главное!
Сорвав с головы обруч, я подлетел к стеклянному шкафчику, схватил тот
самый флакончик и шприц, набрал примерно столько препарата, сколько дядя
Сева вкатил мне и, встав перед лежанкой на колени, влил жидкость ему в
вену. Он при этом застонал и открыл глаза.
Но мне было не до сантиментов. Я вновь рухнул в кресло, вновь натянул
обруч и... Я "вспомнил"! Я вспомнил все.
Я вспомнил свою юность, безрадостную и серую - послевоенный голод,
разруху и безотцовщину. Вспомнил "ремеслуху" и зависть к тем, кто мог
прилично одеться. Вспомнил медицинский, где я учился позже, решив стать
психиатром. Вспомнил красавицу Лину, в которую был влюблен и которая стала
моей первой женщиной. И то счастье, которое она дала мне. И тот проклятый
нищенский быт, который разъедал все, даже самое лучшее между нами. И то,
как работая в этом самом психоневрологическом центре, не видя просвета и
возможности "выбиться в люди", решил двинуть по партийной линии...
Я постарался не отвлекаться на все подробности жизни дяди Севы, а
сосредоточился на главном.
Теперь я знал, что и по прошествии многих лет, будучи уже секретарем
обкома по идеологии, он не потерял профессионального интереса и
"курировал" медицину. Особо он интересовался исследованиями по своей
специальности - центральная нервная система. Наибольшим же фавором и
бесконечной финансовой поддержкой (из партийной, естественно, казны)
пользовалась у него именно эта лаборатория в родном ему учреждении.
Пристальное внимание "сверху" было замечено администрацией института, и
вскоре лаборатория эта заняла в институте особое - привилегированное
положение; вскоре фактически все подразделения института в той или иной
степени работали на результаты лаборатории, ее темы стали приоритетными.
Понемногу в ней сконцентрировались лучшие институтские головы и
современнейшее оборудование. Тут и было получено вещество, названное
учеными "жидким нейрозондом", при введении которого каждая клетка
организма превращается в приемо-передатчик биоволн. Тут был создан и этот
прибор, названный "биотранслятором". Точнее, тут он был лишь в общих
чертах "набросан", а окончательно спроектирован и смонтирован он был на
опытном заводе НИИ медтехники.
Намерения ученых были самыми, что ни на есть, благородными: новый
метод давал возможность быстро и со стопроцентным КПД диагностировать
патологии нервных клеток. Севостьянов же, будучи мужиком прозорливым,
увидел тут нечто иное: возможность КОНТРОЛИРОВАТЬ чужое сознание (чем он,
собственно, много лет и занимался, только более примитивными методами),
возможность "подслушивать" чужие мысли и навязывать свою волю...
Я вспомнил и Рома - таким, каким видел его дядя Сева: неопрятным
бестолковым юнцом, которого и не слишком-то жаль, вспомнил всю историю
этого ограбления. А еще я вспомнил... но это было так страшно и
омерзительно, что я, собрав всю свою волю, отогнал видение и
сосредоточился на главном - как управлять транслятором.
Все было предельно ясно.
"Зондирование" заняло минуты две, не больше. А на перенастройку
транслятора ушло еще минут пять. Я начал с блока "боль", выставил параметр
дяди Севы и начал искать свой, наращивая число в экранчике. На 332-х
внезапный удар кувалдой по башке рассек ее на две ноющие половины. Я
заорал диким голосом и, задыхаясь, сорвал обруч. Боль мгновенно стихла.
Это был кайф.
Установив мощность болевого блока на "0", я вновь покрыл голову
"венцом" и чуть-чуть повернул рукоятку вправо. Затылок заныл сверлящей,
как зубная, болью. Достаточно. Ничего не скажешь, тяжелый стул. Для
проверки ПЕРЕДАЧИ я, как мог сильно, укусил себя за руку. Дядя Сева
дернулся и застонал.
"Зрение". Секунд через десять я уже видел себя со спины - за пультом
прибора. Изображение накладывалось на основное, как при комбинированной
съемке в кино.
