терпеть нужду, гонения и болезни. Его жизнь сложилась иначе, и не ему было о
ней жалеть, он сам ее выбрал, но хотя бы одну работу, одну настоящую вещь
ему сделать хотелось. Никто и никогда не пытался соединить женскую наготу и
женскую святость. Никто и никогда не изображал обнаженных мадонн - он будет
первым. И сделать это надо было теперь, пока в его случайной натурщице было
то очарование молодости и девственности, которое так хотелось ему выразить.
Он смотрел на фотографии обнаженной девушки и чувствовал возбуждение иного
рода - ему хотелось лепить. Он давно уже не помнил этого зуда в пальцах,
желания разминать глину, этого сродни охотничьему азарта. Много лет
занимаясь штамповкой могильных надгробий, набив на этом руку, делая все без
особого труда и зарабатывая большие деньги, он отвык от работы.
Прошло три дня, пухленькая проститутка с вокзала больше не появлялась,
натурщицы не было, но имелись фотографии, и он решил попробовать лепить с
них. Ничего нового для него в этом не было - почти все свои нынешние работы
он так и выполнял. Разница была лишь в том, что все его модели были мертвы,
а эта - жива, и, когда наутро Колдаев приступил к работе, его охватил некий
холодок. Он подумал, что вылепленная скульптура может отнять у его невольной
натурщицы жизнь. Но эта мысль не испугала, наоборот, взбудоражила и
подхлестнула его: именно по линии жизни и смерти, подумал он, и должна
проходить та грань между искусством и доходным ремеслом, которую ему
хотелось хоть единожды перейти.
Колдаев работал как проклятый. Он забыл обо всем на свете, похерил старые
заказы и не брал новые. Великий гроссмейстер забросил прежних друзей и
отключил телефон, не собирались больше любители "ню", и напрасно
прослушивали его квартиру те, кто узнавал раньше массу интересного об
умонастроении вечно оппозиционной ленинградской интеллигенции. Он даже не
выходил на улицу, поддерживая себя лишь крепким кофе. Но ничего у него не
получалось: он и в тысячной доле не мог приблизиться к желанному образу. Все
валилось из рук, и сами пальцы сделались чужими - материал сопротивлялся и
упорно не желал слушаться своего творца, точно тот был не опытным мастером,
а дилетантом.
Кладбищенский ваятель почернел, постарел, потерял покой и сон. Однако
отказаться от своего замысла он уже не мог. Его настолько разобрало желание
вылепить девушку, что иного занятия Колдаев представить себе не мог. Ему
казалось, что он уже видит эту невесомую скульптуру, но стоило приняться за
работу наяву, как все рушилось. Иногда ему казалось, что он приближается к
желанному образу, но всякий раз не хватало какой-то детали, штриха, была
одна неточность, и эта неточность сводила на нет всю его работу. Здесь
должно было быть все или ничего.
Постепенно желание вылепить скульптуру превратилось в навязчивую идею, бред
одержимого человека, маньяка. Он просыпался, спускался в мастерскую,
работал, потом разрушал созданное за день, а с утра снова шел, чтобы к
вечеру опять разрушить. Эта сизифова деятельность, собственная беспомощность
и бессилие угнетали и томили его, уже неделя прошла бесплодно.
Ему нужна была эта девушка. Если бы она была здесь - все получилось бы, он
был в этом уверен и снова бродил по городу и вокзалам в надежде ее найти.
Боже, сколько бы он теперь дал за то, чтобы привезти ее сюда! Сделать
десять, двадцать, тридцать сеансов, платить по самой высокой ставке,
поселить в доме, запереть и не выпускать и оставить в гипсе ли, в бронзе, в
камне ее бесплотное тело. Но поиски ни к чему не приводили.
Иногда его подмывало уничтожить фотографии, но сделать это духу не хватало.
Он был на грани нервного истощения, уже и кофе его не бодрил и не приносила
забвения водка. Колдаев жил в полусне, проваливаясь сознанием в глубины, из
которых не был уверен, что выберется и не сойдет с ума. Так продолжалось до
того дня, пока в памяти у него вдруг не всплыл разговор с Люппо, и,
переступив через гордость и самолюбие, скульптор ухватился за своего
знакомого как за последнюю возможность спастись.
