- А когда же? - растерянно спросил Илья Петрович, и сделалось ему еще
страшнее, чем в тот день, когда Маша сказала, что в Ленинград уезжает.
- Когда приведешь в скит отроковицу,- молвил Харон.- И запомни: она должна
быть чиста.
Высоко в небе зажглись огни - сперва показалось, что всполохи, но,
приглядевшись, увидел распадающийся след ракеты, и, хоть знал, что ракета -
творение рук человеческих, стало Илье Петровичу жутковато и подумалось
совсем некстати: неправедное это дело - человеку на небо лезть.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТЕМНЫЕ ЛЮДИ
Глава I. Проклятый дом
В Ленинграде в дальней части Грибоедовского канала стоял ничем не
примечательный четырехэтажный доходный дом с колодцем-двором. Был он
построен незадолго до Крымской кампании, и населяли его многосемейные
чиновники, отставные артиллерийские офицеры, студенты, неудавшиеся
литераторы и барышни-курсистки; в нем устраивались первые коммуны, и
начитавшиеся прогрессивных романов молодые люди пытались изменить
человеческую природу путем искоренения пагубной страсти к наживе и частной
собственности. Помнил дом освобождения крестьян и убийство благословенного
государя Александра Николаевича, помнил последние спокойные и безмятежные
десятилетия дряхлой империи, когда, казалось, ничто не сможет поколебать ее
величия и только кучка убогих заговорщиков вынашивала сумасбродные планы.
Дом и окрестность были всегда убранными и чистыми - дворники его холили и
лелеяли, громадные, бородатые, с медными бляхами, трезвые или пьяные, они
прилежно выполняли свою работу. Они любили порядок и потому терпеть не могли
студентов и революционеров, и докладывали о всех подозрительных жильцах
полицейскому приставу, спасая тем самым империю от преждевременного развала.
Но империя и своих полицейских, и доносчиков-дворников презирала. Она жила
беспечно, как будто ей была отведена еще тысяча лет, а между тем под сонной
поверхностью величаво несомой воды, под сенью ее успехов, тысяч километров
железных дорог, мостов через сибирские реки и полумирового владычества
таилась своя причудливая и напряженная жизнь, быть может, лучше всех
покушений и революционной пропаганды свидетельствующая о непрочности
государственного фундамента.
То была тайная жизнь темных, как их именовали на Руси, людей.
Незадолго до наступления великой смуты в доме на Обводном канале поселились
сектанты-скопцы. Были они весьма скрытны, допускали в свои ряды неофитов не
сразу и не сразу объявляли об истинных целях общины, а лишь тогда, когда
убеждались, что человек в достаточной мере им предан и от них зависит. Среди
этих скопцов были люди разные: знатные и простолюдины, образованные и
неграмотные, были не только мужчины, но и женщины, которых тоже на свой
манер оскопляли, и все они теряли различие и становились равными, когда
вступали в секту, связанные чем-то более важным, чем богатство или бедность,
знатность или незнатность. Где-то в недрах этого дома происходила операция,
которую обыкновенному человеку без ужаса и представить было невозможно и на
которую тем не менее добровольно соглашались здоровые и крепкие мужчины,
отсекая не только уды, но и собственную жизнь от прочего христианского и
нехристианского люда.
"Белые голуби" были фантастически богаты: иного смысла, чем копить деньги и
отдавать их в общину, у них не было. Ни подкуп, ни обман, ни шан-таж - ничто
не могло источить их стойкую натуру. Те деньги, которыми они располагали,
были нужны им для того, чтобы раздавать взятки и расширять секту, ибо
бытовало среди них убеждение, что когда число "убеленных" достигнет 144
тысяч, то наступит тысячелетнее царство верховного скопца императора Петра
Третьего. А до той поры они собирались на радения и устраивали неистовые
пляски и песнопения. Иногда на их радениях творились и вовсе жуткие вещи
вроде причащения живым телом скопческой богородицы, когда у обнаженной
девственницы отсекали левую грудь, резали на мелкие кусочки и вместе с
кровью раздавали братии.
