жизни, но остановить страстное желание владеть землей и волей и жить своим
умом не мог уже никто. В течение нескольких лет несокрушимая обитель
раскололась на тех, кто ушел, и тех, кто остался, и затаилась в ожидании
беды, ибо сказано в Писании: "Ежели царство какое разделится надвое, то не
устоит".
Жила в деревне травница по имени Евстолия, к которой все ходили за помощью,
когда случалось захворать человеку или скотине. Слава ее была так велика,
что даже крестьяне из соседних "поганых" деревень шли к ней на поклон и,
несмотря на неудовольствие старцев, получали помощь. Перечить Евстолии никто
не смел, точно признавая за ней право жить по особым, ей одной ведомым
законам.
Никакой мзды лекарка не брала, не было у нее врагов, но однажды летним утром
накануне Ильи-Пророка она ушла в лес за травами и не вернулась. Искали ее
всей деревней больше недели, обшарили всю тайгу на много километров вокруг,
но не нашли и стали числить женщину без вести пропавшей.
Вскоре начались война, за ней революция, пожары, грабежи, дележ земли,
возвратились с фронта солдаты, и никто не называл их дезертирами, потому что
понимали: нельзя мужику в окопе усидеть, когда в родной деревне землю делят
и, не дай Бог, не поспеешь.
Много тогда вокруг Бухары крови пролилось. Горели овины, крестьянские избы,
редкие в здешних местах барские усадьбы и частые деревянные церкви. Потом
нагрянули продотряды, стали отбирать и без того скудные запасы хлеба и
убивать тех, кто хлеб прятал или отдавать не хотел.
Одному Богу ведомо, сколько земных поклонов положили стар и млад в деревне,
чтобы отвести новую беду. Но все равно надежды их на то, что падение
проклятого дома Романовых и веры никонианской приведет Русь к благочестию,
не оправдались. Все страшнее вокруг делалось, на смену вольным поселениям
крестьян, охотников и рыбаков расползлась по тайге сеть лагерей. Сбывалось
то, что давно было предсказано, и уверенная в скором конце истории Бухара
решила запереться и погибнуть в огне, но не открывать врата поганым
язычникам, как завещали ей предки.
И действительно, братишки из города вскоре нагрянули в соседний с Бухарой
хутор Замох.
На том хуторе жил кузнец, человек высокий, кряжистый и весьма в своем
ремесле искусный. Когда в Бухаре случалась у кого из мужиков нужда подковать
лошадь, починить инструмент, охотничье ружье или изготовить капкан на зверя,
то шли они в Замох, и изделиям тем не было сносу. Кроме этой обычной для
кузнеца работы, замохский коваль и киоты для икон изготовлял, и посуду
металлическую, и железные изукрашенные лари-ковчеги, но более всего известен
он был тем, что замечательно умел смирять жеребцов. Оттого в деревне его
прозывали коновалом, а место, где он жил,- коноваловым стожьем. Как и
положено холостильщику, он отличался свирепым нравом и был горяч в делах
мирских, но к отеческой вере, напротив, равнодушен. Одним из первых коновал
вышел из скита, взял жену из чужой деревни, обвенчался с нею по
никонианскому обряду и зажил на свой лад, окончательно расплевавшись с
заветами отцов. Такого откровенного разрыва с древней верой и ее обычаями в
скиту прежде не было, и наставники хотели запретить всем иметь с отступником
дело, но поскольку другого мастера во всей округе не было, то все равно
крестьяне шли к нему.
В деньгах коновал не нуждался, жил, как хотел, курил трубку и пил вино, но
потом с мужиком случилось что-то странное. Он отправил от себя жену, принес
покаяние перед старцами и стал необыкновенно набожен. Хотя жил по-прежнему
на заимке, много денег жертвовал на моленную, изукрасил ее своими чудесными
изделиями, в молитве был усерден, поклонов отбивал по три сотни в день,
постился строго и житием своим мало уступал даже самым ревностным старцам.
Звали его вернуться в Бухару, но он уклонился и пребывал в одиночестве, ни с
кем не знаясь и даже избегая своих соплеменников. Известно было также, что
где-то в лесу была у него часовенка, где он подолгу простаивал на коленях,
раздевшись до пояса и зимой, в лютую стужу, и летом, претерпевая укусы
комаров. Однако за святого его никто не почитал и видели в его усердии
что-то иное в соответствии с известным присловием: "Умудряет Бог слепца, а
черт кузнеца".
