливцам
выпала  удача  мгновенной  смерти;  большинству  арестованных   предстояли
неизбежный суд и казнь.
     Допрашивали круглосуточно, но вопросы оставались все те же. Знай хотя
бы один из истязуемых что-то о неуловимом Кинце во Дерривале, его планах и
местонахождении,  рьяные  народогвардейцы  не  преминули  бы   "расколоть"
жертву. Но никто, решительно никто не имел ни  малейшего  представления  о
чародейном враге Защитника. Народному Авангарду так и  не  удалось  ничего
выяснить. Время шло, и Уисс Валёр тихо сходил с  ума:  Кинц  во  Дерриваль
по-прежнему оставался загадочным невидимкой. Правда,  ретивым  сыщикам  не
дано было знать, что теперь он далеко не так опасен, как раньше.


     Лежащий на постели старик пошевелился и открыл глаза.
     - Вам полегчало, мастер Кинц? - спросил Дреф сын-Цино.
     - Голова просто раскалывается. Это ты, мой мальчик? Ох, в глазах  все
плывет. - Кинц говорил еле слышно. Он поднял дрожащую руку к лицу: - А где
очки?
     - Вероятно, остались в садах Авиллака.
     Дрожащая рука потянулась ко лбу, коснулась повязки.
     - А это?..
     - Вам угодили камнем в голову. Рассечен висок, большая потеря крови.
     - Я ничего не помню.
     - Не удивительно. Вы пролежали без сознания целые сутки.
     - Да? Неужто? Ну и ну. Как же  я  здесь  очутился,  мой  мальчик?  Не
иначе, как меня притащили сюда малышка Элистэ и мастерица Валёр. Верно?
     - Нет, только одна Флозина.
     - Прекрасно. Позовите ее, я хочу сказать ей спасибо.
     - Она отбыла. Полагаю, в провинцию Ворв.  Сорвалась,  как  испуганная
голубка. Я ее уговаривал, но не сумел удержать.
     - И не стоило, ей требуется  побыть  в  одиночестве,  чтобы  залечить
раны. Разве можно ее винить?
     - Можно и нужно. Ей следовало остаться, она перед вами  в  неоплатном
долгу. Меня так и подмывало ее задержать.
     - Ни-ни! Забудьте и думать об этом,  мой  мальчик.  Вы  поступили  бы
очень жестоко, а она и без того настрадалась сверх меры.
     - Переживания сестрицы Уисса Валёра  меня  не  волнуют.  Есть  заботы
поважнее - например, судьба Элистэ.
     - Элистэ? Ах да, пусть девочка навестит меня, мне нужно ее за  многое
поблагодарить.
     - Вряд ли она сможет вас навестить. Она исчезла. Так и  не  вернулась
из садов Авиллака. Я жду подтверждения, но, судя по тому,  что  мне  стало
известно, прошлой ночью она наверняка попала в лапы Народного Авангарда.
     Дреф говорил спокойно и ровно - как всегда, когда сообщал  о  большом
несчастье.
     Кинц отнюдь не отличался подобной выдержкой.
     - Не может быть! Ох, быть такого не может!
     Старик попытался встать, но тут же, задыхаясь, упал на подушки.
     - Успокойтесь, сударь. Вам предписано лежать. Вставать  на  ноги  вам
еще рано.
     - Как же такое могло случиться?
     - Флозина так толком и не объяснила - ей тогда было не до того. Когда
вы  потеряли   сознание,   наваждение   с   народогвардейскими   мундирами
рассеялось. По просьбе Элистэ Флозина принялась его восстанавливать, и тут
появился отряд Народного Авангарда. Флозина лишь краем сознания  отметила,
что Элистэ куда-то исчезла.  По  всей  видимости,  она  отвлекла  на  себя
внимание народогвардейцев. Но какой ценой!
     - Это моя вина, только моя! - У Кинца на глазах  выступили  слезы.  -
Зачем я ее туда привел?! Но я и мысли не допускал об опасности  -  считал,
что мое искусство надежно нас защитит. Самонадеянный дурак! И  вот  теперь
Элистэ страдает из-за моей неосмотрительности, моей самоуверенности,  моей
чудовищной глупости! Как же мне ей помочь?!
     - Тише, мастер Кинц. Успокойтесь, соберитесь  с  мыслями.  Бесполезно
корить себя, да и бессмысленно - только силы напрасно потратите.
     - Как вы можете рассуждать так спокойно,  так  сдержанно?  Разве  вам
безразлична судьба моей племянницы? Неужели вы за нее не переживаете?
     - Сейчас не время предаваться переживаниям - ни мне,  ни  вам.  Лучше
подумаем, как ее вызволить.
     - Верно, мой мальчик, вы, как всегда, правы. Простите старика, я ведь
понимаю - вам она так же дорога, как  и  мне.  Если  б  у  меня  в  голове
прояснилось! А то все спуталось и перемешалось, как в тумане. Я ничего  не
вижу, это так мне мешает...
     - Последствия травмы, но вы оправитесь и, будем надеяться, скоро. Что
до очков, то найдем вам другие, это проще  простого.  А  вы  тем  временем
постарайтесь собраться  с  силами  и  сосредоточиться  па  самом  главном.
Флозина Валёр бежала вместе с моими надеждами использовать  ее  чародейный
дар для освобождения  Элистэ  и  Шорви  Нирьена.  Флозины  нет,  но  вы-то
остались. До сих пор "Гробница" считалась неприступной. Но после того, как
я узнал, что вы можете  менять  внешний  вид  человека,  у  меня  возникли
кое-какие идеи. Вы в силах изменить мой облик, мастер  Кинц?  Придать  мне
внешность и голос другого лица?
     - Из ныне живущих, мой мальчик? Но кого именно?
     - Скажем, Уисса Валёра.
     - О, понимаю. Блестящая мысль! Раньше у меня бы, конечно, получилось,
но не уверен, что справлюсь с  этим  в  моем  нынешнем  состоянии.  Однако
попробуем. Будьте добры, помогите мне подняться.
     Дреф подхватил Кинца во Дерриваля  под  мышки,  осторожно  приподнял,
подсунул под спину подушки и поднес стакан  воды.  Кинц  немного  посидел,
собираясь с силами, затем опустил  голову  и  начал  вполголоса  бормотать
что-то непонятное. Он бормотал и бормотал; от губительного для  магических
чар напряжения он даже  охрип,  на  лбу  у  него  выступили  предательские
капельки пота.
     Наконец он замолк, поднял голову и открыл полные слез глаза.
     - Не получается, - прошептал он. - Волшебство не дается,  все  усилия
тщетны. Дар покинул меня.
     - Вернется вместе с новыми  силами,  -  успокоил  Дреф  сын-Цино,  не
позволив прорваться наружу и малейшей  тени  охватившего  его  сомнения  и
глубочайшего разочарования.
     - Что будет с Элистэ? Я так боюсь  за  нее!  -  расплакался  Кинц,  и
крупные слезы покатились по его серым щекам. - Простите меня, мой мальчик.
Ох, как же я виноват!


     "Гробница" обманула ее ожидания.  Из  перешептываний,  какие  в  свое
время Элистэ удалось подслушать, явствовало,  что  заключенные  там  имеют
возможность  общаться  друг  с  другом  почти  без   помех.   Для   многих
Возвышенных,  которым  приходилось  скрываться  долгие  страшные   месяцы,
отказываясь от имени и от наследия предков, заключение  отчасти  позволяло
расслабиться, перевести дух. Оно хотя  бы  клало  конец  неопределенности,
страхам,  притворству  и  одиночеству.   Тут   гибель   последних   надежд
освобождала несчастных от кромешного ужаса,  и  жертвы  революции  нередко
проводили отпущенные им перед смертью часы в относительном мире, ободряя и
поддерживая друг друга.
     Но Элистэ была уготована иная участь.
     Ее провели в тюрьму через боковую дверь, незаметную, если не  тайную.
В нос ей ударила неимоверная  вонь  -  тошнотворная  смесь  кислой  грязи,
потного  страха,  дыма,  чадящего  масла   и   прежде   всего   неизбывной
застоявшейся сырости. Пахло  куда  хуже,  чем  в  "Сундуке",  -  вероятно,
потому, что "Гробница" была древнее и ее миазмы  вызревали  на  протяжении
веков. Элистэ чуть не задохнулась.
     - Пообвыкнешь, бонбошка, - посочувствовал какой-то народогвардеец.  -
Дыши ртом.
     Поразительно, но поймавшие ее солдаты, казалось, отнюдь не испытывали
к  ней  ненависти;  они,  скорее,  вели  себя  как   гладиаторы,   готовые
побрататься   с   противником   после    окончания    схватки.    Впрочем,
народогвардейцы могли себе это позволить: каждый из них,  несомненно,  уже
прикидывал, сколько ему достанется из сотни  рекко,  обещанных  за  поимку
Элистэ во Дерриваль. Добродушие их, таким образом, было вполне понятно.
     Ее обыскали - не распуская при  этом  рук.  Затем  провели  зловонной
галереей и вниз по сырой спиральной лестнице, потом по другому коридору  с
лужами на полу и  остановились  перед  крохотной  темной  камерой.  Элистэ
вошла, обводя взглядом отвратительно влажные стены, парашу в углу и  узкую
койку-полку, напоминавшую нары в  "Приюте  Прилька".  Дверь  захлопнулась,
лязгнул засов, солдаты ушли и унесли фонарь, оставив ее в кромешном  мраке
совсем одну. Такого она никак не предполагала.
     Девушка на ощупь добралась до койки, села и стала ждать,  пока  глаза
привыкнут к темноте.  Тем  временем  пелена  благодетельного  тумана,  что
окутывала ее сознание  с  минуты  ареста,  начала  рассеиваться.  Мысли  и
чувства возвращались к ней, как ни гнала она их от себя. Ее охватил слепой
ужас, скрутил в жгут, заставил бешено биться сердце. Промозглая сырость  и
тьма обрушились на нее; тело покрылось  холодным  потом,  она  задыхалась.
Куда лучше было бы остаться в ступоре - но отупенье прошло, и вернуть  его
невозможно. Она застыла, проклиная  очнувшееся  сознание,  ибо  в  мертвом
безмолвии ее слух не улавливал ни звука.
     И тут мысли хлынули потоком.
     Ее специально посадили в одиночку - она ведь не такая,  как  все.  Не
заурядная  Возвышенная  пленница,  а  племянница   Кинца   во   Дерриваля,
чародейного врага Республики; его родственница, сподвижница  и  сообщница.
Уж она-то сможет рассказать им о Кинце - о его планах, чародейных  приемах
и  (если  Флозине  удалось  извлечь  его  из   садов   Авиллака)   о   его
местонахождении. Кровопийцы "Гробницы" наверняка попробуют все это из  нее
выпытать.
     Выпытать.
     Элистэ содрогнулась во мраке. Об ужасах  "Гробницы"  ходили  легенды.
Если она позволит себя сломить, дядюшке  Кинцу  конец.  Дрефу  тоже.  А  с
Дрефом - и  всей  подпольной  организации  нирьенистов.  Ее  предательство
навлечет гибель на всех.
     Но есть ли надежда выстоять? Если за нее возьмутся всерьез, разве она
не выболтает все на свете? Разве найдутся такие, кто смог бы молчать?
     "Найдутся. Были. Цераленн смогла бы".
     И бабушка тут же возникла перед ее мысленным взором. Никакие угрозы и
пытки не сломили бы волю Цераленн  во  Рувиньяк,  не  было  в  мире  силы,
способной заставить ее предать человека. И не то чтобы она  была  наделена
чародейным даром сопротивления - нет,  она  просто  приняла  как  данность
определенные убеждения, которые стали источником ее духовной силы и  в  то
же  время  роковой  -  для  нее   -   неспособности   приноравливаться   к
обстоятельствам. Она прожила и умерла в согласии с этими убеждениями. И от
своей внучки имела право требовать того же.
     Цераленн всецело принадлежала прошлому и ни за что не примирилась  бы
с теперешним,  чудовищно  изменившимся  образом  жизни.  Но  есть  понятия
неизменные и переменам не доступные - например, верность и честь. Цераленн
во Рувиньяк умерла бы под пытками, но не предала родных и друзей.  Что  ж,
Элистэ следует поступить так же.
     Она будет хранить молчание. От нее ничего не  добьются.  Это  решение
ужаснуло ее, но, как ни странно, принесло удовлетворение. Совсем  одна,  в
безмолвии и мраке, она лелеяла свою новообретенную решимость, как  мать  -
больное дитя.
     На нее наваливалась кромешная тьма - ни  лучика  света.  Может,  утро
принесет перемены?
     Но ждать до утра не пришлось.
     Она  вдруг  поняла,  что   различает   очертания   параши   в   углу,
прямоугольник  койки.  Элистэ  встала,  подошла  к  двери  и  заглянула  в
зарешеченное квадратное оконце. Блики желтого света  в  коридоре  делались
все ярче, послышался стук башмаков по каменным плитам.  Она  отпрянула  от
двери и забегала  испуганным  взглядом  по  крохотной  камере,  в  которой
становилось  все  светлее,  надеясь  отыскать  укрытие.  Смешно!  Где  тут
укрыться? Элистэ глубоко вздохнула и выпрямилась во весь рост.
     За оконцем появились фигуры. Скрипнул засов, дверь  отворилась.  Двое
народогвардейцев вошли, молча схватили ее за руки и  вытащили  из  камеры.
Элистэ не сопротивлялась и не расспрашивала, куда ее ведут: первое было бы
глупо, второе - бессмысленно. Вот собраться с силами и призвать на  помощь
все свое мужество - это действительно сейчас необходимо.
     Они прошли коридором до уже знакомой ей сырой спиральной  лестницы  и
начали бесконечный головокружительный спуск - вниз, вниз, вниз, в  мрачное
подвальное чрево "Гробницы",  царство  желто-серых  испарений,  запотевших
сводов и стен в корке минеральных наростов. Подземелье  больше  напоминало
естественную  пещеру,  нежели  творение  человеческих  рук.  Затем  -   по
наклонному туннелю с таким низким потолком, что солдатам пришлось пригнуть
головы, через двери черного кованого железа они наконец вошли  в  печально
знаменитую камеру пыток.
     Элистэ не представляла себе ни самой камеры,  ни  того,  что  ее  там
ждет. Этот застенок был окружен покровом тайны, что многократно  усиливало
внушаемый им ужас - ужас, призванный сломить сопротивление узника  задолго
до начала допроса, как прекрасно понимали хозяева древней темницы.  Против
ожиданий Элистэ застенок вполне отвечал традиционным  представлениям:  без
окон, само собой, так как находился глубоко под землей; промозглый холод и
застоявшаяся вонь; необычно высокий потолок - этажа на три, так что  ребра
свода терялись в тяжелом плотном тумане; сочащиеся влагой каменные  стены,
в пятнах сырости пол; чад фонарей, потухшие жаровни; набор мерзких древних
орудий пыток - одни непонятного  назначения,  другие,  напротив,  до  жути
очевидного, но все одинаково ржавые и покрытые  толстым  слоем  пыли:  ими
явно  давно  не  пользовались.  И  три  устройства   поновее   -   чистые,
отполированные,  смазанные  затейливые  механизмы,  снабженные   зажимами,
ремнями  и  пряжками;  украшенные  проволочками,  шипами,   металлическими
зубцами и блестящими стеклянными рожками - по  образцу  Чувствительниц,  с
которыми они  состояли  в  ублюдочном  дальнем  родстве.  Наконец  простой
сосновый стол и пара удобных кресел, в одном  из  которых  сидел  мужчина;
Элистэ сразу признала его по массивной фигуре, широкому  плоскому  лицу  и
огромным рукам - Бирс Валёр, верховный жрец Кокотты.
     Высвободившись из рук народогвардейцев, Элистэ сама подошла к столу и
остановилась перед Бирсом Валёром. Солдаты стали на  страже  у  двери.  На
столе были только перо, чернильница и исписанный лист бумаги, который Бирс
Валёр подтолкнул к ней.
     - Подпишите, - приказал он.
     Элистэ взяла бумагу. Она ожидала увидеть хитро составленное признание
в многочисленных преступлениях,  подписать  каковое  ей  не  позволило  бы
чувство собственного достоинства. Однако это оказалась всего лишь запись о
том,  что  она  действительно  бывшая  Возвышенная  Элистэ  во  Дерриваль,
родственница бывшего Возвышенного Кинца во Дерриваля, чародея из провинции
Фабек. Чистая  правда,  а  поскольку  они  все  равно  об  этом  прознали,
запираться бессмысленно. Элистэ пожала плечами и поставила подпись. Она не
имела  представления  о  последнем  декрете   Конгресса,   а   потому   не
догадывалась, что  для  осуждения  ее  на  смерть  достаточно  всего  лишь
официального подтверждения личности. Признав, что она -  это  она,  Элистэ
тем самым лишала себя права обратиться в суд. Впрочем, учитывая настроения
в Народном Трибунале, она не много потеряла.
