вала лезвие. И порезалась так, что пришлось звать доктора останавливать
кровь. Со злобой запихнула она кинжал в вещи ребенка, отвезла его в при-
ют и больше его не видела. День его роджения - тринадцатое декабря -
усилием воли стерла она из памяти.
3. БАРОН
И вот прогремел год одна тысяча девятьсот семнадцатый. Революция. Од-
на, потом другая. Долгожданная, сладкая свобода. Никита рос в приюте, не
зная ничего ни о своих родителях, ни о том, что он потомственный дворя-
нин. Правда, знание это ему вряд-ли тогда бы чем-то помогло. Скорее по-
мешало бы. Имение было конфисковано, в бывшем родительском доме на верх-
нем этаже заседали колхозники, а в холле устраивали танцы и крестьянские
пьянки.
Забегая вперед, скажем, что здания подобной архитектуры плохо перено-
сят революции и другие подобные социальные катаклизмы. Через пять лет
подобной эксплуатации оно пришло в совершенейший упадок, и было приспо-
облено под склад. Ему еще очень повезло, что оно не сгорело и не было
разрушено за две мировых и одну гражданскую войны. Так оно и простояло
семдесят пять лет почти без ремонта, и лишь в тысяча деявятьсот девянос-
то втором году, да и то по счастливой случайности только, было куплено
очень богатым человеком, отремонтировано, отделано и стало еще красивее,
чем сто лет назад.
Никите было в тысяча девятьсот семнадцатом одиннадцать лет. Он полной
грудью вдыхал воздух революции, быстро взрослел. В четырнадцать он уже
был совершенно взрослым человеком. Политики он не касался. Никита, не
чувствующий симпатий ни к кому из новых русских движений, решил строить
свою жизнь по своему. Красных он ненавидел и считал их мужичьем. Вероят-
но, дворянские гены играли свою роль. Белым тоже не сочувствовал, пред-
видя их скорую кончину. Никита любил деньги, а так как самой прочной ва-
лютой тогда были золото и драгоценности, ему пришлось стать грабителем.
Правда, первого человека убил он ранее, еще в двенадцать, защищаясь.
Убил легко, лишь чуть полоснув тем самым невзрачным кинжалом. Вторая бы-
ла девушка. Это было уже в четырнадцать. Пьяный, он затащил ее в кусты,
с намерением посмотреть, что же у нее под юбкой. Но она вдруг стала ку-
саться, и подбираться к глазам. Рука с кинжалом сработала машинально -
девушка даже не пикнула. Никита выбрался из кустов, озадаченный и немно-
го запачканный кровью, так и оставшийся девствеником. Огляделся - нико-
го. И пошел в кабак выпить для успокоения водки.
С тех пор у него все пошло на лад. Он убил многих на своем пути. Сна-
чала орудовал кинжалом, потом купил наган. Но кинжал все равно всегда
носил при себе. Примерно к тому времени отностится и событие смены им
фамилии. Еще в приюте кое-кто дразнил его бараном, но жестоко поплатился
за это. Давали знать дворянские гены. Больше его не дразнили. Потом, в
шайке, где Никита был самым младшим по возрасту, но по положению вторым,
у них однажды не выгорело дело. И главарь тоже в сердцах назвал его ба-
раном. Пришлось его убить, хотя человек он был неплохой по мнению Ники-
ты. Но называть его бараном не имел права никто. Главарь упал в московс-
кую канаву с тоненькой кровоточащей ранкой в животе в двадцать три три-
надцать, а умер лишь в пять пятьдесят шесь, за полчаса до того, как был
обнаружен сердобольной старушкой, спешащей на рынок. После этого Никита
решил, что замена одной буквы в фамилии гораздо гуманнее, чем орудовать
кривым острым ножом, меньше хлопот да и звучит благозвучнее. Так Баранов
стал Бароновым, совместив при этом приятное с полезным.
Его прозвали Бароном. Наступила новая экономическая политика. НЭП.
Барон, естественно, разбогател, и в двадцать пятом женился на барышне
дворянского происхождения. Она была его первой женщиной, если не считать
ту, что машинально зарезал он в кустах. И, как оказалось, последней. Она
вышла за него из-за денег, так как не мыслила себе иной брак с простолю-
дином. Она не знала, да и Барон тоже, что род его был гораздо более зна-
тен некогда, чем род его жены.
