стал поглядывать на сторону, завелся среди охотников табачок, пошел среди
некоторых женок блуд, не было прежней строгости в соблюдении обрядовой,
столь важной стороны скитского уклада. Наезжавшие из больших городов ученые
и неученые проходимцы мало-помалу принялись разворовывать Бухару, увозя с
собой иконы и книги. Жизнь медленно брала свое, подтачивая древний остров
водою нового времени.
Однако Бухаре была уготована иная судьба.
На исходе знойного, сухого лета, когда по всей Руси горели леса и торфяные
болота, в скит пришел никому не ведомый человек. По старой памяти его
приняли и дали кров. Но напрасно любопытные насельники расспрашивали своего
гостя: он был немногословен и, кроме того, что родился в верховьях Енисея и
звали его Василием, ничего больше о себе не рассказал. Однако поразил всех
пришелец своей необыкновенной осведомленностью об истории скита и тех
трагических событиях, что полвека тому назад здесь разыгрались.
В Бухаре загадочный гость прижился, вместе с мужиками плотничал и рыбачил, к
нему привыкли и приняли как своего. С годами постепенно обнаружилось его
редкостное и давно позабытое усердие в вере и в верности обычаям старины.
Вскоре он принял постриг с именем Вассиана, и авторитет его сделался таким
большим, что по смерти старого наставника, человека доброго, но безвольного,
Вассиан возглавил общину.
Многим это пришлось не по душе. Среди обитателей деревни случился новый
раскол, и раскол этот был очень жестким, и неизвестно, к чему мог привести,
если бы на сторону нового старца не встал скитский келарь и не убедил
большинство из братии поддержать его, ибо в нем одном видел надежду на
спасение Бухары от распада.
Сделавшись наставником, Вассиан повел себя весьма решительно, вернув те
давно прошедшие времена, когда малейшее отступление от веры строго каралось,
и всякое сношение обители с внешним миром пресек. Несогласные с переменами
ушли, и о дальнейшей судьбе их ничего известно не было, а сама Бухара
заперлась и никого в себя больше не впускала.
В "Сорок втором" все эти изменения живо обсуждались, особенно среди старух,
но как на самом деле жила деревня и что творилось за ее высоким забором,
отныне не знал никто. Говорили про таинственных соседей разное, однако
какую-то силу они внушали и право на особую жизнь за ними признавали, равно
как и питали тайную уверенность, что им дано ведать нечто такое, чего не
ведает никто иной.
Разговоры эти особенно усилились после того, как над тайгою вдруг стали
зажигаться таинственные огни, раздавался грохот и свистящие линии света
пронзали ночную тьму. Это не могло быть ни сполохами, ни зарницами и рождало
в душах пугливых посельчан чувство тревоги и беззащитности. Маленький
поселок жался к деревне и точно искал у нее опору, сознавая ущербность и
неполноценность, краткий срок своего нелепого и обременительного
существования и вечность Бухары, не утратившей веры в истину и жившей так,
точно все эти годы были ожиданием и подготовкой к весьма значительным
событиям, которым предстояло на этой земле и в эти сроки развернуться.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОБРЕТЕНИЕ МОЩЕЙ
Глава I. Бог не выдаст - свинья не съест
Появление на свет каждого человека таинственно и непостижимо, как и его
судьба. Ни вины, ни заслуги нашей в том нет, но еще до своего рождения все
дети делятся на желанных и нежеланных, на жданных и нежданных, и это как
родимое пятно, которое остается на всю жизнь. Сорокасемилетняя нормировщица
из "Сорок второго" Шура Цыганова забеременела в ту пору, когда думала, что
случиться такого с ней уже не может. Вне себя от гнева она побила
пьяницу-мужа, но в больницу за сто с лишним верст от дома и хозяйства не
поехала, решив, что избавится от непрошеной беременности народными
средствами. Ходила через день в жарко натопленную баню, прыгала с
полутораметрового мучного ларя, но вытравить плод ей не удалось. Дряблый
Шурин живот после двадцатилетнего простоя снова округлился, поселковые
женщины начали искоса на нее поглядывать и за спиной шептаться, а потом
приступили к сконфуженной Шуре с расспросами. Та от их пересудов
отмахивалась, звала балаболками и пустобрехами, на виду у всего мира метала
сено, все еще надеясь на выкидыш, но неразумную природу не перехитрила: в
положенный срок измученное чрево Цыганихи исторгло двойню - мальчика и
девочку.
