оставил работу, оделся не в соответствии с твоим положением, да еще
посмотрит на эту твою, как всегда, самонадеянную физиономию, он еще больше
разъярится. Оставь эту затею, Дреф.
- Я бы охотно последовал вашему совету, однако Зен не только жених
моей сестры, он еще и мой близкий друг и ему необходима помощь. Парень
совершенно не может постоять за себя.
- Ну, я обещала замолвить за него словечко перед отцом.
- Правда? Вы сняли камень с моей души. - На этот раз он оставил свое
добродушное поддразнивание. В его глазах - больших, блестящих и таких же
черных, как у Стелли, появилась непривычная серьезность. - Зен не мог бы
пожелать лучшего защитника.
В последние годы Дреф принял в обращении с ней сардонический тон,
преувеличенно-почтительный, и Элистэ к этому привыкла. Сейчас же это
неожиданно серьезное выражение лица напомнило ей прежнего Дрефа - из
детства. Она почувствовала себя неловко, даже немного растерянно и
торопливо сказала:
- Я уже предупредила твою сестру - нет никакой уверенности, что мне
это удастся.
- Я буду молиться, чтобы у вас получилось, иначе Зен обречен на
страдания, а у него не хватит сил их вынести.
Все еще взволнованная, Элистэ ощутила мгновенный резкий укол совести,
что-то похожее на вину или стыд, но раздражение быстро прогнало его.
Просто она слегка заскучала и расчувствовалась - вот и снизошла до того,
что приняла участие в судьбе низших. Элистэ пожала плечами и холодно
обронила:
- Вообще-то я не понимаю, почему ты и твоя сестра придаете этому
такое большое значение. Если Зена сын-Сюбо - или как там его? - выпорют,
что тут такого страшного? Шкура у него наверняка толстая, он почти ничего
и не почувствует. Без сомнения, ему недостает послушания. Он совершенно
отбился от рук, и наказание поможет ему исправить недостатки.
- А-а... интересно, вам бы оно помогло исправить недостатки? - От
серьезности Дрефа не осталось и следа. На бронзово-загорелом лице в
ослепительной улыбке сверкнули белые зубы, и Элистэ стало как-то не по
себе.
- Мне? Что ты имеешь в виду?
- А разве у вас нет недостатков? Но давайте на минутку предположим,
что дочь господина маркиза все же не без изъяна. Хорошая порка,
проведенная публично, и последующее пребывание у позорного столба
исправили бы ваши пороки?
- Шут несчастный!
- Предположим, вы рискнули прочитать не ту книжку, или высказались
слишком свободно, или не выплатили вовремя налог, или даже осмелились без
разрешения нарушить границы владения хозяина... Без сомнения, вам
недостает послушания, и вы заслуживаете наказания. Ведь это для вашего же
блага.
- Какую чушь ты городишь. Действительно - настоящий шут. Глупо даже
предполагать, что ограничения, касающиеся плебеев, могут быть применимы ко
мне или вообще к кому-нибудь из Возвышенных! Вряд ли мы сделаны из одного
теста.
- Вы в этом уверены? Неужели разница между людьми столь уж велика? По
мнению некоторых натурфилософов, так называемые чары Возвышенных, которых
нас учили страшиться, - угасли или сильно ослабели и в лучшем случае
присущи единицам.
- Ну, значит, твои натурфилософы - натуральные дураки. А как же мой
дядя Кинц? Разве он не владеет чарами?
- Несомненно, - согласился Дреф, - но он ведь почти уникален.
- Вовсе нет, - возразила она. - Дядя - живое доказательство
природного отличия Возвышенных от простонародья. А что касается одних и
тех же законов для всех, то ты с таким же успехом можешь требовать равных
прав для Пастухов и овец.
- Что ж, маленькая пастушка, вы наверняка будете заботливо ухаживать
за своими овечками, к великой радости тех, кто любит баранину.
