младенцы летели по нарисованному небу, чему-то беспричинно улыбаясь. Степа
вгляделся: огромная фреска расползлась по всему потолку и даже захватила
своими голубыми разводами верхнюю часть стен, доходя до оконных проемов.
Он лежал на койке, укрытый неправдоподобно чистой простыней; слева была
тумбочка, а дальше - долгие ряды кроватей. Косухин поднял руку к лицу и
уткнулся в толстый слой бинта: значит, он уцелел и на этот раз. Ударь
осколок чуть посильнее, ангелы, которых он теперь рассматривал, могли быть
и ненарисованными...
...18 марта 1921 года штурмовые колонны вступили на неверный весенний
лед. Впереди, за туманной дымкой, был Кронштадт. Красные знамена
развевались над колоннами, и такие же красные флаги полоскал весенний
ветер над фортами крепости. Свои шли против своих, но на пятом году Смуты
это уже не могло удивить.
Делегат X съезда РКП(б) Степан Иванович Косухин шел впереди своего
полка. Оружие он не вынимал, да и не в кого покуда стрелять. Бой еще
предстоял, а пока надо просто дойти. Было страшно - не только из-за
шевелящегося под ногами льда и кронштадских пушек. Опасней была пуля в
спину. Степа знал, что полк, в который его назначили перед самым штурмом,
ненадежен. В начале месяца он чуть не переметнулся к восставшим, и по
приказу товарища Троцкого расстреляли каждого десятого. Сейчас за густой
цепью бойцов шла другая: заградительный отряд был готов уложить на месте
малодушных. Косухин знал, что, когда начнется стрельба, он должен ждать
пулю с любой стороны.
Перед штурмом, на совещании у товарища Тухачевского, среди знакомых и
незнакомых лиц Степа вновь увидел Венцлава. Это не удивило. Он уже слыхал,
что Особый полк, бывший 305-й, будет использоваться для создания
заградительного огня - против тех, кто пожелает повернуть назад. Товарищ
Венцлав заметил Косухина, кивнул, и красные губы дернулись в короткой
усмешке...
...Кронштадта Косухин так и не увидел. Серый контур бастионов еще
только начинал вырисовываться из утренней мглы, когда ударили пушки,
длинными очередями заговорили крупнокалиберные пулеметы, и Степа, не успев
ничего сообразить, упал лицом в рыхлый мокрый снег...
Итак, он жив. Этого невероятного ощущения хватило ненадолго, сразу же
появились вопросы и сомнения. Жизнь продолжается, а значит предстояло
вновь искать свою дорогу. Заниматься этим красному командиру Степе в
последнее время приходилось слишком часто...
Кое-что удалось узнать сразу. Его поместили в один из питерских
госпиталей. Ранение в голову от случайного осколка было неопасным, и врачи
обещали продержать его здесь не больше недели. А вот все дальнейшее
оставалось загадкой. Предстояло вспомнить все заново, всю его жизнь за
неполный год, прошедший после того, как Степа пересек границу. Тогда он
спешил, боясь куда-то не успеть, но выяснилось, что на его век вполне
хватило и войны, и многого другого...
...Венцлав, встретивший его в канцелярии Псковской тюрьмы, был
немногословен, сообщив, что имеет приказ доставить Косухина в Столицу.
Держался командир 305-го совершенно спокойно, словно его знакомство со
Степой ограничилось случайным разговором в кабинете товарища Чудова.
Весь путь до Столицы они почти не разговаривали. Венцлав, казалось,
вовсе не обращал на него внимания, а Степа, стараясь не думать о своем
страшном спутнике, еще и еще раз повторял то, что ему надлежит сказать в
Сиббюро. Беспокоило одно: как бы краснолицый просто не пристрелил его "при
попытке к бегству". Но все обошлось, и на третий день они уже были в
Столице.