Глава V. Привод
Против обыкновения Люппо не приехал сам, а назначил Колдаеву встречу в Доме
культуры на задворках Васильевского острова. Скульптор удивился и даже
попробовал протестовать - он терпеть не мог угрюмых василеостровских линий,
но Борис Филиппович был холоден и неуступчив: встреча состоится либо у него,
либо не состоится вообще.
С залива нанесло тучу с мелким дождем. Колдаев шел в ранних и скорых
сумерках. На душе у него было муторно. Местность делалась все более
пустынной, вот уже почувствовалось приближение кладбища и порта, редкие
прохожие двигались быстро и, казалось, пугливо. Скульптор совсем пал духом.
По дороге он завернул погреться и выпил в грязной рюмочной несколько стопок
водки.
В обычном заводском клубе, где имелась секция аэробики и бальных танцев,
проводились вечера "Кому за тридцать", встречи с корейскими миссионерами и
шахматные турниры памяти Алехина, Колдаев с трудом отыскал невзрачную дверь
на втором этаже. К двери была прибита табличка с выполненной затейливой
вязью надписью "ЦЕРКОВЬ ПОСЛЕДНЕГО ЗАВЕТА".
Скульптор недоуменно пожал плечами и толкнул дверь. Взгляд его остановился
на висевшей на стене странной иконе. На ней были изображены распятие и монах
с сердцем, занимавшим всю ширь грудной клетки. На монаха охотились двое.
Слева - бородатый стрелок с натянутым луком, справа - конный копьеносец. И
стрела, и копье касались огромного сердца монаха. Над головой стрелка он
разглядел надпись "плоть", над всадником другую - "миръ". Недалеко от
распятого была изображена фигурка ухмыляющегося беса. Образ был не слишком
старым, но подобной иконографии скульптор раньше не видел.
- Вы к Учителю? - обратилась к нему молодая женщина.
Отворилась дверь, и в полуосвещенной зале, украшенной еще более странными
символами, он увидел Бориса Филипповича. Или, точнее, человека, похожего на
Бориса Филипповича. Ни прежней светскости, ни остроумия, ни лоска - ничего,
что так ценил в своем эксперте по эротическим вопросам Колдаев, в этом
человеке не было: на скульптора глядели холодные глаза, с которыми
страшновато было встретиться. В другой раз гроссмейстер Великого Ордена
нашелся бы и сказал что-нибудь насмешливое, но в его нынешнем состоянии он
только вздрогнул.
Люппо молча на него поглядел, а потом брезгливо произнес:
- Вы опять пили.
- Я бы не нашел иначе дороги.
Борис Филиппович зажег трубку.
- Итак, у вас ничего не получается.
- Помогите мне ее найти.
- Неужели вы до сих пор не убедились, что дело не в этом?
- В чем?
- Я предупреждал вас: для изображения святых нужно самому находиться на
высокой ступени совершенства. Вы же с вашим теперешним образом жизни на это
не способны. Невозможно человеку грязному воплотить чистоту.
- Я хочу изменить свою жизнь,- сказал Колдаев хрипло.
- Подобные слова легко и часто произносятся, но редко и трудно исполняются.
- Я готов на все. Что я должен делать?
- Откажитесь от роскоши, праздности, лености и блуда. Перестаньте принимать
у себя грязных людей и очиститесь сами. Впустите в сердце строгость и
благодать. Найдите человека, который стал бы руководить вами, и исповедуйте
ему все ваши поступки, помыслы и движения души.
- Что же мне теперь, в монастырь прикажете идти? - спросил скульптор
растерянно.
- Другого выхода у вас нет,- невозмутимо произнес Борис Филиппович.- То, что
хотите сотворить вы, не есть искусство, то есть искус. Ваш замысел сродни
религиозному служению, а почти все великие иконописцы были иноками.
Разумеется, речь не идет об официальной Церкви, которая свою благодать
исчерпала. Но благодать эта сохранилась, и здесь собираются те, кто ее
унаследовал. Вы можете сегодня поприсутствовать на нашей молитве, но от
одного вас зависит, воспримет ли ваше сердце истинную веру.