Скопцов преследовала полиция, с ними боролась церковь, их изгоняли в одном
месте, но они появлялись в другом. Этим они были близки
заговорщикам-революционерам, и подобно бобрам с двух сторон и те и другие
много лет подтачивали древо российской государственности, пока наконец не
завалили его.
Однако, рухнув, древо самих же скопцов и придавило.
Вслед за белыми офицерами, дворянами, священниками и монахами новая власть
взялась и за "белых голубей" и извела эту породу на корню, напирая главным
образом на их капиталистическую сущность. Несколько лет спустя после
октябрьского переворота начались шумные процессы над сектантами, они были
сосланы, как и при царе-батюшке, с глаз долой в Сибирь, а дом населила новая
публика: красные командиры и красные профессора, инженеры, партийные
работники среднего звена, газетчики и энергичные совслужащие. Все они были
чем-то неуловимо друг на друга похожи, как будто тоже принадлежали к одной
тайной секте, и все задержались в доме недолго. Один за другим они сгинули в
чистках тридцатых годов, и всех провожал в последний путь к зарешеченному
"воронку" переживший все перемены курса и изгибы генеральной линии старый,
дореволюционный дворник. Он привык служить той власти, что стояла на дворе,
и по-прежнему терпеть не мог смутьянов, умников, болтунов и революционеров.
Прошли годы пятилеток, героических перелетов через Северный полюс и
шахматных турниров, страна присоединяла к себе новые земли и покрывалась
сетью каналов и железных дорог. Снова воевала и побеждала, не задумываясь о
той цене, которую за эту победу платит, и нужно ли ей иметь столько
неблагодарных сателлитов. Опустел изморенный блокадой петербургский дом, и
четыре года войны были единственными, когда некому было чистить улицу и ее
заметал зимой снег.
Но вот кончилась война, старый дворник вернулся на Грибоедовский канал и
снова взял в руки метлу. А в доме поселились крестьяне из соседних областей,
приехавшие восстанавливать полуразрушенный Ленинград и наполнять его взамен
тех, кто был принесен в жертву кровожадной легенде о мужественном
городе-герое. В новых жильцах не было петербургской культуры, они повсюду
сорили, лузгали семечки, и дом стал напоминать деревню, где слышалась
ярославская, вологодская и архангельская речь. Здесь оставляли открытыми
двери, старухи присматривали за детьми, звали друг друга в гости и с тоской
вспоминали огороды, скотину и приволье деревенской жизни, скоро позабыв
выгнавшие их из колхозов голод и нужду. И только старик дворник ни с кем не
знался. По-прежнему каждый день с раннего утра он чистил двор и прилежащую к
нему улицу, держался надменно и неприступно, так что все в доме его
чуть-чуть побаивались.
Дворник был вдовцом. Жена его в блокаду померла, и он жил вдвоем с
тринадцатилетней дочерью. Она была необыкновенно хороша, со всеми приветлива
и всегда весела, радовала окружающих, и во дворе говорили о том, как повезло
старику, что у него такая дочурка. Полагали, что именно из любви к ней он не
приводит в дом мачеху. Больше всего девочка любила лазить по чердакам,
играть там в куклы и смотреть на крыши старых домов. На эти чердаки редко
кто поднимался, и она пропадала там с утра до вечера, ничего не боясь и
спускаясь только поесть.
Во двор редко заходили чужие люди. Но однажды мимо дома проезжала машина, в
которой сидел на заднем сиденье хорошо одетый молодой человек. Он обладал
довольно приятной наружностью, хотя в глазах его было что-то назойливое.
Случайно взгляд его упал на девочку, раскачивавшуюся на качелях. Ветер
раздувал ее волосы и легкое платьице, открывая крепкие загорелые ноги и
исцарапанные коленки. Незнакомец велел шоферу остановиться и стал пристально
разглядывать девочку. Почувствовав его неподвижный взгляд, она легко
соскочила с качелей и вбежала в подъезд. Молодой человек последовал за нею.
Никто не видел его и никто не слышал придушенного крика, раздавшегося на
чердаке. Однако случилось так, что хранивший там инструмент дворник в тот
час поднялся за новой метлой. Он пришел в тот момент, когда его полураздетая
дочь в беспамятстве лежала на детском одеяльце с раскиданными вокруг
куклами, а белесый мужчина торопливо приводил себя в порядок. Одним прыжком
дворник повалил его на землю. Насильник не сопротивлялся - он уговаривал
старика взять у него деньги или же отвести его в милицию, но дворник не
собирался делать ни того, ни другого.
