- Ро-ма, Ро-ма!
- Но вот он - твой свет, вот он - живет!
- Ро-ма, Ро-ма!
- Он с нами, он в нас, и он разобьет
Вдребезги,
вдребезги,
вдребезги...
Тут ритм становится жестче, а мелодия незаметно переходит в
традиционный гимн, и я продолжаю:
- ...Вдребезги проклятый мир!
Вместе мы - монстры, мы - сверхчеловеки...
Вдребезги проклятый мир!!!
Неожиданно, как бы на полуслове, музыка обрывается, и за моей спиной
падает огромное полотнище. Прожектора, вспыхнув, освещают гигантский
портрет Рома. Белозубая улыбка завораживает стадион, и в воздухе повисает,
готовая лопнуть от собственной тяжести, зловещая тишина.
Так с полминуты молча смотрит Роман на людей, испытующе заглядывает
им в лица. А я снимаю микрофон со стойки, поднимаюсь на возвышение к
кленовым барабанам, захожу ему за спину и, оказавшись прямо под портретом,
начинаю говорить:
- Вы видите: "Дребезги" выступают сегодня без Романа Хмелика. Потому
что его нет в живых. Его убили - прошлой ночью. Сначала его посадили на
иглу, а потом - стали подмешивать в героин вещество, делающее человека
послушным роботом... - Говоря это, я пытаюсь найти внизу человека, к
которому я мог бы обращаться (так легче говорить убедительно); мой взгляд
двигается по стоящим в передних рядах и вдруг натыкается на знакомое лицо.
Томка - Настина сестричка. Милое, совсем юное лицо. Глаза - две сияющие
кляксы. Но что-то в них сейчас не так... Ненависть. И тут я понял: она не
верит в то, что я говорю, она даже и не слушает; она думает, что мы
превратили гибель Рома и Насти в эффектный сценический трюк. И вдруг мне
самому начинает так казаться. Я почувствовал, как дрогнул мой голос. Но я
заставил себя говорить дальше, отведя взгляд в сторону.
И я подробно изложил всю историю, кроме того, что, грабя, Ром был уже
мертвым (это звучало бы уж слишком невероятно), и закончил так:
- Я думаю, мы должны уничтожить этот прибор и эту лабораторию, пока
зараза не распространилась. Мы должны отомстить за Романа. "Вместе мы -
монстры, мы - сверхчеловеки", - пел он. Он верил вам.
В этот момент погасли прожектора, и все увидели, что нижний край
портрета лижут язычки жадного пламени. В их неровном свете лица зрителей,
тех, кто поближе к подмосткам, вдруг кажутся мне полными понимания,
доверия и решимости. Клен, Эдик и Джим уже держали в руках по факелу,
запаленному от пылающего портрета. Я спустился к краю сцены и вновь
обратился к людям:
- Мы зажгли эти факелы от его огня. И мы поведем вас. Вы готовы?
Пауза. Она длится долго. Слишком долго. Пламя охватывает уже всю
нижнюю часть портрета. От температуры картон коробится, и черты Рома
искажаются до неузнаваемости. Улыбку сменяет жуткая гримаса боли. Вдруг
плотину тягостной тишины взламывает крик: "Что он нам лапшу на уши
вешает?! Играют пусть!"
В ответ раздается одобрительный ропот, но кто-то, перекрывая его,
громко произносит: "Да вы что, не видите - не врет он". Кто-то поддержал:
"Пойдем с ними. Разберемся..." "Пусть менты разбираются, а мы-то причем?"
- слышится с другой стороны, и все тонет в лавине выкриков, в которой
можно разобрать лишь отдельные фразы: "Деньги-то мы за что платили?",
"Пустите меня к ним!..", "Хватит нам политики, пойте, давайте!"...
- Мы же просим вас о помощи, неужели вы не понимаете? - пытался я
что-то объяснить. - Ром убит, как же мы можем петь?..
А в конце стадиона ни с того, ни с сего вновь принимаются
скандировать: "Ро-ма, Ро-ма!" Тут же отчетливо слышен крик: "Деньги
верните!" И, словно издеваясь, несколько человек начинают скандировать
по-новому: "День-ги, день-ги!", и именно этот рев, подхваченный многими,
подавляет все остальные звуки: "День-ги!!!"