Косухин хотел ехать прямо в ЦК, но Венцлав отвез его в военный
наркомат. Степа даже обрадовался: появился шанс повидать товарища
Троцкого. Но Лев Революции был на Южном фронте, а больше ни с кем
разговаривать Косухин не собирался. Венцлав провел его в кабинет на втором
этаже, усадил за стол и достал из сейфа кожаную папку. Косухину было
предложено прочитать и расписаться.
Бумаги оказались с грифом "совершенно секретно". Поначалу это не
удивило, но уже первый документ заставил Косухина побледнеть. Это было
секретное письмо ЦК по поводу Шекар-Гомпа. Оно имело длинное название:
"Перспективы мировой революции и особенности развития революционного
процесса в странах зарубежной Азии". Как выяснил Степа, на этот раз очаг
мировой революции перемещается в Тибет.
Там было и о восстании угнетенных китайскими феодалами бхотов, и об
оказании помощи Бхотской Трудовой Коммуне, для чего из Столицы
направлялась "группа ответственных работников ЦК", и, главное, о создании
в бывшем оплоте мракобесия - монастыре Шекар-Гомп научного института
"ввиду его особой ценности для дела мировой революции". Под письмом стояла
подпись товарища Троцкого.
Вторая бумага была копией решения секретариата ЦК "Об осуждении
практики злоупотребления некоторыми видами научных работ". Странному
названию соответствовало содержание. Косухин узнал, что еще в июне 18-го
была создана специальная лаборатория под руководством заместителя
председателя ВЧК товарища Кедрова - по использованию достижений медицины в
целях оказания помощи красному фронту. Некоторые предложения лаборатории
Кедрова были полезны, и ЦК их приветствовал. Но некоторые строго осуждал.
Среди них было и "стимулирование индивидуумов с пониженным психическим
тонусом". Под этой научной белибердой подразумевалась простая и страшная
вещь. Смертельно раненным и смертельно больным вводилась какая-то
стимулирующая жидкость, возвращавшая им видимость жизни, но полностью
подавлявшая психические способности. Из подобных "объектов", практически
нечувствительных к ранам и боли, формировались особые отряды, в том числе
305-й стрелковый полк. Из иных предложений упоминалось использование
дрессированных животных "с измененной психикой". Все эти опыты ЦК предавал
осуждению и на будущее "строжайше запрещал". Под бумагой расписался член
политбюро товарищ Каменев.
Третью бумагу Степа читал уже без всякого удивления. Это был приказ
"О принятии мер по проекту "Мономах". Мелькнули знакомые имена: Богораз,
Ирман, Берг... Приказ издал заместитель Троцкого товарищ Склянский...
Степа внимательно перечитал документы, поставил подпись о том, что
ознакомился и обязуется хранить все прочитанное в полнейшей тайне, и молча
отдал папку Венцлаву. Тот запер ее в сейфе и поинтересовался имеются ли у
товарища Косухина вопросы.
Вопросы были. Пусть все это правда, пусть Шекар-Гомп - научный центр,
а беднягу Федю Княжко оживили какой-то специальной жидкостью, но оставался
еще сам Венцлав. По сравнению с прочим это была мелочь, пустяки, но этих
пустяков хватало для сомнений. Спрашивать Степа ничего не стал. Главное
ясно: товарищи в ЦК знают обо всем или почти обо всем. Его ознакомили с
документами величайшей секретности и обязали молчать. Как член партии,
Косухин обязан подчиниться. Да и что теперь он мог рассказать? О Венцлаве?
О чернолицем Анубиса? Или о старике в пещере у Челкеля? Это сочтут бредом.
Венцлав не торопил. Увидев, что Степа ни о чем не спрашивает,
удовлетворенно кивнул и заметил, что вопрос можно считать исчерпанным.
"Вопрос", как пояснил краснолицый, состоял в том, что "товарищи из ЦК"
сочли возможным закрыть глаза на поведение представителя Сиббюро,
вызванное молодостью, отсутствием опыта и политической наивностью. От
Степы отныне требовалось молчание - и выполнение дальнейших приказов
партии...
Было горько и стыдно. Он спешил через полмира, чтобы раскрыть
страшный заговор, а выяснилось, что все прекрасно известно и без него. Он
наделал ошибок, и его простили, как нашкодившего щенка...