- Паяц! - воскликнула Элистэ, слегка уязвленная. Она взглянула в его
черные глаза и не прочла в них ничего: ей пришло в голову, что аналогия,
выбранная ею только для того, чтобы подчеркнуть очевидный факт, могла
обидеть Дрефа, могла даже причинить ему боль. Немедленно раскаявшись, она
попыталась исправить свою оплошность: - Но ты не должен думать, что мои
слова относятся и к тебе, Дреф. Ты совсем другой, необычный, все это
знают. Ты такой умный, такой способный, тебя и сравнивать нельзя с
остальными из твоего сословия. Многие подозревают, что ты происходишь от
Возвышенных. Не родись ты случайно среди серфов, ты мог бы быть одним из
нас.
Ну вот, это должно его успокоить. Высшая оценка, и каждое слово -
правда.
Похвалы, однако, не смягчили Дрефа. Да, он улыбался, но она знала эту
улыбку, не предвещавшую ничего хорошего.
- Я не заслуживаю такой чести. Едва ли моя кровь так благородна, как
вы предполагаете. - Он говорил медленно, растягивая гласные и проглатывая
букву "р" - намеренно подчеркивая свой крестьянский выговор, чтобы позлить
ее. - Я такой, каков есть, не больше, и посему столь же достоин презрения,
притеснения и угнетения, как любой из моего сословия.
- Бедный Дреф. Знаешь, в чем твое несчастье? - Она не дала ему
ответить. На этот раз ему не удастся взять над ней верх. - Ты не хочешь
признавать реальности жизни. Тебе все не нравится. Ты постоянно нападаешь
на род человеческий, на общество, на весь мир. Наверняка солнце, луна и
звезды тоже не отвечают твоим запросам. Потому-то ты и жалуешься на
тиранию, жестокость, притеснения, угнетение и эксплуатацию. Что ж, может
быть, кое-кто из Возвышенных и злоупотребляет иногда своими привилегиями.
Все-таки и мы несовершенны. Но как это изменить? Возвышенные, наделенные
самой природой особыми качествами, позволяющими руководить и править,
просто выполняют обязанность, возложенную на них законами этого мира. Ты
бы хотел уничтожить правящий класс, тем самым низвергнув правительство? Ты
бы хотел освободить простой народ, чтобы тот погряз в распутстве и
невежестве, и таким образом разрушить цивилизацию? Неужели такую свободу
ты ценишь выше мира и безопасности, выше самой жизни? Правительство,
твердо установленные правила должны существовать, чтобы обеспечить
всеобщий порядок, иначе все мы будем ввергнуты в хаос. Разве ты этого
хочешь?
Закончив, Элистэ отвела глаза. Она была уверена, что теперь ему
нечего возразить.
- Я просто восхищаюсь той легкостью, с которой вы, как попугай,
повторяете звучные фразы вашего отца. Увы, хорошая память сама по себе не
заменяет разума. - Не обращая внимания на ее оскорбленный вид, Дреф
продолжал: - Неужели вам никогда не приходило в голову, что мудрое
правление и власть Возвышенных - не обязательно синонимы? Или что
сомнительное существование каких-то особых способностей вовсе не означает
"по праву" правящий класс? Что разумное ограничение привилегий Возвышенных
отнюдь не предвещает начала анархии?
Элистэ пожала плечами.
- Мне жаль тебя огорчать, но история учит нас другому.
- Вы никогда не были сильны в истории, крошка Элли, - заметил он, и
она удивленно посмотрела на него: Дреф уже очень давно не позволял себе
это уменьшительное обращение. Должно быть, он взволнован больше, чем она
думала, раз оно сорвалось у него с языка. - Вы забыли, что Вонар не всегда
был абсолютной монархией. В прежние времена власть короля имела пределы, а
крестьяне не жили в таком полном подчинении. Любой из них имел
определенную степень личной независимости, которая нам и не снилась.
Фактически это продолжалось до эпидемии Карающего Кошмара - то есть еще
двухсот лет не прошло; а потом по закону крестьян прикрепили к земле, и
таким образом возникло наше нынешнее счастливое рабство. Нет нужды
говорить, что этим все не ограничилось. Сейчас, в эпоху, которая гордо
несет знамя своей просвещенности, любой Возвышенный по закону имеет право
посадить раба в тюрьму, поколотить палкой, изувечить, может даже казнить
своих серфов, ему никто и слова не скажет.
- Большинству серфов живется не так уж плохо. А ленивые всегда
недовольны, вот и все.
Элистэ стало одновременно скучно и неловко. Почему бы ему не
ограничиться своим обычным ерничеством? Так он был бы куда приятнее.
- А вот и результаты дурного влияния на незрелый ум.
- Ты невыносим. Нет, хуже - ты становишься просто скучным.
- Тогда я быстренько закругляюсь. Итак, совершенно ясно, что
Возвышенному целиком подвластна жизнь его рабочей скотины, начиная с
рождения, когда младенца метят клеймом, удостоверяющим, что раб является
собственностью. Хозяину подвластно все: детство, когда ребенок учится
раболепию, в то время как доступ к образованию ему, как правило, заказан;
юность, когда тебе выбирают ремесло по прихоти господина; зрелые годы,
когда для того, чтобы жениться, построить дом, выкопать колодец, завести
свой огород, требуется позволение; старость, которая наступает рано из-за
нужды, лишений и безысходности; наконец, господину подвластна сама смерть,
когда непостижимая Последняя Привилегия дарует ему право как угодно
распоряжаться останками серфа - даже бросить их на съедение собакам, если
заблагорассудится.
- Это отвратительно, просто возмутительно! Никому бы и в голову такое
не пришло, и ты сам это понимаешь!
- Неужели? - сухо возразил Дреф. - Вряд ли феодальная власть
исчерпывается подобными пустяками. На протяжении всей своей жалкой и по
большей части несчастной жизни серф - а вместе с ним и так называемый
свободный крестьянин - работает не разгибая спины и видит, что лучшие
плоды его трудов собирает хозяин. Орудием этого грабежа являются налоги,
разнообразие которых производит неизгладимое впечатление. Налог на
колодец, налог на печь, мельничный налог, налог на урожай, налог за проход
по хозяйским владениям, налог на зерно, налог полевой, винный, фруктовый.
К старости серф дряхлеет - пожалуйста, налог на потерю трудоспособности. Я
мог бы перечислять и дальше, но нет нужды называть их все. Достаточно
сказать, что в жизни крестьянина нет ни одного мгновения, не затронутого
или не испорченного жадностью притеснителя. Силы и молодость раба - это
товар, принадлежащий господину. Труд с рассвета до заката служит
процветанию владельца, в то время как собственные дети серфа страдают от
голода и холода. Он не имеет права голоса при создании законов, которые
связывают его по рукам и ногам, а ведь законы эти регулируют всю его жизнь
с рождения до смерти. В глазах закона серф значит едва ли больше, чем
рабочий скот. И горе тому, кто захочет изменить свою судьбу и убежит из
поместья хозяина. Изгнанник вне закона, преследуемый и презираемый,
одинокий, глядящий в лицо голодной смерти, этот несчастный в конце концов
приползает обратно в свою конуру. Если же по какой-либо невероятной
причине он не вернулся - ничего: клеймо на теле выдаст его, оно
гарантирует скорое возвращение.
Ухмыльнувшись, Дреф взглянул на свою правую руку - на тыльной стороне
ладони была вытатуирована буква "Д", обозначающая, что данный серф
принадлежит Дерривалю.
Краска залила щеки Элистэ. На мгновение от замешательства и ощущения
какой-то непонятной униженности она лишилась дара речи. Она чуть не
вцепилась в заклейменную руку, и этот глупый порыв только усилил ее
смущение. Элистэ почему-то чувствовала себя виноватой, и это было так
неприятно, что она нашла утешение в ярости. Как он смеет упрекать ее, как
он смеет? Его жалобы и в самом деле граничат с обвинениями. Недопустимо,
чтобы серф разговаривал с ней так. Это оскорбительно, с этим нельзя
мириться! Вздернув подбородок, она с демонстративной скукой холодно
спросила:
