директор местной школы Илья Петрович, и Шура не раз имела с ним неприятные
разговоры, когда не пускала малолетнюю работницу на уроки из-за накопившихся
домашних дел. Но теперь лицо у Ильи Петровича было задумчивым и
необыкновенно нежным. На руках у него лежала девочка.
Шура пристально на него глядела и боялась пошевельнуться.
- Вот,- выдохнул именинник и бережно опустил Машу возле крыльца.- Надо
показать ее врачу.
- Морошка где? - подозрительно спросила Шура и поджала губы.
Глава II. Представление у межевой сосны
Отвезти Машу в медпункт или вызвать врача оказалось невозможным, поскольку
узкоколейка во многих местах была повреждена, а линии связи и электропередач
нарушены. Но ни в какой помощи девочка не нуждалась. Хотя от красавицы
сосны, под которой пряталась от грозы Маша, остался один обугленный ствол и
мох вокруг не рос еще очень долго, а земля почему-то выглядела как будто
вскопанной, отроковица была цела и невредима. Директор школы, чувствуя свою
ответственность за происшедшее и радуясь возможности продемонстрировать
ученикам редкое физическое явление, весьма популярно объяснил, что заряд
был, вероятно, не слишком сильным и сразу ушел в землю, и лишний раз
напомнил ребятишкам, что, если их застигнет гроза, ни в коем случае нельзя
становиться под одинокие высокие деревья. Выжженный мох вокруг сгоревшего
дерева вряд ли говорил в пользу директорской гипотезы, но спорить с ним
никто не стал. Илью Петровича в "Сорок втором" уважали, и авторитет его
сомнению не подлежал.
Однако с той поры иные особо чувствительные старухи стали улавливать в
последней Шуриной дочке какую-то избранность. На что была она избрана, кем и
для какой цели - все это было и странно, и неясно, во всяком случае, никаких
людей, отмеченных святостью, в ее роду не было, а о благочестии родителей и
вовсе говорить не приходилось. Но в отличие от просвещенного директора им
хорошо было известно, что просто так молния в человека не попадает, и
независимо от того, погибнет он или нет, сие есть знак свыше.
Пока вспоминали старину, пока судили да рядили, что это могло бы значить,
пока невзначай останавливали Машу на улице женщины и спрашивали, не было ли
ей какого-либо видения, на что Маша даже как-то виновато говорила, что не
помнит ничего, заболел Илья Петрович.
Болезнь его была необычной. У него поднялась температура, день ото дня
больному делалось хуже, и поселковая фельдшерица, кроме аспирина, иного
лекарства не знавшая, понятия не имела, как его лечить. Директор лежал в
жару, бредил, и слухи о болезни ходили самые разнообразные. Но чаще всего
припоминали его авторитетные объяснения по поводу заряда и вообще то
обстоятельство, что учитель был человеком неверующим, более того, учил
неверию детей и нечистыми руками посмел коснуться отроковицы и усомниться в
чуде. Разумеется, большинство в это не слишком верило, но фактом оставалось
то, что Илья Петрович на глазах у всего поселка угасал.
Полмесяца спустя в самый праздник Преображения, особо почитаемый в наших
северных землях, в "Сорок второй" прибежали пастухи и сказали, что из Бухары
вышел крестный ход и направился к поверженному древу. Новость эта облетела и
всполошила поселок, и в первую очередь его женскую половину. Побросав
домашние дела, старушки, молодухи и женщины средних лет отправились на
мшину. Следом за ними потянулись мужики, прихватив закуску и водку, ибо
праздник на то и праздник, чтобы пить не просто так, а по достойному поводу.
Численность поселковых была не меньше, чем скитских, так что у сгоревшей
сосны сошлось больше сотни человек и мшина издали напоминала народное
гулянье в предвкушении занятного зрелища. А поглазеть было на что: первый
раз за долгие годы заточения таинственная Бухара, о которой столько было
разговоров и слухов и так мало достоверно известного, вышла за ограду и
явила себя миру.
Роковое место встречи находилось на полпути между Бухарой и "Сорок вторым" и
прозывалось "Большим мхом". Когда-то здесь стоял лес, но теперь от него
осталась лишь заболоченная вырубка, пересеченная полусгнившими лежневками.
На них в изобилии росла лесная ягода, начиная с морошки и заканчивая
клюквой. Это было самое близкое к жилью ягодное угодье, и во избежание
недоразумений оно было поделено на две половины: леспромхозовскую и
скитскую. Граница между ними проходила как раз через то место, где
возвышалась до последнего августа чудом уцелевшая от топора красавица сосна.
Бухаряне шли торжественно и неспешно. Только к полудню процессия с
хоругвями, иконами, крестом вышла из леса и стала спускаться с гряды.
Впереди шествовали старец Вассиан и иные белобородые красивые старики, за
ними мужчины помоложе, подростки мужеского полу, следом старухи, женщины
средних лет, молодицы в белых платках и нарядных одеждах, дети, и все они
стройно и истово пели. Иные из леспромхозовских женок заохали, стали
кланяться и падать на колени, осуждая тех, кто выказывать свои чувства
прилюдно стеснялся или же чувств таких не испытывал. Но большинство, что
делать и как вести себя, не знало и попросту выбрало местечко в некотором
отдалении.
У сосны крестный ход остановился. Бухаряне встали полукругом, отдельно
женщины, отдельно мужчины, и начали служить благодарственный молебен своей
мученице за чудесное избавление отроковицы Марии. Служили долго и
обстоятельно. Народ утомился и начал здесь же праздновать на свой лад,
кое-кто из мужичков отошел в сторонку и неспешно закурил, пошла по рукам
бутылка, послышались матерные переборы, на охальников шикали, но без успеха
- среди зрителей началась перебранка, молодежь расшумелась, и мирские парни
начали жадно разглядывать скитских дев, а леспромхозовские девицы глупо
хихикать и строить глазки всем подряд.
Бухаряне, однако, не обращали на эти шуточки внимания и не делали никаких
попыток отогнать нечестивцев. Постепенно большая часть пришедших потеряла
интерес и к сосне, и к молящимся, но к тому моменту, когда наиболее
легкомысленные готовы были повернуть к дому и продолжать пьянствовать по
избам, началось самое удивительное.
Белобородый старец взял лопату и принялся копать. По толпе пронесся ропот,
затем стало тихо, и тишина эта показалась странной при таком стечении народа
- слышна была только лопата. Копал Вассиан недолго. Старца сменили мужчины
помоложе, не прошло и получаса, как из скудной земли извлекли нечто,
завернутое в промасленную холщовую ткань. Когда ткань развернули, то
оказалось, что под нею скрывается довольно большой продолговатый ящик. Он
напоминал по форме гроб и был чудесно изукрашен по сторонам изображениями
святых. Ковчег открыли, бухаряне как по команде попадали ниц, и поверх их
поверженных спин приблизившиеся зрители увидели человеческие останки. Одна
из конечностей была зажата капканом.
Мигом исчезли бутылки и стаканы, стихли шуточки и затушены были все
сигареты. Теперь уже и верующие, и неверующие, потомки раскольников и
переселенцев, коммунисты и передовики производства - весь "Сорок второй",
пораженный, стоял и молчал. Старец облобызал мощи и бережно закрыл ковчег.
После новых томительных песнопений, во время которых никто не двинулся с
места, крестный ход потянулся длинной вереницей на древнее кладбище. Прочий
же народ в безмолвии разошелся по домам, и в этот день пили в поселке меньше
обычного. Не было ни пьяных драк, ни скандалов, коими, как правило,
заканчивались все большие и малые революционные и церковные празднества.
Машу Цыганову и ее непутевую мамашу со всех сторон обступили сведущие
старухи:
- Богом твоя девка отмечена. Уберегла ее Евстольюшка, смиловалась и взяла
под свой покров. Отдай девку в скит. Отмолит грехи твои.
- Ну вот еще! - фыркнула Шура, но под сердцем у нее недобро засосало, и
перемешались в голове странное позднее зачатие, свинья Машка, дитя не
тронувшая, молния эта. Все же по-крестьянски расчетливая Цыганиха
заколебалась, что будет выгоднее: лишние килограммы грибов и ягод или же
душевное спасение? И выбор остановила на мирском, рассудив, что о душе можно
будет позаботиться позднее.