Но семья недолго оставалась полной. Через год после свадьбы с Бароном
случилась неприятность: его застрелили конкуренты. Весь капитал достался
жене. Сын его рос как сыр в масле, в смысле благосостояния. Он так ни-
когда и не увидел отца, даже на фото - Барон принципиально не фотографи-
ровался. Мать сына за что-то невзлюбила. Может за то, что был он как две
капли воды похож на отца своего и внешне, и внутренне, с его грубостью,
матершиной и крутым нравом. Может за уродливость ( а Барон был не из
красавцев ), может еще из-за чего. Но воспитание и образование она ему
дала. В общем жили они более менее нормально, друг другу стараясь не ме-
шать. До тридцать седьмого, когда мать его пошла в расход как враг наро-
да. Он, таким образом, остался круглым сиротой.
Родственники от него все дружно отказались. В двенадцать лет человека
еще можно перековать, не убивая, и Михаила, так звали сына Барона, отп-
равили в сталинский исправительный интернат. Из вещей он взял лишь сапо-
ги со спрятанным туда кинжалом, да телогрейку.
Там он жил, озлобленный, жестокий, одинокий. Если что, бил сильно,
без предупреждения, рвал зубами, мог схватить камень и ударить по голо-
ве. Друзей у него не было. Работы было много. Жизнь однообразная, моно-
тонная. Из всех выражений лица у него были в запасе лишь два: мрачное и
весьма мрачное. Слов он почти не говорил, хотя был одним из самых обра-
зованных в интернате. И лишь каким-то загадочным образом он никого не
убил до двадцать второго июня сорок первого, до того дня, после которого
убивать не только было можно, а убивать стало должно.
4. ВОЛК
С первых дней войны Михаил пошел в аримю добровольцем. Приписал себе
лишних лет. Война началась для него довольно скверно, но все же он пока
оставался жив. Оглушенный, безоружный, попал он в плен. И лишь каким-то
чудом при нем остался тот самый кривой невзрачный кинжал, который он
тщательно прятал в интернате, и который теперь носил в сапоге. Он шел в
миллионной колонне, состоявшей из бывших бойцов Красной армии. Лишь нем-
ногие здесь не превратились теперь в скот. Люди брели, как бараны, туда,
куда гнали их конвоиры, а куда их гнали, никто не знал. Михаил брел в
толпе вместе со всеми, злобно проклинал и материл коммунистов и Сталина
в их главе, изредка сплевывая под ноги. Ненависть к коммунистам в нем
окончательно созрела. Но ненависть к фашистам уже просто душила его.
Михаил подыскал кругом еще пару человек с таким же мрачным выражением
лица, как у него. И вот побег - первый из множества человек, которого
убил Михаил, оказался немецким придурковатым мужиком в расцвете сил, с
толстыми губами, взглядом олигофрена и шмайсером на плече. Михаил легким
движением руки с кинжалом срезал ему полшеи, подхватил падающий автомат
и отстреливаясь, с товарищами, побежал к лесу. Место оказалось удачным -
они сразу скрылись из виду и даже не были ранены.
Потом партизанский отряд. Михаил сначала делал зарубки на прикладе,
соответсвующие каждому убитому немцу или полицаю. Но однажды он сбился
со счета, плюнул, отдал изрезанную винтовку в обоз, и, поборов брезгли-
вось, вооружился шмайсером. Чем более он убивал немцев, тем более зол он
становился. Он жестоко пытал перед расстрелом пленных языков - в землян-
ке на окраине отряда он резал их своим кинжалом вдоль и поперек, вырезал
им свастики на спинах, отрезал носы и уши. В изощренности пыток ножом он
превосходил даже местное гестапо. Потом подбрасывал некоторые изувечен-
ные трупы на дорогу. В отряде о нем пошла дурная слава. Немцы прозвали
его Волком и назначили за его голову вознагражднгие. Но он был хитер и
не попадался. Тогда они стали проводить карательные операции среди мир-
ных селян. В ответ на это Волк стал выкалывать пленым глаза и отпускать
живьем. Но тут начальство отряда запретило Волку пытать пленных,
чувствуя, что такое озлобление лишь приведет к новым и новым жертвам
среди мирного населения.
Волк сначала был ошеломлен. Но ничего в ответ не сказал. Той же ночью
он ушел из лагеря. Никому не известно, что он затеял, видимо от ненавис-
ти он совсем потерял голову, стал неосторожен, и нарвался на немецкий
патруль. Попал под пулеметный огонь, бежал с перебитой ногой. Но, к
счастью для него, наверно, это было первое в его жизни настоящее везе-
ние, он остался жив. Его нашли, подобрали тяжело раненного. Принесли в
отряд и тут ему еще раз повезло - он как раз успел на самолет, отлетаю-
щий в тыл. Его отправили на Большую Землю. Так он попал в госпиталь, в
Новосибирск.
Там было тихо, как в могиле. Ни бомбежек, ни канонады. Заживало на
нем все быстро, как на волке. Он аккуратно выполнял режим, на операции
по удалению пуль ни звуком, ни движением не выдал боли от скальпеля. Со-
седи по палате кто выздоравливал, кто умирал. Волк томился от скуки. За
окном февраль сдавал свои позиции, а март заявлял свои права. Чирикали
воробьи, нагло светило солнце. Окна выходили на запад, и в один из таких
солнечных вечеров, когда палата была залита вечерним ветренным солнечным
светом, как будто красным вином, Волк, которому до выписки оставалась
всего неделя, лежал на кровати и стругал своим кривым мрачным невзрачным
кинжалом палочку. Сосед по кровати рассматривал кинжал, кивая головой
вслед за рукой Волка. Он видел однажды, как Волк демонстрировал сталь
кинжала - после того, как он открыл им банку американской тушенки, тут
же, без подточки, на лету разрубил им бинт. Соседи по палате были пора-
жены. Сейчас же кинжал напоминал лишь перочинный ножик.
И тут появилась медсестра. Новенькая.
- Это что еще за свинство ? - начала она повышенным тоном, - Вы поче-
му здесь свинячите ?
Лет ей было от силы пятьнадцать-шестнадцать. Но держала она себя, как
совершенно взрослая. На войне можно было удивиться хоть чему, только не
возрасту.
Волк поднял на нее глаза. Она посмотрела на него. Волк встал, спрятал
кинжал в ножны, потом присел на корточки, собрал в ладошки все стружки,
которые он раскидал у кровати, рывком открыл заклееную еще на зиму фор-
точку, разрывая бумагу и вату, и выбросил мусор в окно. В палате громко
раздалось чириканье воробьев и пахнуло холодным весенним воздухом. Она
ничего не сказала. Она повернулась и ушла. Соседи по палате присвистну-
ли.
- Ничего себе, - сказал тот, что наблюдал за кинжалом.
У него не было обеих ног.
В ту же ночь она тайно увела Волка из госпиталя, через весь город
протащила его, еще слегка прихрамывающего, в комнату общежития, где жила
с тремя подругами - тоже медсестрами. Сейчас их не было - кто ночевал у
чей-то троюродной тетки, кто в комнате напротив, на полу. Она завела его
внутрь, усадила на кровать. И хотя, несмотря на возраст, была она уже
женщиной опытной в таких делах, как-то вдруг ни с того ни с сего расте-
рялась. Волк молчал и смотрел не нее.
- Что будем делать ? - произнесла она вдруг дурацкую фразу, дурацким
голосом, и еще более по-дурацки усугубила, - А ?
Волк молчал. Она ненавидела себя за свою вульгарность. Она уже поду-
мала было, что зря привела его. И почти смирилась с этим.
- Хочешь спирта ? - спрсила она.
- Нет.
- Может, чаю ?
- Чаю можно. - Волк впервые говорил так мягко, без злобы в голосе. -
Чаю можно конечно.
Она посадила его за стол, наклонилась, чтобы достать чайник и поста-
вить его на огонь. Волк унюхал запах ее волос. И как-то мягко, по детски
обнял ее. Ему ведь было только семнадцать...
А наутро он впервые в жизни улыбнулся.
Когда через неделю он забирал документы из госпиталя, соседи по пала-
те не узнали его, настолько он изменился. Хотя вроде бы все та же одеж-
да, то же лицо. Он вдруг понял, что жизнь началась для него только сей-
час. Его отправляли на фронт. Она провожала его, плакала, но все понима-