Жуткий, леденящий крик услышали, кажется, все жильцы и бросились наверх.
Полуодетый молодой человек лежал без чувств в луже крови. Вызвали "Скорую
помощь" и милицию, но в самый разгар расправы, когда милиция с трудом
удерживала людей от того, чтобы они закончили скорый самосуд, во двор вошел
обеспокоенный шофер. Он тихо что-то сказал милиционерам, и лица у тех
переменились. Молодого человека погрузили в "Скорую помощь", а дворника
усадили в "воронок".
Обитатели дома жадно обсуждали, что произошло. Ожидали, что дворника
выпустят, однако он больше не вернулся. Возмущенные жильцы собирали подписи
и пробовали протестовать, но, когда петиция попала в районный суд, им велели
немедленно обо всем забыть.
Так остался без дворника дом, и в последующие годы кто только не убирал
улицу и двор - ленивые студенты, ищущие смысла жизни и бросившие нормальную
работу интеллигенты, непризнанные художники и признанные поэты. Они работали
все недолго - увольнялись сами, или их увольняло начальство. Летом двор был
грязен, зимой скользок. Жильцы проклинали пьющих чистильщиков и ходили
жаловаться в жэк. Но все было напрасно - секрет прошлого был навсегда
утрачен. Эти люди стремились не к порядку, а к тому, чтобы этот порядок
развалить, начав с дома и закончив страной. И так продолжалось до тех пор,
пока в дворницкой не поселилась крепкая горластая баба, приехавшая с Севера.
Высот прежней династии она не достигла, но все же поддерживала двор в более
или менее сносном состоянии.
В этот дом и пришла однажды ближе к вечеру светленькая невысокая девушка с
большими растерянными глазами, и сидевшие на лавке памятливые старушки
вздрогнули: приезжая была необыкновенно похожа на жертву насильника, без
вести пропавшую в одном из детских домов.
Глава II. Голодные дни
В телогрейке, повязанная платком Катерина рубила лед здоровенным ломом, к
которому был внизу припаян топор. Лицо у нее было усталое и злое. Она совсем
не походила на нарядную, довольную дамочку, приезжавшую летом на похороны и
бахвалившуюся шикарной жизнью и должностью продавщицы Гостиного двора.
-- Что приехала-то? - буркнула она, не переставая широко взмахивать руками,
и лицо ее сделалось еще более хмурым.
- Мне мама велела.
- Когда это она успела?
- Когда... умирала,- запнулась Маша. Она не хотела ничего рассказывать про
вечер в метельном поле, да и к тому же здесь, в огромном городе, где домов
было больше, чем деревьев в лесу, это казалось невозможным.
- Стало быть, она думала, что я тебе заместо матери стану? Нет уж, у меня
своих забот полон рот. Нашли крайнюю! Вечно она на меня все сваливала:
Катька, пойти туда, Катька, сделай то,- вот где вы все у меня сидите!
Лом яростно крошил лед, лед раскалывался на мелкие куски и, как осколки
злого зеркала из андерсеновской сказки, летел в глаза и лица прохожих.
- Я пойду тогда? - сказала Маша покладисто.
Она так устала за сегодняшний день, что больше всего ей хотелось присесть на
лавке и заснуть сном, который зачем-то прервала покойница.
- Куда ты пойдешь? - закричала сестра еще злее, и на лице у нее выступили
красные пятна.
Они поднялись на четвертый этаж и оказались в заставленном коробками,
ящиками и колясками коридоре. Комната Катерины была третья слева. В углу
стояла кроватка, рядом с ней тахта, на которой лежал небритый толстогубый
мужик и курил, стряхивая пепел в консервную банку. Пахло молоком, детской
мочой, перегаром, и после пустынной, просторной и чистой избы комната
показалась Маше еще более жуткой, чем вонючий общий вагон.
Ребенок в кроватке надрывался, но лежавший на тахте губан не обращал на его