...Все. В готовность приведены все двадцать два парных блока. Я
повернул все рукоятки мощностей (кроме болевого) до упора вправо. И
полностью слился сознанием с Севостьяновым. Но тут же "вспомнил", что
действие препарата прекратится с минуту на минуту.
Не снимая обруча, я обернулся к дяде Севе и, распутав ему руки,
закрыл глаза.
...И, кряхтя, согнулся, развязывая себе ноги. А затем встал,
пошатываясь, с лежанки. Обойдя сидящего спиной меня, я-дядя Сева наполнил
препаратом шприц и вкатил себе в вену повторную дозу. Сразу стало легче
управлять собственным (дяди Севиным) телом. Сорвав с губ пластырь, я
подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Странно было видеть там чужое
отражение. Дядя Сева выглядел худо. Я перешел к умывальнику, сполоснул и
вытер лицо, затем, вернувшись к зеркалу, причесался и, нашарив в кармане
ключ, с замиранием сердца, двинулся к двери.
"КАКИЕ НЕРВНЫЕ ЛИЦА, БЫТЬ БЕДЕ..."
Тоша Пташкин скучал на продолговатой, обитой дермантином скамеечке. Я
- Анатолий Алексеевич Севостьянов - вышел из лаборатории, сел возле него
и, жутко боясь сбиться на несвойственный бывшему секретарю ОК лексикон,
произнес:
- Вот так, Антон. В этот раз ты прав оказался. Уел меня, старика.
- В каком смысле?
- В прямом, в прямом, понимаешь. Парень-то этот - наш. Помогать нам
будет, не продаст.
- Ну и слава богу, - с искренним облегчением вздохнул Тоша, - а то уж
я за Крота испугался. (Я-то знал, что испугался он единственно за свою
шкуру.)
- Ты вот что, Антон, - сказал Анатолий Алексеевич, поднимаясь и
протягивая ключи от "Волги" (память подсказывала мне, что Тоша пользовался
иногда этой машиной), - отвези-ка его домой и отдыхай иди. А мне тут еще
поработать немного нужно.
- Хорошо, - кивнул Тоша, взяв ключи, и добавил, приглядываясь, - вы
плохо себя чувствуете?
- Устал, - махнул рукой Севостьянов. - Да, игрушку-то верни, не
забудь, - напомнил он, и Тоша отдал ему пистолет. - Все, ступай к машине,
сейчас он спустится.
Тоша помчался к лифту, а Анатолий Алексеевич вернулся в кабинет.
Пройдя в маленькую комнатку, он достал из тумбочки несколько пачек бинтов
и шмот пластыря, чтобы я мог связать его заново. Затем он забрался на
лежанку и тщательно привязал к ней свои ноги. Затем он заклеил себе рот
куском пластыря. А уже потом я сам скрутил ему руки и накрепко привязал
его к жесткому ложу, не снимая с головы обруча и даже не открывая глаз.
(Ощущение при этом было очень странное, словно совершаешь действие,
наблюдая за собой через зеркало, или что-то в этом роде.) Я уже
чувствовал, что он начинает слегка сопротивляться мне. Но я успел сделать
все и лишь тогда сдернул с головы свой долбаный венец. Дядя Сева, злобно
поглядывая на меня, принялся энергично извиваться на лежанке. А я вынул из
его кармана пистолет, изобразил воздушный поцелуй и, крикнув: "Чао,
бэби!", помчался к лифту.
Вахтер подозрительно оглядел меня:
- Чего это вы по одному тянетесь?
- Нет, мы вдвоем уезжаем, а Анатолий Алексеевич будет работать до
утра, - как можно убедительнее ответил я и выскочил на улицу.
...Предрассветная Москва, еще вчера постылая и неуютная, казалась мне
раем. Мы мчались по Тверскому, и я наслаждался чувством свободы и
торжеством победы. Я пытался сосредоточиться и решить, что же мне следует
предпринять дальше, а Тоша гордо, как старший умудренный опытом товарищ,
выдавал:
- Рад за тебя, Коля, честное слово. Правильный ты сделал выбор.
Времена настают нынче сложные, и всем нам - людям с головой - нужно
держаться друг за друга. Что друзья твои погибли, это жаль, конечно. Но ты
пойми: без жертв не бывает. Слабый, он должен погибнуть...