Колдаев был действительно немного пьян, а главное, слишком потрясен и
озабочен собою, чтобы вникать во все, что он увидел в тот вечер. Вернее, то,
что он увидел,- магический круг, совместная молитва и трапеза, наставление
Учителя - все это скорее разочаровало его и показалось дурной
самодеятельностью. Полсотни людей разных возрастов, но в основном молодые и
интеллигентные из так называемых ищущих совместно молились, говорили о
катастрофическом загрязнении ноосферы и толковали мистическую книгу Учителя
"Последний Завет". О чем в этой книге идет речь, Колдаев понял весьма
смутно. Большей частью она была составлена из запугиваний и угроз
человечеству и призывов к самоограничению и самоочищению. В ней говорилось
также о том, что скоро грянет глобальная экологическая катастрофа, все
человечество погибнет и лишь немногие избранные преобразятся и спасутся для
того, чтобы вступить в новый эон, где люди будут бессмертны и чисты.
После молитвы братия вкушала орехи и мед и обсуждала вопросы более
практические, в частности, можно ли в наступившие времена пятой ступени
цивилизации пить воду или же приемлемы только соки.
Божественный Искупитель - так именовался среди этих людей его старый
знакомый - никаких рекомендаций не давал. Он говорил о том, что все братья
вольны пить воду, но лично он пьет только сок, потому что вода на Земле
чистоту утратила. Мимоходом брошенное замечание действовало сильнее, чем
если бы наставник требовал полного подчинения. Все было интеллигентно, мягко
и ненавязчиво.
Трапеза закончилась совместной молитвой в кругу. Собравшиеся взялись за руки
и, подняв головы, застыли в блаженном оцепенении. Скульптора как
постороннего в круг не допустили, но он и не слишком к тому стремился.
Ничего, кроме нового разочарования и усталости, в его опустошенной душе не
было. Эта самозванная церковь напомнила ему возглавляемый им шутовской Орден
эротоманов, но коль скоро людям нечем наполнять пустоту дней, подумал он, то
лучше созерцать женскую наготу, чем пугать себя глобальными катаклизмами.
Он ушел домой с таким ощущением, как будто его заставили поучаствовать в
коллективном обмане, и твердо решил, что никогда больше туда не вернется, а
созовет старых приятелей и устроит заседание Ордена, возьмет обычные заказы
и постарается выкинуть из головы сумасбродную и укравшую у него несколько
недель идею изваять стыдливую воровку. Но ночью он неожиданно проснулся от
того, что заново пережил увиденное. Воспоминание всплыло из подсознания, как
громадная черная рыбина. Он не мог уснуть, ворочался, припоминал голоса и
лица людей, свой разговор с Борисом Филипповичем, и теперь все это предстало
перед ним в ином свете. Ему было неуютно и зябко в большом доме, где прежде
было столько шума, блеска, вина, смеха, женщин, и - странное дело - совсем
не хотелось, чтобы все опять вернулось. Прежняя роскошная жизнь вызвала у
скульптора брезгливость, и такую же брезгливость Колдаев почувствовал к
собственному истасканному телу.
Ему захотелось немедленно вымыться. Он спустился вниз в сауну и разделся.
Взгляд его остановился на отражении в зеркале. На него смотрел изможденный
русоволосый человек с опухшим лицом. Вдруг вспомнилась ему увиденная
накануне икона и показалось, что копье и стрела касаются его собственного
сердца, а икона висит прямо здесь, в сауне. Он попытался стряхнуть это
наваждение, как дурман, но копье еще сильнее впилось в сердце.
Наутро он проснулся с головной болью и ломотой во всем теле. Это было похоже
на похмелье, но похмелье необычное, подобное тому, что испытывают зашившиеся
алкоголики, если однажды не выдержат и сорвутся.
Недомогание не прошло и к вечеру, но оставаться более дома Колдаев не мог.
Он боялся приближающейся ночи, бессонницы, кошмарных видений и первый раз за
всю жизнь пожалел, что так и не обзавелся семьей или настоящим другом, а
окруженный десятками подружек и приятелей предоставлен теперь одиночеству.
В каком-то бреду он оделся и вышел из дому, и ноги сами привели его на
Васильевский остров. Огромное сердце монаха кровоточило - скорее всего он не
заметил этой крови вчера, но Колдаеву стало так жутко, точно кровь появилась