     Бирс Валёр долго изучал подпись, кивнул и отложил листок  в  сторону.
Затем поднял глаза и подверг арестованную не менее долгому  изучению;  она
выдержала его взгляд не дрогнув. Наконец он спросил:
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     От такого верзилы можно  было  ожидать  поистине  громового  рыка.  В
действительности же голос его, как и  взгляд  маленьких  глазок,  оказался
пустым и бесцветным.
     Значит, дядюшке Кинцу удалось скрыться из садов Авиллака!
     "Не знаю". Ложь едва не сорвалась у нее с  языка,  но  Элистэ  успела
себя одернуть. Этот заплечных дел мастер, разумеется, ей не  поверит,  как
не поверит никто другой. Не имеет смысла пятнать себя ложью.
     - Я не намерена отвечать, - сказала она.
     Бирс тупо воззрился на нее. Если ее упорство и  удивило  его,  он  не
подал виду.
     - Где скрывается  Кинц  во  Дерриваль?  -  опять  спросил  он  ровным
голосом, словно задавал вопрос в первый раз.
     Она повторила, что отвечать не желает.
     Бирс вновь спросил, она промолчала в ответ, но ее молчание, казалось,
его отнюдь не обескуражило. Он продолжал задавать вопрос  снова  и  снова,
теми же словами и тем же голосом  -  спокойным,  ровным,  тусклым.  Элистэ
пыталась сохранять неприступный вид, но в ее душе замешательство сменилось
ужасом, а это подрывало волю к сопротивлению. На угрозы  она  бы  ответила
вызовом. Прибегни он к уговорам и софистике, она бы даже могла разразиться
речью. Но перед этой  неумолимой  глухой  тупостью  она  просто  терялась.
Монотонное повторение одного и того же вопроса наводило  жуть;  вопрошала,
казалось,  некая  сверхъестественная  сила,  а  не  живой  человек.   Этот
неутомимый  бесцветный  голос  мог   скорее   принадлежать   механическому
устройству - Бирс Валёр  словно  позаимствовал  его  у  Чувствительниц,  с
которыми был на короткой ноге.
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     В двадцатый раз? Двадцать пятый? А  может,  она  нечаянно  угодила  в
порочный  круг  времени,  где  одна  и  та  же   минута   повторяется   до
бесконечности?
     Но конец все же наступил. Вероятно, терпение Бирса Валёра иссякло. Он
вскочил и мгновенно очутился по другую сторону стола -  такой  быстроты  и
внезапности от столь полного и массивного человека  ожидать  было  трудно.
Вот он уже рядом, впился ей в предплечье словно клещами, легко развернул и
играючи отбросил к противоположной стене. Именно так он отправлял жертвы в
чрево Кокотты. На сей раз, однако, Элистэ ожидала не  Кокотта,  а  дальняя
родственница последней, безымянная полу-Чувствительница; но вожделела  она
ничуть не меньше.
     Девушка увидела  плоское  прямоугольное  устройство,  смахивающее  на
кожаную кушетку. Не успела она опомниться, как Бирс подхватил ее и  бросил
на лежак. Сообрази она вовремя и действуй быстрее -  могла  бы  ему  глаза
выцарапать. Но Элистэ опоздала. Ее опутали ремни, на  тело  легли  зажимы,
Бирс  подтягивал  и  закреплял  их,  умело  орудуя  своими  ручищами.  Она
дернулась, пробуя путы на прочность, но тщетно.  На  запястьях  сомкнулись
наручники, на шее - ошейник; хуже того - на голову водрузили шлем с шипами
и рожками, а слепое железное забрало, опустившееся на глаза, ввергло ее  в
кромешную тьму. Но Элистэ отметила, что забрало не доходит до рта. Свобода
говорить - или кричать - была ей оставлена.
     "Ни того, ни другого он от меня не дождется", - решила она и  застыла
в напряжении, как туго натянутая струна.
     Однако палач не спешил.
     Она слышала, как Бирс Валёр возится  с  устройством,  хотя  не  могла
знать, что  он  делает  и  что  будет  дальше.  Мучительная  неизвестность
тянулась и тянулась, что, несомненно, входило в расчеты Бирса Валёра.  Она
уловила тихий металлический щелчок, за которым последовали треск и  тонкий
механический вой. Кушетка, на которой лежала Элистэ, начала вибрировать, и
девушка непроизвольно вцепилась в ее края.
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     Невыразительный голос оставался таким же бесстрастным.
     Элистэ молчала.
     Еще щелчок, глухой лязг - и вой Пыточницы перешел в  ровное  гудение,
похожее на то, какое испускала Глориэль, когда бывала довольна.
     Боли не было, но тьма перед  глазами  Элистэ  постепенно  рассеялась.
Забрало по-прежнему прилегало к ее лицу,  она  ощущала  его  металлический
холод на лбу и щеках, однако железо почему-то вдруг  обрело  прозрачность.
Элистэ  разглядела   высокие   своды   камеры,   вытянувшихся   у   дверей
народогвардейцев и Бирса Валёра, который возвышался над лежаком, не  сводя
с нее  пустых  мертвых  глаз.  Немного  приподняв  голову  -  единственная
свобода, какую ей позволяли путы, - она увидела свое тело: обнаженное, как
подобает всем жертвам, приготовленным для  Кокотты,  опутанное  ремнями  и
скованное зажимами. Когда же ее успели, раздеть?! Она что-то  не  помнила.
Такого просто не могло быть, и здравое это умозаключение подтвердил  тихий
внутренний голос, подсказавший, что здесь все не так, - тот  самый  голос,
который учил ее отличать чародейное наваждение от реальности. Однако голос
и вправду был очень тихий,  она  его  почти  не  слышала  из-за  страха  и
чудовищного унижения.
     Элистэ не отрываясь следила за Бирсом Валёром. В огромных его ручищах
не было ни ножа, ни кнута, ни какого другого орудия  истязания.  Он  то  и
дело  склонялся  к  безобидным  на  вид  рычагам  и  колесикам,   которыми
манипулировал как бы даже автоматически, ни словом, ни жестом  не  выдавая
своих намерений.
     Элистэ уловила в воздухе легкое жужжание. Оно становилось все громче,
более того, приближалось. Она обвела взглядом камеру.
     Звук исходил от обычной черной мухи, правда, неимоверно  большой,  но
не мухи же ей бояться! И как эта тварь ухитрилась  проникнуть  в  глубокое
подземелье? Впрочем, нет такого места, куда не залетали  бы  мухи.  Но  ее
почему-то особо притягивало тело Элистэ. Она кружила  над  ней,  время  от
времени садилась на  голую  плоть,  чтобы  снова  взлететь,  когда  Элистэ
непроизвольно вздрагивала и дергалась, однако всякий раз возвращалась.
     Мерзкая  тварь,  безусловно,  обладала  каким-то   сверхъестественным
чутьем, ибо быстро постигла - как бы  Элистэ  ни  дергалась,  сделать  она
ничего не может. Муха уселась на нее, вцепилась лапками в обнаженное  тело
и громко зажужжала, словно издеваясь  над  беспомощностью  жертвы.  Элистэ
перестала дергаться: в конце  концов,  бессмысленно  тратить  силы,  чтобы
согнать одну-единственную муху. Но, как оказалось, не единственную.
     Над головой опять зажужжало, появилась еще одна мельтешащая  точка  и
тоже опустилась на распростертое тело. За ней другая. И  еще  одна.  Целая
туча   черных   тварей,    чьи    жирные    брюшки    отливали    зловещим
сине-зелено-золотистым цветом.  Они  заполнили  всю  камеру  -  кружились,
садились,  царапали  кожу  лапками,  больно  кусали.   Элистэ   дергалась,
извивалась, хрипела, но  тщетно.  Мухи  вцепились  в  нее  словно  пиявки.
Ползали по векам, пробегали своими гнусными лапками  по  судорожно  сжатым
губам, лезли в уши и ноздри. Мерзкое, сводящее с ума ощущение,  и  все  же
она могла его выдержать. Ведь они не были способны причинить ей вред.
     А ее облепляли все новые полчища гнусных тварей. Что их  приманивало?
Разве ее обмазали медом или полили сиропом?
     Тут Элистэ уловила слабый запах - запах склепа, тяжелую сладкую  вонь
разложения, вонь протухшего мяса, сгнившего и сопревшего до такой степени,
что на него не позарились бы и умирающие от  голода  бродяги  из  Восьмого
округа. Но для мух это было истинным пиршеством.
     Могильная вонь густела, распространялась  вокруг,  приманивала  новые
полчища мух. Источник мерзости - разложившееся мясо  -  должен  находиться
совсем рядом, у нее под боком Или ее уложили на гниль?  Элистэ  приподняла
голову и посмотрела на свое усеянное мухами тело.  Они  так  и  кишели  на
коже, а там, где еще можно было что-то разглядеть, проступала сероватая  и
какая-то ноздреватая плоть. Упругое молодое тело  словно  опухло  и  пошло
пятнами.
     Сначала она ничего не поняла, подумав, что это просто игра света.  Но
на коже у нее появились серовато-зеленые, похожие на лишай участки, тонкие
струпья лопнули, выпустив гнилую  зеленую  жижу,  и  тут  Элистэ  пришлось
признать, что она  заживо  разлагается.  Так  вот  откуда  исходила  столь
сладкая для мух вонь! Ее плоть гнила на костях.
     И тогда  здравый  смысл  и  мужество  покинули  ее.  Она  завопила  и
принялась рваться из ремней и зажимов,  но  добилась  лишь  того,  что  на
истонченной  коже  появились  трещины  и  разрывы,  в  серовато-коричневые
глубины которых жадно устремились мухи.
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль? - И тут Бирс  Валёр  в  первый  и
последний раз нарушил мертвое  однообразие  допроса:  -  Ответьте,  и  все
прекратится.
     "Нет".
     Само время свихнулось в подвалах  "Гробницы",  ибо  только  сдвиг  во
времени мог объяснить быстроту, с какой вызрели отложенные мухами яйца. Им
потребовались секунды, чтобы превратиться  в  личинки,  и  вот  уже  целое
войско белых мерзких червей закишело в разъеденной гнилью плоти, служившей
им одновременно и  домом,  и  пищей.  Элистэ  словно  обрядилась  в  белый
шевелящийся саван.
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     Трубный глас, и нельзя не ответить. Но как он не понимает, что она не
может открыть рот - в горло полезут личинки и  мухи,  проберутся  в  самое
нутро! Разве ему невдомек, что она этого никогда не допустит? Она и хотела
бы ответить, да не способна - как он не видит?!
     "Не  видит,  потому  что  знает  -  все  это  наваждение,   созданное
Пыточницей, которой он управляет".
     И тут недавно обретенный опыт пришел Элистэ на  помощь.  Долгие  часы
общения с дядюшкой Кинцем и напряженные упражнения неожиданно даровали  ей
силы. Она признала наваждение, однако ее сознание, одурманенное  ужасом  и
тошнотворным омерзением, не  сумело  его  развеять.  Она  не  смогла  даже
собраться с мыслями и настроиться. Попыталась - но ничего не вышло.
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     "Нет".
     Она хранила молчание. Пока еще это ей удавалось.
     Пыточница, призванная сломить  и  подчинить  волю  жертвы,  вероятно,
почувствовала сопротивление и сменила наваждение.
     Элистэ  ощутила  неимоверную  боль  во  всем  теле,   словно   кто-то
выкручивал ей суставы и дробил кости. Ее кости.  Они  начали  пронзительно
вибрировать, точно хрусталь в ответ на верхние ноты  сопрано.  Невозможно.
Нереально. Однако она ощущала самую настоящую боль и ужас.  Кости  дрожали
от вибрации, хрустели, отделяясь одна от другой; ее скелет  распадался,  и
не только в сочленениях. Послышался треск - так ломается высохший сук, - и
Элистэ закричала.  Лучевая  кость  ее  правой  руки  высвободилась  резким
рывком, пробила белую пастозную ткань  и  вышла  наружу,  вспоров  гниющую
кожу. Фонтаном хлынула  темная  кровь,  посыпались  обрывки  разложившейся
плоти и личинки. А вонь, вонь...
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     "Нет. Это всего лишь наваждение".
     Наваждение?! Для Элистэ оно становилось реальностью -  по  мере  того
как кости расщеплялись одна за другой, их длинные зазубренные края  ножами
рассекали мышцы на  руках  и  ногах,  обломки  ребер  проваливались  вниз,
впивались во внутренности. И кровь, и вонь, и гудение мушиных полчищ...
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     "НЕТ!"
     Она попыталась вспомнить,  чему  ее  учил  дядюшка  Кинц,  попыталась
преодолеть наваждение - но куда там! Охваченное  слепым  ужасом,  сознание
отказывалось повиноваться.
     Пыточница  щелкнула  с  металлическим  звоном  -   наваждение   вновь
изменилось.
     Правая рука вскинулась и задергалась под ремнями. Элистэ была ни  при
чем - рука действовала сама по  себе,  словно  наделенная  самостоятельной
жизнью. Она не удержалась и глянула: треснувшая плечевая кость повернулась
и выдралась  из  сустава.  Последний  рывок  -  и  сухожилия  с  остатками
соединительной  ткани  лопнули.  Отделившаяся  от  тела   кость   медленно
выпросталась из ошметков плеча. Она все еще выглядела обычной человеческой
костью - белой, с обрывками сухожилий и связок. Но вот  трещины  на  кости
непонятным образом затянулись, она обрела  змеиную  гибкость,  а  глубокая
выемка в ее нижней части превратилась в пасть, полную  больших  и  острых,
как у крысы, зубов.
     Кость медленно двинулась вверх по телу  Элистэ,  пугая  мух,  которые
взлетали черными облаками. Проползла по животу, по  груди,  задержалась  у
горла,   видимо,   заинтересованная   биением   сонной   артерии.    Затем
вскарабкалась на лицо; хотя оно  было  укрыто  железным  забралом,  Элистэ
почему-то ощущала вес и трение твердой и в то же время на удивление гибкой
твари, что проползла по губам, по носу, по веку и взобралась на  лоб.  Там
она остановилась, раскинувшись поперек лица во всю свою длину, замерла - и
через миг острые крысиные зубы впились в голову Элистэ.
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     Почему она не умерла или хотя  бы  не  потеряла  сознание?  Как  мало
осталось в ней мужества - на каплю, не больше.
     По скальпу заструились теплые ручейки крови, затем зубы  заскребли  о
кость. Хлюпающее чавканье уступило место громкому  хрусту,  с  каким  мыши
грызут деревянные стены.
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     Сознание ответило слабой вспышкой неприятия - только острым  желанием
поскорее со всем покончить и тупым,  однако  стойким  пониманием  обманной
природы происходящего.
     Хруст прекратился. Череп был вскрыт, и началось поедание того нежного
серого вещества, которое укрывала в себе черепная коробка; вместе с мозгом
угасали разум и самосознание. Боли она не чувствовала, все  тело  онемело.
Великая благодать, и все же любые  муки  были  бы  лучше  этого  смертного
оцепенения.
     Но потеря  восприимчивости  оказалась  всего  лишь  первой  ступенью.
Сознание Элистэ помутилось. Все от нее уплывало - мысли,  воля,  память  и
даже страх. То, что составляло ее неповторимую личность, съедалось в самом
прямом смысле слова. Ей грозило бездумное, растительное существование -  и
страшнее пытки для нее нельзя было измыслить. Она превратится в  животное,
если не хуже. И в таком виде ей позволят жить долгие годы.
     - Где скрывается Кинц во Дерриваль?
     "В доме номер сто шесть, тупик Слепого Кармана в Крысином  квартале".
Это, к несчастью, крепко засело у нее в голове.  Чудовище,  пожиравшее  ее
разум и воспоминания, почему-то не стерло в памяти этот адрес. У  нее  еще
осталась возможность выдать дядюшку Кинца. Что-то  в  ней  надломилось,  и
Элистэ поняла -  так  и  будет.  Она  перестала  сопротивляться,  утратила
последние остатки чести и верности  -  их  изничтожили,  вернее,  сожрали.
Две-три минуты она еще продержится - и все. Она его выдаст, и даже  память
о бабушке не сможет этому  помешать.  Да,  в  сущности,  она  уже  предала
дядюшку Кинца, хотя роковые слова еще не сорвались с ее губ.
     Чудовищность этого понимания, как ни странно, оказалась сильнее  всех
ухищрений Пыточницы. Неописуемый ужас сковал Элистэ уста -  или  привел  в
себя; она и сама не сказала бы, что именно,  но  это  не  имело  значения.
Элистэ поняла одно - на  миг,  быть  может,  последний,  решающий,  к  ней
вернулось сознание.
     Она собралась с мыслями, вспомнила, чему ее  учил  Кинц.  Даже  самое
сильное  наваждение   не   способно   противостоять   полному   неприятию.
Натренированный взор просматривает действительность за  обманной  завесой.