Однако Машина жизнь переменилась, к ней ходили теперь всякий раз, когда
случалась большая или маленькая беда, и она почувствовала себя в родном
поселке непривычно и не знала, что отвечать просившим о помощи людям. А так
как церкви в "Сорок втором" не было и некому было разъяснить темным бабкам
их суеверие, строго по-пастырски отчитать и наложить епитимью, за дело
взялся давний и заклятый оппонент Бухары, уже много лет в одиночку с ней
воюющий,- директор леспромхозовской школы Илья Петрович. Тот самый, кому
выпало быть свидетелем чуда и который в день обретения мощей неожиданно
почувствовал себя совершенно здоровым.
Глава III. Святители и просветители
Илья Петрович был, вероятно, единственным на весь "Сорок второй" человеком,
приехавшим в поселок добровольно. Выпускник московского пединститута, он сам
выбрал отдаленную школу, где имелась вакансия учителя физики. По приезде
оказалось, что не заняты также вакансии других учителей-предметников и
директора. Молодому педагогу предложили временно сделаться местным
Ломоносовым и целиком возглавить обучение в школе. Илья Петрович взвалил эту
ношу и уже семь лет ее на себе волок. К той поре, когда произошла история с
Машей Цыгановой, директору было чуть больше тридцати, но выглядел он старше
своих лет, быть может, потому что одиноко и нелюдимо жил на казенной
квартире при школе. Широкоплечий, рослый, но как-то неладно скроенный, он
внешне напоминал скульптуру, которую попытался высечь из цельной каменной
глыбы незадачливый мастер. Тесал, тесал, да, так и не доделав или отчаявшись
обработать неподатливый материал, бросил как есть.
Директор вел жизнь, совершенно недоступную пониманию посельчан. Он не пил
водку, не курил и не ругался матом, но зато выписывал массу журналов и
газет, о которых в "Сорок втором" не слышали, а когда ездил в район, то
привозил оттуда всякий раз несметное количество книг. Известно было также -
хотя Илья Петрович факт этот не афишировал и даже как будто немножко
стеснялся, но в маленьком поселке попробуй что-нибудь скрой - что время от
времени отсылал он в редакции московских и ленинградских журналов объемные
бандероли и некоторое время спустя получал в ответ тоненькие письма, надолго
погружавшие его в печаль.
Родители его побаивались, дети обожали. Несмотря на грозную внешность, они
чувствовали в нем необыкновенную доброту. К тому же знал он так много
интересного и так здорово умел об этом рассказывать, что самые отпетые
лентяи и хулиганы на его уроках смиренно сидели, слушая поразительные
истории о великих открытиях, далеких землях, полетах в космос, роботах,
компьютерах, освоении Севера и прочих достижениях постаревшего человечества.
На каникулы он уходил с учениками в лыжные, пешие и водные походы по тайге и
порожистым рекам. Он возил детей на экскурсии в большие и малые города,
показывал им музеи и выставки и старался сделать все, чтобы его воспитанники
по причине отдаленности их малой родины не чувствовали себя брошенными или в
чем-то ущемленными. Одно время Ильей Петровичем интересовались местные
власти и предлагали поменять Богом забытое поселение на работу в роно или
даже в райкоме партии, намекая на то, что при его данных он мог бы сделать
карьеру партийного работника. Но директор все посулы отклонил и продолжал
заниматься тем, что считал главным делом жизни.
Польза от него в "Сорок втором" была огромная, и не только потому, что он
учил детишек. В эпоху массовой радио- и телефикации Илья Петрович был
единственным человеком на сотни километров вокруг, умевшим чинить бытовую
технику. Потерять его жители страшно боялись и, чтобы понадежнее привязать
молодого да к тому же непьющего мужчину, не раз пробовали женить, но Илья
Петрович не поддавался. На танцы он не ходил, в кино не бывал, дружбу почти
ни с кем не водил, а когда его спрашивали, собирается ли он обзаводиться
семьей, шутливо отвечал, что невеста его еще не подросла.
И по своей загадочности, и по влиянию на умы посельчан он вполне успешно