Мальчик умер наутро, девочка же оказалась живучей, крикливой, и доведенная
до очаяния женщина бросила ее на ночь к свинье, что бывало в тех местах не
редкостью и в многодетных семьях большим грехом не считалось. Свинья,
однако, младенца не тронула, всю ночь грела и наутро не захотела отдавать
бесчувственной родительнице. Так в хлеву началась жизнь еще одной
цыгановской девочки, которую назвали в честь свиньи Машкой.
Детей у Шуры было четверо, и все девки. Из "Сорок второго" они уехали,
устроившись кто хуже, кто лучше в городе, съезжались только в особых случаях
и при этом не упускали возможности в глаза побахвалиться друг перед другом,
а за глаза позлословить. Признаться им в том, что на старости лет у нее
родилась дочка, Шуре казалось невыносимо стыдным. Она как могла оттягивала
этот момент и не писала о прибавлении в семействе, так что впервые
последышек предстал перед сестрами только тогда, когда их пожилая матушка
зарезала Машку и дочки приехали за мясом. Большого восторга у родни дите не
вызвало. Младшую сестру, появившуюся на свет по недоразумению, единодушно
держали за дурочку, из которой ничего путного не выйдет, и судьбу ей
предсказывали не слишком счастливую - куковать до скончания века в поселке.
Если повезет, выйдет замуж не за горького пьяницу, а за умеренно пьющего,
народит детей, рано поблекнет и к пятидесяти годам будет выглядеть старухой,
как выглядела в этом возрасте их собственная мать.
От такой судьбы они бежали в город, надеясь сыскать там лучшую долю, и в
самые тяжкие минуты городских мытарств эти картины их подхлестывали и
заставляли цепляться и держаться на плаву. Но слабенькую, едва уцелевшую
сестренку они считали на подобные испытания не способной. Была она даже по
деревенским меркам чересчур застенчива и кротка и тем напоминала отца,
молчаливого и доброго человека, который, кажется, сам не успел понять, как
он, родившийся в деревне под Старым Осколом и в семилетнем возрасте с семьей
высланный на север, привыкший к степному приволью и сильно тосковавший в
лесном краю, был взят в мужья первой леспромхозовской красавицей и навсегда
остался в этом постылом месте.
Теперь, глядя на морщинистую, беззубую Цыганиху, кто бы поверил, что в
девках Шура была хороша необыкновенно. Много из-за нее крови на танцах и
посиделках было пролито и гораздо больше пролилось бы, когда бы кровь эта не
потекла обильно на войне с немцем и вслед за тем не настало немилосердное к
бабьей доле послевоенное время. Выбирать не приходилось, и так почти всю
работу в лесу делали женщины, и пошла Шура за нищего, за голь перекатную, на
кого прежде и не взглянула бы.
Семейная жизнь у молодых не заладилась. Говорили, что Шура погуливает и
неясно, чьих детей растит бедолага скотник. От этих ли слухов или оттого,
что так и не увидел он больше своей вольной степи, с годами Шурин мужик
превратился в бессловесную рабочую скотину, запил, но даже в пьянстве буен
не был и ничего, кроме откровенного презрения, в доме не встречал. Только
младшая дочь его жалела и утешала. Он, как мог, отвечал ей, но по причине
того, что трезв был нечасто, эта любовь была скорее бременем. Однако других
радостей ей и вовсе не перепадало. Единственная из детей была она в
отцовскую породу и тем раздражала Шуру неслыханно, напоминая о прожитой с
нелюбимым человеком жизни.
Маша о душевных переживаниях матери вряд ли догадывалась, и жаловаться на
свою долю в голову ей не приходило. Она помогала старикам по хозяйству,
летом собирала в лесу ягоды и грибы и ездила вместе с Шурой продавать их на
далекую железнодорожную станцию Чужгу, где проходили за сутки один
пассажирский поезд дальнего следования и два местных, именуемых "тещами".