И он разглагольствовал бы так еще долго, если бы я не осадил:
- Заткнись ты, жопа.
Он озадаченно умолк.
Теперь-то я знал, какую роль в убийстве Рома сыграл он.
Ученые, "курируемой" Севостьяновым лаборатории все же понимали, что
их работа может быть использована и не по назначению; вопрос о том, чтобы
перевести тему в разряд "закрытых", стоял давно, но, как это у нас бывает,
волокитился. Самим-то им - все равно, ведь перед собой они ставили узко
профессиональные задачи. Зато Севостьянов, напротив, всесторонне обдумывал
перспективы и выгоды. Он не нажимал на ученых, не торопил события, он
знал, что свое возьмет и без того. Ведь нейротрансляция сулит переворот не
только в медицине, но и в юриспруденции, и в искусстве, и в политике.
Последнее особенно потрясало его воображение. Ведь с помощью нового метода
можно тихо и чисто совершить любой государственный переворот. И в любом
случае - хозяином положения будет он. Словом, его ожидали блистательные
горизонты.
Но вот в стране случилась смена власти, и то, что еще вчера казалось
незыблемым, рассыпалось, как карточный домик. Севостьянов не боялся
безработицы. Все его "однополчане"-партийцы устраивались быстро и красиво:
кто - в золоченые кресла руководителей различных коммерческих предприятий,
кто - не менее резво чем раньше двинулся вверх по ступенькам политической
карьеры, по демократической, правда, ныне лестнице... Но у него, у
Севостьянова, был свой путь, свой лакомый кусок, своя золотая жила... И
он, ожидая восторженного приема, попросился в "свою" лабораторию. И тут, к
неприятному своему удивлению, обнаружил, что и ее заведующий, и директор
института, вчера еще в беседах с ним более чем высоко ценившие его
медицинские познания, сегодня относятся к нему чуть ли не
пренебрежительно. "Анатолий Алексеевич, - сказал ему директор, - вы должны
отдавать себе отчет, что многолетний перерыв в работе пагубно влияет на
профессиональные качества. Мы тут посовещались и решили: можем предложить
вам только должность старшего лаборанта..."
Так он еще раз утвердился в мысли, что в нарождающемся обществе ни
регалии, ни заслуги, ни вчерашнее положение значения иметь не будут.
Процветать, понял он, будут только владельцы крупных материальных
ценностей. А он привык процветать. И еще он утвердился в мысли, что нужно
спешить. Тактичность администрации института могла и улетучиться,
столкнувшись с откровенным невежеством; а истинную невеликую цену своим
профессиональным познаниям он знал лучше, чем кто бы то ни было.
И он согласился на эту унизительную должность. Потому что это был его
последний шанс. Он снова получил доступ в лабораторию, к транслятору. И,
экспериментируя, параллельно принялся разрабатывать различные варианты его
применения в новой ситуации.
Срочно требовался реципиент. Удобнее всего работать с наркоманом: его
не придется уговаривать или заставлять делать себе инъекции. Была у
Севостьянова пара надежных людей, которым он мог довериться (царство им
небесное, это они сидели в "скорой помощи", которую я угробил), но среди
их знакомых - наркомана не нашлось. Вот тут-то и вспомнил дядя Сева о
своем "младшем товарище" - Антоне Пташкине - ныне скромном труженике на
ниве шоу-бизнеса. Как раз в этой среде, по мнению идеолога Севостьянова,
сплошь все - тунеядцы, гомосексуалисты и наркоманы. То, что надо. И,
чуткий к чужой слабости, Тоша подставил Романа Хмелика. Посадил его на
иглу и продал с потрохами. То, что Роман жил неподалеку от лаборатории,
было случайным, но удобным для Севостьянова обстоятельством: радиус
действия транслятора ограничивался сотней километров.
Кстати, память дяди Севы не окончательно стала МОЕЙ памятью. Я,
во-всяком случае, не путал, что мое, а что - его. Факты из его биографии
воспринимались мной, скорее, как эпизоды из просмотренного когда-то