Но именно этот странный человек спас Бухару от разорения. Когда бандиты
ворвались в Замох, не ожидая, по обыкновению, встретить никакого
сопротивления, то напоролись на засаду. Этого оказалось достаточно, чтобы
внести в ряды наступавших растерянность. Услышав выстрелы, пугливые сборщики
хлеба вообразили, что им противостоят по меньшей мере человек десять, и
ретировались за подмогой. Только после того как позвали на помощь балтийских
матросов, коновала схватили, перед смертью измучили и бросили в овин вместе
с арестованным в ту же ночь православным священником - уже совсем стареньким
и, по обыкновению, пьяненьким. Им двоим выпало скоротать последнюю перед
казнью ночь.
И вот тогда холостильщик упал перед хмельным батюшкой на колени и покаялся в
душегубстве. Поначалу священник, разумевший, будто бы его товарищ по
несчастью сокрушается о том, что застрелил не меньше десятка
нехристей-краснофлотцев, похвалил его за христианскую кротость и легко
отпустил этот грех, который и грехом-то считал по одному лишь пастырскому
долгу, ибо в душе стрелка одобрял и неудовольствие его вызвали растерянность
и бездействие прочих мужиков.
- Не то, не то,- прошептал коновал, облизывая в кровь разбитые губы.-
Этих-то прикончить, что оводов. Другой на мне грех. Покаяться перед старцами
хотел, а теперь перед тобой споведоваться придется,- добавил он печально.
- На все воля Божья,- смиренно произнес батюшка, помаленьку трезвея, перед
тем как приступить к исполнению непосредственных обязанностей.
- Страшно мне, что все равно никто правды не узнает. В могилу со мной уйдет.
-- А ты за правду не страшись. Ей деваться некуда - она, как вода, щелочку
всюду найдет.
Коновал несколько удивленно взглянул на философствующего и как будто ничуть
не напуганного предстоящей казнью попа.
- Это я Евстолью убил,- сказал он тихо.- В капкан она мой попала. Ногу ей
изуродовало совсем, крови много потеряла, но жива еще была. Молила пощадить
ее и обещала никому не сказывать, что я всему виной. Да только разве такое
скроешь? Взял я грех на душу, подумал, чем калекой ей быть, лучше смерть
принять. И мне ответ перед людьми не держать.
Даже повидавший на своем веку немало и немало принявший самых разных
исповедей иерей долго молчал, подбирая слова, но язык его прилип к гортани и
слов нужных не находилось. Так и промолчали они до самого утра, пока в
глухой утренний час не услыхали стук заступа и не увидели двоих
перепачканных землей мужиков из Бухары, всю ночь рывших подкоп.
- Ты, батюшка, иди,- сказал коновал глухо.- А я останусь. И людям скажи, как
все было. А вы,- поворотился он к освободившим его соплеменникам,- коли не
желаете погибели моей душе, подожгите сараюшку.
Мужики попятились, но пленник жестко повторил:
- Подожгите, так она велела.
- Где ж закопал-то ты убиенную? - спросил поп на прощание.
- В ковчег положил. А где - сказывать она зарекла. Когда время придет, сама
даст знак.
Весьма трезвомыслящий батюшка только покачал головой и, ничего не сказав,
перекрестил несчастного дряхлой щепотью. А страшная исповедь коновала, как и
пожелал он, дошла до Бухары, где уже готовы были спастись в огне от
Антихриста все ее насельники.
Вместо этого огонь вспыхнул в Замохе.
В тот же день потрясенные пожаром или получившие иной приказ пролетарии
снялись и растворились в тайге так же внезапно, как и появились, не дойдя до
Бухары десяти километров и ничем ее не потревожив. Обреченная на погибель
деревня на неопределенное время осталась жива.
