продвинула ее по доскам настила к самому краю. На какой-то миг Кокотта
зависла над площадью, истерично замигала огнями, сменив механическое
гудение на пронзительный визг, словно предчувствуя свой конец, - и рухнула
вниз, ударившись о булыжники так, что содрогнулась вся площадь. Один из ее
высоких рогов разбился вдребезги, разлетелись осколками стеклянные рожки и
украшения. Беспомощная, она лежала на боку и жалобно вопила, как раненое
животное.
Толпа тут же набросилась на нее с кровожадными воплями, заглушившими
ее зудящие причитания. Ее били камнями, корежили самодельными ломиками. Ей
отломили второй рог, сорвали проволочки, щупальца-антенны и острые зубцы
несравненной короны; разбили уцелевшие после падения стеклянные рожки и
ответвления - и ее огни погасли. Из нутра Кокотты выдрали зубастые шипы,
вывернули и изломали бортики и трубчатые приводы. Кокотту лишили всего,
что делало ее Чувствительницей, - и остался лишь свинцовый ободранный
шкаф. Теперь никто бы не догадался, что некогда этот ящик обладал
сознанием.
Элистэ наблюдала за происходящим как зачарованная. Когда
Чувствительницу скинули с помоста, она ее уже не видела, однако
остервенелая суета вокруг поверженной Кокотты - ходящая ходуном толпа,
вопли, крики и все прочее - неприятно напомнила ей чей-то рассказ про
тропических рыбок, которые за минуту обгладывают жертву до костей.
Увиденное ошеломило Элистэ до последней степени.
На плечо ей опустилась чья-то рука. Она вздрогнула и резко
обернулась: неужели народогвардеец? Но это оказался пожилой мужчина с
седоватыми усами и волосами, в низко надвинутой на глаза треуголке и
старомодной просторной пелерине, совсем неуместной в такой теплый вечер.
Лишь внимательно приглядевшись, Элистэ узнала под этим гримом Дрефа
сын-Цино, а потом сообразила, зачем ему пелерина: под свободно
ниспадавшими складками она различила длинный ствол изобретенной им же
винтовки, заряжающейся, как когда-то он ей объяснил, "с казенной части".
Она поняла, что он был среди тех, кто стрелял из толпы. Ее это не удивило.
- Ступайте за мной, - сказал Дреф.
Элистэ молча повиновалась. Дреф всегда знал, куда нужно идти.
Решительно расталкивая локтями толпу, он через несколько минут привел ее к
укрытой в тени деревьев каменной скамье у западного края площади
Равенства. Там собрались остальные члены "банды Нирьена" - освобожденные
от пут и более или менее прикрывшие наготу. Сам Нирьен выглядел вполне
пристойно - рубашка, штаны до колен, чулки и даже туфли. Если бы не белое
пятно его рубашки, густые вечерние сумерки надежно скрыли бы всю пятерку
от случайного взгляда.
Нирьен встал, заметив Элистэ и Дрефа.
- А, так вы ее отыскали, - произнес он. - Впрочем, зоркий глаз Бека
ни разу не подводил.
- Все готово, - сказал ему Дреф. - Через час все вы будете в надежном
убежище.
- Не все, - возразил Нирьен.
Накладные седые брови Дрефа поползли вверх. За долгие годы знакомства
Элистэ редко приходилось видеть его таким удивленным, а то и вовсе не
приходилось.
- Ойн и Ойна, Фрезель и Риклерк могут скрыться, если пожелают, -
спокойно продолжил Нирьен. - И будут правы. Но я не пойду.
- Почему?
- Я должен обратиться к ним. - Нирьен обвел жестом толпу, которая,
судя по всему, начала успокаиваться. Кокотта - орудие и само воплощение
террора - была уничтожена. Ее слуги - палач с подручными - мертвы.
Народогвардейцы и жандармы убиты, а освобожденные пленники скрылись в
неизвестном направлении. Шерринцы еще клокотали от ненависти, однако не
видели для нее достойной и подходящей мишени. Минуты через две-три они,
скорее всего, начнут расходиться. - Сейчас, по-моему, самое время.
- О чем с ними говорить, Шорви?