Она может направить на это всю силу  своего  ожесточения  -  вспомнить  бы
только, как это делается. И тут она вспомнила. Заставила себя вспомнить.
     Обуревающий ее ужас, вся ее ненависть, все отчаяние слились воедино и
взорвались, как бочка с порохом. Перед  глазами  Элистэ  словно  вспыхнуло
ревущее сине-белое пламя, и все ее существо отозвалось мучительным воплем.
В тот же миг  наваждение  со  всеми  его  жуткими  подробностями  истаяло,
развеялось, как дым. Пыточница испустила жалобный визг,  зажимы  бессильно
разомкнулись.
     Элистэ обнаружила, что лежит одетая на скользкой кожаной  кушетке,  а
все ее тело покрылось холодным потом.  Голова  у  нее  раскалывалась,  она
чувствовала слабость и дурноту, но, помимо этого, кажется,  не  претерпела
никакого ущерба. Впрочем, удостовериться в этом было невозможно - железное
забрало по-прежнему закрывало глаза.  С  минуту  она  пролежала  в  полной
прострации, не в силах и пальцем пошевелить, без  единой  мысли  в  пустой
голове. Когда Бирс Валёр, чей узкий лобик собрался в недоуменные  морщины,
развязал ремни и рывком поднял ее на ноги, виски Элистэ пронзила  безумная
боль, пол медленно уплыл из-под ног - и она потеряла сознание.


     И вот она вновь очутилась в своей крохотной  слепой  камере.  Сколько
времени она тут провалялась, сказать было трудно. Но день уже наступил,  о
чем свидетельствовал скудный серый свет, сочащийся сквозь решетку. В узкое
отверстие под дверью был просунут  поднос  с  тарелкой  жидкой  овсянки  и
кружкой воды. Есть ей не хотелось, но в горле и во рту пересохло. Заставив
себя подняться, Элистэ добрела до двери,  опустилась  на  колени  и  разом
осушила кружку, не подумав о том, что воды могут  не  принести  до  самого
вечера. Потом вернулась к койке, легла и закрыла глаза.  Полумрак  уступил
место тьме, и сознание ее тоже окуталось тьмою.
     Она проснулась все в том же полумраке, но молодость и здоровье  взяли
свое - апатия прошла, она снова могла думать  и  чувствовать.  Ее  терзали
холод, безнадежность и воспаленное  любопытство.  В  том,  какая  доля  ей
уготована, сомневаться не приходилось, и Элистэ гнала от себя  эти  мысли.
Но что стало с дядюшкой Кинцем? С Флозиной Валёр? Кинц, несомненно,  исчез
из садов Авиллака, но остался ли он на воле? Прошли часы, а ее  так  и  не
отвели  на  повторный  допрос.  Если  вожделенная  жертва  ускользнула  от
Народного Авангарда, разве палачи не подвергли  бы  ее  новой  пытке?  При
воспоминании о камере пыток у нее кровь стыла  в  жилах,  но  одновременно
Элистэ испытывала строптивую гордость. Она  одолела  полу-Чувствительницу,
наверняка самую  жуткую  Пыточницу  во  всей  "Гробнице".  Если  ей  снова
придется иметь дело с этой машиной,  она  снова  ее  одолеет,  к  тому  же
увереннее и быстрее, чем в первый раз, потому  что  теперь  осознала  свою
силу. Эта пытка была для нее самой страшной, и она поняла, что бояться уже
нечего - им не заставить ее выдать дядюшку.
     Возможно,  Бирс  Валёр  и  его  подручные  тоже  это   почувствовали.
Оттого-то ее, вероятно, и оставили в покое. Никто за ней не пришел, допрос
не возобновился.  Миновало  два  дня;  одиночество  Элистэ  нарушали  лишь
приходы  надзирателя  -  прыщавого  одутловатого  деревенского  парня  лет
двадцати, от которого она не услышала ни единого слова.
     Однако на третий день ее заточения случилось нечто невероятное.
     Элистэ неподвижно лежала на койке с открытыми глазами. Она вспоминала
тупик Слепого Кармана, Дрефа сын-Цино и могла часами предаваться  подобным
мыслям. Но  в  тот  день  слабый  стук  и  шепот  вывели  ее  из  забытья.
Приподнявшись на локте, она повернулась к двери  и  заметила  за  решеткой
бледное лицо - отнюдь не тюремщика.
     Посетитель? В "Гробнице"? Элистэ мгновенно очутилась у двери.  Сквозь
железные прутья она разглядела круглые щеки и подбородок, вздернутый носик
и густые каштановые локоны. Лицо девушки, совсем юной, казалось  знакомым.
В проклятом тюремном полумраке легко было и ошибиться, однако...
     При  первых  же  словах   посетительницы   догадка   превратилась   в
уверенность.
     - Ну и ну, кузина, вот уж не думала тебя  здесь  встретить.  О  Чары,
какая гнусная дыра!
     - Аврелия!
     - Ш-ш-ш,  не  называй  меня  этим  именем.  Тут  я  зовусь  собраткой
Нинеттой.
     - Собраткой?
     - Правда, вульгарно? Но как не считаться с духом времени!  По-другому
не проживешь, или я не права?
     - Но... что ты... почему?.. Сколько месяцев прошло с тех... Прости, я
ничего не понимаю.
     - Да, видок у тебя совсем обалдевший! Но тут никакой  тайны,  кузина.
Просто я здорово словчила, вот и все. Я обманула наших врагов,  обвела  их
вокруг пальца, как последних идиотов. Впрочем, это было легко,  они  такие
тупые!
     - Так что же ты сделала?
     - Поменяла личину! Понимаешь, когда нас  схватили  -  о  Чары,  ну  и
жуткая была ночка! - у твоей горничной хватило дерзости и смекалки  выдать
себя за тебя...
     "О, моя бедная храбрая Кэрт".
     - Вообще-то, у нее это  получилось  весьма  искусно,  тут  мне  нечем
гордиться - ведь я взяла пример  с  субретки.  И  когда,  значит,  канальи
привезли нас в "Гробницу" и стали допытываться, кто мы такие, я  назвалась
собраткой  Нинеттой,  служанкой  графини  во  Рувиньяк.  Поверь  мне  -  я
законченная актриса. Не родись я Возвышенной, непременно  блистала  бы  на
подмостках. Говор, жесты, манеры - все у  меня  получилось  безупречно.  Я
сыграла свою роль гениально, и хитрость сработала.
     - Ты отказалась от имени, от родных, от своего  сословия  и  наследия
крови?
     - А что было делать? И нечего, кузина, так передо мной задаваться. Ты
что, все эти месяцы разгуливала на воле под собственным именем?
     "Справедливо. Но здесь я себя не предала", - подумала Элистэ. Здравый
смысл и прямая выгода оправдывали Аврелию. Но забыть высокие  нравственные
устои Возвышенных? Впрочем, обличать ее теперь  не  имело  смысла.  Элистэ
всего лишь спросила:
     - И графиня промолчала?
     - Ну... бабуля... что говорить.  -  Щеки  Аврелии  залились  краской,
которую не мог скрыть даже тюремный полумрак. Аврелия поежилась. -  Ты  же
ее прекрасно знаешь. Какая она бывала жестокая  и  придирчивая.  Нет,  она
меня не выдала. Зато как посмотрела! Словно я кого убила, если не хуже.  А
потом, когда мы в тюремном приемнике ждали допроса, -  ой,  чего  она  мне
наговорила! Как ледяной водой окатила - и обвиняла, и  ругала  почем  зря!
Несправедливо! Я ей этого никогда не прощу. Люби она  меня,  как  положено
родственнице, ей бы радоваться, что я останусь в живых,  а  не  чехвостить
меня за обман! Но бабуля всегда в  своем  репертуаре.  После  допроса  нас
развели по разным камерам - она ведь была Возвышенная, а меня эти  канальи
приняли за простую. Я ее больше не видела - может, и к лучшему.
     "Вот именно".
     - Вероятно, другого выхода у тебя не было, - сказала Элистэ. - И  все
же, при всей твоей хитрости, чудо, что ты еще жива.  Тебя,  как  горничную
графини, вполне могли обвинить в  монархизме.  Даже  не  верится,  что  ты
уцелела.
     - Ну... верно, и осудили бы... даже  скорее  всего,  только  за  меня
заступился Феликс.
     - Адвокат Феликс?
     - О Чары, какой там адвокат! Надзиратель. Да ты его наверняка  видела
- он приставлен к этой галерее.
     - Немой белый слизняк в прыщах?
     - Ты несправедлива, кузина. Конечно, он не из  первых  красавцев,  но
вовсе не слизняк, и называть его так после всего, что он для меня  сделал,
просто стыдно.
     - Прости. Но что именно он для  тебя  сделал?  Что  в  силах  сделать
какой-то мелкий надзиратель?
     - Он выкрал из картотеки протокол моего задержания и  допроса.  Стало
быть, меня здесь нет.  По  бумагам  я  не  числюсь,  значит,  меня  нельзя
осудить. Так что и мелкий надзиратель многое может сделать. Каково, а?
     - Поразительно. Прознай кто об этом - не  миновать  твоему  спасителю
свидания с Прекрасной Дамой. Зачем ему так рисковать?
     - О, да он в меня по уши влюблен. Готов за  меня  жизнь  отдать,  как
отдал несчастный Байель Он у меня в рабах ходит!
     - Ну и ну.
     - В рабах, точно!
     - Понятно. Но тогда почему ты все еще  здесь?  Раз  нет  протокола  и
обвинения, почему тебя не освободили?
     - А мне не нужна свобода. Что мне там делать, на улице?  Тут  у  меня
хоть есть кров и стол.
     -  По-своему  ты  права,  но  подумай  об  опасности.   Здесь   полно
народогвардейцев и Возвышенных, тебя в любую минуту могут узнать.  Раз  уж
этот Феликс так тебе предан, может, он сумел бы помочь...
     - Феликс не даст мне уйти. Ни-ни. Стоит  мне  хотя  бы  заикнуться  о
бегстве, и протокол мигом ляжет на  стол  помощника  Главного  смотрителя.
Феликс твердо пригрозил.
     - Значит, он твой враг?
     - Вовсе нет. Он меня обожает, в этом вся беда.  Ради  моей  особы  он
пошел на страшный риск, но поклялся, что ни за что меня не отпустит.
     - Не отпустит... Аврелия, какой ужас! Неужели ты... с надзирателем...
да нет, ты не могла...
     - У меня не было выбора. Не смотри на меня так! Что мне было делать?
     - Жалкая несчастная дурочка! За душой у тебя ничего не осталось!
     - О Чары, ты совсем  как  бабуля!  Все  это  чистая  глупость.  Я  ни
капельки не изменилась - какой была, такой и осталась.
     "Что правда, то правда".
     - Зачем тогда менять ко мне отношение? И винить в том, что от меня не
зависело? Или, по тебе, лучше бы я погибла? Брось,  кузина,  не  злись  на
меня. Мне тут живется вполне сносно, да  и  Феликс  не  такой  уж  плохой.
Предан мне всей душой, готов для меня на все  -  иной  раз  даже  приносит
шоколадку или пирожное...
     - Ох, Аврелия...
     - Нинетта. Обо всем мне рассказывает  и  позволяет  бродить  по  всей
тюрьме. От него я узнала, что ты здесь, вот и спустилась тебя проведать.
     - Понимаю. Он не говорил, почему меня  столько  дней  держат  одну  в
камере и не передают Народному Трибуналу?
     - Ему-то откуда знать! Но говорят, ты закоренелая преступница, а твой
дядюшка Кинц злодей и того хуже,  и  пока  он  на  воле,  ты  здесь  вроде
заложницы. Что-то в этом духе. Чего ты такого натворила, кузина, что  всех
переполошила? Такого ужасного, что тебя заточили  в  подземную  камеру?  О
Чары, какая мерзкая конура! Окон нет, на полу лужи. А сыро-то как - я  вся
продрогла. Свечки - и той не дали. Жуть!
     - "Гробница" не славится удобствами.
     - Послушай, я тебя научу. Когда придет Феликс, ты ему улыбнись -  вот
так, а голову чуть наклони, чтобы глаза заблестели, - и он принесет свечи.
Ты, конечно, очень бледна, кузина,  страшно  бледна,  но,  думаю,  у  тебя
получится.
     - Боюсь, что нет.
     - О Чары, ты упряма, как бабуля, из-за этого и кончишь тем же. Ну  да
ладно, раз уж ты не хочешь сама себе помочь, попробую за тебя похлопотать.
Может, оно и к лучшему - Феликс мне ни в чем не откажет. Но помни, кузина,
- Аврелия предостерегающе воздела палец, - ты никому не должна  открывать,
что мы в родстве.
     - Не волнуйся.
     - И не злись на меня. Я этого не заслужила. Я не виновата в том,  что
случилось, ни вот столечки. Ты не злишься?
     - Нет, - слабо, но искренне улыбнулась Элистэ. - Не злюсь.
     - Ах, кузина, я знала, что ты  останешься  моей  подругой.  А  теперь
прощай. Нужно идти, не то меня хватятся. Жди - скоро у тебя будет одеяло и
свечи. Шепну Феликсу пару слов на ушко - увидишь,  он  мне  ни  в  чем  не
откажет.
     Лицо Аврелии за  железными  прутьями  исчезло.  Элистэ  слышала,  как
удаляются ее быстрые легкие шаги. В дальнем конце коридора хлопнула дверь,
и снова воцарилось безмолвие, которое нарушал лишь размеренный  неумолимый
стук капель, падающих на пол с потолка, - словно тикали часы.
     Возможно, Аврелия несколько переоценила свое влияние на  надзирателя,
ибо в тот день одеяло и свечи так и не появились. Зато на  следующий  день
после полудня явился сам Феликс. Элистэ не ожидала его прихода в неурочное
время и сразу насторожилась. Не потому ли он объявился, что  визит  кузины
вызвал подозрения? Оказалось, нет. В первый и  последний  раз  надзиратель
обратился к ней - голос его полностью соответствовал гнусной внешности. Он
пожаловал сообщить великую  новость:  суд  над  "бандой  Нирьена"  наконец
завершился. Шорви Нирьену и его сообщникам, должным образом изобличенным и
осужденным, предстояла встреча с Кокоттой на закате следующего дня.  Выбор
столь позднего часа  для  этого  свидания  был  продиктован  соображениями
эстетического порядка. Смерть Архиврага  Защитника  Республики  -  событие
историческое, знаменующее высшее торжество экспроприационизма, - надлежало
обставить по  всем  правилам  искусства.  Сошлись  на  том,  что  на  фоне
вечернего неба игра  огней  на  рогах  Кокотты  будет  выглядеть  особенно
впечатляюще.
     Кроме того, члены Комитета,  те,  кто  не  был  лишен  художественной
жилки, решили, что набор тонких закусок раззадорит аппетит Чувствительницы
и зрителей перед подачей главного блюда. В  жертвы  надлежало  выбрать  не
только крупных политических преступников,  но  и,  по  возможности,  людей
красивых. Во главе этого  списка  стояло  имя,  удовлетворяющее  всем  без
исключения требованиям, - бывшей Возвышенной Элистэ во  Дерриваль:  видной
представительницы опального сословия, заговорщицы,  контрреволюционерки  и
бонбошки чистейшей воды - все в одном лице.



                                    31

     Элистэ напрягала слух, стараясь уловить звук шагов.  После  того  как
Феликс объявил ей о решении Комитета,  миновали  сутки,  если  не  больше.
Обычно вынесение приговора от его исполнения  отделяли  даже  не  часы,  а
какой-нибудь час. Отсрочка, какую она получила,  была  делом  неслыханным.
Неужели Феликс солгал, сыграв с ней жестокую шутку?  Она  попыталась  было
его расспросить, однако надзиратель как воды в рот набрал.
     Разумеется, напряженному ожиданию рано или поздно  наступит  конец  -
известно какой. Пока же она не могла ни есть, ни спать.  Элистэ,  пожалуй,
даже обрадовалась бы конвоирам из Народного Авангарда.
     Феликс не солгал. Ближе к вечеру за ней пришли - двое крепких  парней
в коричнево-красной форме, оснащенные всем необходимым, чтобы управиться с
самыми непокорными из заключенных. На сей  раз,  однако,  им  не  пришлось
пускать в ход наручники, дубинки и тяжелые сапоги с  железными  набойками:
девушка и не думала оказывать сопротивление.
     Ее молча вывели из камеры в коридор. Глухой  стук  подошв  о  камень.
Зрение неестественно обострилось, она воспринимала  окружающее  словно  во
сне. Вверх по винтовой лестнице на первый этаж - в мрачную голую  комнату,
где подручные Бирса Валёра готовили осужденных к ритуалу казни.