Венцлав напоследок заметил, что им, вероятно, еще придется
встретиться. Косухин насторожился, но голос командира 305-го был самым
обычным и ничего не выражал, кроме уверенности, что двум красным
командирам неизбежно выйдет встреча где-нибудь на одном из фронтов...
Вслед за этим наступили будни. Косухин сделал доклад в Сиббюро,
выслушал поздравления, получил обратно свой партийный билет и орден и тут
же был направлен на Южный фронт. Стойкому большевику товарищу Косухину,
геройски проявившему себя при освобождении Сибири от белых гадов,
поручалось командование только что сформированным 256-м полком.
Южный фронт Степа прошел без единой царапины. Его другу-приятелю
Кольке Лунину повезло меньше. Не успел он со своей Стальной имени
Баварского пролетариата дивизии прибыть с Польского фронта, как его скосил
тиф, и молодого комиссара отправили в Столицу - лечиться. Степа увидел
Лунина только в декабре, когда он прибыл по вызову ЦК на расширенный
пленум по военным вопросам.
Разгоряченный крымской победой Косухин был уверен, что речь пойдет о
новом походе в Европу, раз уж товарищу Тухачевскому не повезло под
Варшавой. Среди молодых командиров ходили слухи о мартовском наступлении,
которое должно окончиться то ли в Берлине, то ли в Париже. Но у Красной
армии хватало дел дома. Хотя от тайги до Британских морей она разбила
лютую гидру контрреволюции, враги упорно не сдавались, словно ослепли и
лишились разума.
Правда, стойкий большевик Степа был несколько смущен. Враги теперь
были какие-то не те. Он и раньше не встречал среди белой сволочи
толстопузых капиталистов и помещиков-крепостников. Попадались в основном
мобилизованные и, естественно, дураки-интеллигенты, вроде начитавшегося
книжек Славки Арцеулова. Таких становилось даже жалко, особенно после
Перекопа и того, что устроил Юра Пятаков со сдавшимися офицерами. Но на
совещании речь шла о другом. Несознательное крестьянство собиралось в
банды, тревожные вести шли из Таврии, где Махно объявил мобилизацию, из
Западной Сибири, недавно освобожденной и снова отпавшей, и даже из
Тамбова, откуда рукой подать до Красной Столицы. Но страшнее всего, что
забузили рабочие. Этого Косухин никак не ожидал. Как мог пролетариат,
который и начал революцию, проявлять такую крайнюю несознательность,
бастовать и даже требовать многопартийных советов? Это казалось Степе
самым страшным, но в марте он понял, что возможны вещи пострашнее: восстал
Балтийский флот.
Косухин воевал не первый год и не поверил в белогвардейские козни и
предателей-спецов, которые, якобы, заварили кашу в Кронштадте. Дело было
проще: братва-клешники не могли дождаться демобилизации и начали шуметь.
Но почему они требовали не отпустить их по домам, а отменить
продразверстку и разогнать оплот революции - ВЧК? Куда занесло тех, кто
брал Зимний и атаковал "кадетов" в полный рост?
Рассуждать было поздно. "Братишки" под красным флагом становились
страшнее Деникина, и Степа без колебаний ступил на мартовский лед. Но на
душе было холодно: революционный праздник окончился. Начиналось что-то
новое, непонятное - и страшное...
Теперь можно было отдохнуть. Правда, госпитальный паек оказался
жидок, но пролетариат революционного Петрограда не поскупился для раненых
командиров. Степа не только наелся селедки, но и попробовал совершенно
буржуйского вида плоды под названием "апельсины". Рана быстро заживала, и
уже на третий день ему стало скучно. Несмотря на протесты врачей, Косухин
стал вставать с койки и бродить по госпиталю, беседуя с братвой и
перечитывая газеты. "Правда" сообщала об отмене продразверстки, а
"Известия" - о мире с поляками. И то и другое подтверждало: маховик
мировой революции отчего-то стал работать с перебоями, и ожидались большие