- Пусть никто не скажет, - возразил Нирьен, - будто я не способен
усвоить преподанный Уиссом Валёром урок. - С этими словами он повернулся и
решительным шагом направился к эшафоту; его сторонники, не раздумывая,
присоединились к нему. Вероятно, никто из них не допускал даже мысли о
бегстве в надежное убежище. Дреф не стал их и спрашивать.
Элистэ стояла, вцепившись в руку Дрефа. Стоило ему произнести это
слово - "убежище", как ее охватило безумное желание очутиться там как
можно скорее. Но другие не собирались спешить, и когда до нее это дошло,
она справилась с приступом малодушия, вспышка панического ужаса миновала,
и Элистэ начала прислушиваться к тому, что творится вокруг. Знаменитый
Шорви Нирьен, которому по логике вещей надлежало уже распроститься с
жизнью, намеревался выступить перед толпой, одержимой одним стремлением -
убивать. Поскольку Дреф был рядом, а непосредственная угроза миновала,
происходящее стало занимать Элистэ.
Нирьен поднялся на опустевший помост. С минуту постоял - невысокий
обыкновенный человек, приковавший, однако, все взоры. По краям эшафота все
еще горело несколько фонарей и факелов. Их свет выхватывал из полумрака
белую рубашку с чулками, белые руки и лицо, так что фигуру было хорошо
видно даже с самой отдаленной точки площади Равенства. Нирьена узнали все,
и многие восприняли его как символ благодатного разума, осенившего
сумасшедший дом, если не светопреставление. Все замерли, приготовившись
слушать; площадь Равенства погрузилась в молчание.
Шорви Нирьен подождал, пока людское море покрылось бледной пеной
обращенных к нему лиц, затем резким жестом вскинул руки, как некогда Уисс
Валёр, правда, преследуя совсем иную цель, и тут же их уронил.
- Если не ошибаюсь, - обратился он к шерринцам, - вы хотите перемен?
Еще бы они не хотели! То была предельно простая и в точности
отвечающая моменту фраза, которой судьба определила стать лозунгом.
Нирьен говорил. Речь его была ясной и предельно сжатой. Тем не менее
Элистэ, которая слушала затаив дыхание, впоследствии вспоминались не
столько слова, сколько общий их смысл: надежда - нормальная жизнь -
обещание стабильности, отрезвления и выздоровления.
Однако Нирьен отнюдь не стремился успокоить или умиротворить толпу,
напротив. Есть только один способ, напомнил он слушателям, покончить со
страданиями народа. Отцы нынешнего террора должны предстать перед судом. В
конце концов все они, несомненно, преступники - погрязшие в беззакониях,
мздоимстве, развращенности и тирании; ответственные за Весеннюю Бойню в
Конгрессе и зверствах в "Логове"; повинные в массовых расправах, пытках и
казнях; но прежде всего исказившие Революцию и все ее идеалы, предавшие
своих соотечественников. Главные преступники - это члены Комитета
Народного Благоденствия, государственный обвинитель и судьи Народного
Трибунала, высшие чины и старшие офицеры Народного Авангарда. А самый
страшный преступник и кровавый палач - председатель Комитета Народного
Благоденствия, он же самозваный Защитник Республики.
Нирьен не вопил, не заискивал, не принимал поз. Он стоял совершенно
спокойно и, воздерживаясь от жестов, с бесстрастным видом излагал
обвинение пункт за пунктом, как и подобало опытному адвокату. Казалось, он
даже не повышал голоса, однако его слова разносились по всей площади.
Толпа взревела, оборвав его речь, и принялась скандировать имя Уисса
Валёра еще до того, как Нирьен его произнес. Оратор поднял руку, и
горожане тут же вняли безмолвному призыву. Стало слышно легкое дыхание
вечернего ветерка.
- Так положим ли мы конец террору? Соотечественники, это в наших
силах, как в наших силах было покончить с властью монарха. Пойдем ли мы к
тому, кто именует себя Защитником, и выскажем ему свое недовольство?
Единодушный вопль согласия, шквал брани в адрес Уисса Валёра.
- Значит, идем к "Гробнице". Вперед! К "Гробнице"!