     Элистэ насчитала вместе  с  собой  шестнадцать  заключенных.  Пестрая
компания,  в  основном  обыкновенные  мужчины  и  женщины,  однако   людей
незаурядной внешности значительно больше, чем обычно:  глубокий  старик  с
седой бородой до пояса;  невероятно  истощенная  женщина,  у  которой  под
пергаментом кожи выступала каждая косточка и сухожилие; мужчина с  усохшей
рукой; сестры-двойняшки, похожие как две капли воды. И всего в двух  шагах
- знаменитая "банда Нирьена": Фрезель, Риклерк, брат и сестра Бюлод и  сам
Шорви Нирьен, главная фигура предстоящего ритуала, - обыкновенный  человек
средних лет, с сединой в  каштановых  волосах,  бледным  ликом  ученого  и
карими глазами, умными и очень живыми, при том, что от смерти его отделяли
считанные минуты. Так вот он какой,  кумир  Дрефа  сын-Цино!  Несмотря  на
обстоятельства,  в  Элистэ   проснулось   любопытство.   Нирьен   выглядел
собранным, задумчивым, бесстрашным. Его умение держать себя  не  могло  не
вызывать уважения - сама Цераленн во Рувиньяк одобрила бы  его,  в  то  же
время осудив взгляды философа.
     Заключенным  приказали  раздеться.  Они  подчинились,  едва   ли   не
благодарные  тюремщикам  за  то,   что   те   не   подвергли   их   позору
насильственного раздевания. Куча  одежды  посреди  комнаты  быстро  росла.
Элистэ начала расшнуровывать корсет. Как вспышка, мелькнуло  воспоминание:
серо-голубая шерстяная материя, подаренная Дрефом,  из  которой  она  шьет
платье; снующая игла, поблескивающая на слабом солнце  конца  зимы  -  его
свет косыми полосами ложится на пол квартирки в  тупике  Слепого  Кармана;
новый наряд, надетый специально для Дрефа; "Вот прежняя Элистэ".
     Платье упало на пол, за ним - нижнее льняное белье.  Нагота,  которая
при других обстоятельствах заставила бы  ее  сгореть  со  стыда,  казалась
теперь несущественной. Элистэ была всего лишь одной из шестнадцати  жертв,
и то, что она стоит обнаженная, уже не имело значения.  Гвардеец  унес  из
комнаты ворох одежды: сперва ее перетряхнут в поисках утаенных  ценностей,
потом отдадут младшим тюремщикам и надзирателям.
     Ей завели руки за спину, веревка  больно  впилась  в  запястья,  хотя
процедура   была   исполнена   с   минимальной   жестокостью,   быстро   и
профессионально. Две женщины и мужчина  безмолвно  плакали,  но  никто  не
сопротивлялся.
     Охранники умело управились с маленьким стадом - вон  из  комнаты,  по
коридору, вниз по ступенькам, через низкую скрипучую дверь  во  двор,  где
ждала  открытая  повозка.  Повозку,  окружали  народогвардейцы   и   взвод
жандармов. Яркое солнце и прозрачная  синева  неба  ослепили  Элистэ,  она
зажмурилась.  Теплый   весенний   воздух   ласкал   тело.   День   выдался
великолепный. Просто роскошный.
     В  повозку  поднимались  по  одному,  с   помощью   народогвардейцев,
взбираясь сперва на упаковочную клеть, которая служила  подножкой.  Элистэ
села на одну из двух прибитых к стенке досок. Вскоре на досках не осталось
свободного места, и последним заключенным пришлось стоять. Элистэ  встала,
уступив  место  старику  с  седой  бородой,  и  ощутила  на  себе   чей-то
пристальный взгляд. Она обернулась - то был Шорви Нирьен. Он едва  заметно
улыбнулся,  и  в  его  черных  глазах  она  прочитала  такое   бесконечное
сочувствие и ободрение, что у нее перехватило горло  и  защипало  в  носу.
Элистэ готова была заплакать, а вот этого ей как раз и  не  нужно.  Ни  за
что! Она поспешила отвести взгляд.
     Заскрипели петли,  лязгнули  засовы  -  подняли  и  закрепили  заднюю
стенку. Возница щелкнул кнутом,  и  повозка,  со  всех  сторон  окруженная
солдатами, под грохот колес и цоканье копыт выехала со двора тюрьмы  через
распахнутые решетчатые ворота - как выезжало до нее множество других.
     Снаружи  собралась  большая  толпа  обитателей  Восьмого   округа   -
поглазеть  на  Шорви  Нирьена.  Подонки,  привыкшие  провожать  обреченных
звериными  воплями,  сейчас  почему-то  притихли.  Не  было  ни  визгливых
поношений,  ни  летящих  камней,  ни   попыток   прорваться   к   повозке.
Народогвардейцы  казались  тут  чуть  ли  не  лишними.  Горожане   стояли,
смотрели, и повозка катилась  между  их  плотными  рядами  в  запредельном
молчании.
     Такое же безмолвие встретило их на коротком  пути  от  "Гробницы"  до
Винкулийского моста. Повозка  въехала  на  мост,  загрохотала  над  Виром.
Свежий ветерок, как веником, прошелся по поверхности вод и улетел в  самое
сердце Шеррина. Река внизу переливалась в своем течении густыми  оттенками
зеленого и коричневого. Тут и там светлыми островками выделялись лодки под
веселыми парусами. Одинокие кустики "попрошайки", пробившиеся меж  камнями
набережной, были усыпаны медно-желтыми цветами. Скоро предстояло  зацвести
вишне  -  и  сотни  деревьев  облачатся  в  нежно-розовое  кружево.  Через
неделю-другую весь город превратится в одно сплошное цветение...
     Тем  временем  повозка,  оставив  позади  старый  Винкулийский   мост
загромыхала по булыжникам Набережного рынка. И тут горожане, подобно своим
грязным оголодавшим собратьям  на  другом  берегу  Вира,  толпились  между
палатками и ларьками, провожая  процессию  глазами.  Молчание  людей  было
столь всеобъемлющим, что  скрип  старых  деревянных  осей,  грохот  колес,
перезвон  упряжи  и  каждый  шаг  народогвардейцев  по  булыжной  мостовой
отдавались  гулким  эхом.  Люди  переговаривались  полушепотом,  и   шорох
приглушенных голосов пробегал по толпе, как ветер по полю; везде повторяли
одно и то же имя: Шорви Нирьен...
     Повозка - теперь ее сопровождала группа безмолвных горожан - миновала
рынок. Торговую площадь и углубилась  в  путаницу  переулков,  по  которым
выбралась на улицу Клико с ее приличными  магазинами,  занимающими  первые
этажи высоких старомодных домов с узкими фасадами. По обеим сторонам улицы
в какой-то уже и вовсе немыслимой тишине толпились  шерринцы.  Большинство
горожан стояли в полном оцепенении; однако и  здесь,  как  по  всему  пути
следования, кое-кто выходил из толпы, чтобы проводить осужденных до  места
казни.
     Они миновали "Приют лебедушек" - пустой, заколоченный. При виде его у
Элистэ сжалось сердце, взгляд  непроизвольно  поднялся  к  оконцу  в  тени
карниза; она бы не удивилась, приметив за стеклом свое лицо и внимательные
глаза...
     Оставив позади улицу Клико, повозка два раза свернула  и  выехала  на
проспект Аркад. Вдоль всего проспекта на тротуарах толпились люди. Впереди
замаячил конец пути. Последние вечерние  тени  легли  на  землю,  закатные
облака побагровели, солнце скрылось за  высокими  столичными  зданиями.  С
проспекта Аркад повозка въехала на площадь Равенства.
     Элистэ огляделась, не веря своим глазам. На этой площади  она  бывала
один-единственный раз, и тогда  ей  показалось,  что  здесь  яблоку  негде
упасть. Но тогдашняя  толпа  выглядела  жалкой  по  сравнению  с  нынешним
стечением горожан. Площадь Равенства  была  запружена  народом,  и  толпам
новоприбывших приходилось тесниться в смежных улицах и  проулках.  Со  дня
казни Дунуласа XIII площадь  не  знала  такого  количества  народу.  Да  и
настроение несметной толпы было таким же, как в тот день, - торжественным,
подавленным, исполненным ожидания перемен. Конечно, в историческом  смысле
гибель  Шорви  Нирьена  несопоставима  с  казнью  наследственного  монарха
Вонара, но и в том и в  другом  случае  народ  воспринимал  смерть  одного
человека как перелом времен.
     Появление повозки с осужденными не исторгло единодушного кровожадного
вопля, как бывало обычно. Агенты с красным ромбом на рукаве, расставленные
в толпе на равном расстоянии друг от друга, натужно заорали, но  их  крики
захлебнулись и сгинули в великом  безмолвии.  Дружки  и  подружки  Кокотты
заверещали, как облако саранчи, но и их привычное гудение быстро сошло  на
нет.
     Процессия неспешно продвигалась к  центру  площади,  а  тем  временем
некое должностное лицо отдало соответствующие распоряжения, и  в  руках  у
экспроприационистов в гражданском - их тоже заблаговременно  расставили  в
толпе - загорелись факелы. Лес факелов.  Толпа  испустила  могучий  вздох:
пламя взорвалось  согласованной  красочной  вспышкой,  позолотив  вечерние
сумерки, высветив и одновременно  погрузив  в  тень  эшафот,  выхватив  из
полумрака высокий рогатый корпус  Кокотты  и  одну-единственную  массивную
фигуру - Бирса Валёра, который застыл, как статуя, опершись  рукою  о  бок
Чувствительницы.
     Свет факелов оживил море лиц, наделил их теплотой и человечностью. Но
одновременно все увидели нетерпение Чувствительницы,  зловещий  внутренний
накал  ее  стеклянных  рогов,  жадно   распахнутые   свинцовые   двери   и
подрагивающие от предвкушения вожделенной плоти шипы.
     Повозка медленно катила вперед, толпа раздавалась, освобождая проход,
а если кто не успевал  вовремя  отойти,  так  на  то  имелись  жандармы  с
дубинками. Наконец повозка  остановилась  у  подножия  эшафота.  Подручные
Бирса  засуетились,  начали  выгружать  обреченных  и  со   знанием   дела
выстраивать в ряд у лестницы.
     Неизвестно, какие они получили указания, но процедура казни, и в этом
не приходилось сомневаться, была  продумана  до  последней  мелочи.  Жертв
расположили  по  принципу  номеров  праздничного   фейерверка:   красочное
завлекательное начало,  несколько  номеров  более  или  менее  интересных,
стандартные  и  неординарные  вперемежку,  но  лучший  и  самый  эффектный
оставлен под конец. Поэтому "банда Нирьена" заняла в ряду жертв  последнее
место, а самого философа поставили шестнадцатым. Осужденные с  незаурядной
наружностью были разбросаны по всей шеренге, и первой на эшафот предстояло
взойти самой молодой из партии - и единственной ее бонбошке.
     Для Элистэ это было даже лучше. Ей не придется ждать  своей  очереди,
внимая чавканью, с которым захлопываются и  распахиваются  двери  Кокотты,
механическому жужжанию Чувствительницы, переходящему в экстатический вопль
поглощения, и коллективному выдоху многотысячной толпы. Не придется думать
о том, как больно будет в конце. Все это ее минует.
     Палачи основательно знали свое дело. Они подхватили ее под руки и уже
тащили  к  эшафоту.  Ей  не  оставили  времени  ни  опомниться,  ни   даже
ужаснуться. Вдруг Элистэ поняла, что ей не страшно.  Она  спокойна.  Почти
безмятежна. Нежданная благодать.
     Ее повели вверх по лестнице. Грубые нетесаные доски  царапали  нежную
кожу ступней. Очутившись на помосте, она  вспомнила  Кэрт  и  собралась  с
духом, приготовившись к неизбежному шквалу непристойностей и улюлюканья.
     Но ничего подобного не было.  Царило  такое  безмолвие,  что  гудение
Кокотты, напоминающее зудение голодного москита, доходило до самых дальних
уголков площади Равенства. Элистэ поглядела на толпу, на лица сгрудившихся
у  помоста;  высвеченные  факелами,  застывшие  и  напряженные,  они  были
проникнуты пониманием рокового  смысла  происходящего.  Потом  она  обвела
взглядом расплывшуюся в вечерних сумерках площадь и забыла о  толпе,  ибо,
стоя на эшафоте, видела шипы, жадно  подрагивающие  во  чреве  Кокотты,  и
Бирса Валёра, который направился к  ней  -  первой  жертве  этого  вечера.
Элистэ гордо выпрямилась, подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза - и
ничего не увидела. Глаза пустые, как бесконечность.
     На прощанье перед ней  промелькнули  лица  Цераленн,  дядюшки  Кинца,
Дрефа. "С обликом Дрефа в душе пойти на смерть".
     И вдруг выстрел,  внезапный  и  громкий,  вспорол  вечерние  сумерки.
Поначалу она приняла его за  побочный  эффект  неких  тайных  процессов  в
организме Кокотты. Но в тот же миг  железная  хватка  на  ее  правой  руке
ослабла, и  подручный  Бирса  полетел  с  лестницы  вниз  головой.  Элистэ
проводила его растерянным взглядом.  Тот  упал  на  булыжники  с  пробитым
горлом, из которого фонтаном хлестала кровь. Элистэ не могла  понять,  что
происходит. Тут же прозвучал новый выстрел, и второй подручный свалился  с
пулей в сердце. Откуда стреляют, тоже  было  непонятно.  Вероятно,  совсем
близко затаился отменный стрелок, а то и два, потому что за секунду  между
первым и вторым выстрелами перезарядить мушкет просто невозможно.  Правда,
у стрелявшего могло быть сразу два заряженных мушкета...
     Элистэ все еще неподвижно стояла  на  месте,  когда  раздался  третий
выстрел. Бирс Валёр коротко вскрикнул и рухнул, схватившись за живот.
     Толпа очнулась. Народ заволновался, посыпались возбужденные  вопросы,
людское море забурлило  водоворотами,  пошло  ходуном.  Но  во  всей  этой
свистопляске безошибочно угадывались действия маленькой группы.  Никто  не
сказал бы, сколько в ней человек, но организованны они были великолепно  и
стреляли  без  промаха.  На   солдат   Народного   Авангарда,   окружавших
приговоренных, обрушился беглый огонь. Пули летели со  всех  сторон,  и  с
полдюжины человек в  коричнево-красных  мундирах  упали  как  подкошенные.
Стрелки, разбросанные в первых рядах,  выскакивали  из-за  спин  стоявших,
стреляли и вновь растворялись в толпе, меняя позиции и попутно перезаряжая
оружие. Солдатам казалось, что на них напали невидимки.
     Контрнападение и даже защита успеха  не  обещали:  охрана  стояла  на
виду. Путь  к  отступлению  был  тоже  отрезан  -  плотная  людская  стена
загораживала проход к проспекту Аркад. Стрельба тем временем  продолжалась
с прежней точностью.  Лучшим  слугам  Защитника  грозило  самое  настоящее
уничтожение; однако и небольшого отряда вполне хватило бы, чтобы  очистить
площадь Равенства от народа и тем лишить метких стрелков укрытия.  Офицеры
Народного Авангарда  скомандовали,  и  солдаты  с  жандармами,  окружавшие
повозку справа и слева, одновременно дали залп по толпе. Несколько человек
упали, полилась кровь, толпа с воплем отхлынула к краю площади.  Невидимым
врагам это отнюдь не помешало, тогда как простые граждане, которых  раньше
еще можно было склонить к тому, чтобы они задержали и выдали  притаившихся
стрелков, пришли в бешеную ярость. Большая часть народа так и  не  поняла,
откуда и с какой целью ведется  стрельба,  а  стоявшие  далеко  от  центра
площади вообще не  догадывались  о  существовании  стрелков-невидимок.  Но
когда солдаты открыли огонь по толпе, накопившиеся за многие месяцы ужас и
отвращение наконец-то вырвались наружу.  В  народогвардейцев  и  жандармов
полетел град камней. Стрелки тоже не останавливались - еще четыре  солдата
свалились на месте.
     Под свист пуль Элистэ сбежала с лестницы. Слепой инстинкт гнал  ее  в
укрытие - под повозку или даже под настил эшафота. Но,  оказавшись  внизу,
она сразу подумала о бегстве. Солдатам было явно  не  до  нее.  Она  могла
броситься...
     Но тут ее грубо схватили и швырнули в гущу других осужденных, которые
сбились тесной группой вокруг трупа истощенной женщины,  убитой  случайной
пулей. Жандармы отнюдь не забыли о пленниках и не собирались выпускать  из
лап   столь   ценную   добычу.   Поскольку    нападение    явно    учинили
фанатики-нирьенисты, сам собой напрашивался  простой  и  надежный  способ,
защиты. Между горожанами и жандармами в один миг возникла живая  стена  из
пленников,  имевшая  целью  положить  конец  обстрелу  камнями  и  пулями.
Народогвардейцы, считавшие себя армейской элитой, вероятно,  не  унизились
бы до подобного, но жандармы особой щепетильностью не отличались.
     Ответом послужил единодушный вопль ненависти, крики: "Трусы!  Трусы!"