Шура скоро торговалась с пассажирами и радовалась, когда ведро клюквы или
брусники удавалось продать за трешник, а то и за целых пять рублей. Машка
испуганно и тоскливо глядела на дрожащий, готовый сорваться с места и
умчаться состав. Но Шура точно знала, что на старших девок надежды мало и
младшую она никуда не отпустит.
Так что скорее всего вышло бы все, как предсказывали гадалки-сестры, но в то
лето, когда девочке исполнилось четырнадцать лет, с нею произошел
удивительный случай.
В самом начале августа, в день Ильи Пророка, когда уже с утра большая часть
поселка, включая и женскую его половину, была по случаю праздника
недееспособна, над леспромхозом разыгралась страшная гроза. Она нагрянула с
юга и небывалым ветром и ливнем обрушилась на небольшое таежное поселение.
Буря повалила не одну сотню деревьев в лесу, и только благодаря сильному
дождю не начался лесной пожар. Сорвало и на десятки метров отбросило крыши
домов и овинов, разметало стога и повалило ограды. Молнии били так часто и с
такой яростью, что не успевал отгреметь гром после одной, как вспыхивала
другая, и в домах даже с отключенными пробками мигали лампочки. Плакали
дети, набожные старухи, единственные, кто, кроме младенцев, был трезв,
молились перед образами или прятались в погреба, зажигали сретенские свечи
громницы, которые особо берегли для таких случаев. Ни черта не боявшиеся
леспромхозовские мужики покуривали цигарки и пьяно качали головами, старики
в перерывах между раскатами грома толковали о том, что прежде таких напастей
не было, а началось все после того, как в тайге построили секретный пусковой
объект.
Гроза продолжалась больше часа и не утихала. Казалось, кто-то с воздуха
давал команду бомбить несчастный поселок. Оборвалась телефонная связь,
отключилась подстанция, в окнах дребезжали стекла. Потом наконец молнии
ослабели, но мощный ливень продолжал обмывать землю и неубранное сено,
вздулись лесные ручейки, и поднялась вода в речке, грозя снести лавы. Только
через три с лишним часа туча иссякла и над землею поднялся и закурился
дымок. Залаяли собаки, закукарекали петухи, народ вывалил на улицу, и
заиграла гармошка. Праздник разгорелся с новой силой, готовясь к тому, чтобы
перейти от веселья к следующей стадии - мордобою со скорым примирением. Все
пошло своим чередом, и только в цыгановском доме не было покоя.
Шура ждала Машку, которую с утра услала на мшину за морошкой.
- Ну, я ей дам, ну, я ей дам, негоднице! - бормотала она, вздрагивая и
торопливо крестясь при каждом ударе молнии.- Пусть только появится! Мать
места не находит, а она шляется где-то! И все я одна, все одна!
Последнее полностью соответствовало действительности, ибо Алексей Цыганов с
утра по случаю праздника набрался так, что никакие неблагорастворения
воздухов не могли привести его в чувство. Впрочем, волновалась старуха
больше для порядка: в глубине души она была уверена в том, что с Машкой
ничего серьезного стрястись не может.
Но вот кончилась гроза, прогнали стадо коров, и Шура поняла: как ни крути,
что-то случилось, надо звать людей. Цыганиха металась от дома к дому, тщетно
пытаясь найти хоть одного трезвого, а в спину ей злобно шептали грамотные по
части небесной канцелярии бабки:
- Услала девку в праздник на мшину - жди беды.
Шура от них отмахивалась, как от оводов, а перед глазами у нее вставала
свинья Машка и укоризненно качала головой. Жалобно бился и стонал под лавкой
степняк Алеша, бессмысленно крутя головой, и, как малое дите, мамку звал:
- Маша, Машенька...
К вечеру на двор прибежали соседские ребятишки. Шура вышла на крыльцо не чуя
ног. Счастливые от того, что первыми могут сообщить поразительную новость,
дети наперебой радостно закричали:
- Тетя Шура, тетя Шура, в твою Машку молния попала! Илья Петрович ее нашел!
Старуха охнула и без чувств сползла на землю. Очнувшись, она увидела
здорового мужика, которому впору было одному на медведя ходить. То был