В том, что отсрочка будет недолгой, не сомневался никто. Убийство Евстолии
потрясло Бухару не меньше, чем все злодеяния новой власти. Сколько стояла
деревня, сколько земного счастья и радости было принесено здесь в угоду
дедовским обычаям, никогда не омрачалась эта земля насильственным лишением
жизни. Теперь следовало ожидать чего-то еще более ужасного, и все это
казалось расплатой за разрыв с заветом, который наподобие древних иудеев они
заключили со своим истинным Богом.
Однако прошла безмолвная темная зима, и ничьих следов, кроме звериных, не
было на снегу вокруг деревни. Прошли весна, лето, осень и настала новая зима
- совершился, как обычно, круговорот воды, света и тепла. Похоже, что в
обезумевшем мире о Бухаре забыли, и мало-помалу она снова вернулась к
прежней размеренной жизни с послушанием, постоянным циклом служб, молитв,
трудов и скупых радостей. По-прежнему отлучались от моленной те, кто был
нечист перед Богом, и возглавлявший общину благословенный старец крестил
младенцев только после того, как молодые родители прекращали однодомовную
жизнь.
Все вернулось на круги своя, но с той поры возникло у бухарян представление,
будто бы именно принявшая мученическую кончину Евстолия отвела от них беду и
спасла от разорения. Травница стала местночтимой святой, которой возносили
молитвы, посвящали ночные бдения и умерщвление плоти. И надежду дожить до
того дня, когда Евстолия даст знак и в глухом лесу отыщется место, где было
совершено злодейство и лежали святые косточки, они не теряли и в том, чтобы
перенести их на древнее кладбище к отеческим мшистым крестам, видели смысл
своего существования. Однако никаких знаков не было и могила им не
открывалась.
Десять лет спустя недалеко от деревни появились вооруженные люди, пригнавшие
с собой, как скотину, несколько сотен арестантов. Обнаружив в лесной глуши
давно позабытую и вычеркнутую из всех списков деревню, пришедшие сперва
растерялись и что делать с ее обитателями, не знали. Хотели было разогнать,
но начальник лагеря - человек практичный и неглупый, которому достались в
подчинение ослабевшие переселенцы из степной части России и ни к чему не
пригодные буржуазные спецы, а план по лесозаготовкам выполнять все равно
было надо - живо смекнул, какую выгоду можно извлечь из Бухары. У него
хватило ума закрыть глаза на религиозные предрассудки трудолюбивых и
непьющих аборигенов, а за это послабление привлечь их к работе
в лесу.
Идея себя оправдала: бухаряне ударно трудились и помогали делать план по
лесозаготовкам не хуже, чем передовой леспромхоз. Да и сама окруженная
частоколом деревня, откуда рано уходили и поздно возвращались
дисциплинированные люди, чем-то неуловимо напоминала зону и общего пейзажа
северной земли не нарушала.
В последующие времена, когда извели весь строевой лес и лагеря стали
закрывать, от былой громады гулаговского, а затем итээловского хозяйства
остался поселок вольнонаемных, который имени собственного не удостоился, а
прозывался по номеру лесного квартала - "Сорок второй". Располагался этот
"Сорок второй" на том самом месте, где стоял когда-то сожженный хутор Замох,
и единственной нитью, связывающей его с миром, была старая узкоколейка, по
которой несколько раз в неделю ездил рабочий поезд, исхлестанный
наступающими на насыпь ветками ольхи, осины и березы. Ни ели, ни сосны на
местах вырубок больше не поднимались - тайга, как и вся нация, самое лучшее
потеряла: лишь в редких местах сохранились чудом участки корабельного леса
да наросли новые хвойные деревья. И, кроме деревни со странным азиатским
названием, происхождения которого никто не помнил, и леспромхозовского
номерного пункта, вобравшего в себя потомков спецпереселенцев,
освободившихся заключенных, бичей, бомжей и прочий интерсоциал людей,
живущих, как на кочевье, на десятки километров оскопленной тайги не было
больше ни единого людского поселения.
Постепенно между этими двумя мирами завязалась странная, от постороннего
глаза сокрытая борьба за выживание, подобная борьбе лесных деревьев.
Вероятно, Бухару ждала участь многих сгинувших в наш век поселений,
обитатели ее рассеялись бы, и "Сорок второй" играючи поглотил бы ее,
развратил и приучил к безбожию, пьянству и озорству. Уже кое-кто из мужиков