Толпа,  поначалу  колебавшаяся,  нетвердая  в  своих   симпатиях,   теперь
решительно встала на сторону осужденных. Народный вал яростно обрушился на
жандармов,  разбился  о  повозку  и  эшафот  и  отхлынул,  унося  с  собой
пятнадцать пленников.
     К Элистэ протянулись десятки рук. Ее подняло,  закружило,  бросило  в
людское море. Нечленораздельный рев оглушил ее, перед глазами  в  безумном
водовороте мелькали широко открытые вопящие рты, клочья  туч  на  закатном
небе, башмаки, булыжники, камни в воздетых руках.
     Наконец ее поставили на ноги, поддержали - а то  бы  она  упала,  так
кружилась голова. Кто-то разрезал веревку у нее на  запястьях.  Занемевшие
руки повисли плетьми. Высокий мужчина сорвал  с  себя  плащ,  набросил  на
голые плечи Элистэ и куда-то исчез. И  руки,  что  поддерживали  ее,  тоже
исчезли. Толпа, похоже, утратила к ней интерес. Элистэ покачнулась, однако
удержалась на ногах. Выяснилось, что она стоит недалеко от эшафота  совсем
одна, затерянная в  бешено  бурлящей  стихии.  Другие  осужденные  куда-то
пропали, она не знала, что с ними. Впрочем, трудно было вообще понять, что
случилось несколькими минутами раньше и что происходит теперь. Сознание ее
онемело так же, как кисти, и думала она лишь о том, как  прикрыть  наготу.
Люди вопили и метались, площадь  Равенства  содрогалась  от  выстрелов,  а
Элистэ, путаясь в чужом плаще, который доходил ей до лодыжек, все пыталась
застегнуть пуговицы непослушными пальцами. Наконец она справилась  с  этой
задачей, потом закатала рукава, чтобы освободить кисти, и  устало  подняла
глаза. Она так и не двинулась с места - не успела опомниться, да  ей  и  в
голову не пришло скрыться.
     Из-за спин людей Элистэ не видела, что происходит у  помоста,  а  там
шерринцы добивали последних народогвардейцев и жандармов,  сгрудившихся  у
пустой повозки. Эшафот был виден ей куда лучше, особенно Кокотта,  как  бы
обозревающая площадь со своей высоты. Чувствительница вела себя  необычно,
что казалось понятно даже человеку непосвященному.  Беспорядочные  вспышки
на ее рогатой короне были ярче, чем когда-либо раньше, а гудение перешло в
самый верхний регистр. Поблизости от нее на платформе корчилось в страшных
муках огромное тело Бирса Валёра. Элистэ было подумала, что она одна видит
его и помнит о нем, но она ошиблась.
     Толпа  под  крики  и  улюлюканье   прикончила   солдат,   на   минуту
утихомирилась и вспомнила о главном палаче.


     Бирс ошалел от боли. Страшная рана скрутила его,  повергла  на  доски
помоста. Однако пламя, пожиравшее его внутренности,  не  шло  ни  в  какое
сравнение с душевными муками. Всего  в  нескольких  футах  от  него  зияло
распахнутое чрево Кокотты. Ее шипы вибрировали, огни  на  короне  невпопад
загорались и  гасли.  Она  была  вне  себя,  и  тревожное  ее  возбуждение
передавалось ему - ведь их разделяло всего ничего.  Она  ждала  заверений,
понимания, обожания. Ее жрец был нужен ей почти так же, как она - ему.
     Он жаждал прижаться  к  ней  ладонями,  дабы  ощутить  мощную  дрожь,
причаститься  ее  силе  и  славе,  утешить  и  самому  обрести   утешение,
почувствовать, как их души сливаются в тайном несказанном общении.
     А он не мог до нее доползти! Вот она, совсем рядом, и тем не менее он
не может к ней прикоснуться,  погладить  по  холодному  боку  или  шепнуть
тайные нежные слова, ведомые лишь им двоим.
     Бирс пожирал свое божество взглядом, полным беспредельного обожания.
     - Прекрасная, - шептал он, превозмогая боль. - О, какая прекрасная.
     Но слышала ли она его? И способна ли она внимать человеческой речи?
     Бирс молил о помощи - и помощь пришла.
     Толпа орущих шерринцев, без сомнения, надумавших воссоединить Кокотту
с ее верховным жрецом, уже грохотала башмаками по лестнице. Через миг  они
его окружили.
     - Кокотта, - с трудом выдавил Бирс.
     До них, видимо, не дошло, что он хотел сказать. Его принялись бить  -
кулаками, дубинками, бутылками, палками.  Башмаки  с  коваными  набойками,
попадая в пробитый пулей живот, причиняли боль, превзошедшую все, что Бирс
был способен представить, превзошедшую самые страшные  муки,  какие  могли
измыслить Пыточницы в подвалах "Гробницы"... Но он обязан  достучаться  до
сознания шерринцев, заставить их уразуметь его нужду  -  это  было  важнее
всего.
     - Кокотта...
     Губы у него были расплющены, зубы выбиты, рот полон  крови,  он  едва
шевелил языком,  поэтому  вымолвил  ее  имя  невнятно  и  еле  слышно.  Из
последних сил он надеялся, что его наконец поймут. Куда подевались  дружки
и подружки Кокотты? Уж они-то бы сразу поняли.
     Завывая как полоумные,  горожане  сорвали  с  него  одежду,  всю,  до
последней нитки. Да,  похоже,  до  них  все  же  дошло,  они  поняли  свой
гражданский долг, ибо старались поднять его и поставить на ноги. Для этого
понадобились усилия четырех человек,  а  сам  Бирс  едва  не  грохнулся  в
обморок от боли. Его хлопали по щекам, совали под нос флакон с нюхательной
солью - не хотели, чтобы он терял сознание, и правильно делали, теперь  он
совсем очнулся...
     Поддерживая  под  руки,  его  потащили  к  Чувствительнице,   которая
гостеприимно распахнула свои двери. Он уже  различал  подрагивающие  шипы,
видел жадные стальные язычки, что выглядывали  из  маленьких  челюстей,  и
понял - она его ждет, она его хочет, она готова  принять  его  в  себя.  И
когда Бирса  толкнули  в  чрево  Чувствительницы,  он  обливался  слезами,
радуясь последнему, необратимому воссоединению.
     Она была Сила, Она была Слава,  Она  была  Вечность,  и  не  было  во
Вселенной ничего, помимо Нее, неизменной и сущей. И глад Ее был велик.
     Ослепительная дуга вспыхнула между высокими  рогами  Кокотты,  тысячи
глоток испустили  оглушительный  рев  -  и  народ  на  помосте  кинулся  к
Чувствительнице. Поднапрягшись и  поднатужившись,  толпа  общими  усилиями
продвинула ее по доскам настила к самому краю.  На  какой-то  миг  Кокотта
зависла над  площадью,  истерично  замигала  огнями,  сменив  механическое
гудение на пронзительный визг, словно предчувствуя свой конец, - и рухнула
вниз, ударившись о булыжники так, что содрогнулась вся площадь. Один из ее
высоких рогов разбился вдребезги, разлетелись осколками стеклянные рожки и
украшения. Беспомощная, она лежала на боку и жалобно вопила,  как  раненое
животное.
     Толпа тут же набросилась на нее с кровожадными воплями,  заглушившими
ее зудящие причитания. Ее били камнями, корежили самодельными ломиками. Ей
отломили второй рог, сорвали проволочки, щупальца-антенны и  острые  зубцы
несравненной короны; разбили уцелевшие после падения  стеклянные  рожки  и
ответвления - и ее огни погасли. Из нутра Кокотты выдрали  зубастые  шипы,
вывернули и изломали бортики и трубчатые приводы.  Кокотту  лишили  всего,
что делало ее Чувствительницей, -  и  остался  лишь  свинцовый  ободранный
шкаф. Теперь  никто  бы  не  догадался,  что  некогда  этот  ящик  обладал
сознанием.
     Элистэ   наблюдала   за   происходящим   как   зачарованная.    Когда
Чувствительницу  скинули  с  помоста,  она  ее  уже  не   видела,   однако
остервенелая суета вокруг поверженной Кокотты  -  ходящая  ходуном  толпа,
вопли, крики и все прочее - неприятно  напомнила  ей  чей-то  рассказ  про
тропических  рыбок,  которые  за  минуту  обгладывают  жертву  до  костей.
Увиденное ошеломило Элистэ до последней степени.
     На  плечо  ей  опустилась  чья-то  рука.  Она  вздрогнула   и   резко
обернулась: неужели народогвардеец? Но  это  оказался  пожилой  мужчина  с
седоватыми усами и волосами, в  низко  надвинутой  на  глаза  треуголке  и
старомодной просторной пелерине, совсем неуместной в такой  теплый  вечер.
Лишь внимательно  приглядевшись,  Элистэ  узнала  под  этим  гримом  Дрефа
сын-Цино,  а  потом  сообразила,  зачем   ему   пелерина:   под   свободно
ниспадавшими складками она различила  длинный  ствол  изобретенной  им  же
винтовки, заряжающейся, как когда-то он ей объяснил, "с  казенной  части".
Она поняла, что он был среди тех, кто стрелял из толпы. Ее это не удивило.
     - Ступайте за мной, - сказал Дреф.
     Элистэ  молча  повиновалась.  Дреф  всегда  знал,  куда  нужно  идти.
Решительно расталкивая локтями толпу, он через несколько минут привел ее к
укрытой  в  тени  деревьев  каменной  скамье  у  западного  края   площади
Равенства. Там собрались остальные члены "банды Нирьена"  -  освобожденные
от пут и более или менее прикрывшие наготу.  Сам  Нирьен  выглядел  вполне
пристойно - рубашка, штаны до колен, чулки и даже туфли. Если бы не  белое
пятно его рубашки, густые вечерние сумерки надежно скрыли бы  всю  пятерку
от случайного взгляда.
     Нирьен встал, заметив Элистэ и Дрефа.
     - А, так вы ее отыскали, - произнес он. - Впрочем, зоркий  глаз  Бека
ни разу не подводил.
     - Все готово, - сказал ему Дреф. - Через час все вы будете в надежном
убежище.
     - Не все, - возразил Нирьен.
     Накладные седые брови Дрефа поползли вверх. За долгие годы знакомства
Элистэ редко приходилось видеть его таким удивленным,  а  то  и  вовсе  не
приходилось.
     - Ойн и Ойна, Фрезель и Риклерк  могут  скрыться,  если  пожелают,  -
спокойно продолжил Нирьен. - И будут правы. Но я не пойду.
     - Почему?
     - Я должен обратиться к ним. - Нирьен обвел  жестом  толпу,  которая,
судя по всему, начала успокаиваться. Кокотта - орудие  и  само  воплощение
террора - была уничтожена.  Ее  слуги  -  палач  с  подручными  -  мертвы.
Народогвардейцы и жандармы убиты,  а  освобожденные  пленники  скрылись  в
неизвестном направлении. Шерринцы еще клокотали от  ненависти,  однако  не
видели для нее достойной и подходящей мишени. Минуты  через  две-три  они,
скорее всего, начнут расходиться. - Сейчас, по-моему, самое время.
     - О чем с ними говорить, Шорви?
     - Пусть никто не скажет, - возразил Нирьен, -  будто  я  не  способен
усвоить преподанный Уиссом Валёром урок. - С этими словами он повернулся и
решительным шагом направился к эшафоту;  его  сторонники,  не  раздумывая,
присоединились к нему. Вероятно, никто из них не  допускал  даже  мысли  о
бегстве в надежное убежище. Дреф не стал их и спрашивать.
     Элистэ стояла, вцепившись в руку Дрефа.  Стоило  ему  произнести  это
слово - "убежище", как ее охватило  безумное  желание  очутиться  там  как
можно скорее. Но другие не собирались спешить, и когда до нее  это  дошло,
она справилась с приступом малодушия, вспышка панического ужаса  миновала,
и Элистэ начала прислушиваться к тому,  что  творится  вокруг.  Знаменитый
Шорви Нирьен, которому по  логике  вещей  надлежало  уже  распроститься  с
жизнью, намеревался выступить перед толпой, одержимой одним стремлением  -
убивать. Поскольку Дреф был рядом,  а  непосредственная  угроза  миновала,
происходящее стало занимать Элистэ.
     Нирьен поднялся на опустевший помост. С минуту  постоял  -  невысокий
обыкновенный человек, приковавший, однако, все взоры. По краям эшафота все
еще горело несколько фонарей и факелов. Их свет  выхватывал  из  полумрака
белую рубашку с чулками, белые руки и лицо, так  что  фигуру  было  хорошо
видно даже с самой отдаленной точки площади Равенства. Нирьена узнали все,
и  многие  восприняли  его  как  символ  благодатного  разума,  осенившего
сумасшедший дом, если не светопреставление.  Все  замерли,  приготовившись
слушать; площадь Равенства погрузилась в молчание.
     Шорви Нирьен подождал, пока  людское  море  покрылось  бледной  пеной
обращенных к нему лиц, затем резким жестом вскинул руки, как некогда  Уисс
Валёр, правда, преследуя совсем иную цель, и тут же их уронил.
     - Если не ошибаюсь, - обратился он к шерринцам, - вы хотите перемен?
     Еще бы они  не  хотели!  То  была  предельно  простая  и  в  точности
отвечающая моменту фраза, которой судьба определила стать лозунгом.
     Нирьен говорил. Речь его была ясной и предельно сжатой. Тем не  менее
Элистэ, которая  слушала  затаив  дыхание,  впоследствии  вспоминались  не
столько слова, сколько общий  их  смысл:  надежда  -  нормальная  жизнь  -
обещание стабильности, отрезвления и выздоровления.
     Однако Нирьен отнюдь не стремился успокоить или  умиротворить  толпу,
напротив. Есть только один способ, напомнил он  слушателям,  покончить  со
страданиями народа. Отцы нынешнего террора должны предстать перед судом. В
конце концов все они, несомненно, преступники - погрязшие  в  беззакониях,
мздоимстве, развращенности и тирании; ответственные за  Весеннюю  Бойню  в
Конгрессе и зверствах в "Логове"; повинные в массовых расправах, пытках  и
казнях; но прежде всего исказившие Революцию и все  ее  идеалы,  предавшие
своих  соотечественников.  Главные  преступники  -  это   члены   Комитета
Народного Благоденствия,  государственный  обвинитель  и  судьи  Народного
Трибунала, высшие чины и старшие  офицеры  Народного  Авангарда.  А  самый
страшный преступник и кровавый палач  -  председатель  Комитета  Народного
Благоденствия, он же самозваный Защитник Республики.
     Нирьен не вопил, не заискивал, не принимал поз. Он  стоял  совершенно
спокойно  и,  воздерживаясь  от  жестов,  с  бесстрастным  видом   излагал
обвинение пункт за пунктом, как и подобало опытному адвокату. Казалось, он
даже не повышал голоса, однако его слова разносились по всей площади.
     Толпа взревела, оборвав его речь, и принялась скандировать имя  Уисса
Валёра еще до того,  как  Нирьен  его  произнес.  Оратор  поднял  руку,  и
горожане тут же вняли безмолвному призыву.  Стало  слышно  легкое  дыхание
вечернего ветерка.
     - Так положим ли мы конец  террору?  Соотечественники,  это  в  наших
силах, как в наших силах было покончить с властью монарха. Пойдем ли мы  к
тому, кто именует себя Защитником, и выскажем ему свое недовольство?
     Единодушный вопль согласия, шквал брани в адрес Уисса Валёра.
     - Значит, идем к "Гробнице". Вперед! К "Гробнице"!
     Толпа подхватила его слова, донесла до края  площади,  выплеснула  на
улицы. Шорви Нирьен спустился с помоста. В окружении четверых сторонников,
осужденных на смерть вместе  с  ним,  молодого  человека  с  искусственной
сединой в волосах, который его спас, и белокурой босоногой  девушки,  тоже
обреченной на свидание с Кокоттой, он быстрым шагом двинулся  к  проспекту
Аркад. Толпа повалила следом, в эту минуту покорная его слову. Лишь  малая
горстка осмотрительных горожан Откололась от основной массы и растворилась
в вечерних сумерках. Но их место быстро заняли другие, по  мере  того  как
толпа, все больше разрастаясь, ползла по улицам - этим кишкам  Шеррина,  -
словно непереваренный кус. Тот же путь, что незадолго перед тем  проделала
повозка с жертвами, -  только  в  обратном  направлении.  Проспект  Аркад,
переулки, улица Клико. К толпе присоединялись  все  новые  и  новые  люди,
многие с фонарями и оружием в руках. По Винкулийскому мосту  -  в  Восьмой
округ.
     К "Гробнице"!