И тут человеческая масса прорвала милицейское оцепление, и вспучилась
тысячами рук прямо под сценой. Я не знаю, что за психоз овладел ими, но
уверен, если бы они дотянулись, они бы нас растерзали.
Клен, Смур и Джим, стоя на краю, сдерживали натиск, тыча пылающими
вниз факелами. В надежде тоже чем-нибудь вооружиться, я бросился за
портрет и наткнулся там на пожарный бак со сложенным кольцами
прорезиненным рукавом (видно его поставили тут, узнав о затее Рома спалить
этот огромный картонный щит). Одной рукой я схватил брандспойт и направил
его на огонь, а другой - до упора нажал рычаг на баке.
Струя пены вылетела с такой силой, что я едва удержался на ногах. Она
пробила покоробившийся картон портрета насквозь, образовав в нем
полутораметровое отверстие. Я выскочил через эту дыру на авансцену и
ударил пеной по первым рядам. Я хлестал ею, как гигантским бичом, мало что
соображая, только выкрикивая азартно:
- Вот вам! Суки! Нате!..
Я очнулся, лишь услышав грохот за спиной. Прогорев и потеряв
прочность, обрушились, державшие портрет, леса. Многометровый сноп искр
устремился в ночное небо. Рукав, обмякнув, повис, как глупая кишка: его
перебили рухнувшие обгорелые брусья. Из центра пылающей груды с шипением и
треском взметнулось ввысь облако густого пара.
Толпа напирала. Бросив бесполезный теперь рукав, я выдернул из
кармана кожаной куртки трофейный севостьяновский пистолет, о котором
совсем забыл, взвел и, подняв вверх, несколько раз нажал на курок. Все
получилось, как на недавнем представлении "Дребезгов": я попал в
прожектор, и после оглушительного грохота выстрелов послышался звон
сыпящегося стекла. Толпа слегка подалась назад и притихла. Этой короткой
паузы нам хватило, чтобы обогнув тлеющую груду обломков, сбежать с
подмостков с обратной стороны.
Миновав фургончики с реквизитом, милицейские машины и филармонические
автобусы, через служебные ворота стадиона мы выбрались на шоссе. Тачку
поймали быстро и, сев в нее, некоторое время подавленно молчали. Все вышло
в точности, как предсказывал Смур. Но он, конечно, и сам был этому не рад:
- Да. Не вышло из нас спасителей человечества, - первым нарушил он
молчание.
- Почему они все-таки не поверили нам? - искренне недоумевал Клен.
- А просто потому, что они - гады, свиньи, быдло паршивое, - спокойно
объяснил ему Джим.
- Ну-ну, сам-то ты кто? - урезонил его Эдик. - Кто ты такой, чтобы
тебе верили? Чтобы нам верили, нам нужно начать жизнь заново и прожить ее
совсем не так. К тому же, мы чуть не на каждом концерте бунтуем против
чего-нибудь, а после - расходимся по домам...
- А по-моему, - вставил свое слово тупой Клен, - просто времени было
мало на репетицию, вот и вышла халява...
- Да ты хоть год готовься, то же самое было бы, - возразил Смур. - Не
те времена. Это лет десять-пятнадцать назад ходили на концерты, чтобы
набраться новых идей - запрещенных, "подпольных". Вот тогда нам верили. А
теперь все, что можно сказать - сказано. Люди ходят развлечься. И платят
за это. А ты знаешь ведь, какая жизнь сейчас. И мы от них же еще чего-то
требовать начали...
- Давай, давай, накручивай, - возмутился Джим, - по-твоему, выходит,
это мы - свиньи, а не они.
- Что они - свиньи, в этом я не сомневаюсь, - усмехнувшись, заверил
его Смур, - вопрос только, кто в этом виноват? Не мы ли, в числе прочих?
Но доспорить они не успели: тачка поравнялась с моим домом.
- ...Ты считаешь, мы сделали все, что могли? - спросил я Эдика, когда
мы расположились в креслах и закурили.
- Что касается благородных порывов, думаю, все. А вот, что касается
твоей личной безопасности... Зря ты дядю Севу еще там не придушил.
- Ты бы сделал это на моем месте?
- Вряд ли.