Толпа подхватила его слова, донесла до края площади, выплеснула на
улицы. Шорви Нирьен спустился с помоста. В окружении четверых сторонников,
осужденных на смерть вместе с ним, молодого человека с искусственной
сединой в волосах, который его спас, и белокурой босоногой девушки, тоже
обреченной на свидание с Кокоттой, он быстрым шагом двинулся к проспекту
Аркад. Толпа повалила следом, в эту минуту покорная его слову. Лишь малая
горстка осмотрительных горожан Откололась от основной массы и растворилась
в вечерних сумерках. Но их место быстро заняли другие, по мере того как
толпа, все больше разрастаясь, ползла по улицам - этим кишкам Шеррина, -
словно непереваренный кус. Тот же путь, что незадолго перед тем проделала
повозка с жертвами, - только в обратном направлении. Проспект Аркад,
переулки, улица Клико. К толпе присоединялись все новые и новые люди,
многие с фонарями и оружием в руках. По Винкулийскому мосту - в Восьмой
округ.
К "Гробнице"!
Когда в дверь постучали, Уисс Валёр поднял лежащую на скрещенных
руках голову и по привычке бросил взгляд на часы. Вечер. Для его
соотечественников обычно - пора удовольствий. Патриоты поутонченней
непринужденно болтают за бокалом вина, попроще - ужинают и готовятся
отойти ко сну. Но ему, Уиссу, отказано в этих радостях, как всегда было
отказано в благах жизни. Последнее время он не мог пить - после глотка
вина у него чудовищно раскалывалась голова. Он почти не ел - желудок не
принимал ничего, кроме самых воздушных запеканок; он всегда был худ,
теперь же от него остались только кости да зеленовато-желтая кожа. Понятие
беззаботной беседы было ему чуждо: о чем и с кем ему болтать и шутить, где
его друзья, где семья? Семья. А ложе? Одинокое и бессонное. Бессонное.
Бессонное.
Вечер. Для других - лучшее время суток. Правка, есть одно утешение, и
немалое: к этому часу Шорви Нирьен должен исчезнуть навсегда.
Может, после этого ему полегчает.
Стук повторился, и Уисс повернул голову.
- Войдите.
Испуганный запыхавшийся гонец ворвался в комнату.
- Шорви Нирьен ведет к "Гробнице" огромную толпу. Они будут здесь
через полчаса.
Должно быть, он ослышался. Велел повторить. Гонец повторил. Нет, все
правильно.
"...Нирьен ведет... огромную толпу... здесь через полчаса".
- А на площади Равенства?
- Восстание. Бирс Валёр мертв. Кокотта уничтожена.
Уисс сжал костлявые пальцы. К горлу подступила тошнота. Кошмар. Не
может быть. Он в каком-то бреду. Пробудились черные призраки.
Пробудились... "Лица мертвых в круговороте, влекомые неутихающим ветром,
маски смерти в безбрежном мраке, ослепительно белые, бесчисленные, как
звезды, - от них не спрятаться, сам Народный Авангард бессилен перед их
призрачным сонмом. Верность? Наваждение. Но Нирьену они были верны.
Защитить Защитника некому Впрочем, быть может..." Он одолел тошноту,
сглотнул и пришел в себя.
- Отца ко мне, живо!
- Слушаюсь, Защитник.
Прошли то ли минуты, то ли тысячелетия, и Хорл появился. Хорл, еще
более седой, изможденный и печальный, чем обычно, сутулый, с отвисшей
губой и укором в водянистых глазах. Уисс подавил привычную вспышку
раздражения и заставил себя говорить спокойно.
- Отец, мне нужна твоя помощь.
Хорл посмотрел на него взглядом больной овцы и спросил:
- Это правда?
- Времени почти не осталось, ты должен действовать быстро. Слышишь?
- Ответь, это правда?
- Хватит! - Хрупкое терпение Уисса лопнуло. - Что за чушь ты несешь?
- До меня дошло, что Евларк, Улуар и Флозина бежали из Шеррина.
- Кто тебе сказал? От кого ты об этом услышал?
- Никто. Все говорят. Камни в стенах моей темницы, и те заговорили.
- Беспомощный парадокс, а ходульный пафос и того беспомощней - как