     Когда в дверь постучали, Уисс  Валёр  поднял  лежащую  на  скрещенных
руках голову  и  по  привычке  бросил  взгляд  на  часы.  Вечер.  Для  его
соотечественников  обычно  -  пора  удовольствий.  Патриоты   поутонченней
непринужденно болтают за бокалом  вина,  попроще  -  ужинают  и  готовятся
отойти ко сну. Но ему, Уиссу, отказано в этих радостях,  как  всегда  было
отказано в благах жизни. Последнее время он не мог  пить  -  после  глотка
вина у него чудовищно раскалывалась голова. Он почти не ел  -  желудок  не
принимал ничего, кроме самых  воздушных  запеканок;  он  всегда  был  худ,
теперь же от него остались только кости да зеленовато-желтая кожа. Понятие
беззаботной беседы было ему чуждо: о чем и с кем ему болтать и шутить, где
его друзья, где семья? Семья. А ложе?  Одинокое  и  бессонное.  Бессонное.
Бессонное.
     Вечер. Для других - лучшее время суток. Правка, есть одно утешение, и
немалое: к этому часу Шорви Нирьен должен исчезнуть навсегда.
     Может, после этого ему полегчает.
     Стук повторился, и Уисс повернул голову.
     - Войдите.
     Испуганный запыхавшийся гонец ворвался в комнату.
     - Шорви Нирьен ведет к "Гробнице" огромную  толпу.  Они  будут  здесь
через полчаса.
     Должно быть, он ослышался. Велел повторить. Гонец повторил. Нет,  все
правильно.
     "...Нирьен ведет... огромную толпу... здесь через полчаса".
     - А на площади Равенства?
     - Восстание. Бирс Валёр мертв. Кокотта уничтожена.
     Уисс сжал костлявые пальцы. К горлу подступила  тошнота.  Кошмар.  Не
может  быть.  Он  в   каком-то   бреду.   Пробудились   черные   призраки.
Пробудились... "Лица мертвых в круговороте, влекомые  неутихающим  ветром,
маски смерти в безбрежном мраке,  ослепительно  белые,  бесчисленные,  как
звезды, - от них не спрятаться, сам Народный Авангард  бессилен  перед  их
призрачным сонмом.  Верность?  Наваждение.  Но  Нирьену  они  были  верны.
Защитить Защитника некому  Впрочем,  быть  может..."  Он  одолел  тошноту,
сглотнул и пришел в себя.
     - Отца ко мне, живо!
     - Слушаюсь, Защитник.
     Прошли то ли минуты, то ли тысячелетия, и Хорл  появился.  Хорл,  еще
более седой, изможденный и печальный,  чем  обычно,  сутулый,  с  отвисшей
губой и  укором  в  водянистых  глазах.  Уисс  подавил  привычную  вспышку
раздражения и заставил себя говорить спокойно.
     - Отец, мне нужна твоя помощь.
     Хорл посмотрел на него взглядом больной овцы и спросил:
     - Это правда?
     - Времени почти не осталось, ты должен действовать быстро. Слышишь?
     - Ответь, это правда?
     - Хватит! - Хрупкое терпение Уисса лопнуло. - Что за чушь ты несешь?
     - До меня дошло, что Евларк, Улуар и Флозина бежали из Шеррина.
     - Кто тебе сказал? От кого ты об этом услышал?
     - Никто. Все говорят. Камни в стенах моей темницы, и те заговорили.
     - Беспомощный парадокс, а ходульный пафос и того  беспомощней  -  как
раз в твоем духе. Сейчас нет времени ни на то, ни на другое. Все это ложь.
Евларк, Улуар и Флозина находятся у меня под контролем.
     - Посмотри мне в глаза и  повтори!  -  приказал  Хорл  резким  тоном,
отбросившим Уисса в прошлое лет на тридцать.
     Зрачки огромных глаз Уисса расширились.
     - Мне кажется, ты плохо соображаешь, - процедил он.  -  Ты  выжил  из
ума. А может, просто не высыпаешься.
     - Значит, правда. Ты мне ответил.
     - Слушай. Ты выполнишь для меня одно задание. Мне донесли, что  толпа
горожан, которых предатели подбили на мятеж,  направляется  к  "Гробнице".
Через несколько минут они будут здесь.
     - Что за предатели? Их нынче так много. Нирьенисты?
     - Теперь неважно.
     - Это было неизбежно - ты сам виноват. Я одному  удивляюсь  -  почему
так долго терпели?
     - Не тебе меня укорять.
     - Ты, верно, призовешь Авангард?
     - На сей раз Авангарду не справиться в одиночку.
     - Вероятно. Личная гвардия не смогла защитить Дунуласа, а несчастного
короля ненавидели куда меньше, чем ненавидят тебя.
     - Придержи язык! Меня ненавидят только предатели и враги  Республики.
Народ, простой народ, по-прежнему меня любит. И вспомнит это,  когда  я  к
нему обращусь.
     - Ты не побоишься выйти к шерринцам?
     - Слишком давно, непростительно  давно  не  говорил  я  с  народом  и
позволил ослабеть связующим нас узам. Сегодня я укреплю их.
     - Тебя разорвут в клочья.
     - Спокойнее! Ты глуп. Всякий  раз,  как  я  обращался  к  народу,  он
выказывал  мне  свою  любовь  и  становился  моим  рабом.   Это   остается
неизменным. Когда я заговорю, они вспомнят.  Власть  моего  красноречия  и
сама по себе почти чародейна, а с твоей помощью  будет  вовсе  неотразима.
Вот почему я вызвал тебя, отец. Ты мне поможешь,  как  в  старые  дни.  Ты
поможешь мне вновь подчинить толпу - подчинить полностью и окончательно.
     - Старые дни миновали. Наступает время,  когда  даже  чары  бессильны
скрыть правду.
     - Пустые слова! Ханжеские прописи! Давай, отвечай -  что  у  тебя  на
уме? Ты мне отказываешь, отец? Отказываешь?
     - Да, Уисс. - Хорл не  дрогнув  встретил  бешеный  взгляд  обведенных
белками зрачков. - Решительно отказываю.
     - Не надо меня провоцировать. - Голос Уисса упал до зловещего шепота.
- Не пытайся. Ты очень скоро пожалеешь  об  этом.  За  твое  неповиновение
будут расплачиваться Евларк, Улуар и Флозина.
     - Ты не можешь причинить им вред, раз они далеко.
     - Говорю тебе, все они у меня! Здесь, в "Гробнице", и  из  их  комнат
совсем недолго спуститься в подвалы. Помни об этом. Но если их судьба  так
же мало волнует тебя, как всегда волновала моя, подумай о другом - сам  ты
еще не бывал в подвалах.
     - Бесполезно мне угрожать. Я больше не боюсь, - заявил  Хорл,  однако
посеревшее лицо и выступивший на лбу пот выдали его с головой.
     - Лжешь, ты всегда боишься! И не без причины.  Ради  своей  защиты  я
пойду на все. Прикажу перебить всех заключенных в "Гробнице", а  заодно  в
"Сундуке" и "Остроге". Прикажу сотнями загонять врагов народа в деревянные
амбары, забивать двери и сжигать заживо. Закованных в  кандалы  предателей
будут грузить с берегов Вира на большие плоты, а плоты пускать по  течению
и топить. Я расстреляю  толпу  из  пушек  "Гробницы".  И  вся  кровь,  что
прольется, отец, прольется из-за тебя. Ты не оставляешь  мне  выбора,  так
что это станет делом твоих рук, не моих!
     Хорл  посмотрел  в  лицо  сына,  в   котором   не   осталось   ничего
человеческого, сгорбился и опустил взгляд.
     - Я исполню то, что ты хочешь, - произнес он.
     - Тогда идем.
     Уисс схватил отца  за  руку,  и  они  спустились  по  узкой  потайной
лесенке, связывающей покои Главного смотрителя с многочисленными тюремными
ярусами. Через минуту они оказались в огромной,  словно  пещера,  приемной
зале. Обычно тут было  не  протолкнуться  из-за  посетителей,  чиновников,
просителей, адвокатов. Теперь же в зале находился лишь отряд  застывших  в
напряженном  молчании   народогвардейцев.   Они,   несомненно,   знали   о
приближающейся толпе.
     Уисс с секунду помешкал - и  широким  шагом  вышел  на  свет,  высоко
подняв голову и распрямив плечи. Его огромные глаза  горели  подобно  двум
фонарям, дыхание прерывалось, как в тот вечер -  неполных  два  года  тому
назад, а казалось, что прошла целая вечность, - когда он  впервые  сбросил
маску "Соседа Джумаля", чтобы воззвать к собравшимся в  старом  складе  на
улице Водокачки. Как в тот вечер, его душили  неуверенность  и  страх.  Но
тогда отец помогал ему своими чарами.  Поможет  и  сейчас.  Тогдашнее  его
выступление закончилось триумфальным успехом.  Ныне  предстояло  повторить
этот результат.
     Он  остановился  перед  огромной   дубовой   дверью.   Его   окружили
народогвардейцы, подчеркнув своими могучими высокими  фигурами  плюгавость
Защитника. По ту сторону двери вооруженный отряд занял позицию на  широких
ступенях короткой гранитной лестницы, которая спускалась во  двор,  где  в
свое  время  недолго  простояла  Кокотта.  Обитые  лентами  железа  ворота
наружной ограды - они находились в дальнем  конце  двора  -  были  открыты
настежь. Запирать их не имело смысла: шерринская толпа давно уяснила,  что
ворота можно взломать.
     Уисс прислушался. Он уловил  шелест  и  шорох,  приглушенный  грохот,
словно  подступал  океан.  Толпа  приближалась.   Грохот   превратился   в
оглушительный рев водопада. Горожане вливались в освещенный фонарями  двор
- он это  знал,  хотя  еще  не  видел.  Уисс  ощутил  присутствие  единого
существа, огромного и невероятно могучего, - мифического  зверя,  которого
ему предстояло одолеть и подчинить. Он выждал -  и  разрозненные  крики  и
вопли постепенно сложились в призыв, рвущийся из тысячи глоток:
     Уисс! Уисс! Уисс!
     Шипение чудовищного змея, дракона, что ждет у двери. Тогда, на  улице
Водокачки, зверь призывал его так же, но на сей раз призыв звучал  громче,
неизмеримо громче.
     Уисссссссссссссссс.
     Это происходит на самом деле? Или всего лишь кошмарный сон? На  самом
деле.
     Он глубоко вздохнул и щелкнул пальцами. Заскрипел засов,  перекладина
скользнула в сторону, и большая дверь  отворилась.  Их  обдало  прохладным
весенним воздухом. Уисс двинулся на мигающий свет фонарей, отец  и  личная
охрана - следом. Не поворачивая головы, он вполголоса сказал Хорлу:
     - Сделай все, на что ты способен. В их глазах я должен стать  героем,
спасителем, божеством.
     - Да.
     Он скорее почувствовал, чем увидел, как отец отстал и  растворился  в
тени.
     Уисс вышел  на  крыльцо,  народогвардейцы  расступились,  и  Защитник
оказался перед толпой лицом к лицу. Его внезапное появление  застало  всех
врасплох. Рев стих, тысячи глаз впились в черную костлявую фигуру.
     Уисс остановился на верху лестницы в круге света от фонаря и  факела.
Он обвел толпу наметанным взглядом и мгновенно  выделил  Шорви  Нирьена  -
свободный от пут, тот вызывающе стоял в первом  ряду  всего  в  нескольких
футах. При виде противника Уисса охватил безудержный  гнев,  а  он  всегда
умел обращать гнев себе на пользу, черпая в нем новые силы.  Однако  нужно
действовать, ибо Нирьену нельзя позволить и рта раскрыть.
     Не  жди,  не  давай  им  выдвигать  обвинения.   Опереди,   перехвати
инициативу. По-прежнему острая интуиция подсказала ему нужные слова.
     - Собратья, вы пришли ко мне, ослепленные горем  и  гневом.  -  Голос
его, серьезный и чуть ли не скорбный, заполнил  обнесенный  стенами  двор.
Отнюдь не бархатный и не звучный, голос  этот  непонятным  образом  трогал
сердца.  -  Передо  мной  народ,  уставший   от   террора,   уставший   от
кровопролития и жестокости. Передо мной народ - измученный, запутавшийся и
уязвленный. Мне ли не понять и не разделить вашу боль? Я всего  лишь  один
из вас, ныне и вечно.
     Он обвел толпу печальным взглядом бесцветных глаз. Его слушали затаив
дыхание. Он застал их врасплох и пока что владел их вниманием.  От  тирана
могли ждать любых слов, только не этих.
     - Все мы ждем конца схватки. Все мечтаем о мире. - Он  так  задушевно
выговорил "мир", что у многих увлажнились глаза. - Мир в доме - это много,
но  разве  нет  на  свете  еще  больших  ценностей?  Разве  цена  свободы,
справедливости и равенства не выше? Все мы когда-то в  это  верили,  иначе
зачем было свергать монархию? Дунулас спокойно сидел бы себе на  троне,  а
мы бы жили в мире. Но, собратья мои, мы выбрали другой  путь.  Мы  выбрали
свободу, справедливость и равенство. А избрав их, ввергли народ в  великое
смятение, от которого он только-только начинает оправляться. Но  разве  мы
не были правы? Разве кто-нибудь из вас, друзья мои, сожалеет  о  сделанном
выборе?
     Он замолк - сейчас толпа разразится криками согласия. Однако  таковых
не последовало. Он боялся, что Шорви Нирьен воспользуется случаем и начнет
говорить, но Шорви слушал так же внимательно, как все  остальные.  И  Уисс
окончательно уверовал в собственные силы. Интуиция, его сверхъестественная
интуиция, как всегда, не подвела. Он уже начал завоевывать толпу  и  скоро
полностью подчинит ее своей воле, ибо нет толпы,  какую  он  не  сумел  бы
обработать, и нет такого, даже самого великого зверя, которого он не сумел
бы приручить.
     - Мы  добились  для  себя  свободы,  справедливости  и  равенства,  -
продолжал Уисс, обретя былую самоуверенность  и  забыв  о  страхах.  -  Мы
завоевали их  дорогой  ценой,  так  неужели  откажемся  их  защищать?  Ибо
Революция еще не завершилась, собратья, и победа еще  не  одержана.  И  не
будет одержана окончательно, пока среди  нас  остаются  предатели,  втайне
замышляющие нашу гибель.  Имя  врагам  Свободы  -  легион.  Они  упорны  и
неутомимы в достижении своей  цели  -  обратить  нас  в  прежнее  рабство.
Избавить нашу только что возникшую Республику от этих  ядовитых  тварей  -
дело мучительное, долгое, даже противное, но  едва  ли  жестокое.  Это  не
более чем кровопускание, к которому прибегает врач, дабы вернуть  больному
здоровье.
     Он  уловил  колебание  толпы,  ее  неуверенность.  Сейчас   он   этим
воспользуется, чтобы окончательно сбить ее с толку...
     Но он не успел - настолько резко вдруг все изменилось.  Воздух  пошел
рябью,  золотистые  огни  фонарей  расплылись,  и  Уисс  ощутил   знакомое
тошнотворное головокружение, верный признак  того,  что  отец  навел  свои
чары. Странно: всего за минуту до этого, обращаясь к толпе,  он  и  думать
забыл о Хорле. Увлекшись, он мыслил, говорил и действовал так, словно  все
зависело лишь от него самого и отпущенных ему природой способностей. Он  и
в самом деле верил, что одержит  победу  собственными  усилиями.  Впрочем,
неважно. Вмешательство Хорла только поддержит его.
     Головокружение прошло. Уисс моргнул  и  снова  все  ясно  увидел.  Он
отметил взрывоопасную многоцветную ауру настроений толпы - не  совсем  то,
чего он ожидал, но это не имело значения. Главное - он видел  эту  ауру  и
мог на нее воздействовать.
     - Пришло время сотрудничества  и  единения,  время  всем  нам  встать
плечом к плечу... - начал Уисс и замолк, пораженный. С  аурой  происходило
что-то непонятное. Он  был  уверен,  что  теперь-то  народ,  покорный  его
голосу, начнет успокаиваться и приходить к единодушию. Как бы не так!  Над
площадью пробежали черные облака замешательства, сгущаясь в  тяжелые  тучи
подозрительности, в которых поблескивали молнии отвращения.
     Отвращения?
     Вот именно - отвращения.
     Значит, им допущена тактическая  ошибка.  Срочно  сменить  интонацию!
Такое иногда бывает.
     - Муки осужденных предателей многократно оплаканы, - продолжал  Уисс.
- Но кто прольет слезу по страданиям истинных патриотов? Кто возвысит свой
голос в защиту Республики? Кто сбережет  нашу  свободу,  которой  угрожает
гибель?
     Подозрительность толпы сгустилась. Отвращение перешло в накал бешеной
ненависти. Негодующий гул. Опасность.
     Уисс растерялся, отказываясь верить собственным глазам. Он  полностью
утратил связь с толпой, чье настроение всегда прекрасно чувствовал и  умел
им управлять.  Гнев  и  враждебность  народа  нарастали  с  каждым  мигом.
Грозовые зарницы надвигающегося  бунта  тут  и  там  вспыхивали  во  дворе
"Гробницы". Слова, призванные отвратить  бурю,  казалось,  ее  приближают.