- Вот то-то же.
- И что будет дальше? - просто спросил Клен.
Я глянул на часы:
- До начала трудовой недели осталось четыре часа. Сотрудники придут в
лабораторию и найдут там Севостьянова. Не знаю уж, как он будет
выкручиваться, но, я уверен, выкрутится. И вскоре снова начнет охотиться
на меня. Не сам, скорее всего, а внедряясь в каких-нибудь обколовшихся
торчков. А может и управляя очередным трупом.
Джима передернуло от омерзения. Он зябко потер руки и спросил:
- Слушай, а этот Гриднев, как он тебе показался?
- Умный, по-моему, мужик. Только ограниченный.
- А может быть стоит к нему дернуться?
- На предмет?..
Но Джим не успел ответить, потому что вдруг взорвался мой сумасшедший
телефон. В четыре утра. Я выругался, подошел к столику и снял трубку:
- Да?
- Это Николай Крот?
- Да, он самый.
- Наконец-то! Я ищу вас уже несколько часов.
- Кто это - я?
- Я - Гриднев, следователь, вы помните меня?
Я закрыл ладонью микрофон трубки и шепнул ребятам: "Гриднев. Долго
будет жить", а потом ответил ему:
- Естественно, помню.
- Так. Я вас очень прошу, никуда не исчезайте. Сидите дома. Я буду у
вас минут через сорок.
- Хорошо, - ответил я.
...Он появился в моей квартире даже раньше, чем обещал. И, как бог с
машины, развеял все наши затруднения. Вот что он нам рассказал. Связанного
дядю Севу еще в полдень обнаружил вахтер. Но даже не стал развязывать, а
сразу позвонил в милицию. Прибывшие на место происшествия сотрудники
патрульно-постовой службы были лично знакомы с двумя погибшими позапрошлой
ночью милиционерами (район-то тот же). И они были в курсе, что убиты их
коллеги музыкантом Романом Хмеликом (разве такое можно утаить?). Знали они
и то, что подобными делами занимается прокуратура. Потому-то, обнаружив
при беглом осмотре подозрительной лаборатории папочку с надписью "Роман
Хмелик" на обложке и с несколькими страничками испещренными цифрами (это
были параметры его нервной системы для настройки транслятора), они на
всякий случай брякнули дежурному прокуратуры. А тот позвонил Гридневу.
Опыт и интуиция подсказали последнему, что в руки ему
нежданно-негаданно попал кончик ниточки, потянув за который, можно
распутать весь клубок. Он примчался в лабораторию и, после короткого
разговора с ее заведующим (прибывшим туда в связи с ЧП) о предназначении и
возможностях биотранслятора, после разговоров с вахтером и самим
Севостьяновым, окончательно утвердился в мнении, что напал на след. Дальше
- дело техники. Уже через каких-то полтора часа в его кабинете сидел
перепуганный Тоша Пташкин и кололся вдоль и поперек.
Так что, пока мы геройствовали на стадионе, Тоша и дядя Сева уже
находились под стражей, а Гриднев разыскивал меня. Разыскивал вот зачем.
Все связанное с этим делом в экстренном порядке объявлено государственной
тайной, и ему поручено взять с меня (а теперь и с остальных) подписку о
неразглашении оной.
Нас слегка ломало. Но когда Гриднев сказал нам, что дяде Севе
обеспечена вышка, и Тоша тоже схлопотал немалый срок, мы, крови жаждущие,
на радостях ознакомились с содержанием предложенной нам бумаги и поставили
свои автографы.
Гриднев отбыл, а мы завалились спать. И проспали до середины дня. А
вечером - напились как сапожники: за упокой души Романа и за здоровье
товарища следователя.
...Часов в десять в дверь мне позвонили. Открываю я будучи в
невразумительном состоянии, на пороге - Томка-пацанка.
- Привет, - говорю, - заходи, заходи. А мы тут, понимаешь...
- Вижу, - отвечает она. - Веселитесь. Нормально. Ладно, извини, я
пошла.
- Да ты подожди, - останавливаю я ее, - зачем приходила-то, тебе ведь
что-то надо было?
- "Ничего мне не надо, - отвечает она, - пусти. - А потом говорит: -
Знаешь, кем я буду после школы?