Почему? Каким образом? Но он найдет их - эти единственно верные  слова,  -
как находил всегда.
     - Я с радостью отдам жизнь за свободу! - выкрикнул Уисс.  -  И  разве
все вы не готовы пожертвовать собой?  Так  можно  ли  осуждать  неизбежные
казни предателей, если патриоты готовы принять смерть в любую минуту?
     Он обвел  глазами  площадь  и  увидел  сплошную  бурлящую  ненависть.
Невероятно. Он утратил власть над толпой. Дракон, этот многоглавый  зверь,
оживал самым чудовищным образом; на сей раз кошмар начал сбываться, и Уисс
не мог этому помешать. Невероятно.
     Он воздел раскинутые руки - испытанный жест.
     - Разве мы не едины в любви к вонарской свободе?  -  возопил  он.  Уж
этот-то зов должен был подействовать.
     Нет. Горожанам следовало бы заорать в ответ - они молчали.  Свинцовый
туман  вспарывали  яркие  вспышки  уродливой  накаленной  ненависти.  Лица
стоявших внизу искажала гримаса отвращения.
     Невероятно. Неужели они его не услышали? Такое впечатление, будто  до
их  ушей  доходили  не  его  слова,  а  какое-то  непотребство  пополам  с
тарабарщиной. И видели они не его, а кого-то другого; иначе  откуда  в  их
глазах столько  злого  презрения,  словно  перед  ними  некое  диковинное,
отталкивающего вида чудовище? Восприятие толпы было  явно  искажено:  его,
настоящего Уисса, она не видела.
     Эти лица... маски смерти во мраке...
     И тогда Уисс понял, что его предали. Глаза его вылезли из  орбит,  он
резко обернулся к отцу.
     Хорл стоял, распрямив плечи, и в упор встретил этот ужасный взгляд.
     - Да, Уисс, - произнес он.
     - Отец...
     Полетевший из толпы камень угодил Уиссу между лопаток.  Он  вскрикнул
от боли и отскочил к двери. За первым камнем  последовал  второй,  третий,
десятки, дюжины - метили в Защитника и его отца. Хорл не пытался  спастись
- он даже не поднял рук, чтобы  защитить  голову.  Просвистевший  булыжник
поразил его в висок, и  Хорл  упал  бездыханный.  Уиссу  было  отказано  в
мгновенной смерти. Он втянул голову в плечи и бросился к двери,  но  дверь
перед ним закрыли. Тогда он, срываясь на визг,  приказал  народогвардейцам
стрелять по толпе. Солдаты как выстроились на  лестнице,  так  и  остались
стоять; ни один не исполнил  приказа.  Они  смотрели  на  него  с  тем  же
презрительно-гадливым выражением, что и горожане.
     А  камни  летели.  Бывший  Защитник  метался  по  крыльцу,  приседал,
увертывался, кидался из стороны в сторону как безумный - все  тщетно,  все
лишь на потеху безжалостной толпе.  Когда  он  под  градом  камней  рухнул
наконец  на   колени   и   пригнулся,   уткнувшись   головою   в   гранит,
народогвардейцы своими подкованными башмаками  столкнули  его  с  крыльца.
Уисс Валёр скатился к подножию лестницы. Толпа  хлынула  к  распростертому
телу, как ни пытался Шорви Нирьен ее остановить и урезонить.
     Все потонуло в оглушительном реве тысячеглавого зверя.



                                    32

     Полтора месяца просидела Элистэ прикованная к постели раненого Кинца,
поэтому о событиях, происходивших в Шеррине  после  смерти  Уисса  Валёра,
узнавала из вторых  рук.  У  нее  не  вызвало  особого  интереса  то,  что
Конституционный Конгресс, изрядно поредевший из-за чисток, казней, арестов
и  бегства  многочисленных  депутатов,  был  преобразован   во   Временную
Конституционную Ассамблею, а Шорви Нирьен избран  ее  Председателем.  Куда
более    Элистэ    затронуло    полное    и    безоговорочное     крушение
экспроприационизма. Террор прекратился чуть ли не  в  одночасье.  Народный
Трибунал  закрыли.  Народный  Авангард   расформировали.   Государственных
преступников выпустили на свободу, их камеры в  "Гробнице"  заняли  бывшие
заправилы из Комитета Народного Благоденствия. То немногое,  что  осталось
от тела Уисса Валёра, положили вместо гроба в ободранное  свинцовое  чрево
Кокотты и похоронили в безымянной могиле. Сестер-Чувствительниц Кокотты  -
Заза, Нану и Буметту, невзирая на то, что они были творениями редчайшими и
бесценными,  растерзали  буйные   толпы:   детали   механизмов   растащили
бесчисленные метельщики, фонарщики и досужие охотники за сувенирами.  Гнид
Нану выслеживали и уничтожали с таким рвением, что в городе, как полагали,
не осталось ни единой золотистой твари.
     Быть  Возвышенным  -  или  бывшим  Возвышенным,  как  их   продолжали
именовать по закону, уже не вменялось в вину, ибо  проведенная  на  скорую
руку  правовая  реформа,  при  всей  своей  мягкости,  не  предусматривала
признания или восстановления наследственных титулов. Былые хозяева  Вонара
могли  беспрепятственно  ходить  по  улицам,  не  опасаясь   ареста   либо
нападения;   они   получили   право   свободного    передвижения,    право
собственности, право заключения сделок  и  право  голоса.  Но  их  древние
привилегии навсегда отошли  в  прошлое,  а  громадные  земельные  владения
оказались сильно урезаны  и  переданы  в  собственность  бывших  серфов  и
арендаторов.
     Дядюшка Кинц шел на поправку медленно. Однако мучившие  его  головные
боли и приступы головокружения с каждым  днем  становились  слабее.  Новые
очки - их достали взамен утерянных - заметно  подняли  его  настроение.  И
наконец  наступил  ясный  весенний  день,  когда  к  нему  вернулась   его
чародейная    сила.    Старый    кавалер    заполнил    комнату     яркими
птичками-бабочками, которые так  нравились  племяннице.  Под  восторженные
возгласы Элистэ поющие  создания  исполняли  воздушный  танец,  слетались,
образуя подвижные переливчатые узоры удивительнейших расцветок и  форм.  В
конце представления птички-бабочки исчезли, растворившись каждая  в  своей
музыкальной ноте, которая краткий миг висела в воздухе, прежде  чем  сойти
на нет. После этого дня дядюшка Кинц быстро встал на ноги.
     Элистэ радовалась за него всем сердцем, однако выздоровление  дядюшки
будило в ее душе  противоречивые  чувства:  она  предвидела,  к  чему  это
приведет в недалеком будущем. Как она и опасалась, через несколько дней он
заговорил о возвращении в Фабек. Элистэ только вздыхала -  ей  страшно  не
хотелось расставаться с Кинцем. Без него жизнь представлялась ей чудовищно
одинокой - кроме него, в Шеррине не было ни одной родной души, с  кем  она
могла бы поделиться  своими  думами,  посидеть  за  трапезой,  поговорить,
посмеяться, одним словом, хорошо провести время. Не с  Дрефом  же,  и,  уж
конечно, не в эти дни... Впрочем, негоже  ей  было  думать  лишь  о  себе.
Дядюшка Кинц выполнил поставленную перед ним задачу  в  столице  и  теперь
хотел отдохнуть. Он рвался к пологим фабекским холмам и  хмурому  небу,  к
своему  тихому  домику  в  горах  над  Дерривалем,  к  любимому  и   столь
необходимому ему одиночеству. При всей доброте  и  врожденном  жизнелюбии,
постоянное общество других людей явно тяготило  его.  Он  хотел  вернуться
домой. Что могло быть понятней!
     Элистэ едва удержалась  от  просьбы  поехать  с  ним  вместе.  Однако
совесть не позволила. Кинц окажется в  крайне  затруднительном  положении.
Любовь, долг и жалость вынудят его согласиться, но как же ему будет не  по
себе, словно птице в  клетке...  Нет.  Она  заставила  себя  улыбнуться  и
поддержать дядюшкино  решение.  Это  стоило  ей  немалых  усилий,  но  они
оправдали  себя:  Кинц  ничего  не  заметил  и  остался   в   великолепном
расположении духа. Радость его омрачало лишь  опасение,  что  дерривальцы,
чего доброго, захватили его домик. Однако Элистэ заверила, что если это  и
так, то уж он-то сможет управиться с ними.
     И вот наступил день отъезда; слишком быстро, как показалось Элистэ. В
темных рассветных сумерках, одетая в новое платье из синего  полотна,  она
провожала  дядюшку  до  почтовой  станции  в  Труньере,   откуда   отбывал
Приморский дилижанс. С ними в фиакре  ехал  Дреф  сын-Цино,  что  казалось
чудом: последнее время Дреф стал просто неуловим, отдавая все силы и время
работе во Временной  Конституционной  Ассамблее.  Разумеется,  чтобы  Дреф
сын-Цино  получил  пустовавшее  тогда   кресло   депутата,   потребовалось
вмешательство Шорви Нирьена. В  муниципалитет  Грамманта  было  отправлено
письмо, в котором Нирьен тепло рекомендовал  коллегу,  чье  настоящее  имя
узнал всего несколько дней назад; пронирьенски  настроенный  муниципалитет
немедленно сообщил об одобрении кандидатуры,  и  дело  было  сделано.  Так
бывший серф Дреф сын-Цино превратился в Достопочтенного сын-Цино, депутата
Временной Конституционной Ассамблеи от Западного Фабека. Он,  правда,  мог
лишиться депутатского кресла - на  осень  планировались  новые  выборы,  -
однако, учитывая его ум и решительность, Дреф скорее всего  остался  бы  в
Ассамблее, если бы захотел. Как бы там ни было, пока что все дни и  вечера
он проводил в Старой Ратуше  и  даже  снял  поблизости  от  нее  маленькую
квартирку, где большей частью и ночевал. Так ему удобнее, объяснял он,  но
Элистэ не обманывалась на этот счет. Дреф сознательно избегал ее общества,
и в этом у нее не было ни малейшего сомнения. Тем не менее в  то  утро  он
поехал с ними. Как бы он ни относился к ней, Элистэ, но проводить  мастера
Кинца он все же нашел время.
     Фиакр дернулся и остановился у почтовой  станции.  Ну  вот,  осталось
расплатиться с кучером, пройти в унылое здание, купить билет  и  ждать  на
жесткой  деревянной  скамейке,  попивая  поданный  буфетчиком  шоколад   и
поддерживая бессвязный, несколько натянутый  разговор.  Не  успела  Элистэ
опомниться, как дилижанс уже был готов к отправлению. Они вышли. Саквояж -
единственный багаж Кинца - отправился  на  крышу  кареты.  Старый  кавалер
пожал руку Дрефу, обнял племянницу.
     - Дитя мое, ты ведь будешь меня навещать?
     - Конечно. Я вам еще надоем, - пообещала Элистэ с улыбкой.
     Кинцу не хотелось, чтобы она или кто бы то ни было жил в его  домике,
но приглашение погостить было сделано от чистого сердца, и она приняла его
не кривя душой.
     Дядюшка мельком глянул на  Дрефа,  и  Элистэ  невольно  поежилась.  В
минуту слабости она призналась Кинцу в своих чувствах к Дрефу, и  если  он
выдаст ее словом, взглядом или хотя бы жестом, она умрет со стыда.
     Боялась она напрасно - ей ли не знать дядюшку! Кинц обнял ее и прижал
к сердцу.
     - Смелее, дорогая моя, - шепнул он и отпустил ее.  -  Прощайте,  дети
мои. Дивное было приключение!
     Он забрался в карету, дверца  захлопнулась.  Приморский  дилижанс  со
скрипом тронулся, держа путь на север.
     Элистэ проводила его  взглядом,  стараясь  не  разрыдаться.  Ей  было
невыразимо одиноко. Дреф стоял  рядом,  но  с  таким  же  успехом  он  мог
находиться и за сотню миль. Элистэ не верилось, что еще совсем недавно она
чувствовала в нем близкую душу. Теперь она даже не представляла,  что  ему
сказать; вероятно, и он испытывал такое  же  замешательство.  Поэтому  его
слова явились для нее неожиданностью.
     - Будете по нему скучать?
     - Еще как, - тихо ответила она.
     - Да, тяжело вам. Но у меня для вас приятная новость.
     Она подняла глаза.
     - Мы обнаружили вашу кузину.
     - Аврелию! Что с ней?
     - Она в добром здравии.
     - Где вы ее нашли?
     - В "Гробнице", она жила с надзирателем. Сегодня ее доставят к вам  в
тупик Слепого Кармана.


     Аврелию привезли  ближе  к  полудню.  Элистэ  решила  поселить  ее  в
квартирке на втором этаже, которую за несколько часов  до  того  освободил
дядюшка  Кинц.  Согласно  древнему  обычаю,   как   единственная   старшая
родственница, она становилась опекуншей  своей  юной  кузины.  Элистэ  это
отнюдь не радовало. Она не опасалась расходов  -  перед  отъездом  дядюшка
вручил ей тугой бумажник с банкнотами рекко и  обещал  выслать  деньги  по
первой просьбе. Куда труднее было выслушивать пустую болтовню Аврелии.  Но
в конце концов это ее кузина, в известном смысле подруга; связующая нить с
добрыми старыми временами... и такая же Возвышенная, как она сама.
     Возвышенная? Даже бывшая Возвышенная? Разве запятнавшая себя  Аврелия
во Рувиньяк не утратила права на этот высокий титул?
     Но Аврелия, казалось, не особенно задумывалась на этот счет. Если она
и ощущала в глубине души  вину  и  позор,  то  виду  не  подавала.  Она  с
искренней радостью бросилась обнимать  и  целовать  Элистэ,  нисколько  не
сомневаясь в такой же сердечности с ее стороны.  Аврелии  и  в  голову  не
пришло, что ей может быть оказан холодный прием.
     Она не притворялась - она и вправду оказалась начисто лишена совести.
В последующие дни Аврелия часто вспоминала свои похождения, рассказывая  о
них  с  простодушной  откровенностью,  без   капли   стыда.   Причина   ее
самоуверенности вскоре стала ясна: Аврелия считала кузину равной  себе  во
всех отношениях, а то, что с ними случилось,  -  очень  похожим.  В  конце
концов Элистэ тоже  жила  с  мужчиной,  и  не  с  каким-нибудь  там,  а  с
выдающимся нирьенистом, депутатом Временной Конституционной  Ассамблеи,  к
тому же, по слухам, красавцем. В последнем  Аврелия  не  могла  убедиться,
поскольку ни разу его  не  видела.  Создавалось  впечатление,  что  кузина
прячет сожителя от чужих глаз. Уж не боится ли, что девушка  помоложе  его
уведет? Ведь сестрице уже целых девятнадцать лет!
     Тщетно Элистэ пыталась убедить ее, что они с Дрефом всего лишь  живут
под одной крышей. Аврелия  многозначительно  ухмылялась  и  заговорщически
хихикала.
     - Он приютил меня  из  жалости,  мне  тогда  некуда  было  деться,  -
настаивала Элистэ.
     - Да, сестрица, но теперь-то все изменилось. Ты богата. Если  тебе  и
впрямь Неохота делить квартиру с этим красавцем, почему бы, приличия ради,
не перебраться ко мне?
     "Потому что выносить твое общество выше моих сил".  Вслух  же  Элистэ
мягко заметила:
     - Потому что в твоей комнатенке не повернуться.
     - Почему в таком случае ты не снимешь отдельную квартиру?
     - Нет нужды. Дреф редко появляется здесь. Он тут, можно сказать, и не
живет.
     - Выходит, он снимает эту квартиру для тебя? Высоко же он тебя ценит,
кузина. Можно тебя поздравить.
     - Аврелия, не напрашивайся на пощечину.
     - Ну, кузина, что я такого сказала? Что тут особенного?
     Однако Элистэ была вынуждена признать, что доводы Аврелии  отнюдь  не
беспочвенны. Действительно, почему она не снимет квартиру, раз теперь  это
ей по средствам? Не  потому  ли,  что  переезд  оборвал  бы  еще  одну  из
тоненьких нитей, связующих ее с Дрефом? Она прогнала эту мысль. Оставалось
надеяться, что Аврелия потеряет интерес и перестанет заводить разговоры на
столь щекотливую тему.
     Так оно и случилось. Аврелия не умела долго думать  о  чем-то  одном.
Она еще не успела привыкнуть к жизни на воле  и  постоянно  увлекалась  то
тем, то другим. Первые недели три она каждый  день,  если  не  шел  дождь,
разгуливала по Шеррину - бродила по садам и паркам, заглядывала на рынки и
в магазины, сплетничала с купцами и торговками. Праздные эти  шатания  без
сопровождения взрослой компаньонки  и  без  всяких  ограничений  были,  по
старым  меркам,  просто  возмутительны.  Но  Элистэ,  хотя   и   выступала
номинальной опекуншей, не могла справиться с шестнадцатилетней  девчонкой,
которая не желала слушать разумные речи, дулась в ответ на укоры, а угрозы
встречала хихиканьем.
     В  конце  концов  Элистэ  прибегла  к   мольбам.   Аврелия   если   и
почувствовала за собой какую-то вину, однако твердо заявила:
     - Кузина, я не такая, как ты. Не могу  я  сидеть  в  четырех  стенах,
словно птичка в клетке! Не хочешь, чтобы я гуляла одна, - ходи со мной.
     От такого предложения Элистэ решительно отказалась.
     Трудно сказать, к какой новой беде привела бы  строптивость  Аврелии,
если бы эти шатания  не  начали  ей  приедаться.  Довольно  скоро  свобода
утратила для нее новизну. Аврелии было мало просто разглядывать в витринах
дорогих магазинов шарфики, перчатки, ленты и драгоценности  -  она  хотела
все это иметь, а прижимистая ее опекунша либо не  могла,  либо  не  желала
выбрасывать  на  это  деньги.  Аврелии  наскучило  любоваться  на  заядлых
театралов,  завсегдатаев  кофеен  и  публику  в  фаэтонах,  которые  вновь
появились на Кольце у садов Авиллака, - ей хотелось самой быть в их числе.
Болтать с рыночными торговками и прочими простолюдинами доставляло ей мало
радости - ведь она родилась Возвышенной. Пришел ее час,  считала  Аврелия,
снова занять в мире свое законное положение. Революция на  какое-то  время
сбила ее с наезженного тракта, причинила массу неприятностей и, что совсем
непростительно, лишила представления ко двору. Но ведь  королевские  дворы
имелись и в других странах, где живут Возвышенные или равные им по титулу.
А  поскольку  между  высокородными  голубых  кровей  существует   исконная
взаимная симпатия, то заморские  аристократы  наверняка  откроют  ей  свои
объятия - и кошельки  в  придачу.  Аврелия  решила  пополнить  собою  круг
избранных за морями и бросила всю спою немалую напористость на  достижение
поставленной цели.
     Раздобыть нужные сведения  оказалось  на  удивление  просто.  Аврелия
отправилась с расспросами в знатные старые дома, где еще проживало  немало
бывших слуг, и узнала, что не менее полудюжины ее родственников Рувиньяков
отбыли  в  Стрелл,  рассчитывая  присоединиться  к  обществу   Возвышенных
вонарских эмигрантов, собравшемуся вокруг короля-изгнанника, как именовали
бывшего герцога Феронтского  его  сторонники.  Никто,  понятно,  не  знал,
удалось ли беглецам добраться до Стрелла, но были все основания  полагать,
что большинство из них преуспели в этом. Трое бежали довольно давно,  один
еще до того, как экспроприационисты лишили  Возвышенных  права  свободного
передвижения.
     Аврелия  выяснила  все  что   требовалось.   В   Стрелле   ее   ждали
родственники, и можно  было  надеяться,  что  со  временем  ее  официально
представят к тамошнему двору. Долг повелевал не тянуть с отъездом, если ее
милая опекунша возьмет на себя дорожные расходы.  Щедрая  кузина,  конечно
же, охотно пойдет ей навстречу.
     Элистэ не возражала. Стоимость путешествия в Стрелл по суше и по морю
вкупе с наличными деньгами  для  оплаты  гостиниц,  еды  и  непредвиденных
расходов составила изрядную сумму - больше половины того, что  ей  оставил
дядюшка   Кинц.   Но   трата   себя   окупала:   Элистэ   избавлялась   от
ответственности, которая была ей в  тягость,  и  передавала  неуправляемую
Аврелию под надежный надзор, если таковой, конечно, существовал. Да,  дело
того стоило.
     Она страшно удивилась небрежному - словно речь  шла  об  очевидном  -
замечанию Аврелии:
     - Ты должна отправиться со мной,  кузина.  Мои  родичи  Рувиньяки  не
дадут тебе пропасть. В конце концов твой дед был Рувиньяком. А может быть,
мы даже встретим  в  Стрелле  кого-нибудь  из  твоей  родни  по  линии  во
Дерривалей. Мы прекрасно там заживем.
     - Ой, нет! Нет. Не думаю.
     - Позволь узнать - почему?
     Элистэ смутилась Разумное объяснение не приходило ей в голову, и  она
молчала.
     - Это же просто глупо! Кузина, о чем ты  думаешь?  Почему  не  хочешь
поехать со мной? Почему? Терпеть не могу путешествовать  одна,  это  дурно
выглядит. Если ты останешься в Шеррине... О Чары, что тебе тут делать? Чем
заниматься?
     У Элистэ не было ответа на этот вопрос. Действительно, что ей  делать
в Шеррине одной? Она совсем растерялась.
     Аврелия проницательно на нее посмотрела.
     - Ну, ладно, если ты уж так любишь этого своего  нирьениста,  что  не
можешь его бросить, заставь его жениться на себе. И поскорее, не то совсем
состаришься и он тебя не захочет.
     - Ты сама понимаешь, что...
     - Но, кузина, тебе нельзя дальше жить в  таких  условиях.  -  Аврелия
выразительно всплеснула руками. - Это просто  неприлично.  Если  тебе  нет
дела до собственной репутации, будь добра подумать о моей. Учти, при дворе
в Стрелле мне придется поддерживать свое реноме. Ты моя родственница, тень
твоей жизни ложится и на меня. Нельзя забывать о том,  что  твои  поступки
могут умалить мое достоинство.
     - И после "Гробницы" ты еще смеешь!.. Ладно, не обращай внимания, все
это неважно. Аврелия, ты безнадежно глупа.
     - Я? - фыркнула Аврелия. - Поглядись в зеркало,  кузина.  Всего  лишь
поглядись в зеркало.
     И она удалилась писать  письма  эмигрантам  из  рода  во  Рувиньяк  -
следовало предупредить их о том, что вскоре им предстоит  удовольствие  ее
лицезреть.
     Взаимная холодность девушек  оказалась  недолговечной.  Аврелия,  при
всем своем непостоянстве, не умела долго злиться, а ее опекунша  понимала,
что все равно ничего не изменится. Через неделю  Элистэ  снова  поехала  в
Труньер на почтовую станцию - на сей раз провожать в дорогу  родственницу.
Дилижанс,  которым  Аврелии  предстояло  добираться  до  портового  города
Аренна, отходил вовремя. Аврелия -  она  вырядилась  в  красивый  дорожный
костюм тонкого сукна бутылочного  цвета,  который  купила  у  старьевщика,
однако костюм смотрелся как новый, - вся раскраснелась  и  извертелась  от
возбуждения. Для нее Элистэ, похоже, уже отошла в прошлое.  Но  искренняя,
хотя и поверхностная привязанность  Аврелии  к  кузине  бурно  излилась  в
минуту прощания. Повиснув на шее Элистэ, она дружески посоветовала:
     - Если надумаешь, сестричка, приезжай ко мне в Стрелл.  А  если  нет,
так по крайней мере брось  даром  тратить  время.  Ты  обязана  что-нибудь
сделать! А то будет поздно. До свидания.
     - До свидания, Аврелия. Удачи тебе!
     Последний взмах руки с зеленым лаком на ноготках - и карета укатила в
облаке пыли. Элистэ стояла понурившись. Она нисколько  не  сокрушалась  по
поводу отъезда Аврелии, скорее наоборот. Но теперь, когда ее  кузина  и  в
самом  деле  отбыла,  Элистэ  совсем  пала  духом,  почувствовав  глубокое
одиночество и бесполезность своего существования.
     Надо было и ей отправиться в Стрелл. Торчать здесь бессмысленно.
     "Ты обязана что-нибудь сделать!"
     "Смелее, дитя мое", - тихий голос дядюшки Кинца.
     Смелее.
     Об этом она и размышляла.


     Элистэ сидела на деревянной скамейке у входа в парк  Братства,  ранее
называвшийся Королевским питомником. Ватные облачка раннего лета пылали  в
лучах закатного солнца, которое красило небо алым и теплым светом  озаряло
Шерринский проспект; на всем протяжении последнего не осталось ни  единого
красного ромба. Вечер был чудесный, теплый воздух ласкал кожу,  но  Элистэ
ничего этого не замечала. Во рту  у  нее  пересохло,  сердце  стучало  как
ошалелое, руки сделались ледяными. Когда куранты неподалеку  пробили  семь
раз, она дернулась и  вскочила.  Семь.  Она  попросила  Дрефа  сын-Цино  о
встрече, и он согласился прийти в этот час сюда. Конституционная Ассамблея
уже разошлась до утра. От Старой Ратуши до входа в парк было всего полмили
- со скамейки Элистэ видела ее крышу. Если Дрефа  ничто  не  задержит,  он
придет вовремя.
     Как она надеялась, что он опоздает, как  надеялась.  А  лучше  бы  он
вообще не пришел. Ну зачем,  зачем  она  это  затеяла?  И  как  ей  теперь
справиться?
     "Смелее, дитя мое".
     Твердые шаги по булыжной мостовой, на землю упала тень. Дреф появился
перед Элистэ одновременно с заключительным ударом курантов -  как  всегда,
минута в минуту. Последний раз она видела его  с  неделю  назад,  если  не
больше, и теперь смутилась, чуть ли не испугалась. Она  знала  его  словно
свои  пять  пальцев  и  одновременно  воспринимала  как  человека   совсем
незнакомого. Как такое могло случиться?
     Белозубая улыбка озарила его худое лицо.
     - Возвышенная дева!
     Упраздненная форма обращения. Он отвесил поклон с изяществом, которое
ей что-то напомнило... да, издевательскую почтительность, с какою он давал
ей почувствовать разделяющее их расстояние, после того как она из  девочки
превратилась в девушку. На какое-то время он было сбросил  эту  маску,  но
теперь снова ее надел.
     - Я польщена, сударь. - Элистэ присела в реверансе, отвечая  ему  тем
же и с радостью про себя отметив, что ее голос, ровный и чистый, не  выдал
обуревающих ее чувств. - Дреф,  вы  прекрасно  выглядите  Судя  по  всему,
государственные заботы помогают вам сохранять себя в форме.
     - Государственные заботы - удел  Шорви  Нирьена.  Куда  мне  до  этих
высот!
     - Бросьте, вы способны  достигнуть  любых  высот.  Но  как,  в  таком
случае, прикажете вас называть?
     - "Грязный политикан", вероятно, подходит лучше всего.
     - А что, звучит совсем недурно. Прогуляемся?
     - Почту за честь.
     Она взяла его под руку, и  они  пошли  по  дорожке  под  тихой  сенью
деревьев. Народу в парке почти  не  было.  Прохладный  воздух  обдавал  их
клейким запахом  свежераспустившейся  зеленой  листвы.  Заходящее  солнце,
пробиваясь сквозь кроны, тут и там покрывало землю густо-красными пятнами.
Шеррин исчез, и время, казалось, рванулось вспять. Вот так же могли бы они
бродить по лесам  Дерриваля,  словно  последних  двух  лет  не  было  и  в
помине...
     Элистэ поинтересовалась, как  продвигается  работа  Ассамблеи,  и  он
начал подробно рассказывать. Как всегда, увлекательно и по  делу,  но  она
слушала вполуха  -  в  ней  постепенно  росло  внутреннее  напряжение,  от
которого сжималось горло. До нее не сразу  дошло,  что  Дреф  замолк.  Она
пришла в себя минуты через две или три и  лишь  тогда,  встрепенувшись,  в
упор встретила взгляд его немигающих черных глаз.
     - Что с вами, Элистэ? - тихо спросил он.
     Она остановилась и посмотрела ему в глаза.
     - Я давно хотела с вами поговорить. - Тоном выше, но голос  такой  же
звучный и ровный. - Хотелось бы услышать ваше мнение... или  совет  Видите
ли, после всех перемен, случившихся за последнее время, я просто  не  могу
жить по-старому, то есть в вашей квартире. Вы мне не муж. Пусть вы никогда
не ночуете дома, все равно  так  продолжаться  не  может.  Да  вы  и  сами
понимаете, верно?
     Дреф кивнул с бесстрастным видом. Жалел ли он о ее откровенности или,
напротив, испытал облегчение от того, что слова наконец  сказаны?  По  его
глазам нельзя было угадать.
     - Мне нужно принять решение. Я могу уехать за границу, присоединиться
к другим Возвышенным изгнанникам. Могу остаться в Шеррине и выяснить,  кто
из родни уцелел и  выбирается  сейчас  из-под  руин  -  теперь  им  нечего
опасаться. Или же попробую вернуться в Дерриваль, в свое  родовое  гнездо,
только вряд ли тамошние коммунары мне это позволят. А еще  я  могу  купить
домик и поселиться недалеко от дядюшки, хотя, конечно, не с ним.
     - Как, укрыться в  одинокой  лачуге  на  продуваемых  ветрами  холмах
Фабека? Не представляю вас в роли отшельницы.
     - Если честно, я тоже. Но я должна найти выход.
     - Понимаю. Что ж, вы свободная женщина, ничем никому не обязаны. Чего
бы вы хотели больше всего на свете?
     У Элистэ было такое чувство, словно  ей  стягивают  голову  узловатой
веревкой.
     - Больше всего на свете, - раздельно произнесла она, -  я  бы  хотела
выйти за вас замуж. Если, конечно, вы готовы взять меня в жены.
     Воцарилась мертвая тишина. Тени под деревьями совсем сгустились. Дреф
застыл на месте, Элистэ не могла разглядеть его лица.
     - Я люблю вас, Дреф.  По-моему,  я  всегда  вас  любила,  но  сколько
времени у меня ушло, чтобы это понять! И еще больше - чтобы признаться. Не
знаю, хотелось ли вам услышать от меня такое признание. Жаль, если нет. Но
я сказала чистую правду, только этим я и живу, и мне  хотелось,  чтобы  вы
знали.
     Веревка отпустила. Что бы ни воспоследовало, самое страшное миновало.
     - Вам... вам нелегко дались эти слова,  -  произнес  Дреф  не  своим,
дрогнувшим, даже робким голосом.
     - Нелегко. Но повторять их с каждым разом все легче. Я вас люблю.
     - Вы остались все той же несносной девчонкой. Разве я могу не  любить
вас? Я любил вас всегда, но никогда не ждал и не  надеялся,  что  смогу  в
этой жизни раскрыть свое чувство.
     - Никогда?
     - Никогда.
     - Даже после революции?
     Сердце рвалось у нее из груди. Он сказал...
     - Особенно после революции.  Я  встретил  вас  -  голодную,  больную,
затравленную. Вам некуда было податься. Я был бы последним подонком,  если
бы воспользовался вашим безвыходным положением.
     - Так вы молчали из рыцарства?
     - Не столько из рыцарства, сколько из цинизма, вечного моего порока.
     - Разве можно одновременно быть нирьенистом и циником?
     - Еще как! При всех своих прекрасных республиканских убеждениях, я  и
мысли не допускал, что  Возвышенные  способны  расстаться  с  собственными
предрассудками. Возвышенные, считал я, пойдут на  муки  и  смерть,  но  не
покорятся. Закон может лишить их привилегий и титула, но  не  затронет  их
самосознания. Да и кто такой серф в глазах  Возвышенных?  Скотина  о  двух
ногах, не больше. И  этот  порядок  вещей  представлялся  мне  неизменным,
барьер - непреодолимым.
     - А теперь?
     - Теперь...
     Он привлек ее к себе и поцеловал  -  так  же  крепко,  как  тогда,  в
дилижансе, при въезде в Пенод. Элистэ обняла его  и  вновь  почувствовала,
что не владеет собой; только на сей раз не было ни страхов,  ни  сомнений,
ни внутреннего протеста.
     Так они и стояли обнявшись  летним  вечером  в  тени  деревьев.  Парк
постепенно погружался во тьму. Дреф крепко прижал Элистэ к груди и  сказал
чуть насмешливым голосом, глядя поверх ее головы:
     - А ведь ты станешь  мадам  сын-Цино.  Представляешь?  Как  тебе  это
понравится?
     - О, понравится.  Мне  что-то  подсказывает,  что  это  имя  способно
снискать куда больше славы, чем во Дерриваль.
     - Как знать? И что вообще нам известно? Мы перетряхнули наш  мир,  он
меняется на глазах, - будем надеяться, к лучшему, но кто скажет наверняка?
Мы можем просчитывать расстановку  сил,  прикидывать  характер  перемен  и
пытаться воздействовать на их результаты  -  и  все  равно  будем  подобны
слепцам, что пытаются повелевать бурей.
     - Просчитывать расстановку сил? - Элистэ подняла голову и  посмотрела
ему прямо в глаза. - Прекрасно. Но сумеете ли  вы  просчитать  воздействие
такой силы, как дядюшка Кинц?

ЙНННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННН»
є          Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory         є
є         в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2"        є
ЗДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД¶
є        Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент       є
є    (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov    є
ИННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННј


Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: